Текст книги "Навь и Явь (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 71 страниц)

Вот уже новый рассвет озарил край неба, проступая над морем леса зябким румянцем, а навья не останавливалась, словно подпитываемая неиссякаемым источником силы. Всё светлее становилось в лесу с каждым часом, проснулись птицы и украсили пространство своим беззаботным гомоном, и Голуба цеплялась за него, как за спасительную золотую нить.

К полудню небо затянулось облаками, и лес наполнился пасмурным влажным шелестом дождя. Встряхнув волосами, Северга подставила лицо каплям и провела по нему ладонями, будто умываясь. Её передышка у дерева кончилась быстро: подняв наголовье, навья крылатой чёрной тенью заскользила дальше, а Голуба была ей благодарна даже за эту кратковременную остановку. «Я больше не могу!» – кричало тело, а по щекам, мешаясь с дождём, текли слёзы.

Влажная одежда, словно панцирь, тянула к земле, вися на плечах и сковывая движения. Голод, заглушённый усталостью, растворился призрачным теплом в животе. Когда истекли первые сутки непрерывного преследования, Боско начал отставать.

– Давай, сынок, – подбадривала его Малина. – Держись!

– Я… устал, – выдохнул мальчик-зайчик.

– Мы все устали, – сурово отозвалась Вратена. – Но если мы остановимся на отдых, мы потеряем навью из виду. Сам вызвался с нами идти – на себя и пеняй.

А Голуба всей душой устремлялась к Северге, мысленно моля: «Остановись хоть на несколько мгновений!» Навья будто услышала её и чуть помедлила у ручья, чтобы умыться и напиться воды. Эта долгожданная возможность обрушилась на соглядатаев неподъёмным счастьем, и они, тяжко дыша, упали на берегу ниже по течению. Боско был не в силах даже зачерпнуть воды, и Дубрава напоила его из своих рук.

– Она слишком торопится, – переводя дух, проговорила Вратена. – Будто что-то чует.

– Думаешь, она нас заметила? – Тётка Малина плеснула себе водой в лицо, и капельки повисли на её бровях и кончике носа.

– Не знаю.

А Дубрава сверлила глазами Голубу, и у той от её взгляда пот превращался на коже в иней.

Трое суток длилась эта гонка на износ. Три ночи без сна, без пищи и почти без воды – пятёрка соглядатаев держалась лишь на силе духа, и когда Северга наконец соизволила расположиться на привал, они измученно упали на прохладную перину травы, даже не выставив часового для слежки за навьей. Вечерний лес колыхался над Голубой, шепча колыбельную, тело таяло и словно утекало в землю; блаженство обездвиженности дышало тревогой и опасностью, но девушка увязла в нём, не в силах пошевелить и пальцем. Беспомощная слабость владела ею и в тот миг, когда из зеленовато-синего сумрака вынырнула зловещая фигура в чёрном плаще и склонилась над нею. Тень скрывала лицо, и пространство под наголовьем казалось жутковатой пустотой, но Голубе и не нужно было ничего видеть: две ладони – тёплая и мертвенно-холодная – нежно коснулись её щёк, а губы влажно защекотал поцелуй. Сон и явь сплелись в обморочное наваждение…

…Из которого её вышибли хлёсткие пощёчины.

– Вставай, соня несчастная! Мы её упустили!

Меж стволов горели косые янтарные лучи зари, рассерженная мать рвала и метала. Дубрава с Боско виновато молчали, а тётка Малина, как всегда, с кошачьей вкрадчивостью старалась успокоить сестру.

– Тихо, не шуми… Не уйдёт далеко, нагоним. Похоже, Калинов мост где-то в Волчьих Лесах скрывается, туда навья путь и держит.

– «Где-то»! – негодующе воздев руки, вскричала мать. – Волчьи Леса – огромны! Мы в них вечно плутать будем, пока нас Марушины псы не загрызут! А морок, что Калинов мост окружает? Нам через него без оборотня-проводника не пройти: закружит, заколдует он всякого, кто в те места забрёл! Ох ты ж, засоня такая! – обрушилась она на растерянную со сна Голубу. – Ты почему дрыхла, почему за навьей не следила? Из-за тебя мы её и упустили!

Голуба раскрыла было рот, чтобы сказать, что вины её здесь нет: они все так устали, что рухнули без сил и уснули, даже не договорившись, кто будет сторожить Севергу; жгучая пощёчина выбила из её глаз едкие, горько-злые слёзы.

– А меня кто-нибудь спросил, хочу ли я во всём этом принимать участие?! – вспыхнула она, вскакивая на ноги. – Хочу ли я превращаться в камень?! Я не посмела тебя ослушаться, чтя твою родительскую власть, но… я жить хочу, матушка.

Две ледяные молнии ударили её в сердце, вылетев из беспощадных и твёрдых, как зачарованные самоцветы, глаз матери, и девушка, попятившись, села в траву. А мать, испепеляя её взором, прошипела сквозь свирепо стиснутые зубы:

– Вот как ты заговорила? И тебе плевать на многие тысячи жизней, которые могут оборваться?! На реки крови, которые могут пролиться на земле? Тебе, соплячка, твоя никчёмная жизнишка дороже, да? В кои-то веки службу великую можешь людям сослужить – и вот каким боком ты поворачиваешься! Стыдись!

Хлёсткая, как кнут, отповедь размазала Голубу, разбила жизнелюбивое, полное смятения, тоски и нежности сердце на тысячу солёных брызг. Куда она ни устремляла затянутый пеленой слёз взор, всюду натыкалась на суровое, непреклонное осуждение. Дубрава, скрестив руки на груди, смотрела на неё едва ли не с презрением из-под своих зимне-белёсых ресниц, Боско насупился, и даже тётка Малина, вечная миротворица, глядела неодобрительно. Куда ей было деться, куда спрятаться от этого суда? А судили её за то, что она не хотела умирать…

– А безрукавка твоя где? – осиновым колом вонзился ей в грудь вопрос Дубравы.

– Потеряла, видать, – пробормотала Голуба, страшась сказать правду.

– Не лги! – Крик двоюродной сестры сорвался на визг.

Тут и мать с тёткой насторожились, принялись допытываться с пристрастием, куда делась безрукавка.

– Я её для навьи вязала… А она, когда уходила, позабыла её взять. Вот я и вернула ей подарок мой потихоньку. В узелок с бельём незаметно сунула. – Вымолвив последнее слово, Голуба вся съёжилась, ожидая удара или гневного окрика.

Но мать только потрясённо охнула, горестно хлопнув себя по бёдрам.

– Ну не дурища ли… Ох, горе мне с тобою, горе! Ты понимаешь, что ты натворила, девка пустоголовая? Ты ж нам всё дело загубила!

– Навья в узелок и не заглядывала, – осторожно попыталась оправдаться Голуба. – Не до того ей было. Может, и ни при чём тут безрукавка.

О разговоре с Севергой во сне она поведать не посмела – побоялась, что мать её и вовсе на месте убьёт.

– Ладно, что теперь толку ругаться, – вздохнула тётка Малина. – Сделанного не воротишь. Сестрица, а может, блюдечко волшебное нам покажет, где сейчас навья?

– Не покажет, – вместо Вратены упавшим голосом ответила Дубрава. – Оно над Навью и её жителями силы не имеет.

– Что ж делать-то? – Вратена закусила ноготь, а её бегающий взгляд словно считал стволы вокруг.

– Давайте-ка у птиц спросим, – сказала тётка Малина. – Может, они видели что-то?

Из её сложенных дудочкой губ вылетел хрустально-звонкий, затейливый посвист, золотистой крылатой змейкой скользнул на ветку, а вскоре яркие самоцветы птичьих приветов посыпались на траву. Две пташки спорхнули с деревьев и уселись на гостеприимно подставленные им пальцы Малины. Та слушала их щебет, понимающе кивая головой.

– Они говорят, что навья провалилась сквозь землю, – сказала она.

– То есть, просто пропала? – нахмурилась Вратена.

– Видимо, так, – вздохнула её сестра. Отпуская птиц, она воскликнула им вслед: – И на том спасибо, родимые!

***

Толкуя птичий ответ, сестры-ведуньи перемудрили, пошли по сложному пути, тогда как следовало понимать слова «провалилась сквозь землю» самым прямым образом. В то время как четверо женщин и один мальчик растерянно озирались вокруг, Северга продвигалась по длинному подземному ходу, прорытому здесь в незапамятные времена «верхними» оборотнями, дневными псами Маруши, что жили в Яви. Занимаясь разведкой, навья неплохо изучила и составила подробную карту разветвлённой сети этих ходов, большая часть которой была уже давно заброшена. Должно быть, псы вырыли их когда-то, чтобы передвигаться по ним в солнечные дни и скрываться от чужих глаз.

Северга с самого начала спиной почуяла погоню, но не подала виду – выжидала, желая понять, кто её преследует и что ему нужно. Коптя мясо на привале, она до щекотных мурашек по лопаткам ощущала чей-то взгляд, но сдерживала жгучее желание оглянуться и делала вид, будто ни о чём не подозревает. Она ждала ошибки, верила, что соглядатай сам выдаст себя. Так и случилось.

Спала она вполглаза – неприметное колыхание травинки было способно её разбудить. Большая тень ширококрылой птицы скользнула по её лицу; веки Северги дрогнули, но не разомкнулись, только готовая к встрече с врагом рука легла под плащом на рукоять меча. Но вступать в бой не пришлось: сладкий медово-молочный запах Голубы знакомо ударил ей в ноздри. Девушка даже не подозревала, каким оглушительно громким в лесной тишине было её взволнованное дыхание; не знала она и того, что навья не спит, а сквозь сетку смежённых ресниц наблюдает за ней. Ну конечно! Безрукавка… Смех, нежность, печаль – всё это смешалось в груди Северги в живой, беспокойно-яркий комок, но она владела собой и не выдала своих всколыхнувшихся чувств ни единым движением.

Но червячок подозрительности всё же грыз её изнутри. Она охотно поверила бы в то, что Голуба способна следовать за ней, чтобы тайком подсунуть забытый подарок, если бы у девушки не было хитрой, остроглазой, цепкой мамаши-ведьмы, которая приютила и выхаживала Севергу явно не по доброте душевной, а с некой целью.

Не верила навья в бескорыстие людей, и следующий день только укрепил её в этом убеждении, подтвердив её догадки. До подземных ходов было ещё далеко, и ей пришлось сделать привал: солнце норовило выклевать, как злая хищная птица, её глаза. Погрузившись в спасительную дрёму, Северга и здесь не теряла власти над своей душой и думами; выпорхнув бабочкой из тела, она устремилась к Голубе, которая, вне всяких сомнений, сейчас тоже отдыхала после беспокойной ночи. Проникновение в сон девушки было столь же лёгким и сладким, как близость с нею. Там было так же солнечно, как наяву, но сила её любви заставила дневное светило быть намного мягче к глазам навьи. В собственных снах Северга морщилась от яркого солнца, а здесь смогла насладиться и суетливо-текучим медовым золотом пляшущих на земле зайчиков, и уютным, покалывающим теплом пробивающихся сквозь лесной шатёр лучей.

Горячая, трепетная, доверчивая птица большой мягкой тенью слетела с дерева и обернулась Голубой. Живые золотые искорки плясали на её волосах, а в широко распахнутых глазах застыл полудетский страх и мольба о спасении. Вид жалобного «домика» бровей и растерянно приоткрытых губ захлестнул Севергу горячим желанием заключить Голубу в объятия и защитить от всех посягательств.

«Спаси меня, – нежным хрусталём струился голос девушки. – Я не хочу умирать… Они собираются закрыть Калинов мост… Мы все умрём, все окаменеем!»

Не хотела она приносить в жертву свою юную жизнь, едва проклюнувшуюся, как подснежник сквозь холодный весенний наст. Она охотно пошла бы на любые муки ради близких – тех, кого любила, а далёкие, невнятные образы незнакомых ей людей, которым грозила смертельная опасность – что они значили для неё? Они оставались бестелесными призраками, брошенными её матерью-ведьмой на чашу весов её совести, и собственная жизнь для Голубы перевешивала. Не была она готова к добровольному самопожертвованию ради тех, кого в глаза не видела, и никто не имел права принуждать её к этому – так рассудило сердце Северги, а губы закрепили этот приговор поцелуем.

«Ну, ну… Ты будешь жить. Я сделаю всё для этого, моя девочка». – Заключив Голубу в объятия, Северга ласкала пальцами шёлковое плетение её тугой толстой косы.

Только молчаливые деревья знали, чего ей стоил этот трёхдневный бросок без единого привала. Наверно, ради этого она и разрабатывала своё тело, отрывая его от смертного одра вопреки убийственной слабости и на виду у костлявой девы в белом балахоне. Не зря она отвоёвывала себя у своей мертвенной сиделки – каждый день по вдоху, по удару сердца, по лоскутку кожи, по мышечному волоконцу. Тело надламывалось, горело, стонало, но Северга шла, стремясь к подземным ходам. Каждую маленькую победу над болью и усталостью она посвящала Голубе – в отплату за бесценный подарок, который та сделала навье в ельнике у ручья.

Она изматывала своих преследователей – и Голубу в их числе, но что значила безостановочная трёхдневная погоня в качестве платы за сохранённую жизнь? Пустяковая цена, да и знала Северга: молодая, здоровая Голуба выдержит. А вот в себе навья уже не так крепко была уверена: работавшее на износ, на разрыв сердце каждый миг захлёбывалось кровью, предостерегая её от нового шага угрозой остановки. Северга слышала, чувствовала, понимала, но не прекращала движения. Она не боялась умереть в пути. Если её смерть помешает ведьмам осуществить их саморазрушительный замысел, Северга была согласна приблизить своё поражение в противостоянии с костлявой девой.

Нет, не ради себя навья пару раз всё-таки остановилась – она хотела дать роздыху Голубе. Зачерпывая воду из ручья, она знала, что где-то неподалёку упали на землю обессиленные, измученные ведуньи. Холодный плащ ночи покрыл её плечи, остудил лоб густым дуновением печали, а мягкий мох расстелился под ногами пружинящей подушкой, поглощая звук шагов. Скользя между стволов, Северга слушала дыхание леса, и каждая травинка пела ей о том, что Голуба где-то близко.

И вот – знакомые медово-молочные чары выступили из-за полога ночной свежести с яркостью утренней зари. Чтобы преждевременно не спугнуть, не разбудить это чудо, навья замерла, ловя и ухом, и сердцем нежные, как пальчики самой Голубы, струйки этого волшебства. Искреннее тепло парного молока сливалось с янтарной тягучей целебностью мёда, и это была самая счастливая, самая светлая действительность, какая только могла существовать.

Древние седые космы тумана стлались рваными рукавами и окутывали лес молчаливой мглой; белые пальцы ночи ласкали взъерошенные вихры утомлённого мальчика, уснувшего с шапкой в изголовье. Слипшиеся прядки волос прилипли к его лбу, из уголка рта самозабвенно повис прозрачный тяж слюны. Умаялся парень. Северга осторожно перешагнула через Боско, не потревожив его сон, и остановила неприязненный взгляд на сёстрах-ведуньях, уснувших по разные стороны от дорожной корзины. Откуда, из каких пространств они выудили заклинание для закрытия прохода в Навь? Притом, что его не знала ни Северга, ни прочие рядовые навии – только жрицы Маруши и владели той тайной.

Ноги Северги бесшумно ступали между спящих, край чёрного плаща задел Дубраву, но та не пробудилась. Словно схваченная инеем снежная дева, лежала она, сомкнув льдисто-светлые ресницы, ласкаемая со всех сторон травой с россыпью мелких белых цветочков – непримиримая, твёрдая в своей ненависти к навье, и ничто не могло смягчить её сердце. Впрочем, Северга слишком устала, чтобы пытаться что-то доказать им всем, замкнутым в своей правде.

Всем, кроме милой её сердцу Голубы, которая спала чуть поодаль, охраняемая объятиями корней старого дерева. Нет, не затмевала её тёплая, юная краса света ясной и животворной, но строгой, далёкой и недосягаемой звезды по имени Ждана, не могла сравниться с её весенним величием, но и не требовал этот скромный цветок от женщины-оборотня никаких объяснений и оправданий, не судил и не укорял – просто любил её такой, как есть.

У ведьм было заклинание, а у Северги – меч, который мог бы заставить их смолкнуть навеки. Пара взмахов – и уже никто не посмеет покуситься на жизнь Голубы и попытаться принести её в жертву… Но поймёт ли девушка, простит ли, примет ли спасение такой ценой? Рука Северги соскользнула с рукояти оружия, так и не вынув его из ножен.

Веки Голубы приоткрылись, затрепетали, а из груди вырвался тягучий стон. Её мозг наполовину спал, в мутном взгляде сквозь ресницы тускло блестело придавленное, одурманенное сном сознание. Присев рядом, Северга склонилась над нею. Как не дать им загубить эту светлую и чистую жизнь? Уничтожить их? Так поступила бы вчерашняя Северга. Нынешняя, с осколком иглы под сердцем, только нежно и грустно прильнула к губам девушки в прощальном поцелуе и ускользнула неслышным чёрным призраком, чтобы «провалиться сквозь землю».

Они не должны найти Калинов мост. Они не найдут его без провожатого-оборотня, а если и отыщут каким-то чудом, то охранный морок не пропустит их к проходу. Он разумен – случайного гостя просто выкинет назад на то место, где он вошёл. «Нет, без проводника им не найти даже тот лес – обиталище морока, опасения излишни, – успокоила себя Северга. – Какой оборотень согласится проводить их туда? Бред. Не найдётся такого ни в одном из миров». Раздвинув густую, свирепо-колючую стену кустов, навья нырнула в узкую каменную щель; холодная подземная сырость охватила её со всех сторон, просочилась в грудь и зябкой паутиной прилипла к лицу. Стоило Северге мысленно призвать хмарь, как тьма озарилась ласковым радужным сиянием.

***

Алый шёпот наполнял лес, кроваво-клюквенный туман застилал пространство между стволами, небо виднелось ярко-розовыми, как воспалённые дёсны, лоскутками сквозь листву. Пружинистая подушка мха тоже пропиталась этим красным безумием, и зубы Цветанки драли её в исступлении, однако вместо вожделенной живой крови во рту разливалась лишь сырость и землисто-травяной вкус.

…Ночью Невзора добыла кабана, и они, наевшись до отвала, завалились спать, но пробившиеся сквозь оконце рассветные лучи обожгли Цветанку, словно удар плетью. Сколько она ни тёрла глаза, ей не удавалось отделаться от красных точек, плясавших всюду, будто стая голодной мошкары. Невзора занималась починкой сетки, огораживавшей уголок маленькой Светланки: непоседливый Смолко умудрился её порвать вчера, играя с молочной сестрёнкой. Подрастая, малыш-оборотень набирал силу, и порой приходилось ограждать от него девочку, чтоб тот нечаянно не навредил ей. Нравом он обладал вспыльчивым и, сердясь, выпускал когти, но не всегда мог быстро вернуть рукам человеческий вид, а потому в такие мгновения Светланку следовало держать подальше от него, покуда он не успокоится. Впрочем, подолгу злиться он не умел, и уже совсем скоро становился прежним – весёлым и беспокойным, любопытным и игривым, как все малыши.

– Ты чего такая смурная? – ловко орудуя крючком, спросила Цветанку Невзора. – Дурной сон приснился, что ль? Говорила ж тебе: не ешь так много. На переполненный желудок спится худо.

Желудок Цветанки легко справился бы и с целой кабаньей тушей, если б мог растянуться до таких размеров. На пищеварение она никогда не жаловалась, всё дело было в этих красных «мошках», к которым добавлялся зуд в клыках и смутное беспокойство. Слушая звенящую песню этой тревожной струнки у себя внутри, Цветанка задумчиво ерошила не стриженные с весны волосы, выросшие во всклокоченную копну соломенного цвета.

– Да нет, вроде улеглось всё, – пробормотала она, заглядывая в «загон», где в обнимку дрыхли дети.

Смолко во сне непроизвольно превратился в зверя, а Светланка вцепилась пальчиками в его густую шерсть, положив на его тёплый бок голову, будто на подушку.

– Негоже им вместе спать, – шепнула Цветанка, косясь на внушительные когти Смолко. – Не ровен час, оцарапает он её…

Этот страх въелся ей в душу так, что ничем его нельзя было вытравить. Глаза Невзоры понимающе и проницательно кольнули её из-под мрачно нависших бровей, но, глянув на сладко спящего сына, чёрная волчица вздохнула и не стала его тревожить.

– Пусть уж спят, – молвила она с ласковыми морщинками в уголках век. – Хоть в тишине побыть. А коль растормошить их – всё. Прощай, покой.

Уголок для Светланки она сделала сама из деревянных брусков и натянутой между ними прочной сетки, когда в плетёной люльке подросшей девочке стало тесно и скучно. Новое место Светланке понравилось: там она могла и спать, раскинув ручки и ножки, и кататься с боку на бок, и играть, и ползать. Игрушками ей служили погремушки, сделанные из набитых сухим горохом козьих пузырей, нехитрые соломенные куколки да фигурки из желудей и сосновых шишек. Цветанка наловчилась их делать: шишка – туловище, голова – жёлудь, а вместо ног и рук – прутики, вклеенные меж чешуек смолой. Ломала Светланка этих человечков часто, да и Смолко был не прочь попробовать их на зуб, вот и приходилось воровке-оборотню постоянно пополнять запасы этих простеньких игрушек. Освоив их изготовление, Цветанка от человечков перешла к лошадкам, лесным зверям и птичкам.

Лёгкая, паутинно-тонкая дрожь сводила пальцы Цветанки, лежавшие на одном из столбиков сетчатой ограды. Опасное, скользкое ощущение. Красные мошки распухали, превращаясь в шмелей, сливаясь в кровавые сгустки и заставляя взгляд синеглазой воровки то застывать, то беспокойно бегать.

– А ну, глянь на меня прямо, – нахмурилась Невзора. – У… Иди-ка ты в лес, дорогуша. Подальше от дома. И не возвращайся, пока оно не успокоится.

– Что – оно? – Впрочем, Цветанка уже нутром чуяла: один из приступов, о которых предупреждала Радимира, был близок.

– Сама знаешь. Иди, выпусти из себя это. – И Невзора как ни в чём не бывало вернулась к починке сетки, проворно работая крючком.

Красное одиночество обступило Цветанку со всех сторон лесным молчанием. Воздух наливался клюквенным туманом, кисловатая горечь засела у корня языка, и не оставалось ничего иного, как только бежать, бежать, бежать вперёд, не оглядываясь.

Она пыталась этим безумным бегом выгнать, выжечь красное безумие из тела, но оно, похоже, засело в душе. Корни зубов горели и постукивали в такт сердцу, и успокоить их могла только тёплая кровь из свежей раны. У деревьев не было крови, но клыки царапали и драли кору, стремясь выломать, вычесать нарастающий зуд ярости с наименьшими жертвами. Уж пусть лучше пострадают бессловесные стволы, чем кто-нибудь живой, дышащий, с бьющимся сердцем…

Впрочем, деревья плохо утоляли кровавый голод: он требовал хоть муравья раздавить, ему нужна была чужая боль, чтобы уняться. Хотя бы хруст косточек маленькой пташки на зубах, хотя бы жизнь червяка, а лучше всего – кого-то покрупнее: в большом теле больше боли.

А может, холодная вода собьёт этот жар?… В бреду алого тумана Цветанка-оборотень с разбегу прыгнула в лесной ручей, тёрлась боками о жёсткое каменистое дно, глотала освежающую прохладу, но на её кипящее нутро это не действовало. Ярость бурлила и клокотала в ней, норовя хлынуть горлом или вырваться через разрушительное бешенство.

Выскочив на берег, она встряхнулась, и мокрая шерсть вздыбилась ежовыми иглами на загривке, повисла тающими сосульками на животе. Время растворилось, распластанное, освежёванное, нарезанное на куски-часы, которые не лезли в горло. День? Вечер? В алой дымке всё спуталось. И вдруг волна нежного, дразнящего, вкусного запаха тёплой девичьей ладошкой пощекотала трепещущие ноздри Цветанки, вырвав её на мгновение из гибельного болота кровавой жажды. Застыв, она просто наслаждалась, захлёстнутая светлым изумлением: девушка? Здесь, в этой глуши? Сюда не забредали даже самые отчаянные и отважные собиратели грибов и ягод, вооружённые крепкими дубинками… А вот поди ж ты – забрело веснушчатое чудо, с чистыми, как подснежники на могиле Нежаны, глазами.

Но кровожадное чудовище внутри недолго пребывало в оцепенении. Рр-гам! Челюсти с лязгом сомкнулись, но ухватили лишь воздух: девушка раскинула руки и вспорхнула мягкокрылой, бесшумно-молниеносной совой. Осенённая тенью её крыльев-объятий, Цветанка ощутила в горле ледяной ком, который, скользнув внутрь, разлил в животе блаженную прохладу. Гибельный туман капал с ресниц розовыми слезами, а между деревьев стлался вечер, пронизанный румяными косыми лучами заката – спокойными, не режущими, а ласкающими глаз. Шур-шур-шур – на мягких быстрых лапках прошмыгнула мимо лесная тайна, хитрая, вёрткая и неуловимая. Лишь белые цветочки качнули головками ей вслед…

Неужели приступ разрешился без кровавой жертвы? Свернувшись на уютном пушистом ковре из сочной травы, Цветанка опасливо вслушивалась в своё нутро, ещё совсем недавно бесновавшееся и жаждавшее насилия, а теперь странно затихшее и умиротворённое. Вдоль хребта разливалась приятная усталость, лапы гудели и жарко вторили ударам сердца. Ещё бы – целый день в беготне… Даже хвост лежал безвольно, не в силах отогнать приставучую муху.

А пока мохнатое тело отдыхало, мысли Цветанки беспокойным роем вились вокруг девушки-совы. Образ этой большеглазой лесной колдуньи ласково впился горячим шипом где-то под сердцем, жалил и подстёгивал, разжигал былую страсть, будил в Цветанке уже подзабытую в заботах о малышке ветреность. Неугомонный, неисправимый Заяц, увивающийся за каждой хорошенькой девицей, снова распрямлялся в ней во весь рост. Может, найти?…

Да! Лапы тут же ответили на этот порыв, пружинисто и сосредоточенно подняв тело с приятного, расслабляющего травяного ложа. Да, отыскать эту девушку во что бы то ни стало и… Да хотя бы просто рассмотреть получше, а то лишь этими подснежниковыми глазищами и успела Цветанка плениться, а всё остальное съел красный туман. Прыжок – и воровка-оборотень мягко заскользила между стволами, ловя чутьём тёплый, трогательно-сладкий запах не то молочной каши с мёдом, не то пирогов с земляникой. Много граней переплелось в нём, и Цветанка трепетала от окрыляющего восторга, идя по лёгкому следу в воздухе.

А вечерний лес плёл янтарные чары, подстилал под бегущие лапы цветочный ковёр, загадочно шелестел кустами и усмехался ясными проблесками неба в густом плетении веток. Каково же было удивление застывшей на месте Цветанки, когда она обнаружила, что вожделенный след вёл её домой! В нескольких прыжках от избушки волчьи лапы превратились в руки и ноги, а их обладательница притаилась за деревом, вслушиваясь и принюхиваясь. Похоже, в доме были гости.

Достав из-под камня одежду, Цветанка облачилась и решительно открыла дверь. Её взгляду предстала умиротворяющая картина: затопленная печка трещала, в горшке пыхтела каша, а за столом расположились четверо женщин и один мальчик. Хоть прошло и немало времени с той встречи, но Цветанка узнала знахарку Малину, живую и здоровую, несмотря на полученный удар копытом в голову, её дочь Дубраву и приёмыша Боско; незнакомой оказалась сурового вида женщина, чертами лица отдалённо схожая с Малиной, но хмурая и настороженная. И, конечно же, к радости воровки, подснежниковое тепло глаз девушки-совы тут же окутало её плотной волной.

– Мы – люди, – сказала Невзора. – Наш звериный облик – лишь оболочка, которая вас пугает. Но вот здесь, – женщина-оборотень приложила руку к груди, – мы люди. Может, и трудно в это поверить, но сердце мы стараемся сохранить в себе человечье.

Ничуть не стесняясь своей наготы, она даже не побеспокоилась накинуть на себя что-нибудь, и Цветанка едва не фыркнула при виде смущённо бегающего взгляда Боско.

– Ты б хоть при гостях оделась, – хмыкнула она, бросая Невзоре сорочку.

– А я у себя дома, – невозмутимо отозвалась та. – Как хочу, так и хожу.

Впрочем, заметив пунцовые щёки мальчика, она неохотно надела рубашку, помешала кашу, попробовала, бросила щепотку соли. А Цветанка с поклоном молвила, обращаясь к Малине:

– Рада видеть тебя живой-здоровой, добрая женщина. Помнится, при прошлой нашей встрече тебя конь лягнул…

– Всё зажило, прошло, быльём поросло, – сдержанно отвечая на поклон, улыбнулась знахарка. – И я тебя припоминаю, синеглазка. Очи твои ясные не вдруг забудешь, увидев даже только единый раз.

Цветанку игриво и пряно царапнуло по сердцу это откровенное признание. Недурна была собой Малина – цветущая, полнокровная, с туго налитой грудью и лёгкой горчинкой сладострастия в очертаниях чувственных губ, однако же юные весенние чары девушки-совы затмевали все эти прелести. Цветанка не могла оторвать взгляда от приятных сдобных округлостей её тела, от тяжёлой медно-русой косы, пушистых ресниц и очаровательных веснушек.

– Это сестра моя, Вратена, а это – дочь её, Голуба, – представила Малина двух незнакомок.

– А меня Цветанкой звать, – присаживаясь поближе к девушке, подмигнула воровка. – Но можно и Зайцем кликать. Прозвище это у меня с малых лет.

Голуба напустила на себя неприступный вид, чем только позабавила Цветанку. Душевная теплота исходила от неё, как жар от свежеиспечённого пирога; рядом со своей стройной и изысканно-прелестной, как юная яблонька, белокурой сестрицей она выглядела простушкой, но простота эта располагала к себе. С такими девицами Заяц-повеса не слишком долго церемонился – уже на первом свидании целовал и исследовал все соблазнительные места.

Любуясь девушкой, Цветанка вполуха слушала рассказ Малины. Шли они к Калинову мосту, чтобы заклинанием закрыть его и не допустить великой беды, которая грозила миру из Нави, да на пути своём заблудились. Услышав имя Северги, воровка застыла в каменном напряжении и стала слушать внимательнее.

– Всё из-за этой дурёхи, – дополнила рассказ матери Дубрава, бросая неодобрительный, осуждающий взгляд на Голубу. – Она втрескалась в эту убийцу и испортила нам всё дело – подложила ей безрукавку, чтобы та, видите ли, не зябла ночью… Вестимо, навья сразу сообразила, что к чему, и как сквозь землю провалилась.

При слове «втрескалась» Цветанка ощутила знакомый комок сладострастного жара в низу живота, а Невзора задумчиво заметила:

– Чтобы не зябла? Марушины псы не боятся холода.

– Хуже того – она ещё и отдалась ей! – не унималась правдорубка Дубрава, словно желая выставить сестру в самом невыгодном свете и этим ещё пуще пристыдить её. – Подарила своё девство этому чудовищу, у которого нет ни сердца, ни души…

Какое пламя полыхнуло в глазах кроткой Голубы! Стиснув кулачки и заиграв ноздрями, девушка процедила сквозь зубы:

– Не говори так о Северге, сестрица, ты не права. – И добавила, обращаясь к Цветанке и Невзоре: – Если б вы видели её, если б знали, что она вынесла, вы бы ни на миг не усомнились, что и душа, и сердце у неё есть. И это сердце умеет любить… В отличие от твоего, Дубравушка – холодного, ожесточённого. Твоё-то и не знает, что это такое – любовь.

– Ты просто струсила, – ответила Дубрава, льдисто блестя светлыми глазами. – И ежели мы не отыщем Калинов мост, не закроем его, случится великая беда. И виновата в этом будешь ты!

– Погоди-ка, красавица, – перебила её Невзора, ставя пышущий жаром тяжёлый горшок с кашей на стол. – Погоди бросать слова обидные, лучше вот – покушай горяченького, нутро отогрей. Голодные вы, поди, с дороги-то.

Наверно, гости не ждали от Марушиных псов такой щедрости и заботы – все, кроме, пожалуй, Голубы, которая с удовольствием наполнила свою миску и, дуя на ложку, принялась есть.