Текст книги "Навь и Явь (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 71 страниц)

– Ты убил бабушку! – хрипло крикнула та, выставляя это обвинение ледяным невидимым щитом перед собой.

– Просто пришло её время, а я был лишь орудием в руках этой ведьмы! – пробулькала рана, чмокая, как влажный рот. – Она сама хотела, чтобы я помог ей сдохнуть! Едва я вошёл, как её чары захомутали меня, и дальше я был уже не я. И за это ты меня прирезал, Заяц… Или как тебя на самом деле зовут?

– Ведьмак, ведьмак, – захохотала чернобородая рожа Жиги, высунувшись из-за плеча воровского главаря. – Говорил я тебе, Ярилушко, не связывайся с ним!

Бах! Рожа Жиги и чавкающая рана Ярилко взорвались красным месивом, одев Цветанку в ещё один липкий слой крови. Земля тем временем подёрнулась льдом, под которым ходили серебристые пузыри воздуха и булькала тёмная бездна воды. Крак! Зазмеились трещины, и зеленоватую корку пробила бледная рука. Обезумевшая Цветанка что было сил цеплялась за дерево, чтобы не соскользнуть, а к ней тянулся убитый ею сыщик в отяжелевшей от воды шубе. Она панцирем сковывала его движения, но на его пальцах росли железные когти – он с разрывающим мозг скрежетом царапал ими лёд и всё-таки полз.

– У меня осталась семья, – хрипел он, тараща на воровку глаза со смёрзшимися в сосульки ресницами. – Жена и детки малые. Кто их будет кормить? Кто их будет беречь? Ты, мразь воровская, отнял меня у них.

Только писк вырывался из стиснутого судорогой горла Цветанки, а губы тряслись и растягивались в горькое подобие ухмылки. Она отпихивала ногами сыщика, а он цеплялся, стаскивая с неё сапоги. И вдруг – мученический стон… Холодное веяние коснулось лба, и Цветанка закусила губу, увидев позади сыщика сиротливую фигурку Нетаря в грязных лохмотьях одежды. Весь избитый, покрытый кровавыми ссадинами, с вывороченными из плеч руками, он стоял с петлёй на шее и бормотал распухшими, рассечёнными губами:

– Я ничего не сказал… Я не выдал тебя…

– Хватит! – рявкнула Цветанка и одним рывком свернула сыщику голову.

Живой человек умер бы мгновенно, а тот только ухмылялся с жутко вывернутой в жгут шеей. Голова вращалась, вытягивая этот жгут и делая его ещё тоньше, дразнящийся язык вывалился изо рта, обложенный не то белёсым налётом, не то инеем.

Цветанка побежала прочь от этого безумия, но из-за каждого дерева её хлестал хохот. Хохотал весь лес, всё туманное пространство, земля гудела эхом, а путь Цветанке преградил конный отряд скелетов в богатых, отделанных мехом кафтанах. Возглавлял отряд скелет с остатками бороды и сохранившимися глазными яблоками. Клацая зубами, он прорычал:

– Моя жена – что вздумается мне, то с ней и делаю! Хочу – учу, хочу – наказываю! Ишь, песенки свои петь в саду затеяла, полюбовничка своего ими звать! Не тебя ли, молокосос?!

И костлявый палец указующе вытянулся в сторону Цветанки.

– Стойте! – вскричала та. – Я убила только одного из вас! Только вот этого! – И она указала на главаря в самой богатой одежде. – Бажен! Твоих людей я не трогала!

– На нас напала стая волков, – глухо и мрачно ответил один из скелетов. – Огромная, голодная стая. Мы проиграли битву с ними. Ты видишь то, что от нас осталось.

– Да идите вы к лешему, вас мне ещё только не хватало! – взревела Цветанка, перекидываясь в зверя.

Несколько ударов мощных лап – и кости полетели в разные стороны. Скелеты коней вставали на дыбы, сбруя звякала, копыта норовили проломить Цветанке-оборотню череп, но та с остервенением повторяла про себя: «Сон! Это всё мне снится! Они не настоящие!» Это придало ей сил, и вскоре от мёртвого отряда осталась только груда костей. Переливчатой песней свирели пролетел мимо ветер и обратил останки в пыль, подхватил и унёс с собой…

Несчастная, заплутавшая Цветанка устало брела по туманному лесу, не чая выбраться к ведуньям с дочерьми и Боско. Страшный сон не кончался, мгла не рассеивалась, сердце висело в груди полуистлевшей ветошью, измученное грузом ошибок и грехов.

– Скажи мне, кто твой злейший враг? – прокаркал кто-то из пустоты.

Цветанка замерла, озираясь, но только белёсая бесконечность тумана и молчаливые стволы окружали её. Голос прозрачной птицей носился вокруг, требуя ответа:

– Кто? Твой? Злейший? ВРАГ?!

– Я! – устало отмахнулась воровка, оседая в холодную сырую траву. – Я сама себе враг… Я поняла это, Серебрица. А ты оставила здесь часть себя, я помню.

Невидимка печально и ласково соскользнул к её ногам, и до Цветанки донеслись тихие всхлипы, но утешить и приголубить было некого. Она протянула руку наугад и погладила воздух…

– Заинька, – позвало её нежное серебро полузабытого голоса.

Цветанка вскинула голову и подняла нахмуренные брови:

– Ива?

В белой сорочке, цветастом платке и красных сапожках стояла неподалёку её «ладушка-зазнобушка» с корзинкой, полной гостинцев с рынка: бубликов, пряников, пирогов, яиц… Удивлённо взирая на воровку, девушка спросила:

– Ты обманул меня, Заинька? Ты… представился отроком, а на самом деле ты – девица? Это правда?

– Неужели ты сама никогда не замечала ничего странного? Слова словами, но глаза-то твои где были? – горько усмехнулась Цветанка, у которой уже не осталось сил удивляться. Она обречённо ждала новых обличителей, новых судей, понимая: этот лес – её одиночная темница, где от себя не убежать.

– Я поверила тебе, и моя вера ослепила меня, – качая головой с печальным укором в красивых глазах, молвила Ива. – Я любила тебя. А ты… Вся твоя любовь оказалась ложью, гадким обманом.

– Прости, Ивушка, – только и смогла ответить Цветанка.

А за спиной Ивы из тумана выступила ватага беспризорных ребят – всех, кого Цветанка подкармливала в Гудке и кому давала приют холодными ночами. «Неужто и они все до единого умерли?» – горестно дрогнуло сердце. Или морок показывал ей не только мёртвых, но и живых?

– Она – лгунья, – кривя губы и показывая на Цветанку пальцем, сказал всклокоченный белобрысый Олешко. – Она врала, когда рассказывала байки про сумасшедшую бабушку и умершую внучку Цветанку! Даже бабулю Чернаву оболгала, напраслину не постыдилась возвести, чтоб свою тайну скрыть! Ну скажи, Заяц, разве отвернулись бы мы от тебя, если б узнали правду? Ты нам делала только добро, за что нам тебя презирать? За то, что ты – девка, а не парень?

– Ребятушки, простите, – чуть слышно проронила измученная Цветанка. – Я боялась, что вы нечаянно кому-нибудь проговоритесь. Тем же ворам… А те меня бы не пощадили. Гойник всё понял и стал домогаться меня, и мне пришлось заставить его умолкнуть навек. Я зубами выгрызала у судьбы каждый кусок хлеба… Не для себя – для вас!

– Ты бросила нас, – глядя на воровку исподлобья, упрекнул её Хомка.

– А что мне оставалось делать? – Тёплый солёный ком в горле мешал Цветанке говорить, но она пила до дна чашу этого суда. – Кровь Ярилко – на моих руках. Я боялась, что выдам себя… А одной мне против целой шайки было бы не устоять. Вы думаете, лучше бы они нас с Дарёной прикончили? А заодно и вас как свидетелей?! Но вы не одни остались, с вами была Берёзка. Неужели она вам не помогала?

– Цветик… – послышался с другой стороны знакомый до жгучей душевной боли голос. – Из-за твоих измен я выплакала все глаза. Что давали тебе эти мимолётные победы? Чего тебе не хватало?

Далёкий образ Дарёны, озарённый отблеском белогорских снегов, колыхался между стволов. В сияющем наряде невесты, в роскошных переливах драгоценных камней, красивая и уже совсем чужая, бывшая возлюбленная смотрела на Цветанку с мягкой укоризной. А ту вдруг осенило: это морок! Настоящая Дарёна давно всё простила, заслонив свою ветреную подругу от стрелы, а это наваждение – проделки морока и её собственной совести. Тысячелетние чары, воздвигнутые вокруг Калинова моста, сводили с ума любого бесконечным потоком ужасов, мелкие грешки раздувая до страшных преступлений, а настоящие злодеяния обращая против совершившего их человека с сокрушительной силой.

– Морок! – рыкнула Цветанка, стискивая кулаки и сверля взглядом туман, будто тот был разумным существом. – Ты хочешь, чтобы я рехнулась и плутала в лесу до самой смерти? Или, обезумев, нанесла себе увечья и истекла кровью? Ты до этого меня доводишь? Я раскусила твою игру! Я не отдам тебе свой рассудок. Я вижу тебя! – И она ткнула пальцем в безответную, но горьковато-насмешливую пелену.

Впечатывая в мшисто-мягкую землю злые, решительные шаги, она двинулась куда глаза глядят. Из-за деревьев то и дело выскакивали обвинители, сплетаясь в жуткой пляске, но Цветанка в их пустых глазах видела лишь мрак вместо живых душ. Раздражённо и устало отмахиваясь от видений, как от назойливых насекомых, она продолжала путь, хотя толком не знала, куда идти. Временами земля превращалась то в булькающее озеро крови, то в смердящее болото, полное живых останков, тянувших к ней костлявые руки с ошмётками плоти… Призраки мешали идти, но Цветанка старалась не поддаваться на эти игры разума, хватаясь за спасительную мысль: на самом деле там обыкновенная почва – твёрдая, покрытая травой. Иногда у неё получалось пробиться силой рассудка в действительность, а порой её засасывало в ловушку, и сознание плыло лужицей масла, дробясь на золотые капли при встрече с каждым препятствием.

Как сохранить себя целостной, как не разбиться на тысячи крупиц, как донести себя до цели, не расплескав душу по пути? Шагая по ступенькам бреда, Цветанка наткнулась на огромную мраморную статую Нежаны, застывшую среди елей со страдальчески поднятыми к небу глазами. Кто её здесь воздвиг, какой безумный зодчий увековечил эту чистую, вишнёво-медовую песню сердца? Морок хотел, чтобы воровка винила себя в смерти своей первой любви, но мягкий янтарный свет долетал из вечернего чертога даже сюда, в эту глухую обитель скорби.

– Матушка, – умываясь тёплыми слезами, шептала упавшая в траву Цветанка. – Матушка, Нежана… Ежели вы слышите меня, то пособите мне. Тону я, погибаю…

Её последняя исступлённая надежда умирала на кончике ножа, которым она царапала замшелый и обросший дружным грибным семейством пень.

– И ты думаешь, что ежели пустишь слезу и признаешь поражение, тебе станет легче? – послышался сверху насмешливый голос. – Размазня размазнёй, а ещё примеряет на себя мужскую шкуру!

Узнавание этого голоса диким зверем встало в ней на дыбы. Едкий, язвительный, холодный звук, от которого хотелось надавать этой заносчивой твари по морде, пластал душу Цветанки на ломтики для обжаривания. Рычание клокотало у неё в горле, в кулаках горячо билась жажда поединка, но когда она подняла голову, всё её нутро съёжилось в комочек. На пеньке сидело обросшее шерстью чудовище с полузвериной, получеловеческой мордой, смертоносными крючками когтей и леденящей синевой безжалостных глаз. Неужели это существо видела перед собой Нежана ночами? Неужто у Дарёны остались какие-то добрые чувства, когда оно предстало перед ней на козлах колымаги её матери?

– Что, ненавидишь меня? – гортанно прорычало чудовище, медленно распрямляясь и грозно нависая над Цветанкой. – Считаешь меня недостойной любви и дружбы? Ну так докажи, что всех этих благ достойна ты сама!

Удар шаровой молнией ослепил Цветанку. Врезавшись в дерево, она без дыхания и почти без чувств сползла в траву, и струи тумана целебной прохладой окутывали отбитое тело. Чудовище, встав на четвереньки, перетекло в звериный облик и с горловым «гр-р-р» надвигалось на оцепеневшую Цветанку.

Холодные пальцы, из которых испуганно отхлынула вся кровь, протянулись и тронули мохнатую морду.

– Ты достойна всего, – пролепетали пересохшие и ничего, кроме мурашек, не чувствовавшие губы. – Хоть вид твой страшен, но у тебя человеческое сердце. Ты ошибалась, делала близким больно, но они простили тебя за это. Прощаю и я. Будь мне другом.

Как когда-то прикованная заклятием к Озёрному Капищу Невзора, синеглазый зверь издал горлом удивлённый скулёж. Под ласкающей ладонью Цветанки его морда медленно преображалась, возвращаясь к человеческим чертам, и воровка увидела своего двойника – такого же растерянного, взлохмаченного и чумазого, с полными тоски васильковыми глазами. Чувствуя в себе светлый, лучистый сгусток тепла, мудрости и твёрдой уверенности, она раскрыла своему отражению объятия, и два близнеца заплакали, гладя друг друга по лопаткам и ероша волосы. А потом они, озарённые золотым сиянием, слились в одного человека с прямой спиной и спокойным, гордым взглядом, который поднялся на ноги и с улыбкой осмотрелся вокруг. Он победил.

Больше не было тумана, лес наполнился пением птиц, а на палец Цветанки села бабочка. Полюбовавшись ею, та подкинула крылатую красавицу в воздух и несколько мгновений следила за её затейливым полётом. Зажмурив глаза, она покрылась тёплым плащом восторженных мурашек: мерцающие в бархатной тьме очертания леса вернулись, и поток огоньков указывал путь.

– Вратена! Малина! Голуба! – уже без издёвок весело плясало меж прямых стволов эхо. – Где вы? Я нашла его!

Цветанке казалось, что она шла несколько лет и стёрла в пути ноги до костей, но перепуганная пятёрка обнаружилась всего в нескольких шагах от неё. Или они неотступно следовали за ней, или Цветанка сама оставалась на месте… Впрочем, это уже не имело значения. Воровка принялась радостно тормошить своих спутников, хлопая по щекам и приводя в чувство:

– Эй! Малина, узнаёшь меня? Это я! Вратена, посмотри на меня! Я тебе не мерещусь, я настоящая! Голубушка, всё хорошо, не бойся…

Присев около девушки, Цветанка ласково накрыла её похолодевшие руки своими. Как ледышки, право слово! А в глазах студнем дрожал ужас, бессловесный, невыразимый, затмевающий сознание. Непросто оказалось достучаться до людей, скованных чарами морока, но ей это всё-таки удалось. Первой пришла в себя Голуба и тут же, трясясь мелкой дрожью, повисла на шее Цветанки.

– Ох, Цветик, что же это за место такое гиблое…

– Голубка, это морок, – нежно гладя пальцами её бархатистые щёки, успокаивающе шептала Цветанка. – Но его можно преодолеть! Твой злейший враг – это ты сама и твои страхи.

Ужас в глазах девушки медленно таял, как снег на солнце, сменяясь осознанностью. Воровка узнала наконец её прежний взгляд и облегчённо засмеялась.

– Надо идти, – пробормотала Вратена, блестя лёгкой сумасшедшинкой в застывших глазах, но страх понемногу отпускал и её. Вскочив, она суетливо поднимала остальных: – Вставайте! Идём, нельзя останавливаться!

– Я снова вижу лесных духов, – подбодрила всех Цветанка. – У входа в морок они пропали, но теперь вернулись и указывают дорогу к Калинову мосту.

– Надо нам чем-то обвязаться, чтобы не потерять друг друга, – предложила Голуба, мыслившая сейчас яснее прочих. – Дубрава, у тебя твои нитки не с собою?

Девушка-горлица, преодолевая заторможенность, запустила вялую руку в свою холщовую сумочку и выудила оттуда клубочек тонкой льняной пряжи. Голуба проворно обвязала всех нитью вокруг пояса, накинула петлю и на себя, а свободный кончик протянула Цветанке.

– Веди нас, Цветик! Ниточка эта не обычная – зачарованная. Уж не знаю, как тебе удалось морок победить, но свет разума твоего по ней и нам передастся.

Намотав нитку себе на палец, Цветанка зашагала вперёд, с усмешкой посматривая через плечо на следовавших за нею гуськом людей. Выглядело это забавно, и улыбка ещё долго не сходила с её лица. По пути она сорвала бархатисто-синий лесной колокольчик и закусила стебелёк зубами, уже не думая о том, кому эта привычка когда-то принадлежала.

Скоро лишь сказка сказывается, а путникам, дерзнувшим вступить на земли морока, пришлось четыре дня и четыре ночи продвигаться без тропинок по нехоженой чащобе, продираясь сквозь колючие заросли и покрываясь новыми и новыми горящими полосками царапин.

– Не порвалась бы нитка, – беспокоилась Голуба.

Но чудесная нить, объединявшая их, была прочна: на славу постаралась рукодельница Дубрава. Сердца холодели и замирали, когда нитка цеплялась за сучья; приходилось осторожно освобождать её и следить за тем, чтобы она встречала на пути как можно меньше препятствий.

Пройдя сквозь ужасы морока, Цветанка была и телесно, и душевно измотана, но вместе с тем на её сердце опустился грустноватый покой, горчивший болью утрат, а от былых страстей и сомнений остался только терпкий след – память. Ушёл страх перед лохматым чудовищем, сидевшим у неё внутри, а на его место пришло примирение и единство всех частей многострадального «я» воровки, расколотого на мужское и женское, людское и звериное. Этот новый сплав был твёрд, как скала, и в то же время гибок, как клинок.

– Как вы там? – спрашивала Цветанка, оборачиваясь на вереницу своих подопечных. – Жуть не мерещится?

– Нет, Цветик, – отзывалась Голуба. – Свет души твоей по ниточке нам передаётся и тьму рассеивает.

Сёстры-ведуньи молчали: нечего им было сказать в ответ на эти слова, не имели они ни сил, ни желания присоединиться к приветливому свету, излучаемому Голубой по отношению к Марушиному псу. Не разделяли они ни любви к навье, тихо сиявшей в душе девушки-совы, ни этого казавшегося им диким дружелюбия к исчадию Маруши. Горькими каплями смолы упали на раскрытую ладонь Цветанки эти чувства ведомых ею людей, и мысли их враждебным шёпотом врывались ей в уши. Даже будучи вынуждены отдаться на её милость, они не до конца доверяли ей, за человеческой внешностью видя того зверя, с которым Цветанка в себе примирилась, пройдя испытание мороком…

Утром пятого дня пути лесная чащоба начала редеть, и в зябкой туманной завесе путникам открылось озерцо всего лишь с полверсты в поперечнике, тёмно-синим пронзительным оком глядевшее в небо из круглой каменной чаши в земной коре. Должно быть, много веков или даже тысячелетий назад вместо воды здесь дышало паром и серой раскалённое жерло, извергая на поверхность потоки алого испепеляющего жара. Ноги Цветанки зарылись в необыкновенно крупный тёмно-серый песок, полосой окружавший скалистые берега таинственного водоёма.

– Вот мы и пришли, – сорвалось с губ воровки-оборотня.

Зажмурившись, она увидела мерцающее кольцо духов-светлячков, обрамлявшее земную купель с водой. Значит, это он и был – Калинов мост. Неужели вход – под водой? И вода ли это? С виду – как будто она и есть, обыкновенная, спокойная до жути, затянутая белой мглой.

Очертания ровного круга нарушал полуостровок, соединённый с берегом узким перешейком. На нём особняком росли, отражаясь в холодной озёрной глади, несколько сосен с тёмными лохматыми кронами, а одно упавшее дерево, наполовину погружённое, выдавалось далеко в воду. Цветанка выпустила нить и устремилась по крутому спуску туда, принюхиваясь и осматриваясь, а робкая кучка её спутников осталась на берегу.

Волна хитрым языком лизнула пальцы воровки, а холод пошёл дальше, коснувшись сердца. Из туманной глади смотрел на Цветанку её близнец с немытой, нечёсаной копной волос грязно-соломенного цвета, а в глазах приглушённо тлела морозная синь зимнего неба. Пытаясь разгадать тайну, скрытую в зрачках своего отражения, Цветанка сама не заметила, как окунула голову в воду. В бурливой стайке пузырей она несколько мгновений моргала, тяжело смыкая и размыкая веки в этой затягивающей, выпивающей душу колдовской полумгле, пока одним волевым рывком не вернулась на поверхность. Легкомысленная капель с мокрых волос разбила отражение, а лёгкие судорожно всасывали воздух – не могли надышаться после этой молчаливой вечности, глухим коконом окутавшей Цветанку на время погружения.

– Ну что, не видно Навь? – гулко и насмешливо раздался сверху голос Вратены.

Цветанка по-звериному встряхнулась, окатив ведунью снопом брызг с волос и заставив её проворно отскочить.

– Не-а, там только глубь бездонная, – ответила воровка-оборотень, подмигнув Голубе, робко выглядывавшей из-за плеча матери. – С виду – озеро как озеро. Но духи леса окружили его кольцом, а значит, далее идти некуда. На месте мы.

– Значит, это и есть Калинов мост, – обводя взглядом затянутые молочно-седой дымкой берега, молвила Вратена задумчиво. И, торжественно возвысив голос, объявила: – Ну что ж, родные мои… Стало быть, и судьбе здесь надлежит вершиться.

Эхо её слов прокатилось тоскливым крылатым призраком над водой, заставив остальных зябко поёжиться.

– Не забыли заклинание? – грозно вскинув подбородок, спросила старшая ведунья.

– Помним, сестрица, – отозвалась Малина.

– Помним, – откликнулась Дубрава, а Голуба лишь грустно кивнула.

– Хорошо, – сказала Вратена и, стрельнув колким взором в сторону Цветанки и Боско, велела: – Все, кроме нас четверых – в сторону!

Боско трепыхнулся, в его глазах всплеснулась тёмная, как ночное небо, печаль, но Цветанка взяла его за руку и отвела на берег. Мальчик, вытянув шею, неотрывно следил с тоской во взоре за женщинами. А те, взявшись за руки, встали в кружок и хором произнесли (так послышалось Цветанке):

 
Ан лаквану камда ону,
 
 
Нэв фредео лока йону,
 
 
Гэфру олийг хьярта й сэлу,
 
 
Мин бру грёву миа мэлу…
 

Их голоса, сливаясь, зазвенели надгробной песнью – горестно и торжественно, надрывно, но были грубо перерублены клинком крика:

– Нет!

Едва не сбив Цветанку и Боско с ног, мимо промчался чёрный вихрь – как показалось воровке, нечто вроде огромной летучей мыши на распростёртых перепончато-кожистых крыльях. Вихрь этот, расстилая вокруг смешанный горький запах гари, железа, дублёной кожи и крови, метнулся к женщинам, подхватил и закружил Голубу.

– Не смейте этого делать, дуры! Сами погибнете и её убьёте!

Цветанка узнала и голос, и запах, навсегда въевшийся в память вместе с рыжим призраком пожара. Этот чёрный плащ развевался в обжигающем мареве, когда его обладательница, холодноглазая навья, рассылала по крышам деревни огненные стрелы.

– Северга! – вешним колокольчиком прозвенел голос Голубы.

Чем эта страшная женщина-оборотень заслужила такие пылкие, исступлённо-нежные девичьи объятия? Какой обворожительной силой приковывала к своему лицу полный горечи и любви взгляд Голубы? Недоумение сухими шипами впилось в сердце Цветанки при виде поцелуя, которым девушка жадно прильнула к жёстким, иссушенным войнами губам навьи… Светлая, чистая горлинка в когтях коршуна – ни дать ни взять!

– Оставь её! – зычно крикнула Вратена, кидаясь с кулаками на Севергу. – Ты не посмеешь помешать нам! Мы творим благое дело, ничто и никто не встанет у нас на пути!

Навья лишь слегка двинула рукой, но ведунья отлетела, словно от мощного толчка в грудь, откатившись к кромке воды. Боско вырвался и отважно ринулся на Севергу, но тоже был отброшен невидимым ударом… Взгляд Дубравы жарко хлестнул Цветанку возмущённым призывом: «Сделай же что-нибудь!»

Да, следовало разбить эти объятия, освободить Голубу из плена хищных рук женщины-оборотня немедленно. Девушка слепо летела мотыльком на губительный огонь, не ведая, кому дарит своё сердце, и негодование собралось в груди Цветанки в жаркий сгусток силы, направленный против Северги. Серебрица не учила воровку наносить удары хмарью, но радужный комок вылетел сам из её сердца через руку, словно камень, выпущенный из пращи, и поражённая в голову навья на глазах у перепуганной Голубы рухнула наземь. Дубрава тут же ловко обмотала её руки и ноги нитью:

– Вот так… Это её усмирит на какое-то время, и она не помешает нам сделать наше дело.

Плеснув воды в лицо Вратене, она привела её в чувство, и ведунья, кряхтя, поднялась на ноги. Некоторое время она стояла, пошатываясь и болезненно щурясь, поддерживаемая рукой девушки, а Цветанка попыталась тихонько отстранить беззвучно плачущую Голубу от Северги. Дёрнув плечом, та сбросила руку воровки и хлестнула её леденяще-горьким упрёком в глазах.

– Сестрица, как ты? – заглядывая в посеревшее лицо Вратены, обеспокоенно спросила Малина.

– Цела, – коротко выдохнула та. – Давайте закончим заклинание. В круг! Боско, в сторону!

Голуба не сразу смогла подняться. Охваченная скорбным оцепенением, она сидела около бесчувственно распростёртой на земле Северги, не сводя с неё тоскливого взора, затянутого пеленой слёз, и Дубрава принялась тормошить сестру:

– Вставай, вставай! Из-за тебя всё чуть не пропало, так хоть сейчас не подводи нас!

Голуба, будто пригибаемая к земле невидимой тяжестью, с трудом поднялась и выпрямилась. Коготь тревоги царапнул сердце Цветанки: дочь Вратены была так бледна, словно шла на казнь. Память услужливо, но запоздало воскресила эхо слов Северги: «И сами погибнете, и её убьёте…» А над озером, воплощая в туманном воздухе жутковатый призрак навьего языка, осколками льда зазвенело заклинание, произнесению которого уже ничто не мешало:

 
Ан лаквану камда ону,
 
 
Нэв фредео лока йону,
 
 
Гэфру олийг хьярта й сэлу,
 
 
Мин бру грёву миа мэлу.
 
 
Ляхвин арму ёдрум хайм,
 
 
Фаллам онме ана стайм.
 

Глаза матери ледяными огоньками жгли душу Голубы, взгляд клещами палача вытягивал из её груди слова заклинания на чужом языке. С каждым словом девушка всё хуже чувствовала собственные губы, а тело окуналось в бездну мурашек. Едва заклинание стихло, как туман над озером мягко засиял радужными переливами, заклубился плотными, живыми сгустками, из которых медленно проступали очертания чьей-то головы и рук. Душа и тело Голубы утонули в тягучем безвременье, и она с холодком изумления обводила взглядом застывших изваяниями мать, тётку и сестру. Нет, они не превратились в камень, просто остекленело замерли, точно кто-то всемогущий щёлкнул пальцами и остановил бег времени. Ноги Голубы утопали в радужном тумане, под пеленой которого не было видно ни земли, ни воды, а клубящийся столб принял вид человеческой фигуры в длиннополых одеждах. Из мглистых рукавов, колыхавшихся широкими раструбами, мраморной белизной сияли руки, а прекрасное и молодое, но печальное лицо в обрамлении длинных морозно-седых прядей лучилось сапфирово-синим взором. Бесцветные ресницы были словно схвачены инеем, во лбу меж белёсых бровей чистой слезой сиял маленький хрустальный цветок, и Голуба невольно устремилась душой в светлую чашу этих раскрытых ладоней.

«Кто ты?» – не языком, но сердцем спросила она, в обморочном восторге любуясь прекрасной седовласой девой, рождённой из всеохватывающего, вездесущего тумана.

Бескрайней печалью ответили ей синие глаза.

«Из всех четверых лишь ты пришла с любовью в душе, дитя, – пророкотал звучный, прохладно-серебристый голос. – Ты не знаешь языка Нави, но твоё сердце – зрячее. Лишь твоя душа способна подняться над множеством людских правд и разглядеть истину. Только ты и есть “сильная”, а те, кто произнёс заклинание вместе с тобой, не должны были этого делать, ибо они не понимают сути сказанных ими слов. Их души я не смогу спасти».

«Кто же ты?!» – дрогнуло сердце Голубы, облившись сперва неземным холодом, а после – живительным жаром.

«Я – та, чьё имя дети Яви поминают со страхом и чью душу отягощают своими страстями, гневом и ненавистью, – ответила сиятельная дева. – Встань на место своей сестры, посмотри на меня её глазами».

Ноги Голубы наконец обрели подвижность: радужный туман отпустил их. Шаг вбок дался ей легко, и она оказалась за плечом у Дубравы. Тотчас же свет померк, и девушку окружила угольно-чёрная тьма, пронзаемая ветвистыми гневными молниями, мертвенные вспышки которых озаряли огромную, покрытую седой шерстью женщину-волчицу с кровавыми угольками глаз и оскаленной пастью. Низко пригнув лобастую голову, она опаляла Голубу ядовитой волшбой своего взора.

«Её ненависть делает меня такой, – прогремел звериный рык, отражаясь каменным эхом от клубов сизого дыма, бурлившего под ногами Голубы. – Это – её правда, от которой она никогда не откажется, не желая взглянуть на вселенную иначе. А теперь вернись на своё место».

Шаг обратно – и грозная тьма рассеялась, а чудовищный зверь, олицетворявший её суть, обернулся синеокой девой в одеянии из светлого переливчатого тумана.

«Твои близкие пришли с гневом и ненавистью в душе, и заклинание обернётся против них. Но не печалься, дитя, твоя жертва не останется напрасной. – Улыбка небесной просини в глазах девы словно погладила Голубу по сердцу. – Мои дети считают меня уснувшей навеки, но я лишь перешла в иной вид бытия, в котором мне трудно говорить с ними. То, что вы зовёте хмарью – моя душа, которая впитывает отовсюду любовь, чтобы наполнить ею мой мир и этим исцелить его. То, что излучает свет, видится ярким, а то, что поглощает – тёмным. Время, когда хмарь станет светом для всех, ещё не пришло, но капелька твоей любви поможет и мне, и Нави. Благодарю тебя, дитя моё. Всё, что я могу сделать для тебя – это даровать покой твоей душе».

С нарастающим потрясением Голуба наблюдала, как мать, тётка и сестра превратились в ледяные статуи и заплакали весенней капелью в сиянии небесного взора девы. Черты их лиц оплывали, а солнечные отблески до боли светло и пронзительно играли внутри их прозрачных фигур. Головы, тая, стали размером с яблоко, руки истончились, истекая водой, и вот уже ничего похожего на человеческие тела не осталось в очертаниях ледяных круглышей, обточенных светом, будто береговая галька. Голуба не смогла даже вскрикнуть, переполненная горечью, но её подхватила, ласково баюкая, широкая сияющая лента и оплела по рукам и ногам.

«Покой… покой», – эхо обещания отдавалось в ушах и в душе, и Голубе показалось, что и она сама точно так же тает, растворяясь в этом неземном свете. Всё уходило за пелену мглы: ужас, недоумение, печаль, тревога… «Умирать совсем не страшно», – хотелось сказать ей в утешение всем, кто оставался на земле и боялся этого перехода. Блаженная лёгкость наполнила её, и все прочие чувства казались лишь едва приметной рябью на залитой солнцем поверхности воды. Река покоя медленно разоблачала её, снимая с души слой за слоем, вымывая земную суету и телесные стремления, пока не осталось лишь невозмутимое, наполненное любовью ядро. Оно и устремилось в потоке таких же мерцающих сгустков к далёкому свету новой надежды, зажжённому чьей-то мудрой рукой среди молчаливой звёздной бесконечности.

…Ослеплённая вспышкой света, Цветанка ткнулась лицом в сырую, пахнущую росистой свежестью траву. Едкая, жгучая боль в глазах стучала вместе с сердцем, слух терзал и грыз разнообразный звон и писк, будто несметные полчища комаров со всего света собрались в одно густое бескрайнее облако. В этом хоре выделялся один плаксивый звук – не то стон, не то хныканье. Выскребая пальцами остатки боли из глаз, Цветанка сперва упёрлась в землю локтями, а потом села.

Зрение не сразу вернулось к ней, и она вся превратилась в слух. Рядом плакал Боско, и его всхлипы далеко разносило озёрное эхо; где-то в невидимой лесной глубине отдавались маленькие отзвуки, словно мальчишки-воры, сверкавшие пятками в бегстве с места преступления. Цветанка нашарила рукав мальчика, скользнула пальцами по его мокрой щеке, и сердце сначала застыло в леденящем предчувствии, а потом заколотилось до жаркого удушья. Ощупью обследуя траву вокруг себя, она наткнулась на маленький клочок ткани. Платок? Обрывок одежды? Края ровные, обшитые – значит, платок. И, судя по запаху, принадлежал он Голубе.