Текст книги "Навь и Явь (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 71 страниц)

«Решит, когда поправится». Эти слова будили в душе эхо надежды, но Ждану не пускали к Лесияре, и она не могла своими глазами увидеть, в каком состоянии находилась супруга. Ожидание ползло сквозь душу холодной змеёй, дрожь нервов отзывалась в каждом пальце, а под сердцем тлел уголёк гнева и ожесточения: похоже, у прощения был свой предел. Если с Вранокрылом её больше не связывали цепи обид и ненависти, то зверства Вука взывали к воздаянию.

Когда из опочивальни вышла Мечислава, Ждана кинулась к ней:

– Почему тебе можно быть с Лесиярой, а мне – нет? Что с ней? Она жива? Хотя бы это мне скажи!

Руки суровой воительницы тяжело опустились на плечи Жданы.

– Государыня жива, но её жизнь висит на волоске, – ответила женщина-кошка. – Волшба задела сердце. Той оружейницы, что ковала кинжал, уже нет, она покоится в Тихой Роще, поэтому мы сами делаем всё, что в наших силах. Ты сейчас ничем не можешь помочь государыне, Ждана, а вот шуму от тебя много. Прошу тебя, просто посиди тихо и подожди.

Слова Мечиславы обрушились на Ждану снежным обвалом. Придавленная ими, она закуталась в меховой опашень и побрела в сад, к тёмным теням деревьев и ледяной корке на земле. В душе распускался чёрный цветок с холодными лепестками, которому она пока не знала названия.

Стоя на мостике через замёрзший пруд, Ждана закрыла глаза. Из-за пелены лет вынырнула вдруг её первая белогорская осень, чарующе-величественная, светлая, горьковатая. Золотисто-багряная тишина горных склонов, радуга над водопадом… Семь седых струй, загадочное молчание западной границы. Может, это судьбоносное для неё место знало ответы? Ждана шагнула в проход.

Струи водопада не шумели: они застыли огромными сосульками и причудливым льдистым кружевом. Место было наполнено удивительным бирюзово-зеленоватым светом и морозным мерцанием, и Ждана, зачарованная, приблизилась к краю обрыва. Таинственное свечение шло из ледяных глубин, и в этом тихом зимнем царстве хотелось и самой замёрзнуть, слившись с дышащим покоем занавесом сосулек. Звонкий холод лился в грудь, обнимал безысходностью и шептал: «Оставь надежду. Усни – и обретёшь мир». Поставив ногу на скользкий край, Ждана чуть нагнулась, чтобы вслушаться в мерцающий шёпот инея и узнать, как ей следовало поступить. Чёрный цветок, распускаясь, внезапно толкнул её изнутри, и сознание пронзила мучительно острая молния: «Падаю». Но красивая смерть в чарующе прекрасном месте не собиралась открывать ей свои объятия: крепкая рука обхватила Ждану и отдёрнула от края.

– Красота бывает опасной, – услышала она дохнувший зябкостью, как студёная ночная река, голос.

В этом голосе пела гордая сила пронизывающего горного ветра, вздыхало и ворочалось суровое северное море и гуляло эхо снежного простора. Сперва Ждане показалось, что перед ней – женщина-кошка в чёрном плаще и доспехах; в копне растрёпанных чёрных волос серебрились седые пряди, а морозно-белую, словно светящуюся изнутри кожу на правой щеке пронизывала сеточка сиреневых жилок. Эта неживая бледность выглядела бы пугающей, если бы не глаза, в которых Ждана тут же утонула. Они казались огромными на скуластом, измождённом лице, суровом и ласковом одновременно; пристально-сияющие и светлые, цвета грязного весеннего льда, они пожирали Ждану с тревожащей, непостижимой и непонятно откуда взявшейся нежностью. Косой шрам через всё лицо казался знакомым, доспехи – тоже, но это лицо и взгляд никак не вязались с воспоминаниями о той, кому принадлежали сии приметы. Ждану поразила дикая мысль, будто та, о ком она сейчас вспомнила, содрала лицо с кого-то другого и неким чудесным образом сумела приживить его на себя… Иного объяснения этому ошеломляющему несоответствию придумать не получалось.

– Ты, наверно, и думать обо мне забыла, княгиня, – сказала знакомая незнакомка, и уголки её жёсткого, тонкогубого рта приподнялись в такой неуместной на них задумчиво-мечтательной улыбке. – А я дышала нашей встречей, и только мысль о тебе поддерживала во мне жизнь. Я мечтала подарить тебе охапку подснежников, но, увы, мне не дожить до их цветения, так что уж не обессудь – я без подарка.

Подснежниковая хрупкость, облачённая в тяжёлую латную перчатку – таким было сочетание того, что Ждана помнила, и того, что она видела перед собой сейчас.

– Ты озябла, княгиня, – заметила женщина в чёрном плаще. – Морозец хороший… Неподалёку я видела лесной домик, там можно растопить печь и погреться. Шагай за мной.

Ждана замешкалась, хмурясь: опять несоответствие – ближайшее зимовье было в дне пешего пути. «Неподалёку» это могло называться только для дочерей Лалады, способных молниеносно «прокалывать» пространство… Что женщина-воин и сделала, на глазах у обмершей от изумления Жданы шагнув в колышущуюся волнами дыру в воздухе.

Нет, это был сон или предсмертный бред. Наверно, она всё-таки поскользнулась на краю и рухнула с обрыва, а может, её заколол кинжалом Вук, вселившийся в тело Радятко. Ну конечно! Светящийся лёд, застывшая пляска струй, бирюзовый зимний чертог, пропитанный морозной сказкой – всё это не могло быть наяву!

Пространство снова колыхнулось волнами, и из пустоты шагнула её давняя знакомая. С негромким смешком пощёлкав перед лицом Жданы пальцами, она сказала:

– Ну, ты чего встала? Княгиня, отомри!

– Этого не может быть, – слетели наконец с языка Жданы первые слова, скомканные и испуганно-взъерошенные, как кот, навернувшийся во сне с лавки. – Кто ты?

Женщина в чёрном плаще стянула кожаную перчатку и показала правую руку, подёрнутую такими же сиреневыми жилками, какие проступали на щеке.

– Я та, кому ты оставила подарок на память – кончик иголки, – сказала она. – Он движется к сердцу, и как только они встретятся, мне конец.

Каменно-холодная рука коснулась щеки Жданы тыльной стороной, и имя женщины-оборотня отозвалось в памяти стальным лязгом клинка – Северга. Ждана отшатнулась, невольно закрывшись рукавом с белогорской вышивкой, но навья смотрела на неё с грустновато-беззлобной усмешкой.

– Боюсь, княгиня, тебе от меня не спастись. Ни иголки, ни вышивки на меня больше не действуют, ваши пограничные отряды меня тоже не чуют как чужака. Этот твой подарочек что-то сделал со мной, как видишь. Это и в самом деле огромный, бесценный подарок… С одним лишь «но»: дав мне так много, он и отнимет у меня всё – вместе с моей жизнью. Ну, что мы стоим-то? Пойдём, погреемся, что ли.

Ждана шагнула в проход следом за навьей, всё ещё не веря, что на такое перемещение способен кто-то кроме женщин-кошек, жриц Лалады и обладательниц волшебных колец. Подснежники тронули её сердце прохладными лепестками, будто Северга действительно подарила их, а в этих новых, неузнаваемых глазах смерть и нежность соседствовали, как зима и весна. Маруша и Лалада слились воедино в этом странном существе, жутковатом и притягательном одновременно.

Избушка уединённо стояла среди сонных сосен, пустая и давно выстудившаяся, но дрова имелись в избытке. Ждана зажгла масляную лампу на столе, а Северга затопила печь. Подбрасывая в топку поленья, она не захватывала их пальцами правой руки, а только подталкивала тыльной стороной.

– Рука в кулак не сжимается, – пояснила она, заметив взгляд Жданы. – Не очень удобно, но ничего – и с этим, как оказалось, жить можно.

Огонь трещал и уютно гудел, тени водили хороводы на стенах. Северга, подвинув лавку поближе к печке, кивнула Ждане:

– Садись.

Печка дышала жаром, медово-рыжий отблеск пламени освещал здоровую половину лица Северги, и Ждана снова оторопела от обволакивающего, почти белогорского тепла в её посветлевших глазах. С каждым произнесённым словом, с каждым движением она всё больше узнавала навью, и ломящий кости осенний холод их первой встречи дышал Ждане в спину. Впрочем, нет: это просто домик ещё не протопился, и холодный воздух обнимал сзади, а печь грела спереди.

– Я не верю в случайности, – проговорила Ждана. – Ты искала меня?

Северга подобрала с пола соломинку и вертела её в пальцах левой руки.

– Я бродила, скиталась без цели и смысла, – ответила она, глядя на огонь. – Наши захватили Воронецкое княжество, но мне уже нет дела до войны. Отвоевала я своё. Перед смертью мне очень хотелось увидеть тебя и Рамут.

– А Рамут – это кто? – полюбопытствовала Ждана.

– Моя дочь. – Губы Северги снова тронула неуклюжая улыбка. – Её имя означает «выстраданная».

– Наверно, неспроста ей дано такое имя? – Ждана боязливо и осторожно изучала сплетение жилок на руке навьи.

– Да, доставила мне хлопот эта мелкая козявка. – Веки женщины-воина прищурились с ласковой усмешкой. – Я не собиралась становиться матерью, но так получилось… Её отец пытался меня таким способом подлечить после того, как мне все кости переломало. А костоправка отказалась что-либо делать – мол, лечение ребёнку навредит. Пришлось девять месяцев скакать на костылях… Искорёжило меня, природным способом родить не выходило, и тётка Бенеда вырезала у меня мою дочурку из брюха, а потом кости заново переломала и на место поставила.

Ждана помнила этот шрам, похожий на кривую улыбку, и тугое, мускулисто-стальное тело Северги, покрытое множеством рубцов – следов от заживших ран. После той совместной бани они расстались по разные стороны обрыва: Ждана стояла наверху, а Северга висела внизу, на древесном корне. Оказалось, ей помогли выбраться…

Потом было отвоёвывание своего тела у смерти – костлявой девы, сидевшей у постели навьи, пока та подтягивалась на одной руке, чтобы поднять себя с болезненного одра. Имя Голубы срывалось с губ Северги нежным, пушистым комочком, а пальцы, ласкавшие девушку на берегу ручья в ельнике, подрагивали, словно опять ощущали под своими подушечками девственную мягкость её груди.

– Я не изменилась, не стала лучше или хуже. Я, как всегда, ни в чём не раскаиваюсь и ни о чём не сожалею. Я просто люблю тебя, княгиня – вот и всё, что со мной случилось. Эта любовь убивает меня, но она стоит того, чтобы от неё умереть. Лалада, Маруша – это всё имена, это лишь звуки. Любовь – настоящий бог.

На усталом лице Северги лежала мертвенная тень, а блуждающий по потолку взгляд словно уже видел иные чертоги – далёкие, за гранью земного бытия и суетных помыслов. Ноги Жданы затекли, спина ныла, но она держала голову навьи на своих коленях и тонула во внутреннем свечении, которое излучала кожа Северги. Это была белизна первого снега в лунную ночь, чистая и холодная.

– Больше всего на свете мне хотелось бы умереть на твоих руках. Вот так, как сейчас… Лучшего и пожелать нельзя, но мне ещё нужно повидаться с Рамут, поглядеть на внучек. И ежели от них будет хоть одна жалоба на этого прохвоста Вука – не сносить ему головы.

Это имя отравленной плетью хлестнуло Ждану, и чёрные лепестки вновь всколыхнулись в ней, шелковисто распускаясь.

– Тому, что он сделал, нет прощения, – дыша звёздной темнотой этого цветка и негромко, но ожесточённо отчеканивая каждое слово, проронила она. – Чтобы отомстить мне и моей супруге, он не пожалел родного сына. Жизнь Лесияры повисла на волоске… Она лежит сейчас раненая, с оружейной волшбой в сердце. А Радятко Вук хотел бросить на съедение этим паукообразным тварям, через которых он им управлял. Я бы простила ему покушение на меня саму, я умею прощать, поверь. Но ЭТО – не хочу.

Северга подняла голову и медленно села на лежанке. В её глазах снова проступил жестокий ледяной блеск клинка, с которым Ждана увидела её при первой встрече.

– Он пытался убить тебя? – переспросила она, посуровев.

– Да, меня и Лесияру – через Радятко, – кивнула Ждана, ощущая сердцем поцелуй каждого чёрного лепестка. – На меня он только замахнулся, но тут закричала Любима, дочка Лесияры… Он бы и её убил, но я сдержала руку Радятко. Мне удалось очистить сына от этих тварей, но… Я не хочу прощать того, кто сделал с ним такое, это выше моих способностей к прощению. Мне даже имя его трудно произносить: оно жжёт мне сердце.

Северга поднялась на ноги и прошлась по избушке. Её плащ покачивался крыльями летучей мыши, а тяжёлые, окованные стальными щитками сапоги гулко топали по половицам.

– Мне знакомо это чувство. Ты сама вряд ли сможешь дотянуться до Вука, но до него могу добраться я, – проговорила она, поворачиваясь к Ждане.

Она стояла, расставив ноги и опираясь на меч в ножнах – высокая и ещё полная грозной силы, несмотря на сиреневые жилки и серебристо-лунную бледность. Холодная сталь её взгляда выдавала в ней прежнюю Севергу, но теперь Ждана знала её глаза другими и видела сердцем те подснежники, которые навья вслепую ласкала пальцами в солнечный день. Страх и ненависть ушли, уступив место задумчивой печали.

– Я не могу просить тебя об этом, – покачала Ждана головой. – Я не хочу, чтобы пролилась твоя кровь.

– Ты знаешь какие-то бескровные способы? – двинула бровью Северга.

Чёрный цветок дышал, открывая и смыкая лепестки, и жаждал воплотиться. Вынув носовой платок из рукава, Ждана разложила его на столе, а из кармашка на изнанке опашня выудила моточек тёмно-зелёных ниток и иголку. Бархатная походная сумочка с полным набором для рукоделия осталась дома: сегодня Ждане было просто не до неё, но сейчас ей пригодилась привычка рассовывать всюду отдельные моточки ниток и иголки на всякий случай.

– Погоди немного, – сказала она Северге. – Я приготовлю кое-что, чтобы ты передала это Вуку при встрече.

Она привычно покормила иголку своей кровью и вдела нить. Цветок шевелился перед её мысленным взором, роняя лепестки на платок; Ждана быстро работала иголкой, меняла нить, снова вышивала… Северга грелась, подбрасывая поленья в огонь.

– Тебе не зябко? – спросила она. – А то, может, поближе к печке сядешь?

Ждана молча качнула головой, не отвлекаясь от работы. На цветке в её мыслях становилось всё меньше лепестков, а вот у его брата-близнеца на платке – всё больше. Когда нить была закреплена на ткани, а кончик откушен, по вышивке пробежал красноватый отсвет, и она подёрнулась глубокой, дышащей и зияющей чернотой.

– Вот, отдашь ему… – Ждана протянула платок Северге. – И скажешь: «Умрёшь от родной крови».

Северга задумчиво рассматривала вышитый цветок.

– Чёрная кувшинка? Это ведь не белогорская вышивка, княгиня, это проклятие-заговор на отсроченную смерть… У нас в Нави таким пользовались в старину. Откуда ты про него знаешь?

Сердце само опадало алыми лепестками, холодея и замирая от изнеможения, а игла выскользнула из озябших пальцев вышивальщицы и провалилась в щель между досками столешницы.

– Я не знаю, откуда, – пробормотала Ждана, придвигаясь к огню и устало ёжась от простудного озноба. – Этот цветок просто распустился во мне. Я соприкасалась с Вуком, когда пыталась вытеснить его из Радятко; может, и с Навью соприкоснулась каким-то образом. Ведуньи ведь как-то выудили через тебя заклинание для закрытия Калинова моста…

– Может быть, может быть, – промычала Северга, разглаживая пальцами платок. – Хм… А ведомо ли тебе, княгиня, что проклятие затрагивает и самого проклинающего?

– Я понимаю это, – холодея, кивнула Ждана. – Будь что будет.

Руки Северги легли ей на плечи, поплотнее укутали опашнем.

– Хорошо… Я попытаюсь сделать так, чтобы оно тебе не навредило.

Эти слова прозвучали тепло и ласково, согрев Ждану лучше, чем огонь в топке.

***

– Я не знаю, Мечислава, честно, – вздохнула седовласая Ружана. – Конечно, надо надеяться на лучшее, но и к худшему тоже стоит готовиться… Многие наши сёстры-кошки на этой войне погибли от оружия навиев, не имея возможности упокоиться в Тихой Роще. Не представляю себе, что стало с их душами.

– Но государыня ещё жива! – стараясь приглушать голос, возражала Мечислава. – Как ты себе это представляешь? Нести её в Тихую Рощу, привязывать к дереву и ждать?

– Ты сама знаешь, что мёртвых дочерей Лалады деревья не принимают – только живых, – сказала Ружана. – Ежели срок государыни подошёл, дерево примет её, а ежели время ей уходить не настало, то она не сольётся с деревом и будет себе жить дальше. Ничего страшного.

– Ничего страшного?! – громким шёпотом возмутилась младшая из двух беседующих Сестёр. – А ежели б тебя вот так насильно привязали к дереву и стали ждать, сольёшься ты с ним или нет?… Каково б тебе было?

– Мне ж за душу государыни больно, – оправдывалась Ружана. – Что с нею станет, ежели она не упокоится как положено?

– Рано ты госпожу хоронишь, – покачала головой Мечислава.

Разговор происходил в одной из небольших укромных комнат дворца, но от всевидящего ока и всеслышащего уха княжны Любимы Сёстры не смогли спрятаться. Зажав рот рукой, девочка сползла по стенке на корточки. Слёзы катились из немигающих глаз, тепло щекоча пальцы, в горле набух солёный ком… А потом словно горячая пружина подбросила её, и она помчалась к двери опочивальни, в которой лежала родительница.

– Пожалуйста, прошу вас, пустите меня к государыне, – зашептала Любима, обращаясь к дружинницам и молитвенно складывая руки. – Я тихонько… я буду очень тихонько себя вести, клянусь! Я просто посмотрю на неё и тут же уйду.

– Ночь на дворе, княжна, – ответила одна из стражниц, со строгой лаской глядя на девочку с высоты своего роста. – Государыня отдыхает, да и тебе пора в постельку.

– Ну пожалуйста, – завсхлипывала Любима, не вытирая тёплых ручейков со щёк. – Ружана хочет отправить государыню в Тихую Рощу… Чтобы её там приняло дерево, пока она ещё живая! Ежели её туда отправят… а я не увижусь с ней… Пожалуйста, тётеньки, пустите меня к моей матушке!

Испивая чашу мольбы до дна, княжна опустилась на колени, коснулась ладошками и лбом холодного каменного пола и подняла залитое слезами лицо к дружинницам. Обе кошки смутились:

– Ох, госпожа Любима, встань немедля! Негоже так, чтоб ты, княжна, кланялась нам, слугам твоим. Встань, ради пресветлого сердца Лалады!

Любима отвесила ещё три земных поклона, невзирая на просьбы дружинниц, и даже не думала подниматься. Не вытерпев, они отошли от двери, чтобы поднять княжну с колен, а Любиме только того и надо было. Прошмыгнув у них между ног, она юркнула в опочивальню.

– Куды! – ворвались они следом, да было поздно.

Любима забралась на постель и начала быстро гладить и покрывать поцелуями лицо родительницы Лесияры, щекоча губами сомкнутые ресницы и роняя слезинки на её бледные щёки и лоб. Княгиня лежала с перевязанной грудью, укрытая одеялом по пояс; при мысли о том, что её, ещё тёплую, живую, дышащую, понесут в Тихую Рощу, чтобы она там стала сосной, Любиму охватывало колючее, как зимний ветер, одинокое горе.

– Государыня матушка, ты меня слышишь? – тихо заплакала она над княгиней. – Это я, Любима… Молю тебя, открой глаза! Не уходи в Тихую Рощу, как же я без тебя?! Я плохо себя вела, огорчала тебя, но я больше не буду! Я хочу, чтобы ты радовалась, чтобы ты улыбалась и смеялась… Ежели это сделает тебя счастливой, я подружусь со Жданой! Мы уже подружились, когда вызволяли Радятко из темницы. Он не хотел тебя ранить, это всё Вук! Это он его заставил! Ждана прогнала его, теперь всё будет хорошо, я обещаю, матушка! Только живи, прошу тебя!

Она уткнулась носом в волосы родительницы и отчаянно всхлипывала, вздрагивая всем телом. Вдруг на голову ей опустилась большая тёплая рука.

– Давши слово – держись, радость моя, – защекотал ей ушко родной голос, слабоватый и как будто немного сонный, но вполне живой. В нём даже слышалась улыбка.

Взгляд родительницы из-под устало нависающих век был ласков. Счастье накрыло Любиму тёплым цветастым ковром, и она свернулась клубочком под боком у государыни. Конечно же, занудные дружинницы подошли, чтобы увести княжну и снова разлучить её с матушкой, но та приподняла руку с одеяла и двинула пальцами:

– Не надо, пусть… Оставьте её со мной. Что с мальчиком?

– Жив и, кажись, здоров, госпожа! – доложила одна из кошек. – Дрыхнет так крепко, что не добудишься. Под стражей он сейчас.

– А моя жена? – Сухие, бледные губы Лесияры еле двигались, с трудом размыкаясь.

– Госпожа Ждана цела и невредима, государыня. Выйти она изволила. Кричала она сильно и плакала, волновалась – должно быть, в саду воздухом теперь дышит, успокаивается.

– Я опоздала к Восточному Ключу, – простонала княгиня, скосив глаза на часы. – Правда с Твердяной и Вукмирой не приходили?

– Никак нет, государыня. Приходила только одна дева Лалады, про тебя спрашивала.

– М-м… – Лесияра закрыла глаза, и между её бровей пролегла усталая складка. – Что там за окном?

– Темно, государыня, – доложили дружинницы. – Ночь.

– Да понятно, что не день, – скривилась княгиня. – Я небо имею в виду. Тучи есть?

– Трудно сказать, госпожа. Черным-черно всё. Чернотень угольная.

Сперва повисло молчание, в котором Любима слышала стук собственного сердца, а потом Лесияра проговорила:

– Надеюсь, они не ушли без меня. Отправляйтесь к Восточному Ключу и, если они ещё там, задержите их. А Светолику доставить ко мне… Пусть даже думать не смеет.

***

Роскошная, огромная трапезная в зимградском дворце, рассчитанная на три-четыре сотни гостей, была слабо освещена всего тремя лампами на столе: в городе началась нехватка масла. Впрочем, навиям и такого весьма условного освещения было более чем довольно. Блюдо с холодной дичью да кувшин хмельного мёда – вот и всё угощение, которым Вук встретил Севергу, однако к столу вышла Дамрад в белом плаще, высоких сапогах и серебристой кольчуге, и по её хлопку в ладоши тут же принесли рыбу, птицу, солонину и заморское вино.

– Вук – скупердяй, – с усмешкой сказала владычица, протягивая Северге руку для поцелуя. – Или, быть может, он не хочет объедать голодающий народ?

Ноги Северги плохо гнулись, а за грудиной давило и жгло, но она опустилась на колено и приложилась губами к холодной руке Дамрад. Встать после этого тоже оказалось непросто – трапезная с жужжанием поплыла вокруг неё, и пришлось ухватиться за край стола.

– Что-то ты скверно выглядишь, сестра, – царапнув навью змеиными чешуйками едкого взгляда, заметила повелительница. – Ты больна?

Сомкнутые губы Северги поймали правду-воробья прежде, чем та успела выпорхнуть: затяжная болезнь на самом деле подошла к концу, и целительницей выступила Ждана. Но к чему Дамрад и Вуку было знать, что голова Северги лежала у неё на коленях, а под потолком плыла залитая солнцем подснежниковая поляна? Разве поймут они, что такое сидеть у огня и ловить каждый вздох той, чьи пальцы способны даровать и жизнь, и смерть? Они не знали, что существует на свете такая радость – держать руки на любимых плечах и вдыхать запах кожи и волос, разгорячённых у печного пламени. Дамрад не видела настоящего солнца, её глазам было не под силу впитать его животворную мощь, а Вук… Вук посмел поднять руку на повелительницу всех подснежников на земле и должен был за это поплатиться.

Несколько тягучих тёмных капель запятнали скатерть. Проведя пальцами под носом, Северга усмехнулась. Что такое кровь? Это жизнь, которая струилась по усталым жилам и уже рвалась наружу, прочь из тела.

– Вук… У меня пальцы одеревенели, плохо слушаются, – прохрипела она, намекая на свою искалеченную руку. – В моём рукаве есть платок, достань его и вытри мне лицо, будь так любезен, зятюшка.

– Изволь, дорогая тёща. – С усмешкой Вук нагнулся вперёд, забрался когтистыми пальцами в рукав Северги и выудил оттуда комочек ткани, на котором дышал вышитый цветок с чёрными, как звёздное небо, лепестками.

Блюдо с мясом грохнулось на пол: шарахнувшись в сторону, Вук смахнул его локтем. Платок дрожал в его руке, а из складок льняной ткани поднималась головка чёрной кувшинки, покачиваясь и приветственно кивая.

– Есть мера прощаемых деяний, и ты её превысил, мой любезный родич, – сказала Северга, обнажая клыки в улыбке. – Суждено тебе умереть от родной крови, да будет по слову моему. Всю отдачу, какая может аукнуться пославшему тебе сие проклятие, я беру на себя.

Лепестки осыпались на скатерть, превращаясь в пепел. На лице Вука вздулись жилы, а глаза, бешено сверкая, вылезли из орбит. Платок упал на стол, но цветок остался в руке оборотня и блестящей маслянисто-чёрной плёнкой окутал его пальцы. Дамрад вскочила со своего места.

– Сестра, что это значит? – резко щёлкнул кнут её властно-требовательного голоса.

Торжественно-спокойное молчание улыбающихся губ навьи было ей ответом. Вук с рёвом тряс рукой, пытаясь вытереть её о край скатерти, но чёрная плёнка впиталась в кожу, покрыв кисть сеточкой сиреневых жилок. Пальцы костляво скрючились, суставы набухли, когти почернели.

– Будь ты проклята, Северга! – взвыл он, здоровой рукой выхватывая меч из ножен.

– А вот и отдача, – улыбнулась навья. – Принимаю и обезвреживаю.

«Прошу тебя, только не вступай с ним в поединок! Просто отдай ему платок и спасайся! – Руки Жданы легли на плечи навьи, робко и умоляюще поглаживая холодные пластинки доспехов. – Пообещай мне, что ты так и сделаешь!»

«Я постараюсь, княгиня».

Дыхание тающего весеннего снега окутало их вихрем белых лепестков. Северга склонилась к губам Жданы и бережно, просительно-ласково прильнула к ним своими. Ждана не оттолкнула навью, не отпрянула; её глаза сперва широко распахнулись, будто в спину ей вонзилась стрела, а потом ресницы задрожали и сомкнулись, губы податливо раскрылись.

«Я люблю тебя, Ждана. Будь счастлива».

Пальцы Жданы вцепились в поражённую иглой руку Северги, а в глазах расплескалось янтарное море мольбы.

«Обещай, что выживешь», – шевельнулись её губы.

«Ты уже подарила мне бессмертие». – С улыбкой навья отступила, и их руки разъединились.

Шаг в проход – и радужные переливы искривлённого пространства окутали Севергу. Позади осталась скрипящая дверца избушки, покачивающаяся на петлях, треск огня в печке и зябко закутавшаяся в опашень Ждана с тенью тревоги в печальных глазах.

Лёгкая улыбка приподняла уголки губ Северги, глаза спокойно закрылись. Клинок свистнул в воздухе, но за один миг до того, как он коснулся её шеи, осколок иглы достиг сердца навьи, и оно, отбив последний удар, встало.

Перед ней лежала каменная лестница с неисчислимым множеством ступеней, выбитых прямо в склоне горы. Золотисто-розовый небосклон улыбался и обнимал снежные вершины, к которым поднимались фигуры в белых одеждах; доспехов больше не было, тело Северги стало лёгким и молодым, и она пружинисто одолевала одну ступеньку за другой вместе с попутчиками.

На одной из широких лестничных площадок ей встретилась Махруд. Ветер всё так же трепал длинную чёрную прядь волос, струившуюся из-под наголовья плаща, а глаза мягко сияли улыбкой.

«Ты спрашивала, что это за штука – любовь, – сказала она, не двигая губами, и её голос звучал в голове Северги песней горного ветра. – Любовь – это дорога, которую не каждый осилит».

Северга вдыхала запах снега с вершин и подставляла лицо лучам неяркой, уютной, ласково зовущей зари.

«Когда-то я отстала от войска, не сумев с переломанными костями одолеть горы, – серебряным облаком вспорхнул в небо её голос-мысль. – Мне пришлось задержаться на долгие девять месяцев. Но я не жалею, что задержалась… Надеюсь, со второй попытки я одолею эту высоту».

«Эта высота ждёт тебя, – улыбнулась Махруд, отступая в сторону. – Осталось всего несколько шагов».

Севергу вдруг подхватил ветер, и она понеслась сперва над горными вершинами, а потом над зелёным морем лесов. Тонкая струнка зова вела её к обособленно стоящей посреди полянки сосне, под которой осталось её сердце.

***

Кровь брызнула на скатерть и растеклась блестящей тёмной лужей по полу. Вук тяжело дышал, глядя то на обезглавленное тело своей тёщи, то на изуродованную руку, пальцы которой пока ещё повиновались, но ныли и горели, покрывшись сиреневыми жилками. Дамрад, вытерев капли крови с бледного лица, вышла из-за стола и направилась прочь из трапезной.

– Госпожа! – бросился следом за ней Вук. – Как обезвредить это проклятие? Что-то можно сделать?

Владычица задержалась на мгновение в дверях, глядя как бы сквозь Вука холодно-отсутствующим взором. «Словно я уже покойник», – проплыло в голове оборотня.

– Это проклятие чёрной кувшинки, – сказала Дамрад. – Тебе конец, Вук. Но умрёшь ты не сейчас, а позже – от руки своего кровного родственника. Я ничем не могу помочь. И, пожалуйста… – Владычица поморщилась, покосившись в сторону тела в чёрном плаще и отделённой от него головы. – Приберись тут.

Стуча каблуками высоких сапогов, она удалилась, а Вук всё пытался справиться с дыханием. В трапезной стало слишком мало воздуха, или, быть может, воротник душил его… Шатаясь, Вук подошёл к телу и остановился над ним, здоровой рукой поднял голову за волосы и посмотрел в бледное лицо. Северга и мёртвая насмехалась над ним… Эта победная усмешка на её губах поднимала в нём чёрный вихрь ярости, оттого что он не мог её стереть.

Звериный рык прокатился под сводами потолка. Блюда полетели со стола, мёд и вино из разбитых кувшинов смешались с кровью на полу. Прибежали испуганные слуги, и Вук велел, указав на труп:

– Раздеть догола – и в подвал!

Он впал в неистовство среди переложенных льдом свиных и говяжьих туш: вооружившись тесаком, он сам с упоением потрошил подвешенное на крюке тело. Хриплый рык вместе с седым паром вырывался из его оскаленной пасти, кровь брызгала в лицо, и он самозабвенно колол и резал, отводя душу. Ярость пела в нервах, подкатывала к горлу горячей тошнотой, расстилалась перед глазами алой пеленой.

Окровавленной рукой он достал из лохани с внутренностями сердце. Оно превратилось в странный чёрный камень, похожий на кусок угля. Постучав им о стену, Вук хмыкнул. Твёрдый… Бросив его в мешок к голове, он вышел из подвала.

– Скормить собакам, – распорядился он насчёт тела и потрохов.

Он долго сидел на престоле, не смывая крови и сжимая в руке горловину мешка. Отголоски ярости ещё гуляли по телу жарким биением, но постепенно ей на смену приходил тёмный и непоколебимый, как ночное небо, холод.

Когда вылупилась часть паучков, Вук попробовал установить связь с Радятко, примеривался, «обживался» в его теле, готовясь к решающему удару. Он ещё не полностью им владел, а потому не смог закрыть мальчишке рот, когда тот озвучил заклинание для закрытия Калинова моста, а потом трепался с престарелой кошкой о переводе слов и грамматике навьего языка; как эти сведения попали к нему в голову, Вук подозревал. Парнишка, не осознавая того, вступил в соприкосновение с самой Навью: видимо, паучки дали такое побочное действие…

Не оставалось ничего иного, как только доложить об утечке сведений владычице. Та отругала Вука за промах, но потом остыла. «Ничего! Пусть только попробуют сунуться к мосту, – сказала она. – Мы удвоим… нет, утроим… нет, увеличим вчетверо охрану прохода. Когда наша храбрая и самоотверженная четвёрка туда явится, мы окажем им тёплый приём!» Слова «тёплый приём» сопровождались тонкой, ядовито-змеиной усмешкой на жёстко и холодно сложенных губах.