Текст книги "Навь и Явь (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 71 страниц)

Ясна смущённо вскочила, вытянулась перед государыней, доложила:

– Княжна Любима отужинала, умылась, в постель уложена. Сказка рассказана.

– Да я уж слышала, – усмехнулась княгиня. И добавила, вздохнув: – Всё-то ты сделала, Ясна… Этак и я скоро не нужна стану.

– Нужна! – воскликнула Любима, протягивая к родительнице руки. – Нужна, государыня матушка!

Сердце Лесияры увязло в тёплой бездне при виде этих тревожно-ласковых, вопросительных глаз и раскрытых объятий. Прижав дочку к себе, она чмокнула её в макушку:

– Ты – моё счастье маленькое. – И осведомилась у нянек: – Как себя вела сегодня княжна? Баловалась?

– С утра-то всё чин чином было, государыня, – отвечали няньки. – Сперва уроки повторяла, потом завтракала. Потом училась опять. Перед обедом с мальчиками старшими в догонялки играла, с перил во дворце каталась – упала, коленку ушибла. А после обеда снова учёбой занималась, потом в саду гуляла. С братцами на мостике через пруд сцепилась – ну, и упали все в воду, искупались.

Любима во время этого доклада сидела притихшая, с виноватой мордашкой, опасливо вжав голову в плечи.

– Мда, набедокурила ты сегодня знатно, радость моя, – покачала головой Лесияра. – Коленку покажи… Болит?

Откинув одеяло, она осмотрела дочкино колено, ощупала, поцеловала.

– Уже нет, государыня матушка, – ответила Любима, ластясь котёнком.

– Кто из вас с перил кататься придумал? – строго хмуря брови, спросила княгиня.

– Я, – честно созналась девочка. – Знаешь, как весело было? Ух!

– Да уж вижу, что «ух», – хмыкнула Лесияра. – Только больше никаких катаний, поняла? Ты легко отделалась, а могло и хуже быть.

Покачивая дочку в объятиях, княгиня тихонько мурлыкала, пока та не уснула. Уложив княжну и заботливо подоткнув одеяло со всех сторон, Лесияра с грустноватым пушистым комочком нежности у сердца любовалась сладко посапывающей девочкой, потом поцеловала её в волосы над лбом и вышла.

Радятко за покушение на государыню не судили: его личной вины в случившемся не было, поскольку его действиями управлял Вук. Негласное наблюдение за ним опять установили, а кольцо выдавали лишь при крайней надобности и только под присмотром взрослых. Придя в себя после очищения от паучков, он пролежал с сильным жаром семь дней, а потом пошёл на поправку. Сейчас он уже вовсю катался с перил и падал в пруд под озорным предводительством Любимы.

***

«Сердце её матери» – эти слова дохнули на Ждану горьким холодом и вонзились острым клинком боли. «Обещай, что выживешь!» – умоляла она Севергу тогда. А та ответила: «Ты уже подарила мне бессмертие».

И ушла – прочь из лесного домика, в вечность.

Слёзы катились по щекам, но Лесияра не должна была их видеть. Отослав её к Любиме, Ждана сидела, окутанная распущенными волосами, и слушала сиротливый вой ветра в своей душе.

Перина приняла её в свои объятия, большая, уютная и мягкая. Какие места стали последней постелью Северги? Может, её упокоила прохладная лесная земля? Или взяла к себе вода? А может, огонь обратил её тело в прах? Слёзы текли из-под закрытых век на подушку, а пальцы Лесияры скользили по плечу, дыхание согревало ухо шёпотом:

– Спи сладко, моя лада.

Княгиня думала, что Ждана уснула, ожидая её, но та летала невидимой птицей над землёй в поисках могилы Северги. Всю Воронецкую землю облетела она, пока не увидела полянку с родником и сосной… Деревянное лицо дышало нездешним покоем, который прохладным облаком окутывал душу и загонял слёзы вглубь.

Утром глаза Жданы были уже сухи, она улыбалась супруге и детям, но перед мысленным взором стояла сосна с лицом навьи – не тихорощенская, обычная. Едва выдалась свободная минутка, как Ждана тут же устремилась в проход… Она никогда не видела ни Рамут, ни волшебного камня, но облик полянки из сна вывел её на точно такую же, только настоящую. В ноздри ей сразу ударил медвяно-луговой дух с хвойной горчинкой. Сколько же здесь пестрело цветов! Тёплая сила земли породила этот душистый ковёр, а родник сверкал на солнце серебристым рукавом, обнимая этот яркий островок с жаркой и животворной силой Тиши. Ждана застыла перед сосной, шагнувшей прямо из её ночного видения стройным лесным воином, одетым в доспехи из янтарной коры и плащ из величественного спокойствия. Вот оно, лицо… И даже шрам виднелся едва приметной бороздкой.

Детские голоса птичьим щебетом ворвались в скорбное оцепенение Жданы. У края полянки стоял маленький пригожий домик с резными наличниками, сложенный из ещё совсем свежих и золотисто-светлых отёсанных брёвен, а среди колышущегося под ветерком разноцветья разговаривали, смеялись и плели венки трое – молодая навья и две очень похожих на неё девочки. Густой и тёмный, как безлунная ночь, водопад волос навьи струился по её спине, а передние пряди были заплетены в косички, украшенные на концах пёрышками и бусинками. Очелье-тесёмка опоясывала её лоб, и возле каждого уха торчало по пучку ярких перьев с пушистым заячьим хвостиком. Черты молодой Северги проступали на этом прекрасном, чуть смуглом лице, густые гордые брови шелковистыми дугами лоснились на солнце, а глаза мерцали прозрачно-голубыми яхонтами. Девчушки тоже носили очелья с перьями – настоящие дикие лесные красавицы. Вплетая цветок за цветком, они переговаривались с матерью по-навьи, и язык этот с их юных уст журчал певуче, сплетаясь в тугую, причудливую вязь.

Черноволосая женщина, заметив Ждану, поднялась на ноги, а девчушки притихли со своими венками. Рослая, в высоких сапогах и белой вышитой рубашке с кушаком, заправленной в кожаные штаны, навья чем-то напоминала дочерей Лалады, и только её смуглое, точёное, до мурашек светлоокое лицо дышало чем-то иномирным, нездешним. Изысканная, стальная тонкость её черт казалась бы острой, холодной и высокомерной, если бы не летний, колокольчиково-синий блеск глаз и не эти забавные, ласковые пуховки из заячьих хвостиков на висках.

– Здравствуй, – первая поприветствовала она Ждану. – Тебя снедает хворь? Я помогу.

– Здравия и тебе, и твоим деткам, – слетело с горьких, пересохших уст Жданы. – Ты целительница, я знаю… Но я не ради исцеления пришла. Я искала могилу твоей матушки, а нашла… – Ком в горле преградил дорогу словам, и Ждана устремила плывущий, влажный взор на сосну.

– Ты знала её? – Глаза навьи посерьёзнели, став глубоко-лазоревыми, торжественными.

Ждана кивнула, теребя уголок носового платка.

– В её теле засел обломок белогорской иглы, который убивал её, продвигаясь к сердцу, – проронила она со вздохом. – Северга говорила о тебе с нежностью и очень хотела увидеться с тобой напоследок, Рамут. Она передала Вуку от меня платок с проклятием чёрной кувшинки…

– За что ты его так наказала? – Навья посуровела, при звуке имени Вука её красивые брови сдвинулись.

– Когда-то он был моим мужем и носил другое имя – Добродан. Став Вуком, он руками нашего сына пытался убить и мою нынешнюю супругу, княгиню Лесияру, и меня саму. – Ждана со светлой, лебединой печалью всматривалась в навек застывший лик той, чьей привычной стихией когда-то была смерть и война. – И без зазрения совести оставил мальчика на съедение паучкам.

– Как твой сын сейчас? Он жив? – Лицо Рамут осветилось сострадательной мягкостью.

– Да, мне удалось его очистить и спасти, – кивнула Ждана. – Но цена у возмездия оказалась слишком велика. Могу я… – Горечь сушила горло, и голос трескался, как пустынная земля под палящим солнцем. – Ты позволишь мне подойти к твоей матери?

– Тебе не нужно спрашивать на это разрешения, – мягко молвила Рамут. – Скажи ей всё, что хочешь – всё, что накопилось в твоей душе. Я не стану тебе мешать.

– Благодарю. – Улыбка грустно приподняла уголки губ Жданы. – У тебя светлое сердце.

«Не плакать, не тревожить её покой…» – тетивой пел внутренний приказ. Общие законы Тихой Рощи действовали и в этом её удалённом уголке, и Ждана лишь приложила ладони к тёплой смолистой коре, уткнувшись в неё лбом и закрыв глаза.

– Как же так?… Ты же обещала выжить. – Шёпот сворачивался сухими листьями, с шорохом падая на землю. – Чем я заслужила такой дар от тебя? Такой великий, выстраданный, как твоя дочь… Как я буду носить его в своём сердце? Он слишком огромен, слишком ослепителен. Не существует слов благодарности, достойных его величия. Пусть твой светлый покой, Северга, вознаградит тебя за всё, а я буду помнить тебя до скончания своих дней.

Ответом ей были душистые поклоны цветов и медовая ласка солнечных лучей, журчание родника и венок, надетый ей на голову одной из внучек Северги. Они сидели все вчетвером на полянке, и девочки устроились по бокам, щекотно прижимаясь к локтям Жданы, будто утешали без слов.

– Сколько же тут цветов! – вздохнула она, медленно, трудно созревая для улыбки.

– Пришла бы ты пораньше весной – ещё бы и подснежники увидела, – сказала Рамут. – Всё белым было от них. Как ковёр.

«Я мечтала подарить тебе охапку подснежников, но, увы, мне не дожить до их цветения…» – плыло над полянкой эхо голоса Северги.

– Можно посмотреть на её сердце? – попросила Ждана, не уверенная, сможет ли вынести это зрелище, не разрыдавшись.

Рамут вытряхнула себе в ладонь из мешочка на шее очень крупный прозрачный самородок, не огранённый, но удивительно чистый, как капля росы. Казалось, он не принимал лучи солнца, а сам испускал сияние, окружённое россыпью радужных блёсток.

– Вук принёс мне её голову и сердце, – сказала навья. – Оно было твёрдым, как камень, и чёрным, как уголь. Но потом тёмная скорлупа сошла и… внутри оказалось вот это.

– Значит, обломок иглы дошёл до него. – Ждана накрыла ладонью сердце-самоцвет, ощутив сильное, покалывающее тепло. – Ой… Горячее.

– А то! – усмехнулась Рамут. – С ним и в зимнюю стужу не холодно.

Обняв навью, Ждана зарылась пальцами в текучий шёлк её волос. Руки Рамут бережно, утешительно и ободряюще поглаживали её по лопаткам.

– Ты – чудесная, – от всего сердца сказала Ждана. – И не заслужила в мужья такого злодея, как Вук. Пусть судьба пошлёт тебе настоящую любовь.

***

«Если болит сердце, если не знаешь, что делать – работай», – эти слова Огнеслава прочитала, перебирая и изучая бумаги сестры. Рука Светолики вывела эту строчку на полях чертежа укреплений для защиты горных посёлков от схода снега со склонов; томилась ли её душа в эти мгновения каким-то безответным чувством или же, напротив, летала на светлых, вдохновляющих крыльях любви – этого уже никому не суждено было узнать. Огнеслава склонялась к первому из этих предположений, потому как её собственное сердце сейчас пребывало в весеннем смятении. Голос Берёзки осыпал его метелью яблоневых лепестков, а её глаза повергали его в мучительное лесное колдовство, заставляя замирать от невысказанной, грустной нежности.

– Спасибо за подсказку, сестрица, – вздохнула княжна, вчитываясь в выведенные пером Светолики буквы и чувствуя за ними родное, живое тепло писавшей их руки.

Работы действительно было много. Нет, не просто много, а очень много! Обязанности по управлению Заряславлем занимали всю первую половину дня с шести утра и до обеда; после обеда Огнеслава позволяла себе короткую прогулку с семьёй в саду, а потом окуналась в дела мастерских – оружейных, стекольных, златокузнечных, бумажных. Также надзирала она за разработкой белогорских недр – добычей золота, железа, самоцветов; впрочем, этим заниматься ей сама Огунь велела, приняв когда-то княжну в своё лоно, и с этой областью Огнеслава была хорошо знакома лет с пятнадцати. Бумажное производство, к слову, претерпевало полное переустройство: вводились новшества, предложенные умельцами из Нави. Изменения коснулись и самого состава бумаги, и способа её изготовления. Кроме того, навии привезли с собой книгопечатный станок, и кошки-мастерицы сейчас осваивали эту новинку; его широкое внедрение обещало огромный переворот в книжном деле, который с особенным воодушевлением предвкушали хранительницы и учёные из Заряславской библиотеки.

Втягиваясь в работу, Огнеслава невольно ощущала пробелы в своих знаниях; многие из наук она с юности успела основательно забыть, а помнила только то, что прямым или косвенным образом касалось кузнечного и оружейного дела – всё, что ей приходилось так или иначе использовать в работе. Необходимость продолжить и углубить образование вставала перед княжной снова и снова, как непробиваемая стена; как ни крути, следовало снова сесть за науки, чтобы хоть немного приблизиться к уровню Светолики и соответствовать тому замечательному образцу белогорской правительницы, который сестра собою представляла.

Пришлось часть и без того загруженного рабочего дня отвести под учёбу – благо, заряславская книжная сокровищница была всегда под рукой, а мудрые наставницы с готовностью предложили свою помощь новой градоправительнице в расширении её познаний. Любомудрость, законы вещественного мира, свойства световых лучей, свойства и законы превращения веществ, основы зодчества и строительства, языки и изящная словесность – вот неполный список областей, в которых княжна нашла необходимость к самосовершенствованию; вычисление она и так знала весьма изрядно, а горнорудное дело – как свои пять пальцев. К основным языкам, преподававшимся в Заряславском училище, она решила присовокупить ещё и навий: представительницы учёного сословия из мира, ещё недавно бывшего вражеским, приступили к своей работе при библиотеке. Пока для них строилось жильё, временно их приютили в своих больших домах приближённые дружинницы Огнеславы. Первые пробы обмена знаниями и опытом показывали, что Навь шла немного впереди Яви.

Языком с Огнеславой занималась навья по имени Глéдлид – обладательница пронзительно-синих глаз и янтарно-рыжей, как сама осень, волнистой и пышной от природы гривы, ниспадавшей до пояса. Цвет распределялся на ней своеобразно: некоторые пряди выделялись более глубоким оттенком, словно выдержанные в отваре луковой шелухи, другие же блестели светло и золотисто. Передние пряди Гледлид заплетала в косички и убирала назад, под гребень. Нравом навья обладала весьма насмешливым, любила во всём выявлять недостатки, но при этом давала дельные советы по их устранению. Также она была прирождённой учительницей: Огнеславе казалось, что с каждым занятием новые слова и грамматические правила сами собой вливались в её голову будоражащим мозговые извилины потоком, стоило только взглянуть в прохладные и чистые, как осеннее небо в погожий день, глаза Гледлид.

С такой занятостью Огнеславе было просто не до тоски и сердечных страданий. Часто она не завтракала, поднимаясь задолго до рассвета, но за обедом отводила душу и всласть тешила проголодавшееся нутро, а после трапезы неспешно прогуливалась по саду с супругой, девочками и Берёзкой; иногда к ним присоединялась Гледлид, но тогда Берёзка под каким-либо предлогом норовила ускользнуть. То ли она испытывала неприязнь к навье, то ли боялась её весьма острого языка – как бы то ни было, всякий раз, когда на прогулке появлялась рыжая грива, чёрный вдовий платок где-то прятался.

– Гледлид, я прошу тебя быть… хм… поосторожнее с Берёзкой, – вкрадчиво попросила Огнеслава во время одного из уроков. – Со мною ты можешь не стесняться, я и кое-что покрепче слыхивала, когда в кузне работала, но с ней надо… полегче. Понимаешь? Закрытие Калинова моста унесло жизнь её супруги, ей нелегко сейчас. Кроме того, она носит ребёнка.

– Так она в положении? О!… – Навья приподняла и озадаченно изогнула густую, шелковисто-рыжеватую бровь. – Вот откуда эти причуды… Прости, госпожа, я не знала. По ней пока… незаметно. Я не всегда чувствую границ дозволенного и бываю порой несдержанна на язык, признаю. Что ж, я постараюсь учесть сие тонкое обстоятельство, насколько это будет в моих силах.

***

После тяжёлой во всех смыслах зимы весна в Заряславле выдалась тоже непростая, хлопотная. Едва сад Светолики оделся в душистое белое кружево цветения, как ударили заморозки, очень редко бывавшие в здешних краях – будто мертвящим отголоском войны дохнуло на тёплые южные земли. Ещё вечером Берёзка почувствовала в воздухе опасное веяние по-осеннему резкого холода и забила тревогу. Раздавая работницам мотки зачарованной нити, она наказывала:

– Обвязывайте ниткой каждое деревце, каждый куст. Это их защитит от утренника [25]25
  утренник – здесь: предрассветный мороз в весеннее и осеннее время


[Закрыть].

Вместе с садовницами Берёзка и Зорица снабжали стволы нитяными поясками не покладая рук; синие сумерки сгущались, крепчал холод, но никто не собирался идти спать, пока весь сад полностью не окажется под защитой. А ведь были ещё другие сады! Берёзку тревожили и лишали сна мысли о судьбе всех белогорских яблонек, и она разослала по окрестностям работниц с кувшинами неизрасходованного масла для вспышек:

– Маслом надо смазывать стволы. Действие будет то же самое, что и у нити. Разливайте масло понемножку на каждый двор, его совсем чуть-чуть надобно: один мазок на дерево.

На плечи ей опустился тёплый опашень.

– Ты не озябла, сестрёнка?

Голос – Светолики, а руки – кузнеца… Опавшим лепестком дрогнуло сердце, но Берёзка проронила озабоченной скороговоркой:

– Ой, да некогда мёрзнуть. Тут бы все деревья защитить!

Огнеслава блестела белозубой, клыкастой улыбкой в сгущающемся вечернем сумраке; её коса пряталась под чёрной барашковой шапкой, лихо и щегольски сдвинутой на ухо. По вечерам она допоздна занималась науками в Заряславской библиотеке и возвращалась зачастую, когда все уже спали. Берёзка с Зорицей, впрочем, всегда её дожидались, чтобы подать ей что-нибудь немудрящее на ужин – клюквенный кисель, простоквашу или ватрушку с чаркой медового сбитня – и перекинуться парой слов за столом. Сняв шапку, княжна крепко, сердечно приникала к губам супруги, легонько целовала Берёзку в щёку и вздыхала:

«Рада с Ратиборой десятый сон уж видят, конечно… Совсем из-за этих дел да учёбы не вижусь с доченькой. Ухожу – она ещё спит, прихожу – уже спит. За обедом только и встречаемся».

«Да когда по-другому-то было? – усмехалась Зорица. – Когда мы у матушки Твердяны жили, ты тоже чуть свет на работу уходила, а возвращалась к ночи. Бывало, и обедала, не отходя от наковальни».

«Ну, так Рада хоть мне обед таскала, – обнимая жену за плечи, с улыбкой вспоминала Огнеслава. – И крутилась там, около нас, к ремеслу привыкала».

«Что ты думаешь, лада, насчёт будущего её?» – прижималась к супруге Зорица.

«Учиться будет, – твердо отвечала княжна. – Чтоб как её прославленная тётушка Светолика стать. Я-то науки бросила и в кузню ушла – а судьба-то вон как повернулась… Теперь вот навёрстывать приходится».

Сегодня Берёзка с Зорицей закрутились, возясь в саду, и совсем забыли о распоряжении насчёт ужина для Огнеславы. Однако княжна была не гордая: сама сходила на кухню и разжилась там куском холодного пирога с солёными грибами. Пищу она любила простую, могла и калачом с молоком удовольствоваться, но ради гостей приходилось держать большую дворцовую поварню с кухарками.

– Не пора ли на отдых, мои родные? – Огнеслава с улыбкой обняла за плечи супругу и Берёзку, поцеловала обеих. – Стемнело уж.

– Заморозки грядут, сестрица, – ответила Берёзка. – Коли сад не защитить, схватит цвет нежный морозом, и не родится ничего на деревьях… Нельзя такое допускать! Уж лучше мы одну ночь не поспим, но сад спасём!

– Тебе не только о саде думать надо, хорошая моя, но и о дитятке. – Дыхание Огнеславы тепло коснулось щеки Берёзки, задумчивая ласка взгляда притаилась лучиками в уголках глаз. – Вовремя тебе следует спать ложиться, Берёзонька. С садом и работницы управятся, а ты давай-ка, в постельку ступай… Не спорить! Это приказ!

Подхватив возмущённо пищащую и сопротивляющуюся Берёзку на руки, она без церемоний понесла её во дворец, а Зорица, с усмешкой шагая следом, приговаривала:

– Так её, так, непоседу этакую! Ей беречь себя надобно, а она…

Снова Берёзка вдыхала от княжны запах работы, кузни, весны – в тёмно-синей сумеречной обёртке из острого холода. Из железных объятий вырываться было бесполезно, оставалось только смириться, как и в тот раз, и обнять сильные, трудовые плечи – непоколебимую, тёплую опору.

В опочивальне она села перед новым стеклянным зеркалом в золочёной оправе, мерцавшей синим узором из яхонтовых незабудок – подарком княжны. Чистота, правдивость и яркость отражения в нём приводила в замешательство, словно Берёзка вдруг раздвоилась. Из зазеркалья на неё смотрела грустная, усталая вдова с испуганными глазами в пол-лица; когда чёрный платок и повойник соскользнули, а косы распустились по плечам, вдова превратилась в совсем юную растерянную девушку.

Но как было улежать в тёплой постели, когда яблоням-невестам, вишням и их подружкам-черешням угрожал мороз? Гулко-тягучий двукратный удар колоколов на башне возвестил о том, что после полуночи миновало два часа: каждое обстоятельное, приглушённо-низкое «бом-м» большого колокола обрамлял светлый, затейливый перезвон колокольцев поменьше – что-то вроде «трень-брень-тили-тень». Обувшись и накинув опашень, Берёзка из тепла натопленной опочивальни выскользнула в туманный холод сада. Втянув носом воздух и учуяв горький запах гари, она поняла: это был не туман, а дым. На небе обильно вызвездило, изо рта Берёзки вырывался седой пар, а садовницы расхаживали со светочами между разложенными повсюду дымными кучами.

– Что вы тут устраиваете?… – кинулась к ним Берёзка.

– Дык… это… – Работницы чесали в затылках. – Когда заморозки ударяют – окуривать сад надобно. Всегда так делается. Ниточки-то твои, может, сработают, а может, и нет – кто ж их знает! В деле их ещё не проверяли ни разу. А с дымом-то всё ж понадёжней будет. Ты уж не серчай…

Обижаться на их недоверие было трудно, но горечь наполнила горло Берёзки. Зябко кутаясь в опашень и дрожа до судорожной боли под ключицами, она бродила между деревьями, касалась стволов и ласково пожимала веточки. Едва она отходила от дерева, как нитка на нём превращалась в светящийся поясок.

– Глянь, глянь, чего делается-то! – переговаривались садовницы изумлённым полушёпотом. – Нитки-то… Ужель и правда ты колдунья, госпожа Берёзка?

– Правда, – усмехнулась та.

Этот сад не пропадёт, поняла она. Но остальные? Ударили ли заморозки повсеместно или похолодание пришло только к ним, в Заряславль? Сердце сжималось от боли и жалости, но она не могла защитить все Белые горы: не хватило бы ни ниток, ни масла, ни сил. Оставалось только надеяться, что в других садах хотя бы дымили этой ночью.

Перед рассветом трава заблестела сединой инея, а деревьям – хоть бы что. Всё так же белел и благоухал их цвет, целый и невредимый, не прихваченный морозом, и уже не имело значения, что помогло – дым или нитки. Сад был спасён. Ни разу за всю ночь не сомкнувшая глаз Берёзка устало опустилась на лавочку в беседке, поплотнее закуталась… Казалось, ресницы тоже заиндевели, смёрзлись, а тело разламывалось на куски от изнеможения.

– Она уже встала или не ложилась вовсе? – донёсся сквозь дрёму родной до слёз голос. Удивление, тревога, забота, возмущение и огорчение слились в нём в единый, неповторимый сплав.

– Не ложилась, госпожа, – ответила старшая садовница. – И мы тоже. Сад вот окуривали…

Шаги приблизились, руки Огнеславы крепко и тяжело, но ласково прижали плечи Берёзки, окутывая её уютным коконом мурашек.

– Берёзонька! Это что за ночные бдения? Разве ж можно так?

– А ты опять без завтрака на работу, да? – разлепив склеенные молочно-тёплой дрёмой веки, улыбнулась девушка.

Она прильнула к плечу сестры Светолики, с утомлённой, побитой морозом нежностью прижалась к её тёплой щеке своей, холодной.

– А ну-ка, отдыхать! Сейчас же! – нахмурилась княжна, а у самой в светлой глубине глаз, как в зеркале, отразилась эта нежность.

– Да какое ж «отдыхать» – вставать пора уж! – Берёзка потянулась с мучительным наслаждением, до хруста костей и звона в ушах расправляя истомившееся за бессонную ночь тело, зевнула. – Гляди вон – рассвело, солнышко вот-вот покажется…

– Ты сама – солнышко наше заряславское, – вздохнула Огнеслава с ласковой грустью во взоре. – Негоже тебе так себя утомлять, милая. Ну-ка, пошли… Хоть часок вздремни.

Опять Берёзка очутилась в её тёплых, бережно-сильных объятиях. С тихим обречённым смешком ткнувшись носом Огнеславе в гладкий висок, она шепнула:

– Ты меня всегда на руках таскать будешь?

– Всегда, – с пристально-нежным блеском в глазах ответила княжна. – И пощады не жди.

Водворив Берёзку в остывшую постель, так и стоявшую с двух часов ночи раскрытой, она чмокнула её в лоб и умчалась по делам – как всегда, натощак. Берёзка, свернувшись под одеялом калачиком, сквозь усталую истому ресниц обводила взором светлую уже опочивальню; совестно было валяться на перине, когда уж и пташки запели, и солнце готовилось брызнуть первыми лучами на выживший, спасённый сад… Не утерпев, она откинула прочь соблазнительно обволакивающее, тёплое одеяло, нашёптывающее мысли о лени и сне, плеснула в тазик воды из кувшина и промыла глаза, прополоскала рот. Сев у зеркала, Берёзка расчесала и заплела волосы, убралась в повойник и платок, оделась и вышла в уже ставшую родной и привычной острую прохладу утра.

Не могла она спать: её тянуло к деревьям Светолики, ласковым шелестом славшим ей привет от родных глаз, чья хрустальная синь навеки слилась с небом. В обширных стеклянных теплицах – одном из последних изобретений неутомимой княжны – смешно топорщили веточки юные саженцы привитой на вишнёвый корень черешни; росли они в бочонках и ждали этой весной отправки в белогорские сады, расположенные севернее Заряславля. Долго колдовала над ними Берёзка, окутывая нитями волшбы тонкие стволики и вкладывая всё нерастраченное тепло своего молчаливо скорбящего по супруге сердца. Знала она: Светолика обрадовалась бы, если б её черешня из Заряславля распространилась в Белых горах повсеместно. Белогорская дева и садовая кудесница Зденка помогла дереву прижиться здесь, на юге, но для покорения средней полосы и ближнего севера требовалось нечто большее, и это Берёзка надеялась осуществить своей волшбой.

– Вы мои хорошие, вы мои маленькие, – с нежностью приговаривала она, прогуливаясь вдоль теплиц и скользя по прозрачным стенкам пальцами. – Растите, черешенки, крепкими и выносливыми, чтобы не только Заряславль лакомился сладкими ягодками, но и все Белые горы.

– Кхм, – раздалось вдруг. – Доброго утра, госпожа Берёзка.

Этот холодно-звонкий, как весенняя капель, голос с навьим выговором коснулся её плеч морозным прикосновением, заставив вздрогнуть и напрячься. Его обладательница пока ничего, кроме приветствия, не произнесла, но он уже звучал ядовитой, лисьи-рыжей язвинкой, клюквенно-кислой и терпковатой.

– Здравствуй, Глед… лид. – Даже язык Берёзки спотыкался об это неуютное, твёрдое и скользкое, как ледышка, имя.

Навья в синем с золотыми галунами кафтане стояла, сияя в косом солнечном луче красновато-золотой короной своей гривы. Треугольную шляпу с алым пёрышком она держала в руке, а уголки её бруснично-румяных губ были приподняты в учтивой, но какой-то неприятной улыбке.

– Я, собственно, хотела принести в каком-то смысле… извинения, – проговорила Гледлид с лёгким поклоном. – Ты меня, кажется, избегаешь… Быть может, я тебя обидела неуместным словом? Или ты боишься? Поверь, опасаться меня не нужно. Мы не для того остались в Яви, чтобы причинять её жителям вред.

– Тебе показалось, – сухо ответила Берёзка, отводя взор от этого чувственно-красивого лица с яркими губами и светлыми, насмешливыми глазами. В каждом слове навьи ей мерещился подвох, а под сердцем ещё глухо роптало недоверие и к ней самой, и ко всем её соотечественникам. – Я не боюсь тебя и не избегаю намеренно, так уж само выходит. Дела, знаешь ли…

– Ну да, ну да, – скривился уголок рта Гледлид, а глаза колко заискрились холодными прозрачными льдинками. – Однако повод отлучиться находится с поразительным постоянством. Всякий раз, когда я появляюсь здесь, ты ускользаешь! Это слишком явная закономерность, чтобы списывать всё на стечение обстоятельств. Из чего я делаю вывод, что ты недолюбливаешь меня.

– Я слишком мало тебя знаю, чтобы любить или не любить, – сдержанно молвила Берёзка, ёжась от невидимых пальцев неуютного холодка.

– Ну так, может быть, стоит познакомиться, чтобы ты могла наконец определиться с отношением ко мне? – Гледлид, по-прежнему с непокрытой головой, приблизилась к Берёзке и остановилась у неё за плечом – рослая, почти как Огнеслава. – Как насчёт прогулки по саду? Его размеры впечатляют… Я тут ещё не всё видела. Вот, к примеру, что за деревца растут под этими стеклянными куполами?

Чтобы выставить навязчивую гостью, Берёзке не хватало полномочий: не чувствуя себя здесь хозяйкой, она не находила за собой и права указывать кому-либо на дверь. С усталым вздохом закатив глаза, она нехотя пояснила:

– Это черешня. Исконно на нашей земле она не росла, моя супруга привезла её из тёплых краёв. Я хочу попробовать создать новый, холодостойкий её вид, который мог бы плодоносить и в более суровых условиях.

– Черешня? Черешня… – Прохладные глаза навьи скользили по опрятным рядам саженцев, она будто пробовала слово на вкус. – А какие у неё плоды?

– Вкусные, сладкие. Небольшие и округлые, как ягоды, внутри косточка. Окраска бывает разной. Бывает красная, как… – Берёзка украдкой скользнула взглядом по сочным, налитым упругой поцелуйной силой губам Гледлид. – Как кровь. Или золотисто-жёлтая с румянцем. Моя супруга вывела несколько видов.

– Весьма, весьма любопытно, – покивала головой навья. – А вон те цветущие деревья как называются?

– Это – груши и яблони, – ответила Берёзка, направляясь под душистый шатёр пышных крон. – Их плоды крупные, с кулак и больше. Яблоки – шарообразные, груши – вытянутые, у плодоножки заострённые, а книзу широкие… В них тоже много сладкого сока, а мякоть белая, рассыпчато-твёрдая, духовитая. У груш даже немного мёдом отдаёт…

– Даже слюнки потекли, – усмехнулась навья, следуя за девушкой. – Ты так вкусно описываешь, что захотелось всё это попробовать!

Они неспешно прогуливались по дорожкам: Берёзка рассказывала и показывала, а навья, заложив руки за спину, слушала и кивала.

– А почему все ваши учёные, которые остались работать при Заряславской библиотеке, женщины? – решилась спросить Берёзка в свою очередь.

– У нас в Нави женщина является носительницей и хранительницей знаний, – ответила Гледлид, надевая шляпу и надвигая её на глаза от солнца. – Это не значит, конечно, что мужчины все сплошь неграмотны… Учиться не запрещено никому, но вот возможности для применения этих знаний – разные. Все руководящие и требующие умственной работы должности занимают женщины, мужчины же заняты в основном тяжёлым трудом, ремёслами, войной. И потомство, как ни крути, без них не произвести: мы – не дочери Лалады, увы, и способностью к оплодотворению не обладаем. У особо состоятельных навий мужья могут позволить себе не работать, только ублажая свою супругу, но женщина всегда независима. Она – опора и основа общества, его душа и разум. И думает она, как правило, головой, а не сердцем, как вы, женщины Яви.