Текст книги "Навь и Явь (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

Вукмира не стала отказываться и села за стол вместе со всеми; мясного и рыбного она, правда, есть не стала, отведала только пирожков с земляникой и киселя с молоком. Семейное застолье продолжалось полдня: матушка не могла досыта наговориться с Вукмирой и не успокоилась, пока не выложила все новости, накопившиеся за годы. Лишь ближе к вечеру Твердяне удалось наконец урвать и свою долю общения с сестрой, бродя с нею по знакомым горным тропинкам и вдыхая полной грудью свободу этого увенчанного белоснежными шапками простора.

– А Мила почему с нами не пошла? – спросила Вукмира.

– Она высоты боится, – усмехнулась Твердяна. – Её в горы не затащишь.

Бессчётное число раз представляла она себе эту встречу… Она полагала, что им будет о чём поговорить – ещё бы, за двадцать-то лет разлуки! – но, как и всегда, слова оказались излишними. Лишь слепящий блеск горных вершин, зелёная трава и снег, цветы и бездонные пропасти, рокот водопадов и окрыляющий, зовущий в небо крик птиц – и горьковатое молчание сосен-свидетельниц, мудрых слушательниц и верных подруг.

– Мне пора, – сказала Вукмира, когда янтарная вечерняя заря образовала с синевой её глаз удивительный тёплый сплав. – С родительницами и Милой прощаться не стану – плакать будут… Поцелуй их от меня. А захотите меня увидеть – приходите в Тихую Рощу, я теперь при роднике Восточный Ключ служу.

Улыбнувшись на прощание, она белокрылым призраком растворилась в закате.

Хоть и недоставало Твердяне непоколебимой веры в исцеление, но тихорощенским мёдом свои шрамы она по совету сестры-жрицы всё-таки стала мазать. От похлопывания пальцами по липкой коже рубцы начинали гореть, но это было приятное жжение. Мгновенного улучшения не произошло, но, всматриваясь в себя время от времени, Твердяна подмечала едва различимые изменения. Капля камень точит, и шрамы, как ей казалось, мало-помалу стали разглаживаться и таять, особенно с краёв: если раньше они сплошняком охватывали пол-лица, то через год от них остались только два небольших островка на щеке и на лбу, которые упорно не желали уходить. Матушка Благиня не давала Твердяне забросить лечение и приносила из Тихой Рощи новые и новые туески – не только для смазывания шрамов, но и для еды: уж очень она полюбила этот удивительный мёд.

Миле не пришлось слишком долго ходить в невестах. К матушкиной радости, с поисками своей половинки у неё всё сложилось как нельзя лучше. Когда матушка полюбопытствовала, не являлись ли ей уже какие-либо знаки о будущем супружестве, Мила ответила:

– Моя судьба приедет верхом и грянется с седла наземь.

Так как дочери Лалады в седле не путешествовали, это могло значить, что суженого следовало ждать с востока – из соседних земель Светлореченского княжества. Набрали цвет яблони в садах, и в эту-то весеннюю пору, ясным прохладным вечером заехал во двор дома всадник – добротно одетый, но смертельно бледный и усталый молодой человек.

– Мир вашему дому… не позволите ли путнику остановиться… – начал он, но вдруг закачался в седле, и, если бы Роговлада с Твердяной его не подхватили, непременно грянулся бы оземь – точь-в-точь по предсказанию Милы. Шапка свалилась с его головы, открыв густые, вьющиеся крупной волной кудри цвета спелой ржи.

Гостя отнесли в дом и уложили в постель, и через некоторое время он открыл глаза и слабым голосом поведал, что звали его Гориславом, и был он сыном купца из Светлореченской земли. Захотелось ему посмотреть Белые горы, и батюшка отпустил его в путешествие, но не одного, а с дядькой, да вот только слуга захворал дорогой и остался в приграничной деревеньке выздоравливать. Горислав отправился дальше один, да промок под дождём, озяб по весенней обманчивой погоде, три дня ехал в лихорадке и полубреду, пока судьба не привела его сюда… При слове «судьба» Роговлада с матушкой Благиней переглянулись, а измученный путешественник снова впал в забытье.

А дальше всё было так, как это обыкновенно и случается в сказаниях о любви: проснувшись, гость увидел склонившуюся над ним прекрасную девушку, которая собиралась напоить его отваром целебных трав, и его ещё немного замутнённый хворью взгляд заволокло хмельком безоглядного восхищения. Эти травки вкупе с целительским даром белогорской девы в считанные дни вернули молодому путешественнику здоровье, но, поправившись, сердце своё он сложил к ногам обладательницы синеяхонтовых глаз и чёрной, как самая непроглядная ночь, косы.

Выпорхнула Мила из родительского дома, как птенец из гнезда, и снова матушка Благиня затосковала. Теперь все её надежды возлагались на Твердяну, которая уж вошла в брачный возраст, да пока не спешила с поисками суженой. Вот уж Мила привезла к бабушке в гости внуков, а Твердяна всё ходила в холостячках. Гуляний не посещала – работала в кузне за троих, стремясь получить звание мастерицы. Да и к чему, думалось ей, ходить на посиделки? Чтобы смущать девушек своими шрамами? Хоть и уменьшились они со временем, став менее заметными, но полностью так и не исчезли.

Немало прошло лет, прежде чем Роговлада наконец сказала ей:

– Нет больше ничего такого, чему я могла бы тебя ещё научить. Ты владеешь всем. Признаю: можешь зваться мастерицей оружейного дела безо всяких оговорок.

По-прежнему любила Твердяна одинокие прогулки в горах, охоту и рыбалку. В облике чёрной кошки она с наслаждением валялась в высокогорном снегу, съезжая со склонов на хвосте, на боку и на спине, а потом каталась по траве, приминая цветы… Так она забавлялась, уверенная, что никто её не видит, пока однажды вдруг не услышала женский смех. От изумления Твердяна даже не заметила, как снова приняла человеческий облик и, нагая, стояла на четвереньках в снегу. «Ха-ха-ха!» – так и звенело у неё в ушах, грудное и густое, заливисто-заразительное… Кто это мог быть и над чем он, а точнее, она смеялась? Может, над тем, как Твердяна только что кубарем скатилась по склону в холодном белом облаке лавины, а потом чихала, крутя перемазанной снегом чёрной мордой? Стряхивая с себя наваждение, она набирала снег пригоршнями и растиралась им, вскрикивала и ёжилась от обжигающего холода, после чего, смущённая и задумчивая, оделась. Больше в тот день она повторять свои кошачьи забавы не решилась.

А спустя какое-то время, уже почти позабыв об этом случае, она снова отправилась в горы, но стоило ей разок прокатиться кверху лапами вниз по сверкающему снежному одеялу, как снова до её слуха донёсся этот смех. Не могла быть его обладательница тоненькой и хрупкой: слишком он был для этого сочным и густым, низким, тягуче-сладким, как тёмный хвойный мёд.

– Эй! – окликнула Твердяна, перекидываясь в человека. – Ты где? А ну, выходи! Сама не выйдешь – всё равно отыщу и… и как поцелую! Будешь знать, как надо мной потешаться!

Сколько ни бегала она, сколько ни искала – никого… Ни следа женской ножки, ни запаха, ни тени присутствия. Померещилось… Или – знак?

– Ну погоди же, хохотушка! – погрозила она в пустоту. – Вот ужо найду я тебя!

А исподволь созрела мысль, что пора бы заняться строительством своего дома. Место она уже присмотрела, оставалось только раздобыть камень… Прочные стены, много комнат, а в кладке – несколько брусочков стали, оплетённых узором «Лалада-Берегиня», чтоб в жару было прохладно, а в стужу – тепло. А как же иначе? Не в родительский же дом жену вести… Колодец свой – обязательно, чтоб хозяюшке близко было воду брать. Да, а женой сделать вот эту невидимую любительницу посмеяться!

Только сперва разыскать бы её… Ну, да за этим дело не станет.

***

Обломки вещего меча отражали кроваво-рыжие отблески огня и играли тревожными багряными сполохами, покоясь на стальном бруске, снабжённом жёлобом по форме клинка. Край к краю, так что и комар носа не подточит, подогнаны они были друг к другу, и места разломов казались волосками на зеркальной поверхности оружия. Внимательная, чуткая ладонь Твердяны скользила в воздухе над обломками, и жар Огуни из сердца оружейницы оживлял узор волшбы на них. «Тук, тук, тук», – стучало сердце, и в такт ему мигала светящаяся сетка завитков на блестящей стальной глади. Она проступала тусклым рисунком, но иначе и быть не могло: разбитому клинку невозможно сиять так же ярко, как целому. С натугой билось сердце, соединённое с жилами узора, с трудом прогоняло по ним свет силы. Обломки были сложены тщательно, так чтобы рисунок сходился жилка в жилку.

– Позволь помочь, – сказала Тихомира.

Твердяна кивнула, принимая помощь своей северной сестры по ремеслу. Она отправила ей по жилам узора сгусток силы, и он прошёл туго: целостность рисунка на разбитом клинке была нарушена. Но не зря они так старательно сложили обломки: жилки от прогона по ним силы восстанавливались, срастаясь, и сияющий жар проходил от сердца к сердцу всё быстрее и свободнее раз за разом. На губах молодой оружейницы проступила улыбка.

– Так-то лучше, – молвила она.

Твердяна была за работой молчалива и сосредоточенно-угрюма, но живой блеск глаз Тихомиры вливал в дело светлую струйку радости. Молодая мастерица относилась к сломанному мечу с нежностью, и в каждом её взгляде, в каждом движении сквозила бережная сострадательность, как будто она перевязывала рану дорогому другу.

– Ничего, ничего, скоро будешь как новенький, – приговаривала она, обращаясь к обломкам.

Внешний слой волшбы восстановился, куски узора срослись в единое целое, и Твердяна положила сверху другой брусок с таким же жёлобом. Удар молота – и половинки намертво сцепились между собой, удерживаемые волшбой.

– Можно мне? – попросила Тихомира.

Твердяна кивнула. Взор молодой северянки сиял такой увлечённостью, таким жаром, страстью и жаждой работы, что не уступить ей было невозможно, и оружейница позволила ей перенести болванку с заключёнными в ней обломками меча в трескучую гущу огня. Сиреневатая синь глаз Тихомиры тлела горячими искрами, зрачки дышали мощью Огуни, а жилы сложенных на рукояти молота рук вздулись в ожидании. Когда брусок раскалился докрасна, Тихомира вынула его из горна голыми руками и бережно уложила на наковальню. По её невредимым ладоням бегали колючие огоньки. Замахнувшись, она обрушила на брусок мощный удар, от которого тот опоясала продольная трещина: половинки разъединились. Твердяна приподняла верхнюю, и взорам обеих оружейниц предстал сияющий узор, покрывавший внутреннюю поверхность желобов. Волшба пристала к пышущей алым жаром болванке, а обломки меча даже не нагрелись. Узор не рвался, а упруго тянулся при размыкании половинок, оставаясь целым, и по его жилам, словно по кровеносным сосудам, текла сияющая сила; пока Твердяна держала крышку стального «гроба», Тихомира доставала обломки клинка, на котором стало на один слой волшбы меньше.

Двенадцать слоёв – двенадцать болванок, и это был только внешний кожух волшебной оплётки меча. Внутренние слои переплетались со слоями стали, и их предстояло соединить потом в точно таком же порядке: каждому слою стали – своя волшба. Малейшая ошибка лишила бы меч его силы.

Оружейницы отделяли по одному слою в день. Сперва описанным выше образом снимали волшбу на стальную болванку, после чего Твердяна, соединившись сердцем с нижележащим узором, пускала в него мощный толчок силы. Дзинь! Слой стали, державшийся на нём, сам отскакивал, открывая под собой рисунок из мерцающих завитков и волн. Его переплавляли в пластинку и укладывали в жёлоб болванки с соответствующей ему волшбой, после чего половинки соединяли, чтобы узор снова врос в сталь.

Работа шла тяжело. Голова гудела, как наковальня, а сердце, один из главных рабочих инструментов, бухало, как молот. Твердяна с Тихомирой трудились по очереди, проверяли и перепроверяли соответствие волшбы слоям стали, ведь одна ошибка – и всё пошло бы насмарку. И вот, последний слой сошёл, открыв сердцевину клинка… Твердяна с изумлением увидела, что завитки узора на ней закручивались в обратную сторону. Это был узор «Лалада» наоборот.

– Что за… – начала она, подключая сердце к странному «неправильному» узору, чтобы услышать его песню. Песня тоже звучала шиворот-навыворот, и её звук отдавался в груди саднящим эхом, ослепительным и оглушительным, сбивающим с ног.

– Что это? – пробормотала не менее удивлённая Тихомира, хмуря золотисто-пшеничные брови.

– Сдаётся мне, что это – узор «Маруша», – глухо проговорила Твердяна.

Узор этот не использовался при изготовлении клинков уже целую бездну времени: когда сёстры-богини разошлись по разным мирам, узор был тоже изгнан из оружейного дела.

– Лалада и Маруша, – пробормотала Тихомира с задумчиво потемневшими глазами. – Кому-то пришло в голову соединить их снова в этом мече! Не кажется ли тебе, Твердяна, что потому этот клинок и вещий? В нём сведено несводимое…

Твердяна, впрочем, не спешила с выводами. Она отсоветовала любопытной Тихомире пытаться воспроизвести запретный узор на стальной пластинке, и не зря: сердцевину меча нельзя было даже взять голыми руками – волшба, казалось, впивалась в ладони ядовитыми шипами. Но Тихомира не послушала: так сильно ей хотелось попробовать и увидеть, что из этого выйдет. Однако, едва взявшись за дело, она схватилась за грудь, с хрипом пошатнулась и рухнула на пол.

– Нет… Сердце не выдюжит, разорвётся, – с кашлем вырвались из её горла слова, когда она немного пришла в себя. – Как же государыня сумела создать такое, когда ковала свой меч? Ума не приложу…

Твердяна не рискнула повторить опыт Тихомиры. С сердцевиной они провозились много дней, сращивая жилы узора: прогон силы по ним изматывал до мертвящего жжения в груди, почти до обморока, и долго работать на грани разрыва сердца не получалось при всём желании. Песня узора надрывала душу: казалось, это кричало от боли небо со всеми звёздами, вся земля и вода…

– Не знаю, как ты, а я больше не могу, – простонала Тихомира. – С ума сойти можно…

– Отдохни пока, а я сама поработаю, – ответила Твердяна.

– Нет, так дело не пойдёт, – устало покачала головой северянка. – Одна ты замертво упадёшь. Отложим до завтра.

День за днём они понемногу выносили эту муку, надрывая себе сердца и оседая на колени около наковальни почти без чувств. Когда они, смертельно измотанные, приползали из кузни домой, Твердяна черпала отдохновение в тревожно-ласковой глубине глаз Крылинки и в хлебном тепле её рук, а Тихомира любила слушать шелест сада. А порой, когда в гости заглядывала Дарёна, она внимала её песням, и при этом её глаза цвета мышиного горошка заволакивались горьковатой дымкой, устремляясь взором к снежным вершинам гор.

– Вот слушаю я, и мнится мне: бьётся моё сердце, покуда она поёт, а едва смолкнет – и сердце остановится, – как-то раз задумчиво призналась она Огнеславе, когда они стояли вдвоём у открытого окна и смотрели в сад, где Дарёна, напевая, помогала матушке Крылинке, Рагне и Зорице полоть грядки.

– Гляди, не влюбись, – усмехнулась княжна-оружейница. – Была б она девица свободная, тогда ещё ничего, а то ведь – чужая жена. Да ещё и с дитём в утробе.

– Сердцу доводы рассудка неведомы, – вздохнула Тихомира, устремляя полный нежной тоски взор в сад и сквозь пшеничный прищур ресниц любуясь присевшей около грядки Дарёной. – Да полно, не беспокойся. Думаешь, я стану к ней в душу вторгаться и покой её рушить? Нет, ни словом, ни взглядом не потревожу. Но слушать её для меня всё равно что воздухом дышать – так же необходимо.

Голос Дарёны весёлой пташкой порхал с ветки на ветку, бабочкой летал в цветнике, солнечным зайчиком беспокоил и щекотал сердца слушательниц. С его звуками в души вливался свет радости, а печаль и тревога высыхали, как роса в полдень, и понемногу около ограды собирались соседки, привлечённые и очарованные песней. Певица, заметив это, застенчиво умолкла, но её стали уговаривать:

– Просим тебя, пой ещё! Любо нам тебя слушать!

Дарёна не могла отказать, и песня целительно заструилась вновь. Расправив крылья, она взмыла в облака, потом камнем упала на дно ручья и устремилась вдаль юркой серебряной рыбкой, разгоняя печаль поникших ив. А певица, ловкими пальцами дёргая пырей и осот, то и дело загоралась смущённым румянцем в перекрестье стольких зачарованных и восхищённых взглядов. И это она ещё не видела глаз цвета мышиного горошка, что с ласковой грустью смотрели на неё из окна…

Наконец все жилки узора на сердцевине вещего меча срослись, и порядком измученные оружейницы смогли заключить её в стальную болванку. Но их ждала новая странность: сколько они ни нагревали её, та оставалась холодной. Вот уже полдня непрерывно полыхал огонь в горне, а болванке хоть бы хны!

– Чудеса в решете! – озадаченно скребя затылок, проговорила Твердяна.

Может, причиной такой зловещей невосприимчивости к теплу стала леденящая сила имени Маруши, заключённая в узоре, а может, и что-то иное, но как бы то ни было, лишь к исходу третьих суток болванка начала понемногу нагреваться. Когда она достаточно раскалилась, её вынули из горна, остудили, и Твердяна взялась за молот сама, готовясь бить. Что-то подсказывало ей, что Тихомиру лучше отстранить, хотя та и рвалась нанести удар, раскалывающий болванку на половинки.

– С этаким узором надо поосторожнее, а то мало ли! – сказала Твердяна. – Лучше я сама, а ты отойди-ка в сторонку.

От удара молота из молниеносно образовавшейся щели брызнули белые искры, и Твердяна вскрикнула, ослеплённая как будто бы сотней ледяных игл, вонзившихся ей в глаза…

Тихомира успела подхватить выпавший из рук Твердяны молот, а саму оружейницу поймала подбежавшая на крик Горана. Через несколько мгновений вокруг них столпились все работницы, и Тихомире пришлось отстранять их:

– Отойдите, отойдите! И так дышать нечем!

Грудь Твердяны тяжко вздымалась от сдерживаемого рыка: Горана уже вытаскивала из её глаз светящиеся нити волшбы и сама шипела от боли, которую причиняли обрывки узора.

– Воды из Тиши, живо! – приказала она.

Кто-то тут же кинулся исполнять повеление, а Тихомира с опаской приблизилась к болванке с сердцевиной меча. Щель уже погасла, а сталь была на ощупь непривычно ледяной, словно долго пролежала на трескучем морозе. Взяться за неё без опасности оставить на ней кожу с подушечек пальцев не представлялось возможным.

Глаза Твердяны страшно выцвели, и сколько в них ни лили горячую целебную воду из подземной реки, они не оживали. Даже зрачки исчезли – всё затянула мертвенная ледяная белизна.

– Ничего не вижу, – простонала оружейница вмиг пересохшими губами.

– Выпей. – Горана поднесла к её рту ковшик.

Сделав несколько глотков, Твердяна смогла подняться на ноги. Боль, похоже, отступила, и она успокоительно погладила встревоженную дочь по плечу и щеке.

– Ничего, дитя моё, ничего, – прохрипела она. – Мне б на воздух…

Горана с Тихомирой вывели хозяйку кузни из пещеры на залитую палящим солнцем площадку и усадили в тени навеса. Властный взмах руки Твердяны – и работа вокруг продолжилась как ни в чём не бывало: никто не смел её ослушаться.

– Что бы ни случилось, дело должно делаться, – сказала Твердяна. И, возвысив голос, добавила: – Никому болванку не трогать! Волшба на сердцевине меча слишком уж опасная, голыми руками не возьмёшь.

Грохотали молоты, сотрясая пропитанное солнцем пространство, трещал огонь, пела сталь, а Горана, Огнеслава и Тихомира по очереди прикладывали руки к глазам Твердяны, пытаясь светом Лалады исцелить их и вернуть им зрение. Не тут-то было.

– Что же это за узор такой? – дивилась Горана, рассматривая свои пальцы, покрытые волдырями. – Отродясь такой злой и зубастой волшбы не видала…

– Её уж много веков никто не видал, – отозвалась Твердяна. – Не так-то просто с нею справиться. Смочи какую-нибудь тряпицу в целебной воде да глаза завяжи мне. Боль хорошо утоляет.

Пока она сидела с примочкой, её дочь, невестка и гостья с севера были не в силах сразу же вернуться к работе, потрясённые, огорчённые и озабоченные. Так всем в душу запал ужасный вид помертвевших глаз Твердяны, что просто руки опускались.

– Матушка Огнеслава, бабушка Твердяна! Я вам обед принесла! – раздался звонкий голосок, пробиваясь сквозь рабочий гул и грохот кузни.

К ним спешила Рада, волоча тяжёлую корзинку с едой. Княжна Огнеслава встрепенулась и устремилась навстречу дочке, преграждая ей путь к пещере, где находился источник грозной волшбы. Одной рукой подняв Раду, а другой – корзинку, она направилась под навес.

– Посиди-ка тут, моя радость, – сказала она. – В пещеру не ходи, там сейчас опасно.

Рада тут же заметила повязку на глазах Твердяны и встревожилась:

– А что у тебя с глазками?

– Устали мои глазки, милая, – ответила та. – Отдыхают.

Но Раду было не так-то просто обмануть. Почуяв беду, она соскользнула с колен родительницы и взобралась на колени к Твердяне, ластясь и чмокая её в шрамы. Как ни старалась та мягко отстранить настойчивые и вёрткие детские пальчики от своего лица, девочка-кошка всё-таки умудрилась оттянуть влажную ткань и заглянуть под повязку. То, что она там увидела, перепугало её до полусмерти. Вскрикнув, Рада судорожно обняла Твердяну за шею и мелко затряслась.

– Ну-ну, – прижимая дрожащее тельце внучки к себе и ласково ероша ей волосы, проговорила оружейница. – Всё заживает… Заживёт и это.

Огнеслава поспешила забрать дочку к себе. Встав и выйдя с нею на руках из-под навеса, она громким сердитым шёпотом отчитывала девочку:

– Ты что творишь, а?! Прямо под повязку лезть – это куда годно?! Бабушке Твердяне ведь больно, а ты…

Впрочем, нравоучение её оборвали слёзы Рады – та разрыдалась от сострадания, то и дело оборачиваясь и не сводя с Твердяны мокрых покрасневших глаз.

– Не плачь, свет мой, всё пройдёт, всё заживёт, – дрогнувшим от нежной жалости голосом сказала та. И добавила, обращаясь к остальным: – Займите её чем-нибудь, пусть пока посидит тут. Не будем тревогу прежде времени подымать, жёнок пугать.

Кое-как успокоив Раду, Огнеслава перепоручила её подмастерьям и наказала им присмотреть за ребёнком. Из корзинки соблазнительно пахло, и кошки разложили на столике кушанья.

– Правильно, мои родные, поешьте – авось, тоже успокоитесь, – одобрила Твердяна, с улыбкой принюхиваясь. – Когда чувства улягутся, думается легче.

Но как ни мягок был свежевыпеченный хлеб, как ни густ кисель, как ни манили усесться к столу пышные ватрушки и блины с рыбой, кошкам было сейчас не до еды. Всем не давала покоя болванка, оставшаяся на наковальне, и Тихомира с Гораной всё-таки решились к ней приблизиться. Северянка клещами разомкнула половинки, а дочь Твердяны осторожно, стараясь не зацепиться руками за узор, другими клещами достала обломки сердцевины. Волшба распространяла вокруг себя морозное дыхание, от которого поднимались дыбом все волосы на теле.

– Вот же зараза, – процедила Горана, разглядывая тугую светящуюся вязь волшбы. – Что это за узор? Вроде как «Лалада», только завитки наоборот закручены…

– Твердяна говорит – это узор «Маруша», который запрещено использовать уже много веков, – шепнула ей Тихомира. – И думается мне, что единство Лалады с Марушей в одном клинке и делает его таким особенным.

– Надо же, – озадаченно молвила Горана. – Вот оно, оказывается, что! Думаю, об этом следует пока помалкивать: мало ли!…

С переплавкой обломков сердцевины пришлось повозиться, как и с нагревом болванки: сталь так пропиталась Марушиным холодом, что расплавить её удалось не сразу. А пока оружейницы работали, Раде удалось улизнуть от присматривавших за ней подмастерьев, и вскоре в калитку кто-то бешено заколотил. Ворота страшно сотрясались от ударов, словно их били таранным бревном; никто не сомневался, что так стучать могла лишь дочь Медведицы.

– Ещё матушки тут не хватало, – обеспокоилась Горана. – Лучше б её спровадить домой как-нибудь…

Какое там! Матушка Крылинка ворвалась, сметая всех и вся на своём пути, и даже не заметила, как сшибла троих работниц – на блестящей от пота спине у одной из них остался пыльный след её ноги. Тихомире показалось, что эта женщина-ураган сейчас разнесёт по камешку всю Кузнечную гору и сравняет её с землёй, но вместо этого Крылинка, бухнувшись на колени возле супруги, всего лишь расплакалась. Успокаивая её, Твердяна объявила обеденный перерыв, после которого отправилась домой: вслепую работать было невозможно.

Родившись на севере Белых гор, Тихомира привыкла к долгим морозам, от которых птицы замерзали в полёте, и к незаметно пролетавшему прохладному и дождливому лету, а потому здесь ей казалось жарковато. Впрочем, опыт перековки вещего меча того стоил: молодая оружейница и мечтать не могла о том, что ей когда-нибудь откроется тайна клинка, который рождался раз в несколько веков. Никто и никогда до сегодняшнего дня не перековывал подобное оружие и не проникал, снимая слой за слоем, в самую его сердцевину. Вдоль стены пещеры покоились, сложенные в подобие поленницы, болванки с заключённой в них волшбой и «родными» для неё слоями стали. День за днём они с Твердяной расщепляли клинок, и Тихомира преисполнялась нежности и боли, чувствуя его, как живое, страдающее существо. Это было всё равно что распотрошить человека и сшить заново, а потом оживить – останется ли он прежним после этого? Не утратит ли воскрешённое тело свою вечную душу и разум – ту божественную искру, которая и отличает его от простого безмозглого куска плоти? Точно так же и с вещим клинком: сохранит ли он после восстановления свою способность прорицать или умолкнет навсегда, став пусть и очень хорошим, но обыкновенным белогорским мечом?

 
Кру́глы камушки: все облизаны
 
 
струй серебряных
 
 
языком.
 
 
Дни, как бусины, ниткой снизаны
 
 
в ожерелье-жизнь…
 
 
Бубенцом
 
 
в ней звенит любовь, не кончается,
 
 
сном малиновым
 
 
говорит;
 
 
Вереск вó поле колыхается –
 
 
поцелуя цвет,
 
 
цвет зари…
 
 
Одуванчиков жёлто-солнечных
 
 
на постель ты мне
 
 
настели.
 
 
Вышивала я путь иголочкой –
 
 
путь от месяца
 
 
до земли.
 
 
И горят сердца, будто вишенки
 
 
на заре, в лучах
 
 
золотых…
 
 
Ветер бесится, да не слышно им:
 
 
в колыбельке спит
 
 
счастье их.
 

Ах, этот голос! Эти песни! В каждый вздох, в каждую мысль норовили они вклиниться, оплести вьюнком, влиться в кровь медовыми чарами. Ничего не могла поделать с этим Тихомира, хоть и знала, что Дарёна – жена Млады, средней дочери Твердяны.

Млада – кошка-отшельница с твёрдым блеском синеяхонтовых глаз, который перетекал в незабудковую нежность при взгляде на молодую супругу; приветливая с родными и ласковая с Дарёной, она могла порой казаться весёлой и открытой, но в её глазах часто сквозил отсвет замкнутой, вечно устремлённой к лесному уединению души, оберегающей свою самодостаточную, никому не принадлежащую сердцевину. Кошка, гуляющая сама по себе, но не чуждая привязанности и любви.

Горана – вылитая Твердяна, только мягче, улыбчивее, с душой не то чтобы совсем нараспашку, но и не такой загадочно-мрачноватой, как у Млады. Крепкая и умелая хозяйка, опора семьи, любящая родительница и добрая супруга; снаружи – пушистая и тёплая кошачья шубка, внутри – стальной стержень.

Зорица – стройная, как яблонька, искусная рукодельница, её супруга – скромная княжна Огнеслава, которая стезе государственной службы предпочла оружейное дело.

Крылинка – матушка для всех и каждого, с щедрой душою, как накрытый для праздничного пира стол, кряжистый и прочный, способный принять и сроднить между собой множество людей…

Будучи гостьей в доме, Тихомира могла лишь временно согреваться чувством принадлежности к этому большому и дружному семейству, но беда, которая его постигла, в полной мере касалась и её. Нельзя было допустить, чтобы смолкли песни Дарёны, чтобы глаза матушки Крылинки выцвели от слёз, чтобы маленькая Рада не играла и не баловалась, а ходила печальная…

Ночью, когда все разошлись по постелям, только глава семьи и её старшая дочь хранили бодрствование за столом. Отблеск пламени масляной плошки мерцал в глазах Твердяны, превратившихся в слепые ледышки; медленно высвободив руку из-под ладони Гораны, она нащупала кувшин с хмельным, налила себе, чуть расплескав, и единым духом осушила кружку.

– Ох, не ко времени эта слепота, не ко времени, – горько вздохнула она. – В самый разгар работы!…

– Ничего, вылечишься, – желая её утешить, сказала Горана. – Вода из Тиши всё исцеляет.

– Исцеляет, да не всё, – покачала головой Твердяна. – Тут что-то другое нужно.

– Что?

– Подумать надо…

Тихомира остановилась на пороге, взглядом спрашивая позволения присоединиться. Горана кивнула, и гостья села к столу. Твердяна незряче шевельнула по-кошачьи чутким ухом.

– А, это ты, Тихомира… Тоже не спится? Что ж, посиди, выпей с нами. Только невесёлое это питие, сама понимаешь.

Летняя ночь вкусом вишнёвой браги согрела нёбо, и северянка, собравшись с мыслями, сказала:

– Есть в наших краях вершина огнедышащая, Ворчун-горой зовётся. Макушка у неё в виде широкой чаши, в которой огненное озеро плещется и булькает. Годами тихо стоит гора, а порой разворчится, загремит что-то у неё в брюхе, и жидкий огонь из недр земных течёт через край по склонам алыми лентами… Это нечасто случается, но даже в спокойные годы никогда не гаснет озеро огненное в жерле – ночами на вершине сияет алое зарево. Клокочет в каменной чаше живая кровь Огуни, и если в неё окунуться, можно исцелиться от всего. Сама я не пробовала, но в наших краях есть поверье: надо нырнуть в жерло Ворчун-горы, выбраться и погрузиться в волшебный сон-оцепенение, дав крови Огуни застыть тонкой корочкой на коже. Когда скорлупа остынет, её нужно разбить, и под ней откроется обновлённое и исцелённое тело. Вот я и думаю, Твердяна: ежели вода из Тиши оказалась бессильна, так может быть, Огунь твоим глазам прозреть поможет?

Задумчивая складка пролегла на лбу ослепшей оружейницы; Твердяна опустила голову, и ледяной блеск мертвенно-белых глаз скрылся в тени мрачно нависших бровей – так луна прячется за пологом клочковатых зимних туч.

– Слыхала я что-то краем уха про эту гору, – молвила она наконец. – Но не знала, что она может исцелять. Верно говорят: век живи – век учись… Может, и правда стоит попробовать.

– Конечно, стоит! – с уверенностью поддержала Тихомира, чувствуя тёплую искорку надежды, зажёгшуюся в сердце. – Не только сила Лалады может прогонять хвори, но и наша покровительница Огунь жаром своего пламенного сердца умеет исцелять тех, кто вверил свою жизнь под её власть и защиту, кто служит ей и почитает её.

– Что думаешь, дитя моё? – обратилась Твердяна к дочери, хотя внутренний свет решимости уже озарил её лицо, сделав его черты сосредоточенно-острыми.

– Тебе решать, – ответила Горана. – Больше ничего в голову не приходит, как ни крути.

– Значит, остаётся только возложить наши надежды на Огунь, – заключила Твердяна. – Благодарю тебя, Тихомира, за добрый совет… Ну, утро вечера мудренее – идёмте сейчас отдыхать, а на рассвете отведёшь нас на Ворчун-гору.