Текст книги "Навь и Явь (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 71 страниц)

– Дорожка! Вресена! Вукослава! Немира! – окликала Правда дочерей.

Опьянение битвы схлынуло, уступая место усталости и ломоте в теле. Перешагивая через павших, Правда всматривалась в лица, и к сердцу подкатывала тоскливая дурнота. Убитых навиев охватил стремительный тлен: тела обращались в грязно-серый прах, оставляя доспехи пустыми.

– Матушка…

Хрип донёсся откуда-то с земли, и Правда резко обернулась. Заваленная опустевшими вражескими доспехами, на кровавом снегу лежала совсем молоденькая кошка – лет четырнадцати-пятнадцати, не больше. Кольчуга и шлем были ей великоваты, а меч – тяжеловат для её руки.

– Ты ж моя храбрая, – с сострадательным теплом в сердце проговорила Правда, опускаясь на колено и приподнимая юную воительницу.

Глубокая рана в бедре кровоточила, и Правда, оторвав от подола своей рубашки длинную полосу, туго перетянула ногу чуть выше.

– М-м… больно, – простонала пострадавшая в бою кошечка.

– Зато кровь остановилась, – ответила Правда. – Тебя как звать?

– Отрада, – прошелестел едва слышный ответ. – Дочь Павы…

– Хорошее имечко тебе родительница дала, – задумчиво улыбнулась Правда, откидывая прядку золотисто-русых волос с бледного лба отрочицы. – Держись, отрада материнского сердца, до свадьбы заживёт.

Правда на руках перенесла её внутрь крепости. Раненых кошек складывали в большой гриднице на соломе, а то и на голом полу. Отыскав местечко поудобнее и помягче, Правда бережно опустила Отраду на лежанку.

– Лада!

Правда обернулась на знакомый голос. Руна вместе с другими жёнами кошек перевязывала раненых и поила их целительной подземной водой; заметив супругу, она кинулась к ней, окунула тряпицу в чашу, отжала и заботливо отёрла перемазанное сажей и чужой кровью лицо Правды. Вечно робкая и испуганная, с грустно поднятыми «домиком» серебристо-белёсыми, точно схваченными пушистым инеем бровями, сейчас жена выглядела необыкновенно сосредоточенной, решительной и собранной, хоть при этом и несколько вымотанной.

– Дочери живы? – спросила она.

Слова прозвучали коротко и деловито, даже суховато, а лицо Руны омрачала тень усталости, но взгляд мерцал пристальными искорками, отражая всю глубину материнской тревоги в её сердце.

– Разминулась я с ними в бою, – ответила Правда. – Но нутром чую: живы. Зато вот – отважную вояку нашла. Напои-ка её.

Руна выплеснула грязную воду, налила из кувшина новую и поднесла к сухим, пепельно-серым губам Отрады, мягко сияя сострадательной нежностью. Юная кошка сделала несколько трудных, судорожных глотков, после чего обессиленно откинула голову на солому. Покой её потускневших, неподвижно-отрешённых глаз кольнул сердце Правды щемящей болью: неужели смерть уже простёрла своё крыло над этой душой? Нет, так не должно быть! Нащупав в сухом, как куча осенних листьев, ворохе усталости светлую и тёплую жилку силы Лалады, Правда ухватилась за неё и превратила себя в сосуд. Золотая благодать наполнила её, оттесняя прочь дрожь в коленях и утомление, а потом хлынула из её пальцев в рану. «Живи… Только живи», – беззвучно шевелились губы.

Раненых всё несли и несли. К ним тут же устремлялись жёны и дети, и в гриднице стало душно – хоть в обморок падай. Тёплый, выжженный светильниками и истощённый множеством лёгких воздух вливался в грудь, но не удовлетворял дыхательную нужду, и уцелевшие защитницы крепости пытались выдворить из помещения всех лишних. Однако супруги цеплялись друг за друга, а детишки с плачем льнули к родительницам, и насильно разлучить их не представлялось возможным.

– Экая духота, – проворчала Правда, отворяя ближайшее оконце.

– Матушка… не покидай меня, – простонала Отрада.

Она бредила, принимая Правду за свою родительницу. Скверный знак…

– Я здесь, с тобой, родная. – Правда вернулась к юной кошке, погладила холодный и влажный от испарины лоб.

Кто-то из соседок вскоре попросил закрыть окошко, пожаловавшись на озноб, и большеглазая девушка с длинной золотой косой и в бирюзовых серёжках поспешно исполнила эту просьбу. Вернувшись на своё место, она устремила взор на раненую, время от времени поправляя ей одеяло. Растерянность и горе застыли в этих небесных очах, чистых, как рассветный ветерок. Юная – совсем дитя, и нежная, как пух вербы по весне. «Дочь? Сестра?» – гадала Правда. Она присмотрелась к той, над кем сидело это светлое создание: то была молодая, пригожая собою кошка с красивыми пушистыми бровями, страдальческий изгиб которых придавал лицу жалобное выражение.

Пропитанное болью время тянулось и ползло ленивым червём. Детишки хныкали, а совсем маленькие просили кушать. Неустанная хлопотунья Руна куда-то ускользнула, и вскоре по гриднице распространился вкусный запах: это работницы кухни разносили куриную похлёбку и кашу с жареным луком. Правда радостно встрепенулась, увидев дочерей – живых и невредимых, выглядевших в своих кухонных передниках совершенно мирно и буднично, словно и не было никакого боя. Мечи уступили в их руках место черпакам, которыми они раскладывали еду по мискам для самых голодных.

– Покушать не хочешь, матушка Правда? – спросила старшая.

Растворённая в чужом страдании, Правда забыла о себе. Сбросив медвежий плащ и смыв боевую раскраску, она утратила образ лютого берсерка, а опустошённое нутро заворчало и дало о себе знать голодным жжением.

– Пожалуй, не откажусь, – пробормотала она.

Ей дали миску вчерашней похлёбки и большой ломоть хлеба. Откинув в сторону овощи и куриное мясо, она набрала жидкости и поднесла к губам своей подопечной. Отрада выпила всего пару ложек: больше в неё не лезло. Примеру Правды последовала и девушка в бирюзовых серёжках – попыталась покормить раненую кошку, но та со стоном отвернула бескровное лицо с глубоко провалившимися в глазницы очами, осенёнными мертвенными тенями.

– Кушай сама, ладушка, – послышался её глухой, слабый голос. – А мне лучше водички дай…

«Значит, невеста», – подумалось Правде. Накрошив хлеб в миску, она превратила похлёбку в тюрю и принялась медленно есть. Усталость снова наваливалась ломотой в пояснице и нытьём в суставах. В пору неугомонной молодости тело не беспокоило её никакими болями, Правда могла сражаться сутками – и хоть бы одна мышца заныла! «Отвыкла от битвы, старею», – вздохнула она про себя.

Духота просто убивала. Голова сонно тяжелела, веки некстати смыкались, и Правда, не вытерпев, снова открыла окно, а кошку, которая жаловалась на озноб, укрыла своим медвежьим плащом.

– Уж потерпи маленько, сестрица… Народу тут много, дышать нечем, – сказала она, оправдываясь.

Некоторое время она жадно втягивала холодный зимний воздух у оконца, а вернувшись к Отраде, нашла её глубоко и покойно спящей. Сердце на мгновение согрелось надеждой, но, приглядевшись и вслушавшись, Правда поняла, что отчаянно юная, но храбрая воительница уже никогда не пойдёт на поправку, и облегчение сменилось тяжёлой, холодящей печалью.

– Дитя моё…

Скорбная тень приобрела отчётливые черты женщины в небрежно наброшенном вдовьем платке, из-под которого на грудь ей струились полураспущенные русые косы. Глядя перед собой застывшим взором, она шарила руками, будто слепая, по всему телу Отрады – наверно, искала в нём хоть какой-то отголосок жизни.

– Что-то припозднилась ты, матушка, – вздохнула Правда.

Женщина вздрогнула и посмотрела на неё так, будто только что заметила. Её светлая, мягкая красота была присыпана пеплом беды, а в заторможенном взгляде и приоткрытых губах проступала тень горестного безумия.

– Что? Что? – каплями крови упали её слова. – Поздно, говоришь?… Да, я пришла поздно. Как принесли мне весть, что супруга моя Пава погибла, так и упала я без памяти. Как очнулась, так и бросилась Отрадушку искать! Она ведь у нас тоже… в бой рвалась.

– Тебе нет нужды оправдываться передо мной, голубка. – Бывалая воительница поправила несчастной вдове платок, погладила её по холодным щекам. – Как смогла, так и пришла, что уж теперь…

– Кто ты? Как тебя звать? Ты была рядом с ней? – Мать Отрады вцепилась в женщину-кошку с отчаянием утопающей, неосознанно царапая ей руки ногтями.

– Звать меня Правдой. Да, я подобрала дочурку твою на поле боя и не отходила от неё ни на шаг.

Чёрный платок простёрся над тишиной, а может, это небо превратилось в чернильный полог. Место Отрады опустело, а её темнобровая соседка, около которой сидела возлюбленная в бирюзовых серёжках, ещё цеплялась за жизнь, метаясь и горя в бреду.

– Ты – её невеста? – спросила Правда, присаживаясь рядом и легонько обнимая девушку за плечи.

На кухне, без сомнения, было дел невпроворот, но как она могла уйти сейчас? Эта ясноглазая девочка – такая хрупкая, такая нежная… Горе сломает её, как тонкий стебелёк.

– Да, мы обручены, – ответила та, провожая измученным взором очередной вынос тела. – Свадьба назначена на будущую весну. – И спросила дрогнувшим шёпотом: – А куда их уносят?

Правда заглянула в растерянную глубину глаз соседки, пытаясь отыскать там хотя бы тень понимания. Знала ли девушка, что значило это рыжее зарево за окном? Это был отблеск погребальных костров, и именно туда уносили кошек – одну за другой. Кто-то умирал скоро, кто-то боролся дольше, но исход всех ждал только один. Раны не заживали, лечение светом Лалады не помогало, и эту безысходность несло дышащее холодом оружие навиев.

Что могла Правда сказать, когда грудь раненой кошки перестала вздыматься, а лицо разгладилось и преисполнилось далёким, неземным покоем? Слова истлевали ещё до своего произнесения. Оставалось только прижать девушку к себе и прятать её лицо на своей груди, пока тело её суженой уносили.

– Тебе есть куда пойти? – заглядывая в растерянные, полные слёз глаза, спросила Правда. – Твои родительницы живы? У тебя дома безопасно?

Губы девушки только беззвучно шевелились, словно поражённые немотой, а взгляд был прикован к опустевшей лежанке. Схватив одеяло, под которым умирала её избранница, она прижала его к себе и затряслась. Правда не смогла придумать ничего лучше, как только позвать свою супругу; той не требовались никакие объяснения – она обняла девушку за плечи и увела с собой. Та шатко, но послушно брела туда, куда её направляли.

Горе горем, но живые нуждались в пище по-прежнему. Правда вернулась в душный круговорот привычных дел, и на её сердце холодной тучей набежал скорбный мрак: народу в её подчинении стало меньше. Дочери, трудившиеся старшими кухарками, вышли из боя живыми, но вот добрая половина младших полегла, защищая крепость. Шелуга не сдалась врагу, но все, кто остался на кухне, теперь просто зашивались. Не хватало рук, не хватало времени и сил, а тут ещё Радимира с проверкой:

– Ну, что у вас тут? Государыня Лесияра к нам прибыла – успеете состряпать достойный обед?

Правда разделывала свиную тушу, отделяя части по назначениям: на жаркое, на пироги, на студень, на похлёбку, в кашу. Нежное сало с розовыми мясными прожилками она поедала с хлебом и солью прямо на месте, не отходя от разделочного чурбака. Пообедать полноценно и основательно времени не было, и она перекусывала за работой. Дочери не отставали: Дорожка между делом лакомилась печёнкой; Вресена, замешивая блинное тесто, пила яйца, а Вукослава с Немирой не давали пропасть гусиным потрохам.

– Сама видишь, госпожа, – ответила Правда, прожевав. – Рабочих рук мало. И своих-то накормить не успеваем.

– Свои подождут, – отрезала сероглазая начальница пограничной дружины. – Государыня осетрину любит – уж постарайтесь.

– Осетрины сейчас нет, ловить надобно. – Правда рубила рёбрышки и бросала в бадейку: знатная гороховая похлёбка из них получится! С лучком, чесночком и травками душистыми…

– Значит, поймаем, – со стальным звоном в голосе ответила Радимира. – А твоё дело – сготовить! Наши, конечно, здорово отличились, но и сама государыня только что с поля боя. Она там сражалась, а не орешки щёлкала, а потому обед заслужила не меньше славных защитниц Шелуги. Да с какой стати я должна тебя уламывать? Это приказ!

Отделяя вырезку, Правда зарычала себе под нос с плохо сдерживаемым раздражением, которое драло ей нутро, будто соль – рану. А в дверях вдруг раздался звучный голос, за обманчивой мягкостью которого позванивали железными стерженьками нотки властности:

– Приказывать ты можешь подчинённым, Радимира, а Правду тебе уместно лишь просить, потому что она – твоя ровня. Хоть ей и взбрело когда-то в голову пойти работать на кухню, но звания Старшей Сестры её никто не лишал. Ты, видно, позабыла об этом – вот я и напоминаю.

Этот голос тронул сердце Правды освежающим дуновением горного ветра, и она устыдилась своего раздражения. Княгиня Лесияра вошла в кухню в простом тёмном плаще и забрызганных кровью и грязью сапогах, а дружинницы следом за нею внесли трёх великолепных осетров. Правда сразу опытным глазом оценила этих красавцев: один тянул пуда на четыре, не меньше, а два других – на три.

– Защитницы Шелуги проявили блистательную доблесть, отразив натиск врага, втрое превосходившего по численности, – молвила Лесияра. – Мне далеко до их подвига! Раз уж зашла речь о том, кто больше заслужил обед, то я с преклонением признаю их первенство. А ежели не хватает рабочих рук, то мои гридинки в твоём распоряжении, Правда. – И со смешком княгиня добавила: – Поверь, руки у них растут из правильного места!

Правда хмыкнула. В умении покорять сердца подданных Лесияре отказать было нельзя; прошлое всколыхнулось со дна души горечью тины, но густая пелена лет приглушала остроту старой боли.

– Ну, коли ты со своей осетриной, государыня, то изволь – запечём, – усмехнулась начальница кухни. – А вот за помощь благодарю сердечно, она как нельзя кстати. Много работниц полегло в бою.

– Да, потери наши велики, – вздохнула княгиня. – Покуда нам удаётся отбиваться, но враг настойчив – лезет снова и снова. Шелуга – одна из ключевых крепостей, и счастье, что её отстояли. Места здешние мне по-особому дороги.

– Знаю, госпожа, – кивнула Правда, принимаясь потрошить самого большого осетра. – Каждое лето ты тут рыбачишь.

– Есть такое дело, – улыбнулась повелительница Белых гор. – Самоотверженность защитниц крепости не поддаётся описанию… И твои заслуги в этой битве – особо выдающиеся, Правда. Мне во всех подробностях доложили о том, как ты заставила дрогнуть и побежать целый вражеский полк, просто рыкнув на него!

– Сдаётся мне, докладчицы малость приукрасили действительность, государыня, – ухмыльнулась Правда. – Хотя со стороны оно, наверно, виднее. Я-то сама плохо помню сечу: всё словно в кровавом тумане было.

– Ладно тебе, не скромничай, – сказала княгиня, добродушно щурясь. – Ты одна стоишь целой дружины. Понимаю, что у тебя много работы, но всё же прими моё приглашение – не откажись отобедать со мной.

– Как повелишь, госпожа, – после непродолжительного удивлённого молчания ответила Правда.

Выпотрошенные туши осетров ошпарили и очистили от чешуйчатой брони, после чего набили утятиной с солёными грибами, луком и морковью и отправили запекаться. Правда была весьма озадачена приглашением на обед; вероятно, следовало одеться поприличнее… Княжеские дружинницы между тем оказались отнюдь не неумёхами и белоручками, и работа на кухне закипела, как прежде – до этой опустошительной битвы.

Правда крутилась, как белка в колесе, дабы всё успеть; скинув мокрую от пота рубашку, она в первый раз после вчерашнего боя ополоснулась, растёрла снегом плоский, мускулистый живот и сильные плечи. Кожа после ледяного обтирания приятно горела, а Руна между тем достала из сундука чёрный, вышитый серебром кафтан, праздничную рубашку и новые сапоги. Все вещи благоухали душистыми травами и сушёными цветами, которыми пересыпали одёжу от моли – щемяще-грустный запах, напоминавший о безмятежном времени до войны. Кушак туго охватил талию, оставшуюся такой же поджарой, как и в молодости, и в глазах супруги Правда подметила не остывшее с годами восхищение.

– Надо же, какая честь от государыни, – удивлялась Руна. – К чему бы это?

– Вот и увидим, – сдержанно отозвалась Правда, натягивая тугие сапоги. Те сели превосходно, подчеркнув красивые, сильные икры и собравшись щегольскими складочками на изящных щиколотках.

Она уж и позабыла все условности придворного обхождения, а потому чувствовала себя неловко и опасалась показаться неотёсанной. Годы наёмничества и грубой кухонной работы не добавили бы утончённости никому… Впрочем, стоило ей войти в трапезную, как подошла Радимира и поклонилась с непривычным почтением.

– Прошу тебя, Правда, проходи к столу. Вот твоё место.

Бывалая воительница смотрела в лица и никого не узнавала. Поколение Сестёр сменилось… Впрочем, нет: двух-трёх своих ровесниц Правда всё-таки увидела среди княжеской свиты. Да, давненько она не была в высшем обществе.

– Приветствуйте Правду, Сёстры, – торжественно и громко сказала Лесияра, успевшая к обеду переодеться в богато вышитую золотом рубашку и светло-серые сапоги с серебряными кисточками. – По велению души она удалилась из ваших рядов и заняла скромное место в этой крепости, но это не делает её менее достойной уважения.

Все поднялись из-за стола и поклонились, и Правда ответила на приветствие смущённым поклоном.

– Путь, пройденный ею, полон горечи, опасностей и тягот, – продолжала княгиня, знакомя с Правдой тех, кто её прежде не видел или слышал о ней слишком мало. – Её родительница, досточтимая Ястребинка, служила в старшей дружине моей матушки Зари, ну а Правда стала моей дружинницей. Начало её стези было славным и достойным, я гордилась такой сподвижницей и не могла на неё нарадоваться. Также всем сердцем я радовалась за Правду, когда она обзавелась красавицей-супругой; увы, несчастный случай на охоте оборвал жизнь прекрасной Военеги. Объятая скорбью, с опустошённым и разбитым сердцем Правда в поисках гибели подалась в далёкие края, где служила в войсках у чужестранных повелителей, участвуя в их нескончаемых междоусобных распрях. Она прошла через множество битв, и такое же множество ран оставило на её теле глубокие шрамы. Она искала смерть, а нашла любовь. Вернувшись в Белые горы с новой супругой и двумя дочками, Правда оставила службу и посвятила себя семье. И я уважаю её выбор, каким бы он ни был. Правда! – обратилась Лесияра к смущённой главной героине этого рассказа. – Уходя в чужие края, ты отказалась в мою пользу от всего, что имела, но я ничего не присвоила, а только взяла под доверительное управление в надежде, что ты когда-нибудь изъявишь желание восстановить своё положение. Полагаю, что настало время вернуть земли, дом и имущество их законной владелице – тебе. Всё это я постаралась не только сохранить в целости, но и приумножить. Ты – Старшая Сестра и по праву рождения, и по всем возможным законам совести. Для нашей родины настали тяжёлые времена, ей требуются защитницы, а мне – сильные, верные и стойкие духом соратницы, и поэтому я прошу тебя, Правда: выйди из тени, вернись на своё законное место – во имя мира, во имя жизни и во имя спасения нашего родного края. Это нужно не мне, это нужно Белым горам.

Глаза Лесияры налились синей влагой, блестя, как тающие льдинки. Чувство, которым дышали её слова, мощно обдало душу Правды жаркой волной; как она могла промолчать, отвернуться, сказать «нет»? Отсиживаться в своём медвежьем углу она не собиралась, да и её верный боевой товарищ, топор, не желал бесславно покоиться на полке после того, как вновь вкусил вражьей крови. Правда поднялась со своего места и охрипшим от волнения голосом ответила государыне:

– Моя госпожа, сердце не даст мне остаться равнодушной к твоему призыву. Я готова служить и тебе, и нашей земле по-прежнему.

Лицо белогорской правительницы озарилось светом улыбки, и она также встала и протянула Правде руку; несколько стремительных шагов навстречу – и они слились в крепком дружеском объятии. Со счастливым смехом Лесияра могуче стиснула Правду и даже, приподняв от пола, покружила.

– Я верила, я знала, что ты вернёшься! – тепло и крепко держа старую соратницу за плечи, воскликнула она. – Ты можешь занять свой дом хоть сейчас: назначенная мною тиуница [23]23
  тиуница (ж. р. от тиун) – служительница, управляющая домашним хозяйством


[Закрыть] содержит его в безупречном порядке. Моя Оружейная палата открыта для тебя – выбери там всё, что придётся тебе по душе и по руке.

– Благодарю тебя сердечно, госпожа, – поклонилась Правда. – У меня есть мой старый верный топор, прошедший со мною все войны – мне довольно и его. Дозволь мне только сыскать кого-нибудь на своё место в крепости…

– Пусть это тебя не беспокоит, – заверила княгиня. – Я сама позабочусь обо всём. Также я отдам под твоё начало четыре сотни кошек – они станут твоей дружиной.

Все подняли кубки с хмельным мёдом за возвращение Правды, а её ровесницы, начинавшие службу вместе с ней, последовали примеру государыни и подошли обняться.

– Нам не хватало тебя все эти годы, Сестрица, – сказала Орлуша, чьи косицы Правда знавала ещё тёмными, без единого серебряного волоска.

Разрезали осетров, и Правда сама поднесла всем присутствующим по куску, прощаясь со своей поварской должностью. Снова были наполнены кубки, и теперь уже бывшая начальница кухни сказала:

– Помянем всех, кто полёг в битве за Шелугу. Их душам нужна сейчас наша любовь.

– Воистину так, – поддержала Лесияра, поднимая свой кубок торжественно и печально. – Ты сняла эти слова у меня с языка.

Все пригубили крепкий, выдержанный мёд, душистый и пьянящий, а остальное, по обычаю, выплеснули на пол. Подали сладкую кутью. Правда ела мало, зато налегала на питьё – наверно, от волнения. Прошлое стояло у горла комом слёз, тихой тризненной песней щекотало сердце и вместе с тем невидимой тёплой рукой лежало на плече.

– Позволь мне всё же подарить тебе меч, – сказала Лесияра. – Это – мой вещий клинок, полностью перекованный после того, как его разнесло на куски.

Множество пристальных взглядов провожало знаменитое оружие, когда княгиня подносила его Правде. Та, охваченная прохладной волной благоговейного трепета, пробормотала:

– Государыня! Как я могу взять его? Этот чудесный меч – для княжеской руки. Отдать его – всё равно что подарить собственную супругу! Признает ли он меня своей хозяйкой?

– Возьми, возьми, – улыбнулась Лесияра. – После перековки он родился заново и уже не помнит свою прежнюю владелицу. Я могла бы со временем восстановить нашу с ним связь, но подумала и приняла решение подарить его. И не кому попало, а тебе, Правда! Ты достойна этого оружия более, чем кто-либо на свете. Этот клинок дорог мне, в нём – часть моей души; отдавая его тебе, я хочу показать, как ты важна и драгоценна для меня.

Слова благодарности застряли в горле Правды невразумительным, колюче-солёным комом, и она смогла лишь растроганно опуститься на колени и принять дар со всем возможным почтением. В порыве чувств она запечатлела на зеркальном клинке торжественный и нежный поцелуй.

– Бери и владей, – сказала княгиня. – Отныне он твой.

Правда отяжелела от хмеля, но ещё крепко держалась на ногах, возвращаясь к себе. Входя, она всё-таки зацепилась плечом за косяк, и Руна усмехнулась:

– О, да ты подгуляла, ладушка. Хорошо же тебя угостили!

Правда окинула влажно туманящимся взором своё здешнее жилище: большая комната, разделённая деревянными перегородками, вмещала в себя всё семейство. Часть у левой стены принадлежала Дорожке, Вресене, Вукославе и Немире, где они спали на двухъярусных нарах. В маленькой каморке с окном спала и занималась шитьём первая дочь Руны, стройная и белокурая Ингибьёрг, неудобопроизносимое имя которой в домашнем обиходе сократили до Инги; так назвала её мать в память о своей родине, вдобавок немного обучив и языку. У правой стены располагалось супружеское ложе Правды и Руны, а в средней части семья собиралась за общим столом. Перегородки не достигали потолка, под высоким сводом которого ютились ещё два маленьких оконца; когда небо ещё не было затянуто тучами, дневной свет сквозь них попадал в те отгороженные части комнаты, которым не досталось собственных окон. Правда сама обустроила это жилище, такое тесное по сравнению с её старым домом.

– Вот что, Руна… Я возвращаюсь на службу к государыне, – сказала она. – Мы перебираемся отсюда в мой дом, который я покинула много лет назад.

Услышав эту новость, супруга медленно села к столу. В её глазах застыло задумчиво-тревожное выражение, а отблеск лампы плясал в них рыжими звёздочками.

– Вот оно что…

– Ты не рада? – усмехнулась Правда, беря её за подбородок. – Ты – не жена кухарки, а спутница знатной княжеской дружинницы. Отныне ты будешь жить в большом родовом доме, и с этого дня тебе не придётся самой таскать воду и стирать, убирать и готовить: все твои распоряжения станут исполнять работницы.

Руна быстро встала и порывисто прижалась к Правде, щекоча ей шею дыханием.

– Моя душа отчего-то неспокойна, – прошептала она на своём родном языке. – Я должна радоваться, но не могу.

– Ну, ну. – Правда обняла её, невысокую и хрупкую, и поцеловала в дрожащие губы, как уже давно не целовала – крепко, с горячей хмельной сердечностью. – Давай, собирайся. Где Инга?

– За ранеными ухаживает, – вздохнула Руна.

– Ну, так сходи за ней, – распорядилась Правда. – А я остальных позову.

Сборы прошли быстро: скарба у них было немного. Шагая через заснеженный сад, Правда чувствовала нарастающее стеснение в груди, а когда перед нею распахнулись двери родного дома, сердце натужно набухло глухой печалью. Беззубая старушка-тоска уже не могла его поцарапать и только мяла мягкими лапами.

– Что прикажешь, госпожа? – Осанистая и степенная домоправительница в зелёном кафтане с высоким воротником, коротко остриженная под горшок, поклонилась со сдержанной почтительностью.

– Баню растопи, – подумав, сказала Правда.

– Будет исполнено.

Правда позволила дочерям самим выбрать себе комнаты. Инга облюбовала светёлку, ранее принадлежавшую Военеге; сперва она с удовольствием плюхнулась на ложе с подушками, оценивая его удобство, потом открыла сундук. Под стопкой старой женской одежды там обнаружились доспехи и меч.

– Ой, а чьё это? – удивилась Инга.

Вряд ли где-то сохранилась стрела, поразившая Военегу в сердце на той злосчастной охоте, но невидимое остриё кольнуло Правду. Горький прах воспоминаний серым прохладным облачком окутал душу, но рядом была Руна, поражённая размерами и богатым убранством дома. Здесь всё и правда осталось в почти неизменном виде, как было при Военеге.

– Етить-колотить! – вырвалось у Дорожки. – Матушка Правда, едри тебя за ногу! Почему ты ни словом не обмолвилась о том, что у тебя есть такой домище?! Мы всю жизнь ютились в тесной, сумрачной каморке, вместо того чтобы жить здесь, в твоём родовом гнезде!

– Покидая Белые горы, я отдала государыне всё, что мне принадлежало, дитя моё, – ответила Правда. – А когда вернулась спустя много лет, сочла неприличным требовать что-либо назад. Отданного не воротишь.

Баня отмыла липкий пот и грязь с тела, но налёт задумчивой печали на сердце остался. Руна, переодетая во всё самое лучшее, восседала за ужином по правую руку от Правды и недоверчиво поглядывала на работниц, подававших еду. Она не привыкла к тому, чтобы ей прислуживали, а потому то и дело кланялась и благодарила, напряжённая и скованная, будто в гостях.

В супружескую опочивальню она вошла чуть ли не на цыпочках и вздрогнула, когда Правда спустила рубашку с её плеча и коснулась его губами. Утонув в мягких перинах, она забарахталась, будто в сугробе, а Правда поймала её в свои объятия. Руна замерла, едва дыша.

– Ты спала здесь со своей первой женой? – шёпотом спросила она.

– Нет, это опочивальня для гостей, – слукавила Правда ради её успокоения.

– Не по себе мне здесь, – поёжилась супруга. – Будто кто-то смотрит…

– Никого тут нет, – усмехнулась Правда. – Это называется «сама придумала, сама испугалась».

Работницы не успели к их приходу как следует протопить все комнаты, и в опочивальне стоял собачий холод. Руна сжалась под пуховым одеялом, высунув наружу только озябший нос. Правда обняла её покрепче, согревая своим сильным горячим телом; впрочем, вместо основательной близости у них вышла только невнятная возня. С усталым вздохом Руна уткнулась лбом в лоб супруги.

– Что-то не разгорается сегодня уголёк, – сдавшись, прошептала она.

Нырнув под одеяло, Правда уже без особого вдохновения попыталась исправить дело: совесть не позволяла ей оставлять жену разочарованной. То ли они обе слишком устали, то ли слишком привыкли друг к другу, то ли медленно выветривающийся хмель Правды забирал с собой остроту чувств… Нет, призрак Военеги не стоял между ними: он стал слишком слаб и лёгок, как полузабытый сон из далёкой юности, чтобы тенью прошлого мешать настоящему.

– М-м, – гортанно простонала Руна, выгнув спину.

Упорство победило, точка была с горем пополам поставлена.

Утром двор наполнился гулом голосов и бряцаньем оружия. Руна испуганно подняла голову от подушки, а Правда выскользнула из постели и стала одеваться.

– Кто там? Что случилось? – всполошённо спрашивала жена.

– Лежи, бояться некого, – успокоила её Правда. – Это свои.

Наскоро умывшись из услужливо поднесённого работницей тазика и прополоскав рот, она утёрлась пахнувшим чистотой полотенцем и вышла на крыльцо в полном воинском облачении, с топором на плече. Собачья жизнь! Правда только что вылезла из-под тёплого бока супруги, а эти удалые дружинницы, должно быть, встали чуть свет, чтобы вовремя прибыть к своей новой начальнице… А то, чего доброго, и вовсе не ложились. Все они видели Правду впервые и, скорее всего, слыхом не слыхивали о такой Старшей Сестре. Она спускалась по ступенькам, а кошки разглядывали её истёртый и поеденный молью медвежий плащ, странно сочетавшийся с новыми, добротными и нарядными сапогами с кисточками, её глубокие шрамы на лице и, конечно, устрашающий топор, потемневший от запёкшейся крови.

– А правду говорят, что ты работала на кухне? – послышался язвительный голос. – Ещё вчера ты, значит, повелевала горшками и сковородками – не рановато ли тебе над дружиной-то начальствовать?

Правда отыскала взглядом обладательницу этого голоса – молодую темноволосую кошку с дерзкими, пронзительными глазами. Приблизившись к ней почти вплотную, она негромко спросила:

– Сколько тебе лет, острячка ты моя?

– Тридцать два с половиной, – хмыкнула любительница подколов.

– Так вот, дорогуша… Я воевала наёмницей в дружинах иноземных князей на семь с половиной лет дольше, чем ты живёшь на свете, – процедила Правда. – А ещё раньше служила в дружине государыни Лесияры. Да, я оставила службу и работала на кухне, но и у горшков со сковородками я оставалась той, кто я есть. Я – Правда, дочь Ястребинки, и моё прозвище – Кровавый Топор. Не я его выдумала: так меня прозвали те, против кого мой топор был обращён.