Текст книги "Навь и Явь (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 71 страниц)

– Ведаю я, по какому делу ты тут, – сказала оружейница, умывшись. – И кто ты – тоже.

– Ох, я ведь даже имечко-то у нашей дорогой гостьи не спросила! – спохватилась матушка Крылинка; её глубокий, грудной голос отдался гулким колокольным эхом. – На радостях совсем обалдела!

– Перед тобою, голубушка моя, дочка государыни Лесияры. – Твердяна повесила полотенце на крючок и кивнула Огнеславе. – Ты обожди, госпожа, переодеться мне надобно, коли к нам такие важные гости пожаловали.

– Ой, съешьте меня мавки! [31]31
  мавка – мифическая водяная дева, русалка


[Закрыть] Что ж ты сразу-то не сказала, госпожа?! – ошарашенно всплеснула руками Крылинка.

– Да разве ж это важно? – пожала плечами Огнеслава, сама смущённая не меньше: пронизывающий, пророческий взор Твердяны всколыхнул в её душе сверхъестественный холодок.

За обедом княжна терялась в догадках, стоило ли вообще говорить о себе: казалось, Твердяна и без этого ясно видела её душу, читая все потаённые мысли. Впрочем, всем остальным несказанное было неведомо, и Огнеслава в немногих словах описала, как начиналась её любовь к кузнечному делу, какие препятствия вставали на её пути к мечте, и у каких мастериц она училась до прихода в этот дом.

– На Ладиславу ты обиды не держи, – сказала Твердяна, выслушав. – Неспроста она прогнала тебя. Три года рудников стали твоим испытанием на прочность, на веру в свою стезю, на преданность делу. Дабы взлететь на вершину, порой нужно изведать, каково это – быть в самом низу. Ты выстояла, не сдалась – и вот, ты здесь.

– Но к чему такие испытания? – недоумевала Огнеслава. – Ведь прочих берут просто так… Зачем такие сложности?

– У каждого – свои уроки в жизни, – задумчиво проговорила оружейница, наливая и подвигая княжне чарку хмельного мёда. – У великих людей – великие испытания, у средних – средние, у малых – малые. Всем нам даётся ноша по плечу, не более и не менее. Ну что ж… После обеда пойдём в кузню – покажешь мне, что ты умеешь. Коли мне по нраву придётся мастерство твоё, то и дочь тебе свою в жёны отдам, и в ученицы возьму.

Огнеславе тогда думалось, что от нескольких ударов молота зависела её судьба: ударит хорошо – всё сложится, ударит плохо – и прощай, счастье. Входя в кузню, она с внешней невозмутимостью сняла рубашку и надела кожаный передник, а нутро её дрожало, как студень. И всё же рука осталась тверда… Мысленно воззвав к Огуни, княжна тут же получила помощь: разлившийся по жилам огонь прогнал волнение, и Огнеслава не сплоховала, а потому всё сложилось так, как сложилось.

Позади были годы ученичества, кончилась война, унесшая тех, кто больше прочих был достоин жить; златокрылое лето осыпало сад алыми яхонтами черешен, и Огнеслава, разжав объятия и поставив на землю дочку и племянницу, отпустила их побегать. По заведённому Светоликой обычаю, на уборку урожая собрался народ со всей округи, и Огнеслава улыбалась, слушая пронзительный детский гвалт. Ребятишки прыгали вокруг Берёзки, протягивая ей полные корзинки и доводя её до головокружения; та смеялась, отмахивалась, пробовала черешенки – лишь бы от неё отстали. Сердце Огнеславы согрелось грустной лаской, а потом его словно царапнул незримый коготок: к Берёзке подошла Гледлид – в белогорской рубашке и с новой чуднóй причёской. Ветерок обдувал выбритый затылок навьи и покачивал длинный рыжий «хвост», собранный на темени, а озорные детишки поймали её с Берёзкой в середину шумного хоровода…

Огнеслава не стала досматривать, чем всё это дело закончится – развернулась с усмешкой и зашагала по дорожке между деревьями. Опасений, что дерзкая на язык навья обидит Берёзку, уже не оставалось: язвительная и трезвомыслящая, всецело преданная науке Гледлид, похоже, пала жертвой тёплых чар юной ведуньи. Того, что навья влюблена по самые кончики своих заострённых волчьих ушей, не заметил бы, наверное, только слепой, но вот намеревалась ли Берёзка когда-нибудь ответить на её чувства? Огнеславе не очень верилось в это, хотя… Острое, щемящее до сладкой тоски желание счастья для этой хрупкой, но несгибаемо сильной девушки сжимало сердце княжны в нежных тисках всякий раз, когда она замечала её сиротливую фигурку в чёрных одеждах.

А между черешневыми деревьями серебристо струилась песня, возвращая княжну в тот весенний день, когда она опрокинула ковшик воды на свою суженую. Огнеслава поплыла на медовых волнах этого голоса, и они привели её к собирающей ягоды красавице – той самой, что хлопнулась в обморок при встрече с нею. Вороные косы покоились в сеточке-волоснике, подхваченные снизу белой петлёй платка, а искусные в рукоделии пальцы рвали спелые черешенки и бросали в корзинку.

– Для кого так громко песни распеваешь, девица-краса? – шепнула княжна, подкравшись сзади и нацепив жене на ухо «серёжку» – две ягодки на сросшихся плодоножках. – Кого на голос свой сладкий ловишь?

– Ох, лада, напугала! – Зорица вздрогнула и тихо рассмеялась.

– Пойдём-ка… – Взяв супругу за руку, Огнеслава повлекла её прочь от дерева.

– Куда? – со смешливым удивлением спросила та.

Шаг в проход – и они очутились перед пещерой Прилетинского родника, среди пристально-загадочного молчания сосен. Лесной покой гулко оттеняли редкие голоса птиц, а из пещеры доносился умиротворяющий звук журчания воды. С недоумением поставив корзинку на траву, Зорица огляделась.

– Помнишь это место? – Огнеслава крепко сжала сперва одну руку жены, потом завладела и второй.

– Мы венчались здесь, ладушка. – Глаза Зорицы наполнились тихим светом, руки ответили на пожатие.

Из пещеры между тем вышла Светлоока – хранительница Прилетинского источника. Всё так же золотились от солнечных зайчиков её распущенные пшеничные волосы – как и годы назад, когда она соединяла княжну с Зорицей пред ликом богини. Многих она повенчала: и Дарёна с Младой предстали перед ней в день свадьбы, и сама княгиня Лесияра обрела по её благословению свою нынешнюю супругу, Ждану. В бирюзовой глубине глаз служительницы Лалады блеснули приветливые искорки.

– Что привело вас сюда? – ласково прожурчал её голос.

– Мы хотим обновить наши узы, – сказала Огнеслава. – Дабы любовь с годами лишь крепла, а не угасала.

– Ступайте за мной, – кивнула жрица, ничуть не удивившись: она словно уже давно поджидала их прихода.

Недоумение в глазах Зорицы сменилось тёплым отражением золотого света, наполнявшего пещеру. Под каменными сводами прозвенели венчальные слова, а вода из подземной реки скрепила поцелуй; сосны торжественно приветствовали их смолистой тишиной, а ягоды в корзинке алели, блестя атласной кожицей. Повесив лукошко на руку, Зорица задумчиво зашагала по каменистой тропке, а Огнеслава нагнала супругу и обняла за плечи.

– Ты – моя лада, – шепнула она, прильнув губами к виску жены. – И всегда ею будешь.

«Лада, лада, лада», – вторили птицы в тишине лесного храма.

***

Этой весной земли Светлореченского княжества почти полностью остались без садов. Там, где прошла Павшая рать, деревья не пробудились от зимнего сна: из мёртвых почек уже не суждено было выбраться навстречу солнцу ни маленьким клейким листикам, ни душистым цветам. Дикие леса тоже оказались повреждены, но не так сильно; со временем они могли восстановиться сами, а вот в возрождении садов светлореченцам требовалась помощь Белых гор.

Плакали хозяева, выкорчёвывая свои погибшие яблони, груши, вишни, малину, смородину… Бабы рыдали в голос, содрогаясь от сухих, безжалостных звуков топора, а мужики украдкой смахивали со щёк скупые слезинки.

– Не горюйте, соседи, – услышали они вдруг. – Вырастим новые сады.

Жительницы Белых гор не остались равнодушными к беде, постигшей Светлореченскую землю – тысячи дев на глазах у изумлённых людей творили с именем Лалады на устах чудеса над черенками и саженцами. Молодые яблоньки, груши и ягодные кусты от светлой волшбы их рук сразу же принимались расти с невообразимой быстротой, в день вытягиваясь на два, а то и три вершка. К лету зашелестели мощными кронами новые сады; зацвели они позже обычного, но так обильно, что по всей земле плыл сладкий дух, возвращавший природу обратно в весну.

– Чудеса в решете! – дивились и радовались люди. – Липень уж на дворе, а яблони цветут! Будто время вспять повернулось… Этак с ума сойти можно!

Душистое безумие длилось дней семь, не более, и таким же ускоренным образом начали наливаться завязи, не оставляя сомнений, что урожай поспеет в положенный срок. Чудо состояло в том, что всё это происходило в первый же год, тогда как без помощи белогорских дев первых плодов пришлось бы ждать не раньше, чем через пять-семь лет. Семена мира посеяла Четвёрка Сильных, и теперь из этих семян поднялись могучие деревья.

По всей Светлореченской и Воронецкой земле забили горячие родники: это река Тишь, выйдя за пределы Белых гор в обе стороны, нашла себе путь наверх, к людям. Тёплая вода, насыщенная Лаладиной силой, словно ластилась к ладоням, и от простого умывания ею на душе становилось светло и радостно, по-весеннему тихо и ясно. Один такой источник забил прямо в саду у князя Искрена, и он велел сделать для него каменную купель, к которой стал ходить каждый день. Набирая горстями чудесную воду, он пил её жадными глотками и ополаскивал лицо, а в саду раздавался раскатами летней грозы голос Медуницы, отдававшей распоряжения работникам и работницам.

Эта гостья с Белых гор хоть и носила юбку и длинную медно-русую косу, но ростом, статью и силой не уступала женщинам-кошкам. От взгляда её сверкающих, колокольчиково-синих очей оживала каждая травинка и поднимал головку каждый цветок, а солнечная волшба её рук заставляла молодые саженцы набирать по несколько вершков роста в день. Князь про себя прозвал её Хозяйкой – из-за её светлой, весёлой, гремящей властности, с которой она брала всех вокруг себя в оборот. Она могла заставить работать даже самого заядлого лентяя, а её песня, разливаясь по омолодившемуся саду, сияла брызгами солнечного света. Искрену самому становилось порой совестно за некоторую вялость и расхлябанность, которой он в последнее время предавался; он даже совещательные собрания проводил всего раз в седмицу, слушая доклады и отдавая краткие распоряжения. Дел в восстанавливающемся после войны княжестве было много, но Искрен доверил разгребать их своим советникам, а сам только изредка проверял их работу да подписывал указы и грамоты.

Днём и ночью он нёс на плечах груз тяжких размышлений, из-за коих порой и не мог сосредоточиться на насущных заботах. Давняя болезнь, с которой он боролся с переменным успехом, хоть и отступила после лечения Лесияры, но её чёрный призрак висел над ним холодным ночным пологом, заставляя раздумывать: а почему? За что ему всё это? Что он сделал в жизни не так, где ошибался, кого обижал? Искать недовольных среди бесчисленных подданных было всё равно что предаваться поискам иглы в стоге сена, и Искрен всё чаще обращался в своих мыслях к ближнему кругу. Жгучей язвой горели на сердце неясные, неоконченные нелады с Лебедяной; может, права была Искра, и ему не следовало держать её около себя?

Роняя капли с усов и бровей в купель, князь рассматривал своё колышущееся отражение. Страхи, молва, возможные пересуды – всё сходило, как шелуха, сожжённое жёсткими лучами войны… Что значили людские думы, сплетни? Искрен надрезал свой пояс кинжалом и разорвал над струйками воды. С каждым шагом по садовой тропинке невидимые лохмотья, сковывавшие душу, отваливались, а когда нога князя ступила на двор, уверенность окончательно созрела.

Сидя под открытым небом и подставляя лицо солнечным лучам, Искрен говорил, а писец составлял бумагу. Заверенную подписью и печатью грамоту князь велел отнести кошке-посланнице, постоянно находившейся при дворе для быстрого обмена сообщениями с Лесиярой; к письму Искрен приложил половину разорванного пояса. Стены дворца угнетали, а тянуло его в сад, в лес, к озеру… Хотелось открыть душу высокому, ясному небу, впитать в сердце дождь, проскакать по лугу на коне.

– Огонька мне, – велел Искрен.

Ему тотчас же подвели его любимого белого жеребца, и он вскочил в седло. Ветер, упираясь в грудь, выдувал остатки тоски, и даже возвращение болезни не страшило его больше. Был только конь, цветущий луг и скачка, а людское одобрение и осуждение крошились под копытами верного друга. Цветы, земля и небо приветствовали его и шептали: «Так и должно быть», – а всё остальное таяло в легкооблачной дали.

Спешившись в лесу и привязав коня к кусту, Искрен собирал в горсть душистую землянику и бросал себе в рот. Одиночество не тяготило его, напротив – очищало сердце, и лесной покой лился в него благодатным питьём. Растянувшись на траве, он впервые за много лет не заботился о том, что подумают о нём приближённые. Он просто грел грудь и живот под солнечными зайчиками, слушал перезвон хрустальных птичьих голосов и вдыхал земляничное очарование на своих пальцах.

Перед князем раскинулось лазоревым зеркалом лесное озеро. Берёзки застенчивыми девушками в белых платьях близко подступали к кромке воды, покатые берега зеленели пушистой травкой – ну как тут не броситься безоглядно в тёплые струи и не искупаться всласть? Обсохнув и одевшись, Искрен неторопливо поскакал домой, где его уже ждал короткий ответ от супруги, который гласил:

«Грамоту прочла, развод принимаю. Лебедяна».

Чуть ниже стояла приписка от белогорской княгини:

«Развод моей дочери мною засвидетельствован, что своею подписью и удостоверяю. Лесияра».

К письму прилагалась половина разорванного женского пояска.

Холодок свободы обдувал сердце, а между тем наставало обеденное время. Гусляры и дудочники играли для увеселения гостей, а за столом собрались советники и дружинники; весть о том, что Искрен дал княгине развод, уже облетела всё его ближнее окружение.

– Государь, дозволь спросить, что стряслось-то? – послышался вопрос. – Отчего разлад меж тобой и супругой вышел?

Осушив кубок, Искрен со стуком поставил его на стол.

– Вот что, братцы мои… Отчёт вам в своих семейных делах я давать не обязан, но по дружбе отвечу. Долгую и славную жизнь мы с княгиней прожили, сынов вырастили, да только любовь себя изжила. Свободен я отныне, как ветер луговой. А ещё думаю я от дел отойти и сыну старшему престол передать.

– Как так – отойти, батюшка Искрен Невидович? – загудели гости. – Ты ж ещё сил полон, ещё сто лет править сможешь!

– Телом, быть может, я и крепок, да душа моя износилась, – молвил князь. – Устал я, други мои, истомился, а эта война меня доконала. Пора молодым дорогу давать, пущай Велимир правит, а я ему подсказывать на первых порах стану.

– На всё воля твоя, государь, – сказали дружинники. – Да только зело опечалил ты нас…

Обед завершился в почти полном молчании. После трапезы Искрен не стал изменять своему обыкновению и отправился на прогулку в сад; тёплый ветерок нёс из цветника сладкий дух, и Искрен, вдыхая его полной грудью, больше не ощущал тяжести невидимых стальных шаров, словно бы волочившихся за ним при каждом шаге. Упал груз с сердца, осталась лишь светлая свобода неба и голос Медуницы в саду. Даже мысль о кончине не страшила его теперь, он принимал её возможность с усталым спокойствием и чувством завершённости. Сорвав цветок, князь поднёс его к носу и вдохнул горьковато-травянистый, умиротворяющий запах.

– Что ж ты делаешь, Искрен Невидович? – малиновой сладостью далёкого колокольного звона прозвучал знакомый голос. – Почто цветы обрываешь?

Горделивой павой плыла к нему Медуница – рослая, красивая, строгая до холодка по спине. Синева её очей льдистым дыханием касалась сердца князя.

– Что ж, мне в своём собственном саду и цветка сорвать нельзя? – незлобиво двинул бровями Искрен.

– Сад-то твой, да цветок – живой, – отвечала белогорская дева. – Сорвёшь ты его, понюхаешь да бросишь, а он погибнет. Нешто праведно это? Уж не серчай на мои слова, государь, да только всякому живому существу больно. Ты этой боли не чуешь, а я чую.

Князь хмыкнул, смущённо повертел в пальцах цветок и спрятал его за спину.

– Ишь ты, какая, – усмехнулся он. – И откуда ты только взялась, этакая госпожа, на мою голову?

– С Белых гор я. Будто не знаешь. – Медуница взяла у князя сорванный цветок, примотала его ниткой к обезглавленному стебельку, поколдовала… Чудо: цветок стал снова целым.

– Знаю, само собой. Это я так… – Искрен потрогал цветок, озадаченно покачал головой. – Грозная ты уж больно.

– Уж какая есть, государь, – рассмеялась Медуница, блеснув на загляденье белыми и ровными зубами.

На лице Искрена сама собой растянулась ответная улыбка, и он восхищённо-задумчивым взором проводил Хозяйку, любуясь её покатыми плечами, длинной гладкой шеей и широкой, но по-женски мягкой спиной. «И чем же только делают этаких девок, – думалось ему. – Кажется вот, хоть в плуг её запряги – потянет…»

На следующий день отправил он гонца к старшему сыну, что ума-разума в Жаргороде набирался; такие слова князь написал:

«Приезжай ко мне, сын мой, да престол у меня прими. Крепко устал я и телом, и душою, на покой пора. А ты молод, сил да задора у тебя много, вот и бери бразды правления, а я тебе, коли не будешь чего-то разуметь по неопытности, подскажу, совет дам».

Прокатились две седмицы, как стопка румяных блинов по блюду да в рот; явился в стольный город старший княжич, предстал перед отцом. Да не один приехал, вёл он за руку девицу – белогорянку. Хороша была красавица: коса долгая, русая, васильковой ленточкой заплетена, на голове очелье из речного жемчуга, а очи пьянящей зеленью дышали из-под скромно потупленных ресниц.

– Вот, батюшка, невесту себе сыскал, – молвил Велимир с поклоном, а девица следом за ним перед князем склонилась. – Людмилой звать её, сады она у нас в Жаргороде пришла восстанавливать. Благослови на брак!

Усмехнулся Искрен в усы, а у самого сердце ёкнуло, ознобом покрывшись: мысль о Медунице орлиной тенью разбивала его покой.

– Отчего ж не благословить, коли девушка хорошая, – проговорил он, заглядывая Людмиле в чистые, кроткие глаза.

Поговорили они обстоятельно о делах: свадьбу Велимира на середину осени назначили, а следом за нею – его восшествие на престол; затем отобедали, и объявил Искрен за столом своим приближённым, что с передачей правления сыну всё решено.

В саду опять устремился князь на звук голоса Медуницы, певшей песню за работой. Очищая цветник от сорной травы, низко склонялась Хозяйка, и Искрен залюбовался ею из укрытия. Давно такого жара не чувствовал он при виде женщины. «Вот же леший меня, старого, под ребро толкнул», – думалось ему.

– Будет тебе за деревом прятаться, государь, – усмехнулась Медуница, прервав песню. – Не таись, как тать: чай, я не сундук с золотом. Чего так смотришь, девицу в краску вгоняешь?

– Ты дороже сотни сундуков. – Смущённо выйдя из-за клёна, Искрен приблизился к синеглазой владычице сада. – Соскучился по тебе, вот и гляжу. А ты даже в покои мои не зайдёшь, не поговоришь со мною.

Насмешливо сверкнула Медуница колокольчиковыми очами, повела бровью.

– А за каким делом мне к тебе заходить, княже? Я просто так болтать не привыкла, да и что люди подумают про нас с тобою?

– Эх! – Искрен вздохнул, а сам воровато потянулся к соблазнительному плечу Медуницы, но тут же отдёрнул руку, словно от кипятка, едва заметив суровое движение её бровей. – Да я б, девица, и рад по закону на тебе жениться, только на что я тебе нужен-то? Стар я и болен, помру скоро. Вдовицей останешься…

– Да какой же старик ты? – усмехнулась Хозяйка, а у самой в очах проступил какой-то новый блеск – медово-хмельной, жаркий, бабий. – Вон, глянь – и не сед почти, станом прям, как тополь, в плечах твёрд и широк. А хвори в тебе нет никакой, здоровее быка ты, государь.

– Язва меня злая снедает, девонька, – покачал головой Искрен. – То отступит, то опять пожирать меня принимается… Подлечила меня в прошлый раз княгиня Лесияра, да надолго ли болезнь отступила? Не знаю.

– То не язва у тебя была, владыка, – подойдя к князю вплотную, молвила Медуница тихо и серьёзно. – Хворь куда более страшная тебя снедала, да только нет её в тебе теперь ни капельки. Уж я-то вижу.

– Откуда тебе ведомо про сие? – За шиворот князю жутковато скользнула горсть холодных мурашек, и он утонул в пронизывающих, всезнающих глазах девушки.

– Чувствую в тебе следы боли, – ответила та. – Большой боли. Язва – это одно тёмное пятнышко, а у тебя… – Медуница изобразила пальцами нечто разветвлённое – какой-то шевелящийся клубок мерзких, скользких гадов. – У тебя по всему телу хворь разнеслась, и сколько тебя ни лечили, а крошечный очажок всегда оставался, из которого потом всё разрасталось сызнова. Но не тужи, государь, теперь ты чист – от хвори не осталось и следа.

Кружево солнечных зайчиков обволокло князя и заключило его вместе с девушкой в сияющую, шелестящую оболочку. Земля плыла из-под ног, а сад разрастался до размеров мира – прекрасного, мудрого, спокойного и чистого.

– Кто же исцелил меня? Уж не ты ли, чародейка? – Искрен осторожно завладел пальцами Медуницы, ласково сжимая их.

– Ты, государь, – улыбнулась та. – Ты сам себя исцелил – убрал первопричину, по которой хворь сия тебя и поразила. И ничто более не стоит на твоём пути к покою и счастью.

Звенящая круговерть летнего колдовства неслась вокруг них с шелестом листвы, и князю хотелось застрять в ней навеки, держа руки Медуницы в своих, а в душе ослепительным взрывом вспыхнула догадка… Незримая цепь, которая тянулась к Лебедяне, лопнула, порочный круг порвался.

– Я держал супругу своей болезнью около себя, – пробормотал он в светлом, пронзительном до слёз потрясении. – Я знал, что сердцем она – не со мною… Давно знал – ещё тогда, когда мой разум отказывался это признавать, а душа уже ведала.

– Ты хотел удержать её любой ценой, – кивнула Медуница, и её пальцы ласковыми шажками взобрались князю на плечи. – И она была готова принести в жертву всё… И своё счастье, и свою жизнь. Ты поступил правильно, отпустив её.

Удивления уже не осталось, оно всё сгорело на чудесном летнем пламени колокольчиковых очей, глядевших прямо в душу Искрена и читавших там правду.

– Ну, коли ты всё знаешь, так скажи мне, мудрая моя, где же мой покой и счастье? – Губы Искрена шевельнулись в тёплой близости от уст Медуницы.

– Тебе и так это ведомо, – ответили эти мягкие уста, неотвратимые, властные, дышащие волшбой солнечного дня.

***

Сбылся страшный сон Лебедяны: чёрная тьма, закрывшая полнеба, унесла Искру на войну, а ей оставалось только ожидание. Решение вспыхнуло мгновенно: она должна была встретить любимую, как верная супруга – дома, а потому поселилась со Златой в горном домике. Лесияра пыталась убедить её остаться во дворце ради безопасности, но Лебедяна была тверда. К тому же жилище Искры располагалось в такой глубокой горной глуши, что можно было почти не опасаться прихода врагов туда.

– Супостат лезет на нас с двух сторон, – сказала Лесияра. – С запада – навии, а по землям Светлореченского княжества идёт Павшая рать. При малейшем подозрении на опасность сразу возвращайся с дочкой во дворец, а пока тебя будут охранять мои гридинки.

Приставив к Лебедяне телохранительниц, белогорская княгиня отпустила её. Потянулись полные сумрака дни, похожие на ночи: дружинницы несли свою службу, попутно помогая Лебедяне по хозяйству – приносили дрова, съестное и воду, расчищали снег около домика. Княгиня Светлореченская коротала время за стряпнёй и рукоделием, учила дочку первым нехитрым домашним делам: замесить тесто, заштопать дырку, вышить простенький узор по подолу рубашки… Может, и маловата была ещё Злата для всего этого, но чем-то занять ребёнка следовало. Мрак снаружи навис гнетущим пологом, а стоило взять в руки белогорскую иглу, как леденящий страх улетучивался, душа наполнялась тёплым, как пирог, покоем, а надежда на добрый исход возвращалась.

Снегопады часто заваливали домик до самой крыши, и кошкам-охранницам приходилось работать лопатами до седьмого пота. Набивая снегом вёдра и бадьи, Лебедяна ждала, пока он растает в домашнем тепле, а потом этой чистой живой водицей умывалась и ополаскивала волосы и себе, и Злате. В её косе опять засеребрились седые ниточки горя, и она лишь грустно улыбалась, тая вздох и смахивая слезинку: любимые руки, способные прогнать призрак осени, были сейчас далеко и держали меч.

Завеса угрюмых туч не рассеивалась, почти полностью стирая грань между днём и ночью. Наступление утра можно было угадать лишь по тускло-серому свету, едва просачивавшемуся сквозь этот плотный полог; время от времени Лебедяне чудился какой-то гул – не то громовые раскаты, не то горные обвалы, не то грохот и лязг далёких битв… Нутро отзывалось тревожной дрожью, а мысли легкокрылыми птицами летели к Искре.

– Матушка, а куда делось солнышко? – спросила дочка, робко ёжась и устремив большие тёмные глаза к мрачному небу.

– Его украли злые тучи, – вздохнула Лебедяна.

– А оно вернётся? – Злата набрала горсть снега и катала в ладошках плотный шарик.

– Непременно, моя родная, – улыбнулась Лебедяна. – Тётя Искра отправилась вызволять его из плена.

Ей не хватало духу рассказать дочке правду, а потому слово «родительница» в отношении Искры она пока держала за зубами. А Злата, вперив в неё темноокий взор, вдруг спросила:

– А тётя Искра будет нам теперь вместо батюшки?

Знакомые до оторопи карие глаза смотрели с детского личика пронзительно и испытующе, вызывая у Лебедяны холодок и слабость под коленями, и она, присев на корточки, погладила дочку по головке.

– Да, дитя моё, – сорвался с её дрожащих губ устало-растерянный шёпот. – А ты скучаешь по батюшке-то?

– Не знаю. – Малышка потупилась, грея в ладошках снежный комочек и уплотняя его до каменной твёрдости. – Я не помню его лицо.

Прижав дочку к себе, Лебедяна гладила её золотую косичку, а в груди трепетала вера: вот она, тропка к правде, прямая и верная. Злата не поскользнётся, не ушибётся, вступив на неё, нужно было лишь подождать совсем чуть-чуть – до весны. Может быть, уже грядущей, а может, следующей.

– А чего это ты снежок катаешь? – подмигнула Лебедяна, справившись с волнением. – Никак, в матушку нацелилась бросить, безобразница?

Уголки губ дочки шаловливо дрогнули в улыбке, а в глазках зажглись искорки озорства.

– Да! – воскликнула она, отбегая и замахиваясь.

Места для игр около домика было мало, и они перенеслись вниз, в заснеженную долину реки. По долгу службы дружинницы отправились следом, и им пришлось присоединиться к веселью, которое не могла затмить никакая облачная завеса: всё вокруг озаряли сияющие глазёнки Златы, а её смех рассыпался повсюду золотыми осколками.

– Ах ты, маленькая озорница! – смеялась Лебедяна, уклоняясь от снежков. – Вот я тебя сейчас! Вот я тебя…

И тут же ахнула: обжигающий комок снега расплющился об её лицо и залепил глаза. Пока Лебедяна отряхивалась, Злата заходилась в звонком хохоте, прыгая и размахивая руками.

– Ну-ка, Иволга, отомсти этой егозе за госпожу, – шутливо обратилась княгиня к ближайшей дружиннице.

В девочку полетел целый град снежков, и она со смехом бросилась наутёк, но скоро споткнулась и шлёпнулась в сугроб.

– Ну что, получила? Получила по заслугам? – веселилась Лебедяна.

Вытащив Злату из сугроба, она закружила её на руках, окрылённая тугим, переполняющим сердце восторгом. Ноги подкосились не то от счастья, не то от тяжёлой зимней слабости, и княгиня вместе с дочкой сама рухнула на пышную снежную постель. Злата хохотала взахлёб, бултыхалась и взрывала холодную белую пыль вокруг себя, а кошки-охранницы с детским задором швыряли снежками друг в друга. Только Искры рядом не хватало… Стряхнув снег с бровей, Лебедяна подавила в груди вздох.

Студёной рекой тянулась вереница сумрачных дней, пока однажды утром они не проснулись от слепящего света, лившегося в оконца. Злата тёрла слезящиеся глаза и радостно прыгала:

– Солнышко! Солнышко вернулось! Тётя Искра его спасла!

Отвыкшим от света глазам было невыносимо больно смотреть на горный снег, и Лебедяна с дочкой вышли под расчистившееся небо только через пару часов. Ветер приносил тонкий, щемяще-пронзительный, еле различимый дух весны, гладя щёки княгини с нежностью лепестков кошачьей белолапки [32]32
  кошачья белолапка – вымышленное название белогорской разновидности эдельвейса


[Закрыть], и слёзы катились горячими ручейками.

– А скоро тётя Искра вернётся? – прозвенел голосок Златы.

– Скоро, счастье моё, – вздохнула Лебедяна, прижимая дочку к себе и подставляя закрытые веки поцелуям соскучившегося по земле солнца.

Ожидание пело натянутой струной, а светлое небо пророчило близкую встречу. Хрустальные бусины дней нанизывались на нить радости, и Лебедяна вздрагивала от каждого стука и скрипа, выглядывая в окошко: не Искра ли это возвратилась? Когда порог домика переступила княгиня Лесияра, сердце Лебедяны горестно дрогнуло: никогда прежде она не видела свою родительницу такой постаревшей. Цвет спелой ржи в прядях её волос вытеснила мертвенная изморозь седины, а в улыбке сквозила усталость.

– Ну, как вы тут, мои родные?

Лебедяна бросилась в раскрытые объятия Лесияры и прильнула к холодным пластинкам брони на её груди, а повелительница женщин-кошек подхватила на руки подбежавшую внучку.

– Всё, мои девочки, всё закончилось. Войне конец, – ласково шептала она, целуя обеих. – Нам осталось совсем немного – выпроводить навиев восвояси.

Один-единственный вопрос горел в сердце Лебедяны, и Лесияра прочла его в глазах дочери.

– Уже совсем скоро Искра вернётся домой, – улыбнулась она. – Но можно устроить ей и отпуск на пару деньков, чтоб она могла с вами повидаться.

– Благодарю тебя, государыня. – Лебедяна прильнула головой к плечу родительницы.

Принесла белогорская княгиня и скорбную весть. За возвращение в небо солнца пришлось заплатить очень высокую цену: в четвёрку, пожертвовавшую своими жизнями при закрытии Калинова моста, вошла Светолика. Благодаря ей Злата сейчас подставляла личико солнечным лучам, сидя у окошка, и в груди Лебедяны гулко отдалось эхо пронизывающей боли, а горло на несколько мгновений стиснулось в незримой удавке.

– Сестрицы Светолики больше нет… Ты возлагала на неё такие надежды, государыня, – смахивая слёзы, сдавленно пробормотала она. – Светолика была рождена, чтобы стать правительницей Белых гор… Такая умница, такая труженица! Это несправедливо!

– Так распорядилась судьба, – вздохнула Лесияра. – Я хотела пойти вместо неё, но… Обстоятельства неодолимо сложились против этого. Судьбу не обманешь.

– Что же теперь будет? – Горечь дурманным зельем разливалась в крови, и яркий свет дня для Лебедяны померк, а все слова сыпались пустой, глупой, ненужной и неуместной шелухой.

– Огнеслава справится, – молвила Лесияра, улыбаясь с тусклым, усталым прищуром.

– Честно говоря, не представляю её себе на белогорском престоле, – вздохнула Лебедяна. Нужно было хоть о чём-то говорить, чтобы обжигающе-ледяная сосулька скорби, вонзившаяся под сердце, понемногу растаяла. – Ведь она же совсем далека от государственных дел…