Текст книги "Навь и Явь (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 65 (всего у книги 71 страниц)

– Что ж ты по-людски-то за стол не сядешь? – зашевелилась на печке Млиница. – Чисто зверь…

– Жена, помалкивай знай! – с набитым ртом пробурчала Цветанка. – Как хочу, так и сижу. А станешь мне указывать – как залезу на печку, да как отделаю тебя ещё разок!

Сказала она это так, смеха ради, но Млиница отвернулась и завсхлипывала. Воровка вздохнула, пожалев о своих словах.

– Да будет тебе убиваться!… Шуткую я. Не плачь, пташка моя. Слезай-ка лучше да угощайся! Пироги с грибами знатные.

Млиница неуклюже слезла с печки, и Цветанка внимательно осмотрела её – не остались ли в пылу страсти на её коже царапины от когтей. Красных отметин не было. Та накинула рубашку, убрала волосы и робко присела на лавку, не решаясь притронуться к еде.

– Кушай, кушай, лада. – Цветанка подвинула ей блюдо.

Млиница взяла пирожок и принялась понемножку отщипывать, и воровка с грустным теплом на сердце погладила её по голове, как маленькую.

– Ну, жёнушка, как жить будем? – усмехнулась она. – Пойдёшь ко мне? Я с названной сестрицей Невзорой живу и с двумя детишками – Смолко и Светланкой. Смолко – это сеструхин сынок, Марушин пёс, как и мы с Невзорой. А Светланка – человеческое дитё, воспитанница моя и свет сердца моего.

Млиница сжалась под ласкающей рукой Цветанки и втянула голову в плечи, держа пирожок обеими руками.

– Ох, нет, только не в лес, – несмело улыбнулась она. – Не зови, я там от страха умру. Зверей диких боюсь и оборотней. Лучше я дома останусь, а ты ко мне приходи, когда захочешь.

На том и порешили. Перед уходом Цветанка сделала кое-какие дела по дому: натаскала воды, намолола муки на ручном жёрнове. Млиница всюду ходила за нею, то и дело пуская слезу – то над сделанной рукой свёкра упряжью, то над мужниной рубашкой, то над тряпичными куколками дочек. Свежо было смертельное горе в её сердце, но в затянутом влажной поволокой взгляде женщины проблёскивала надежда, когда она смотрела на Цветанку. А воровка чесала в затылке: досталось ей вместе с женой и приличное хозяйство. Глядя на изящное кружево деревянной резьбы, украшавшей дом, на опрятно сложенную дровницу, она везде чувствовала рачительную руку мужчины-хозяина. Жила семья, не тужила, хлеб сеяла, скотину держала, детей воспитывала… Пришли навии – и не стало ни мужа работящего, ни родителей пожилых, ни детушек малых. Лежал в сарае добрый, начищенный плуг и прочие землепашеские принадлежности, да некому ими трудиться стало. Коней и быков забрали и сожрали враги, осталась одна корова с телёнком, коза с козлом да немного птицы. Кулаки Цветанки сжались, зубы скрипнули, ожил в сердце начавший было остывать уголёк гнева. Нет, не порки кнутом заслужил Ойхерд! Жалела воровка теперь, что в его очи бесстыжие не плюнула и не всадила нож ему в сердце. Хотелось бы ей теперь привести его к этой вдове да заставить его у неё в ногах валяться и вымаливать прощение…

А потом, подумав, Цветанка рассудила: толку-то с того, если б она зарубила пять навиев, а на шестом сама голову сложила? Кто привёз бы в разорённое Зайково обоз с продовольствием? Права была Невзора – с паршивой овцы хоть шерсти клок. Если этот навий так горевал, что Маруша за оскорбление белой волчицы лишит его своего благоволения, грех было не воспользоваться этим. Каждый должен заниматься тем, что у него лучше всего получается: воины – воевать, а плуты – плутовать. И уж коли из Цветанкиного плутовства выходил кое-какой прок, то почему бы нет?…

– Не тужи, голубушка, – сказала она, обняв Млиницу за скорбно поникшие плечи. – Выстоим, выживем. Я тебя в беде не брошу.

– К чему мне моя жизнь теперь? – проронила та. – В детушках жила душа моя, а их не стало – и света моего не стало.

– Вот как с тобой быть? – вздохнула воровка. – И домой мне надобно, и тебя боюсь оставить: чего доброго, ещё сотворишь с собой что-нибудь… А ну-ка, собирайся, подруженька, пойдёшь со мною в лес. Мы хоть и волки, да не совсем. Не съедим тебя. Поживёшь с нами, покуда в голове не прояснится.

Млиница испугалась, принялась со слезами отнекиваться, но Цветанка сама собрала в узелок кое-какое бельё и одёжу, взвалила его на одно плечо, а через второе перекинула брыкающуюся и рыдающую женщину. Стремительно проскользив несколько вёрст по слою хмари на земле, она поставила Млиницу на ноги. Некуда той стало деваться: кругом лес дремучий – тишь жуткая.

– Ох, лучше прямо здесь меня сожри! – голосила Млиница, прильнув к замшелому стволу и нарушая своим криком бессловесный покой старых деревьев. – Не волоки меня в чащобу свою тёмную!

– Глупая ты баба, – хмыкнула воровка-оборотень. – Ежели б мне тебя сожрать понадобилось, от тебя уж давно и косточек не осталось бы. Жизнь твою хочу я уберечь, дурёха. Не шуми, идём-ка лучше.

Повесив узелок себе за спину, она подхватила Млиницу на руки и понесла дальше.

– Ох, кто ж там за скотиной-то ходить будет! – причитала женщина. – Дом-то мой на кого останется!

– Я сбегаю, договорюсь с твоими соседями, – утешила её Цветанка. – Мир не без добрых людей, пособят. Скотина не помрёт, сыта будет, а по стенам не горюй. Они стоят – есть-пить не просят.

Млиница так тряслась от ужаса, что ноги отказались ей служить, и Цветанке пришлось переносить её через порог лесного домика, точно невесту. А дома всё шло своим чередом: в печке пыхтела каша и дозревала грибная похлёбка с луком и горохом, а Невзора кормила грудью Светланку. Смолко в волчьем облике, превратив чисто обглоданную оленью лопатку в игрушку, весело гонял её по горнице – забрасывал под лавку и потом с пыхтением доставал оттуда.

– Ну, вот мы и дома, – сказала Цветанка, ставя Млиницу на ноги.

Поспешила воровка отпускать её: приняв, видно, оленью кость за человечью, та упала без чувств. Смолко тем временем загнал лопатку глубоко в подпечек и теперь озадаченно скулил – не мог протиснуться в узкое пространство, чтоб достать свою игрушку. Цветанка уложила Млиницу на лавку и принялась брызгать ей в лицо водой, а Невзора спросила:

– Это ещё что за гостья?

– Да вот, привела в Зайково обоз, а они меня этак отблагодарили, – усмехнулась воровка, похлопывая Млиницу по щекам. – Отдали Зайцу в жёны вдовушку. У неё вся семья погибла. Не знаю вот, что теперь с этим подарочком делать… Одну оставить страшно, ещё руки на себя наложит, а к нам идти – в крик, в слёзы: «Боюсь, боюсь!» Беда с ней, одним словом.

Когда Млиница открыла глаза и села, к её коленям приласкался Смолко. Он ещё не успел вырасти в огромного, чудовищного зверюгу и выглядел вполне умильно со своей смешной пушистой мордахой и круглыми, детски-несмышлёными глазёнками. Поставив лапы Млинице на колени, он облизал ей лицо мокрым розовым языком.

– Славный… щеночек, – пролепетала та, прижимаясь к стене.

Смолко сообразил, что в зверином облике он великоват и этак ему кость не достать, а потому перекинулся в хорошенького крепкого малыша. Когда он полез на четвереньках в подпечек, Млиница немного осмелела и даже засмеялась над его ужимками, а при виде сосущей грудь Светланки у неё влажно заблестели глаза. Видно, она вспомнила своих детишек.

Усилия Смолко между тем увенчались успехом, и он торжествующе выбрался из подпечка с лопаткой в зубах. Млиница вздрогнула, и Цветанка с усмешкой успокоила её:

– Да не бойся ты. Мы людей не едим. Не видишь, что ль, что кость – звериная?

Наевшаяся Светланка с любопытством посмотрела на незнакомку и растянула ротик в забавной щербатой улыбке, которая отразилась на лице Млиницы, как в зеркале. Видя, что дитя действует на впечатлительную гостью умиротворяюще, Невзора вручила девочку ей:

– На-ка, подержи.

Светланка охотно отправилась на руки к незнакомой тёте с несчастными, испуганными глазами. С какой-то недетской мудростью малышка понимала, что её надо успокоить и ободрить, и к удивлению Цветанки обняла Млиницу за шею. А Невзора добродушно молвила:

– Ну, видишь теперь? Человечье дитё растёт среди Марушиных псов – и до сих пор живёхонько и здоровёхонько.

В первую ночь Млинице было очень и очень не по себе в лесном домике. Ей отвели тёплое местечко – на печке, и она дрожала там, боясь высунуть нос. Невзора взяла Смолко с собой на охоту, а Цветанка осталась дома – приглядывать за Светланкой.

– Ну, чего ты там трясёшься? – усмехнулась она, откинув занавеску на лежанке. – Слезай-ка лучше, да похлёбки с кашей покушай, а то на голодное брюхо не очень-то спится.

С печки на неё смотрели широко распахнутые, тревожно блестящие глаза.

– Да мне что на голодное, что на сытое – всё одно не усну, – еле слышно пробормотала Млиница.

– Слушай, хватит уже бояться, – проворчала Цветанка. – Мы – не людоеды, сказано ж тебе!

Когда Светланка крепко уснула, воровка забралась на лежанку. Тесновато там было двоим, но она кое-как угнездилась рядом с Млиницей. Женщина покорно разомкнула губы под поцелуем и впустила жадный язык Цветанки; сперва она отвечала на ласки вяло и скованно, но потом начала потихоньку входить во вкус. Морковки под рукой на сей раз не было, но воровка успешно ублажила Млиницу ртом. Та боялась разбудить ребёнка и приглушённо стонала сквозь сомкнутые губы.

Невзора со Смолко вернулись с охоты сытыми и принесли мяса для Цветанки. Та не стала есть при Млинице – вышла на крылечко и там утолила голод.

Утром она отправилась в Зайково. Там она попробовала сама задать корма скотине Млиницы, но животные боялись оборотня и забивались в угол, а к корму не притрагивались. Пришлось постучаться к соседям и попросить их временно взять на себя заботы о домашней живности. Те в дом Цветанку не пустили, опасливо разговаривали через приоткрытые ворота, но пообещали поручить это дело своей двенадцатилетней дочке. Осиротевшей Млинице они сочувствовали, а потому даже отказались от вознаграждения – мешка ржи, который посулила им Цветанка за труды.

Последующие ночи Млиница тоже почти не спала, а днём хлопотала по хозяйству, стараясь задобрить оборотней. Воровке становилось досадно при виде её полных страха, заискивающих глаз; ей хотелось видеть искреннюю улыбку женщины, но до этого было, видно, ещё далеко. Впрочем, нянчиться со Светланкой Млинице понравилось, она тянулась к колдовски-тёплому свету, который излучали глазки девочки. Порой она, прижав ребёнка к себе, тряслась от беззвучных рыданий, и в такие мгновения воровка не знала, что сказать: никакие слова не могли утешить мать, потерявшую своих детей. Со Смолко Млиница тоже постепенно поладила – даже осмеливалась гладить и чесать его за ушком, когда тот перекидывался в зверя. Хоть малыш был невообразимо мил и пушист, но обнимать и тискать его в волчьем обличье Цветанка с Невзорой ей не советовали: он мог невзначай оцарапать её.

Десять дней и ночей Млиница провела в лесном домике. Она немного привыкла и освоилась, но бессонница не отступала, отнимая у неё силы. Не помогали никакие успокоительные травы, и стало ясно, что долго без сна Млинице не выдержать.

– Придётся тебе вернуться домой, голубка, – признала Цветанка. – Ума не приложу, отчего ты не можешь уснуть… Может, всё-таки страх виноват.

Она отнесла измученную женщину в Зайково. Едва та коснулась головой подушки в родном доме, как долгожданный сон почти сразу же сомкнул ей веки, и Цветанка неслышно удалилась.

Воровка не беспокоила Млиницу три дня, а на четвёртый заглянула в гости. Та вышла ей навстречу заметно отдохнувшей и сразу же спросила про Светланку.

– Жива, здорова, кушает хорошо, – с улыбкой ответила Цветанка. – Что ей сделается? Ты-то сама как, ладушка-голубушка? Отоспалась хоть?

– Засыпать стала быстро, вот только после снов тех целый день в слезах хожу, – ответила Млиница. – Снятся мне детушки, супруг, батюшка с матушкой… Тоска заела – хоть волком вой. Всё здесь памятью дышит, на какую вещь ни гляну – и перед глазами они встают, родненькие мои. Нигде мне жизни нету! Что ж делать мне, Заинька? У вас спать не могу, дома – жить…

Жаркая, колючая и солёная волна сострадания накрыла сердце Цветанки. Впору было самой сюда переселяться, чтобы отгонять от Млиницы ежедневные тоскливые мысли, но вряд ли жители Зайково обрадовались бы такому соседству. Несмотря на всю признательность за помощь, они всё-таки побаивались оборотней. Тревожась за Млиницу, Цветанка заночевала у неё; перед сном они сходили в баню, и в парилке воровку при виде обнажённых женских округлостей снова обожгло желание. Прижав ладонями влажные, упругие ягодицы с прилипшими дубовыми листочками с веника, она прильнула поцелуем-засосом к шее Млиницы.

– Давай здесь, – прошептала та, покрываясь маковым румянцем и отводя глаза под сенью пушистых ресниц. – В доме я не могу… Совесть зазревает. Будто супругу изменяю…

– Я теперь твой супруг, забыла? – усмехнулась Цветанка.

Крепкий ветер бесновался снаружи, бросая в окна пригоршни дождя со снегом, а в доме было жарко натоплено, на столе тлела масляная плошка, и полумрак обнимал уютнее, чем пуховая перина. Спать не хотелось, и воровка просто изучала тени на потолке и стенах, слушая дыхание Млиницы и наслаждаясь тяжестью её головы на своём плече. По движению её ресниц Цветанка догадывалась, что той тоже не спится.

Млиница вздохнула и пошевелилась, убрала голову с плеча Цветанки.

– Заинька… Уйди на полати, а? – попросила она. – А то, кажись, опять сон от меня улетел. Может, ежели ты будешь подальше, я и сумею уснуть.

– Ладно, голубка, как скажешь. – Воровка тихонько чмокнула Млиницу в висок и забралась на полати.

Там она растянулась на пыльном овчинном полушубке, вдыхая затхлый запах старой шерсти и одним глазом поглядывая вниз, на сиротливо свернувшуюся под одеялом Млиницу.

– Заинька, – вскоре послышалось снизу, – я кожей чую, как ты на меня глядишь. Не смотри, ладно?

Цветанка со вздохом перевернулась с живота на спину и уставилась в близко нависший над нею потолок; можно было поднять руку и поскрести его когтем… Веки воровки уже начали склеиваться, когда сквозь жужжащий полог дрёмы прорезался тоненький, серебристый всхлип. Цветанка рывком приподнялась на локте и вслушалась… Так и есть: Млиница плакала в подушку.

– Пташка, ты чего там? – вполголоса спросила Цветанка, свесив голову вниз.

– Я не могу уснуть, – жалобно пролепетала Млиница. – Тебя не было – могла… А теперь – опять…

Цветанка мягко спрыгнула на пол. Светильник уже потух, и она, угадывая невысказанное желание Млиницы, зажгла лучину в светце.

– Ну что опять с тобою? – Цветанка со вздохом присела на край постели.

Млиница села, с отчаянием вцепившись себе в ворот сорочки.

– Я поняла… Я не могу спать, когда рядом оборотень.

– Но ведь ты же знаешь, что я тебя не трону. – Цветанка осторожно скользнула тыльной стороной когтистых пальцев по прядкам, выбившимся из её растрёпанных кос, мягко заправила их за уши. – Я не причиню тебе зла никогда. Ты ведь сама убедилась… Или ты мне всё-таки не веришь?

– Ах, Заинька мой! – исступлённым шёпотом выдохнула Млиница, щекочущим теплом объятий обвивая плечи и шею Цветанки. – Вроде бы и верю, а всё равно сердечко стучит-стучит, бьётся в груди, аж больно под рёбрами! И надышаться не могу – воздуха не хватает. Глаза закрою, а они сами открываются, проклятущие, и нету сна, хоть ты тресни! Мерещится всяко-разно – будто подкрадывается ко мне кто-то…

– Беда мне с тобою, ладушка, – покачала Цветанка головой. – Ну, коли так… Может, мне совсем уйти?

– Ох… Заинька мой, синеглазенький мой! – Млиница взяла лицо Цветанки в горячечно жаркие ладони, касаясь прерывистым дыханием её губ. – Мужа забыть не могу, но и ты мне в душу запал… С тобою мучаюсь, а без тебя – ещё горше! Рвётся сердце моё в разные стороны, и не знаю, как быть, что делать! Уйдёшь ты – и опять я в пучину тоски провалюсь. С тобой хоть и сна нет, а всё как-то легче на душе…

По её щекам катились слёзы, скапливаясь на подбородке, где их утирала Цветанка. Отчаянный, страдальческий взор Млиницы плавал поверх головы воровки, устремлённый в ненастную тьму за оконцем.

– Да, задала ты мне задачку, милая, – невесело усмехнулась воровка. – И оставить тебя одну боюсь, и без сна тебе опять же никак нельзя… Ну ничего, что-нибудь придумаем, моя хорошая.

Цветанка нежно прильнула к её дрожащим, солёным от слёз губам. Млиница порывисто и страстно ответила на поцелуй, а потом отстранила воровку от себя.

– Сладко мне с тобою, – жарко дышала она, пожирая Цветанку взором, полным болезненно-восторженного изнеможения. – Наслаждаюсь и сама же этого стыжусь, корю себя. Померещится иножды, будто муж видит… И так невмоготу становится, что удавиться впору.

– Вот этого я и боюсь. – Цветанка устало уткнулась своим лбом в горячий лоб женщины. – А знаешь, что? Давай-ка я сейчас пойду, а ты выспись хорошенько. А я через денёк-другой к тебе в гости со Светланкой приду. Ладно?

– Ещё бы не ладно! – с грустной улыбкой на дрогнувших губах молвила Млиница, а в глубине её измученных очей забрезжила нежность.

– Ну, тогда договорились. Отдыхай, горлинка, а дурные мысли прочь гони. – Цветанка поцеловала Млиницу в лоб и поднялась, накинула свитку. – Пойду я.

– Погодь-ка… – Млиница встрепенулась, соскочила с постели, приникла к оконцу, похожая в длинной белой сорочке на привидение. – Ненастье-то какое разбушевалось! Как же ты пойдёшь?

– Обо мне не тревожься, – улыбнулась Цветанка. – Непогода мне не страшна.

Так у них и повелось: воровка навещала Млиницу раз в два-три дня, приходя то с малышкой, то одна. Таскала воду, помогала по дому, развлекала сказками, песнями. Близость между ними случалась не каждый раз, но Млиница неизменно отдавалась наслаждению с отблеском мучительной вины во взоре. Она пристрастилась к объятиям Цветанки, жадно ловила поцелуи, но ласками предпочитала обмениваться в бане, как будто боялась строгих призраков, смотревших на неё в доме.

Установился мороз, снег лёг и уже более не таял. Однажды, вернувшись от Млиницы, Цветанка застала возле домика отряд навиев. «Неужто опять Ойхерд?» – жарко стукнула в висках мысль, предвещая вспышку гнева. Понимая, что на сей раз дело поркой может и не ограничиться, Цветанка молилась про себя, чтобы это был не он… Высшие силы как будто вняли её мольбам: начальником отряда оказался не синеглазый навий. Цветанка даже не стала особенно пристально вглядываться в его грубое, холодно-жестокое лицо, обрамлённое щитками шлема, просто спросила:

– Чего припёрлись?

Это прозвучало не слишком приветливо, но начальник отряда спешился со своего звероподобного коня и отвесил учтивый поклон.

– Прости, госпожа, что мы тревожить твоя покоя. Твой деревень мы не касайся, не имей беспокойство! Всё, что мы желать – это лицезреть твоя облик белый волчиц и получить через тебе благословение Маруши.

Цветанка поморщилась от его выговора и ужасного косноязычия. «Ещё почитателей мне тут не хватало», – подумала она, а внутри ёкнул комочек тревоги: как же она покажется им в облике белой волчицы, если это у неё получилось лишь однажды?

– Маруша недовольна своими глупыми, жестокими детьми, – изрекла она, напуская на себя загадочно-высокомерный вид, какой порой видела у жрецов. – Ваши кровавые деяния совсем не радуют её, а посему ступайте прочь.

– О, госпожа, мы иметь отчаяний! – воскликнул начальник отряда, рухнув на колени в девственно чистый снег. – Дай маленький подсказок, как мы можем умилостивлять Великая Мать и твой, её посланницам? Которая мы должен сделать?

Воинам – война, а плутам – плутни. Ухмыльнувшись про себя, Цветанка скрестила руки на груди и горделиво выпрямилась.

– Вы могли бы немного смягчить гнев богини, ежели б вернули народу Яви хоть малую толику того, что вы у него отняли. Привезите в мою деревню пятьдесят возов со съестными припасами! Ваши товарищи пограбили моё имущество, и моим холопам теперь приходится класть зубы на полку. Они здорово отощали. Из-за вас я теперь глодаю кости вместо сочного мясца! – И добавила с ухмылкой: – Твоя моя понимай?

– О, я понимай, госпожа, понимай! – обрадованно вскочил навий. – Я извиняйся за свой товарищи и всё исправляйся! С один дня на другая изволь ожидаться обозам!

Когда отряд скрылся за деревьями, из домика вышла всё слышавшая и видевшая в оконце Невзора.

– Ловко ты их за нос водишь, – усмехнулась она. – Слушай, а почему бы тебе вообще эту войну не остановить? Скажи им, что Маруша, дескать, повелевает…

– Мысль хорошая, да боюсь, дело не выгорит, – вздохнула Цветанка. – В первый раз у меня получилось стать белой волчицей и заставить Ойхерда наложить в штаны. Сейчас мне попались доверчивые дурни, которых застращал Ойхерд. Чтобы, как ты говоришь, остановить войну, мне надобно отправиться к ихнему верховному повелителю, и вот тут потребуются настоящие доказательства, а не слухи. Понимаешь, в чём загвоздка? Не выходит у меня снова в белую волчицу перекинуться, хоть убей. Так что… Выжмем всё что можно из тех лопоухих простачков, которые готовы верить, – и ладно. Весь мир мне не спасти, сестрица, так хоть Зайково спасу – и то хорошо.

Через десять дней жители деревни с изумлением встречали обоз из пяти десятков подвод, до отказа наполненных съестным. Чудо: навии приехали не грабить и убивать, а, напротив, сами привезли снедь! Муку, крупы, хмельной мёд, овощи, солонину, масло – всё это распределили по дворам, учитывая количество ртов в каждой семье; хоть Цветанка при этом не присутствовала, но люди догадывались, чьих рук это дело. Млиница при встрече передала воровке:

– Тут тебе народ кланяться велел, Заинька. Вон, подарков нанесли! Возьми себе хоть часть – мне одной столько не съесть.

– Кушай, кушай, голубка, и ни о чём не тужи, – улыбнулась Цветанка. – Со мной не пропадёшь.

А Невзору тем временем потянуло на сладкое, хотя прежде она его не жаловала. Цветанка с ног сбилась, добывая для неё мёд. Навии оказались большими сладкоежками, и во всей округе душистого липового золота было днём с огнём не сыскать – всё изъяли, всё высосали. С горем пополам Цветанка купила туесок в какой-то далёкой деревушке, отдав связку из дюжины шкурок чернобурки. А чтобы добыть этих чернобурок, ей пришлось бегать по лесам целую седмицу.

– Дочка будет, это точно, – сказала женщина-оборотень, с довольным видом взвешивая на руках драгоценный туесок. – А ежели б солонинки хотелось – это к сыночку.

Выбившаяся из сил Цветанка без чувств упала на лавку.

Разыскивать Ойхерда и сообщать ему, что он станет отцом, Невзора даже не думала. Она уже получила то, что хотела, а дочку прекрасно вырастила бы и сама – так она говорила Цветанке. Воровка и не сомневалась. С одного взгляда на эту суровую волчицу становилось понятно: никто ей не нужен, она сильна и самодостаточна. Её любовь росла одинокой сосной на неприступной скале – никому не подобраться, не срубить.

Казалось, зимней тьме не будет скончания – так и останется лес спать в морозной стыни, под белой холодной периной снега, и никогда не проглянет солнце, не растопит льда, не оденет землю в зелёное платье. Ан нет: однажды утром (так Цветанка определяла то время суток, когда ночная чернота начинала редеть, становясь серой мглой) стало определённо светлее. Кинув тревожный взор в небо, воровка поморщилась от рези в глазах: непроглядные тучи словно разодрала огромная когтистая лапа, оставив яркие, светло-синие полосы в косматом, густом облачном пологе.

Расползался покров туч лоскутами, как ветхая тряпица, всё шире сияла небесная просинь. Таяли ошмётки серой завесы, как грязные сугробы под лучами весеннего солнышка, и хоть глазам оборотней становилось невыносимо смотреть на это торжество света, но на сердце у Цветанки ворохнулось белой птицей радостное предчувствие. К вечеру небо над домиком расчистилось полностью, и настала такая зеркальная, такая свежая и тихая ясность, какой уже не помнили эти леса… Закат малиново догорал отблеском далёкой кровопролитной битвы, а на хрустальном небосклоне проступили нежные, ласковые и кроткие звёзды.

Ночью Цветанка помчалась в город на разведку. В груди звенела тонкая, пронзительная струнка, а в городе шёл бой. Высокие, светлые и грозные кошки-воительницы в сияющих доспехах громили псов-навиев яркими, словно белые молоньицы, клинками, и падали псы, усеивая телами кривые улочки. Чёрными сугробами лежали груды трупов, превращающихся в грязную жижу и оставляющих после себя только пустые латы…

Упала раненая кошка: вражеская стрела торчала из бедра. Красивая, ясноглазая, кудри белым льном вились из-под золочёного шелома… Встретившись с её полным суровой муки взглядом, вздрогнула Цветанка всем сердцем. Звякнула, порвалась струнка, что пела победную песню в груди, и воровка без раздумий кинулась к раненой, оттащила её из гущи боя в тихий закоулок. Из раны на нечистый городской снег капали бруснично-алые капельки.

– Поди прочь, Марушин пёс, – проскрежетала белыми зубами кошка.

– А ты не злись, – спокойно отвечала воровка. – Не враг я тебе. Дай, стрелу выну.

Дёрнула Цветанка – древко вышло, а наконечник остался в теле. Кошка зашипела сквозь стиснутые клыки.

– Ну, ничего, сейчас выковырнем, – не сдавалась Цветанка.

Достав засапожник, она принялась копаться острием в ране, и кошка зарычала, кусая губы в кровь. На глубине в полпальца нож скрежетнул обо что-то твёрдое, и Цветанка радостно вскричала:

– Попался, голубчик! Потерпи, кошка, сейчас достану.

Она просунула пальцы в развороченную рану, нащупывая наконечник и помогая себе клинком. Тёплая кровь сочилась всё новыми ручейками, плоть расходилась лоскутками, мягкая и податливая. Наконечник вышел вместе с кусочком мяса, и Цветанка с кошкой вскрикнули одновременно: воровка – торжествующе, а воительница с Белых гор – от боли.

– Вот он, зараза такая, – засмеялась Цветанка, поднося на ладони окровавленный наконечник к лицу кошки.

– Навье оружие, – простонала та. – Мне не жить.

– Да ладно, кто от такой раны помирал-то? – Цветанка своим поясом перетянула ногу ратницы, и кровь остановилась.

– Ежели б простое железо – то пустяки… А это не сталь, это хмарь твёрдая, от неё спасенья нет. – Воительница откинулась на снег, принимая в мертвеющие, широко раскрытые глаза небесную синь светлой ночи.

Её мучила жажда, и Цветанка бросилась на поиски воды. Её саму пару раз чуть не подстрелили, но страха не было. Перепрыгивая через трупы, свежие и уже разложившиеся в жижу, воровка добежала до ручья, пробила лёд и наполнила баклажку, после чего сразу же кинулась в обратный путь.

– Марушин пёс! – послышалось позади. – А ну, стой!

Цветанка и не думала повиноваться окрику. До раненой оставалось всего несколько прыжков…

– Стоять!

Придавленная к ледяной корке тяжестью двух кошек в доспехах, Цветанка прохрипела:

– Да я вашей же сестре воду несу! Она стрелой ранена!

Кто бы её слушал… Над воровкой уже взвился смертоносный белогорский клинок, как вдруг занёсшую его руку перехватила другая рука.

– Не надо. Этот пострелёнок наконечник мне из раны вынул и кровь остановил.

Это подопечная Цветанки смогла-таки подняться на ноги и остановить карающий меч. Лунная белизна заливала её лицо, а вокруг глаз уже залегли мертвенные тени, но кошка терпела боль и преодолевала слабость. Её соратницы изумлённо отступили:

– Правда, что ли?

– Правда, правда, – устало молвила кошка. – Дышать тяжко. Мне б отвара яснень-травы сейчас… Да нигде уж не достать его.

Цветанка извернулась на спине волчком и вскочила, отряхнулась.

– Как это – не достать? Ещё как можно достать! У меня есть!

Кошки непонимающе уставились на неё.

– Погоди… Откуда у Марушиного пса яснень-трава?

– А, долго рассказывать! – махнула рукой Цветанка, улыбаясь во все клыки. – У меня дома на чердаке три сундука травой набиты. Ежели вам она нужна, могу отдать.

– Ты не представляешь себе, как нужна, – сказала одна из преследовательниц.

Кошки быстро раздобыли тележку, в которую усадили раненную товарку, а сами устроились по бокам. Цветанка бросила им свою одёжу, перекинулась в волчицу и сунула голову в хомут. С места она рванула в скользящий, молниеносный бег – только ветер пел в ушах, а в груди стучало: «Лишь бы успеть…»

В пылу этой скачки она не обратила внимания на серебристую белизну своей шерсти. Ещё никогда она так быстро не мчалась – на разрыв сердца и души; за один час она покрыла путь, который без особой спешки преодолевала за три-четыре. Только измученно рухнув в снег возле лесного домика, воровка-оборотень хорошенько разглядела собственные лапы… Впрочем, теперь это уже не имело значения.

– Невзора! – закричала она с порога уже в человеческом облике. – Скорей открывай ход на чердак! Яснень-траву надобно достать!

Кошки сами спустили все сундуки с травой с чердака. Раненую звали Вяхной, а её соратниц – Олелей и Шульгóй. Невзора без вопросов вскипятила воду, и кошки заварили траву в горшке. От запаха Цветанку повело в предчувствии дурноты, и она старалась держаться от горшка подальше.

– Ему седмицу настаиваться, – сорвался с бескровных губ Вяхны сухой полушёпот. – Мне не протянуть столько…

Её лицо было белее наволочки, а во взгляде проступала та далёкая, спокойная нездешность, какая снисходит на умирающих. Соратницы не утешали её, не обнадёживали: их усталые глаза застилала тусклая поволока обречённости.

– Ну, хоть травы размоченной пожуй, – предложила рыжеволосая и веснушчатая, остриженная под горшок Олеля.

Она выловила ложкой несколько стебельков, остудила и поднесла ко рту Вяхны. Та пососала их, морщась от горечи, разжевала и выплюнула.

– Зря вы мчались, из сил выбивались, – еле слышно прошептала она. – Ничем мне уже не поможешь.

Цветанка сидела у стола, опираясь на него локтями и по-воробьиному нахохлившись. Ныло сердце, не хотело мириться с надвигающейся ледяной правдой, не желало отдавать эту светлую, отважную и красивую воительницу в объятия смерти… Темноволосая, чернобровая Шульга между тем подошла к оградке, за которой хлопала сонными глазёнками Светланка, разбуженная шумом и голосами.

– Какое славное дитя, – улыбнулась женщина-кошка. – Но это не Марушин пёс… Откуда у вас человеческий ребёнок?

– Это моя воспитанница, – ответила Цветанка. – Она сиротка. Невзора выкормила её своим молоком. Для неё я яснень-траву и собираю.

– У меня тоже дома дочурка маленькая, – с тёплыми лучиками улыбки в уголках глаз проговорила Шульга.

От неё Цветанка узнала, что Калинов мост закрыт, а кошки вытесняют навиев с захваченных ими земель. Весть эта отозвалась в душе светлой радостью, но её омрачала смертная тень, нависшая над Вяхной. Не дождётся её в Белых горах невеста, не сыграют они свадьбу, не родятся у них детки.

Недолго Вяхна промучилась: прогорели дрова в печке, задышали алым жаром угли – и её не стало. Хотела бы Цветанка заплакать, да давно высохли её слёзы, оставшись на сердце едкой солёной коркой.