Текст книги "Навь и Явь (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 71 страниц)

– А… госпожа, ты это… Я думал, ты… Ты что-то рановато сегодня!

В это время парочка таких же нетрезвых приятелей Бароха, повисая друг на друге, врезалась ему в спину и разразилась дурацким ржанием.

– Ой… жёнушка явилась – не запылилась, гы-гы-гы!

А Барох всё никак не мог оправиться от изумления. Икая после каждого слова и показывая пальцем на малышку, он спросил:

– А… это… кто?

– Наша дочь, дуралей, – холодно ответила Воромь. И, поморщившись с презрительным раздражением, приказала: – Так, сворачивай весь этот балаган. Чтоб сей же час духу их здесь не было! И мне, и ребёнку нужен покой.

Раздухарившиеся приятели, недовольные непредвиденно скорым окончанием вечеринки, не сразу подчинились. Щелчок пальцев рассерженной хозяйки дома – и пол покоев, где происходило веселье, распахнулся, как крышка погреба. Вся развесёлая шайка-лейка вместе со столами, грязной посудой и раскиданными объедками провалилась вниз, и устройство для выдворения назойливых гостей вышвырнуло их за пределы дома. Столы, покрытые чистыми скатертями, вернулись на свои места, и в доме воцарилась звенящая, сладкая тишина, которой Воромь так жаждала после нелёгкого трудового дня, осложнённого ещё и родами. Уложив дочку в колыбельку в заранее подготовленной детской, она обратилась к дому:

– Если ей что-то понадобится, дай мне знать. Я – спать.

«Да, госпожа, – отозвался голос в её голове. – Твоя постель уже готова, вода в купели согрета для омовения».

Не рассчитывая на помощь обормота-мужа, она наняла для дочери няню. Кушала малышка всего два раза в день, но обильно, а между кормлениями спала, и Воромь продолжала быть верной своему призванию, почти не отвлекаясь на родительские обязанности.

«Больше никаких детей», – решила она для себя.

В каждый кирпич, в каждую плиту и колонну она вкладывала душу, лаская ладонями холодную гладкую поверхность. Камень не предавал, не подводил, не разочаровывал и никогда не надоедал. Высшей радостью для неё было видеть, как свет разума наполнял постройку, в которой поселялась частичка её самой.

Северга росла, предоставленная самой себе. Мать уходила рано утром, а возвращалась почти ночью; случалось, её не было дома по несколько дней. Короткий поздний ужин был единственным временем, которое она находила, чтобы переброситься с дочерью парой слов, но чаще в течение всей трапезы предпочитала молчать. Приходила она вымотанной, с угасшим взглядом, каждый раз оставляя за порогом часть себя. Дома её становилось всё меньше и меньше, а где-то там, далеко – всё больше. Не рядом с семьёй текла её настоящая жизнь: дома Воромь только отсыпалась.

Что видела Северга в своей семье? Отец не изменял своему праздному образу жизни. Запросы его росли, и он выклянчил у матери почти двойную прибавку к своему месячному содержанию. Глядя на папашу – бездельника и никчёмного прожигателя жизни – и его таких же приятелей, Северга с детства проникалась презрением к мужчинам. Когда семья собиралась за ужином, она не удостаивала его и взглядом, а при необходимости обращалась к нему не иначе, чем «эй, ты!»

– Обращайся к своему отцу уважительным образом, – выйдя из своей вечной задумчивости, однажды сделала ей замечание мать.

– А за что мне его уважать, матушка? – спросила Северга с вызывающей усмешкой. – Что он сделал в жизни? Ты хотя бы строишь дома, а он… ест и пьёт за твой счёт, тянет из тебя деньги на гулянки со своими дружками – такими же тунеядцами, как он. Кто он? Твой иждивенец, твой придаток. Ты сама считаешь его пустым местом – так почему его должна уважать я?

Потусторонний, рассеянный взгляд матери приобрёл осмысленное выражение, в нём зажглась искорка жизни – большая редкость для неё, почти не удостаивавшей домашних своим полным, осознанным присутствием.

– Он твой отец, – подумав, сказала она. – Он дал тебе жизнь.

– Невелика заслуга – один раз поработать членом, – съязвила девочка.

Бах! На голову обрушился удар, во рту стало солоно: от отцовского подзатыльника Северга до крови прикусила язык.

– Замолчи, маленькая неблагодарная дрянь, – сквозь оскаленные клыки прошипел отец.

Мать вскочила, со стуком опрокинув тарелку, и влепила супругу такой хлёсткий удар хмарью, что тот опрокинулся вместе со стулом. Никогда прежде Северга не видела её такой разгневанной: светлые глаза сверкали яростными льдинками, верхняя губа подрагивала, обнажая презрительный оскал белых клыков. Это было странное, будоражащее и дышащее морозом чудо, и Северга застыла от восторга. В гневе мать была великолепна, превратившись из вечно витающего в облаках зодчего, принадлежащего лишь своей работе, в прекрасную женщину-оборотня, в навью с волчьими клыками и заострёнными ушами. Этот миг вдруг высветил в ней доселе незнакомую Северге леденящую красоту, и девочка залюбовалась. Домашний кафтан с завышенной талией подчёркивал по-девичьи упругую грудь матери, высокие сапожки облегали стройные голени, а костяшки пальцев побелели, сжимая столовый нож.

– Тронешь дочь хоть пальцем, оскорбишь хоть словом – вышвырну на улицу, – негромко, но весомо отчеканила она, словно молотком вбивая в отца каждое слово. – Я не шучу, голубчик. Останешься с голым задом и без гроша в кармане – может, твои приятели приютят тебя? Да, да, те самые, которые клянутся тебе в вечной дружбе, пока ты тут их привечаешь и щедро угощаешь, но тут же отвернутся от тебя нищего.

Горло отца зарокотало гортанным «гр-р-р», его великолепная чёрная грива вся вздыбилась, и он процедил, сверля мать взглядом высветленных злобой волчьих глаз:

– Чтоб тебе сквозь дыру в междумирье провалиться…

– Что ты сказал? – грозно двинув бровью, переспросила мать. Удар толстого кнута показался бы ласкающим поглаживанием по сравнению с этим взглядом.

– Прости, госпожа, – тут же поджал хвост отец. – Но по-моему, наша дочь слишком уж дерзка на язык.

– Да, кажется, есть немного, – остывая и возвращаясь к своему обычному чудаковато-отстранённому и самоуглублённому виду, молвила мать. – Надо мне будет как-нибудь ею заняться… Работа съедает всё моё время, увы. Сегодня я слишком устала, простите. Я пойду спать.

Северга ещё долго пребывала под впечатлением от настоящего лица матери, с которого упала маска мягкотелой, рассеянной зодчей – создания не от мира сего, позволяющего алчному и праздному мужу помыкать собой и пускать на ветер не им заработанные деньги. Возбуждённая бессонница не давала ей сомкнуть глаз, и девочка, не вытерпев, прокралась в спальню родительницы. Та покоилась на пышном высоком ложе под балдахином в гордом и холодном одиночестве: Барох спал в другом конце дома, посещая супругу, лишь когда та была в настроении, а такое случалось в последнее время нечасто. Северга боялась дышать, любуясь лицом цвета топлёного молока с налётом сонной пенки; голубоватые тени печатью утомления лежали под глазами, но рот, всегда казавшийся Северге каким-то вялым и безвольным, теперь приобрел твёрдость, а возле уголков губ ещё не изгладились жёсткие складочки. Где-то в кишках у Северги тепло ёкнуло, и невидимая сила потянула её к лицу спящей матери, сокращая расстояние между их губами.

– Что ты здесь делаешь? Что ты хотела?

Мать проснулась и смотрела на Севергу в упор. Та вздрогнула от неожиданности и отпрянула.

– Я… э… Мне приснился дурной сон, и я боюсь снова засыпать, – не моргнув глазом, сочинила она на ходу.

– Ох, беда мне с тобой, – вздохнула мать. – Ты уже слишком большая девочка, чтобы бояться плохих снов, но… ладно, можешь лечь со мной, если тебе так будет спокойнее. Но сплю я чутко, так что не вертись с боку на бок. К утру мне нужно встать отдохнувшей. Завтра много работы.

У матери всегда было много работы, которая по капельке выпивала её душу. Для восстановления сил ей требовался глубокий и продолжительный сон в одиночестве, и сегодняшнее исключение показалось Северге удивительным. Скоро мать уснула снова, а ей всё не спалось: горячий комочек разбухал и неустанно тлел в низу живота. Самым естественным, самым прекрасным ей казалось женское тело, а от мысли о мужском к горлу подступал сгусток тошноты. Эти грубые волосатые лапы и этот… отросток. Брр.

Мать была единственным существом, чье расположение она хотела бы завоевать, но та оставалась недосягаемой и холодной, как Макша в небе. Для неё существовала только работа. С отцом у Северги установились неприязненные отношения: с её стороны было презрение, с его – тихая злоба. Его лицемерная слащавость, которую он источал ей в глаза, не могла обмануть Севергу: он и мать так же тихо ненавидел у неё за спиной, хотя жил полностью на её содержании, не проработав в жизни и дня.

– Скорее бы уж моя стерва отдала остатки своей души своим обожаемым камням, – разглагольствовал он в тёплом обществе изрядно подвыпивших приятелей, во всём ему поддакивавших. – Все её денежки и дом достанутся мне – заживу тогда!

– А если она дочке всё завещает? – подначивали друзья. – Останешься вдовцом с голой жопой…

Слыша все эти разговоры, Северга ожесточалась сердцем. Ей хотелось плюнуть в лицо отцу, и однажды она не вытерпела – вошла в обеденные покои, где тот бражничал с приятелями, и в лоб спросила:

– За что ты так ненавидишь матушку? Что плохого она тебе сделала? Она исполняет все твои прихоти, ты всегда сыт, одет, пьян и делаешь всё, что тебе вздумается, не утруждая себя работой. Почему ты желаешь ей смерти? Ты готов нож ей в спину вонзить!

– А я скажу тебе, дорогая, – недобро прищурившись и вперив в Севергу пристально-нетрезвый, ядовитый взгляд, ответил отец. Осушив кубок, он с резким, злым стуком припечатал его к столу. – Да, доченька, эта сука кормит меня, обувает и одевает, но делает это с таким видом, что у меня, веришь ли… кусок в горле застревает! Вот здесь! – Отец, остервенело скалясь и бешено выкатив глаза, сдавил рукой своё горло. – Мне хочется блевануть, когда она чинно сидит напротив меня за ужином, всем своим видом говоря мне: «Ты ничтожество, букашка, ты моя собственность. Захочу – буду кормить, а надоест – выброшу на улицу!» Даже если она не говорит этого вслух, у неё всё написано на её красивом, но холодном, как ледышка, высокомерном личике. И так – каждый день, каждый растреклятый день!

Натужная пьяная ярость дрожала и клокотала у него в горле, вздувала вены на его когда-то красивом, а теперь потрёпанном от разгульной жизни лице, и он харкнул на пол – прямо под ноги Северге. Отступив от плевка, та со спокойным презрением сказала:

– Но ты и есть ничтожество. Матушка никогда не считала в твоём рту кусков, не выдумывай. Она ни разу не обругала тебя, ни единым словом не упрекнула за все эти гулянки, которые ты тут устраиваешь; всё, чего она когда-либо просила – это тишина, чтоб она могла спать. Не знаю, зачем она тебя терпит и ещё требует от меня уважения к тебе… Тебя не за что уважать. На её месте я б тебя давно вышвырнула.

Глаза отца налились кровавой яростью, когтистая рука-лапа потянулась к горлу Северги, но накрытый стол оказался непреодолимой преградой.

– Ах ты, соплячка… Тварь малолетняя! – прохрипело отцовское горло, дыша хмельным перегаром. – Вы слышите? Слышите, ребята, какие словечки батюшке родному её поганый язычок говорить поворачивается?! Мать-то не ругается… Да, мать у нас вся такая учёная-преучёная! А эта сопля даже наук осилить не может. Читать-писать маленько научилась и думает, что ей этого в жизни хватит… Нет, милая, с такими знаниями ты будешь как твой отец! Женщина – высшее существо! Ха! Да плевать я хотел на вас, женщин!

– Ну так попробуй, плюнь, – колко усмехнулась Северга. – Иди, покажи, на что способен. Заработай деньги сам, а потом поговорим о твоём месте. Или нет? Батюшка предпочитает пить, гулять, бездельничать и тратить матушкины денежки? Ну тогда сиди и помалкивай.

– Ах ты, гадина…

Отец хотел перелезть через стол, но слишком много выпил для этого. Перемазавшись в кушаньях и облившись хмельной настойкой, он нелепо грохнулся на пол.

– Да ладно тебе хорохориться, приятель, – раздался чей-то насмешливый голос, столь непохожий на согласно подвывающие голоса отцовых дружков. – Девчонка права, ты никто. Более того, ты сам позволил себе стать ничтожеством в глазах твоей женщины. Всё, что ты умеешь – это спариваться и вилять задом, изображая пляску. Твоя супруга разбаловала тебя, слишком много тебе позволяя, а ты, падаль, ешь её хлеб и её же трусливо поносишь за глаза. Как ты смеешь так говорить о ней, если сам палец о палец не ударил, чтобы сравняться… да какое там сравняться, хотя бы немного приблизиться к ней? Ты пустое место, твоей дочери и правда не за что тебя уважать.

Голос принадлежал гостю в воинском облачении. Он оказался лицом новым, до этого дня Северга не видела его среди дружков отца, да и не вписывался он как-то в эту стаю: слишком много в нём было насмешливости, силы, спокойного достоинства. Копна мелких, рыжевато-русых косичек, словно бы припорошённых пылью, была подбрита на висках и схвачена сзади золотой заколкой, наручи и пластины брони на могучей груди грозно сверкали, а шея казалась поистине бычьей. При этом – не сказать чтобы красавец: нос приплюснут и сломан, лицо в шрамах, глаза – небольшие, припухлые, с короткими, почти незаметными светлыми ресницами, но вместе с бронёй они составляли единый жесткий доспех, внушающий уважение одним своим блеском. «Пыль» на его волосах при ближайшем рассмотрении оказалась проседью. Его присутствие на этой гулянке вызывало недоумение. Что он забыл здесь, среди этих ничтожеств – он, ничтожеством отнюдь не казавшийся? Случайное знакомство? Или какой-то корыстный интерес?

Отец, цепляясь за край стола, пытался подняться на ноги. Скатерть поехала, посуда посыпалась на пол.

– Э, дружок, тихонько! Не позорься. – Незнакомец в броне встал, легко подхватил хозяина застолья под мышки и поставил на ноги.

Отец стоял, пошатываясь и щурясь – видимо, старался изобразить грозный взгляд, но выходил лишь нелепый и мутный.

– Ты кто вообще такой? – спросил он, ткнув пальцем гостю в грудь и едва не сломав коготь о броню.

– Кто я такой? – усмехнулся гость. – Это ты у меня спрашиваешь? Думаю, это тебе надо задаться вопросом, кто таков ты сам. Впрочем, ответ на него уже дан: никто.

– Ты… дерзкая задница, – рыкнул отец. – Пьёшь и ешь здесь… так изволь вести себя.

Слова уже не связывались на его заплетающемся языке, его опьянение достигло той степени, когда тело падает и погружается в хмельное бесчувствие, но каким-то чудом он ещё держался на ногах, колыхаясь, как дерево на ветру. Но стоило воину шутливо ткнуть его пальцем в плечо – и тот с грохотом рухнул.

Мать, вернувшись с работы, застала вечеринку ещё не разогнанной и велела всем выметаться: она хотела поужинать и лечь спать. Необычный гость с поклоном молвил:

– Прекрасная госпожа, прости нас, недостойных твоего гостеприимства. Мы немедленно освободим твои покои. Ещё я приношу тебе извинения от имени твоего супруга, который… – Гость оглянулся с усмешкой на Бароха, лежавшего лицом в тарелке. – Который сам уже не в состоянии их произнести.

Уголок бесстрастного рта матери прорезала усмешка – невиданное дело. Похоже, гость ей приглянулся чем-то, потому что она сказала:

– Эти пусть выметаются. А ты можешь приходить снова.

В животе у Северги снова что-то сладко сжалось: даже снисходительность, повисшая на ресницах матери заносчивым грузом, выглядела чарующе. Отец, как выяснилось, лишь казался бесчувственным телом – подняв голову из тарелки, он рявкнул:

– Эту мразь я не желаю здесь больше видеть! – И снова упал щекой в жаркое.

– Вон оно что, – усмехнулась мать. – Кажется, кто-то наконец сказал тебе правду в глаза вместо лести. – И, обращаясь к гостю, спросила: – Кто ты?

Незнакомца звали Гы́рдан, и он был воином на службе Её Величества Владычицы Дамрад, а сюда пришёл с одним из знакомых Бароха.

– Можешь бывать здесь, – повторила мать. – А сейчас прости, я устала на работе. Мне нужно выспаться.

– Благодарю, госпожа, не смею мешать твоему отдыху. Удаляюсь, – поклонился Гырдан. Мать ушла в свои покои, а он принялся пинать приятелей отца: – Ну, чего расселись, ублюдки? Хватит злоупотреблять терпением хозяйки! Поднимайте свои пьяные задницы и тащите их прочь из этого дома!

Разогнав вечеринку, он поволок отца в его спальню, предварительно осведомившись у Северги, где эта комната находится.

– Вон там, – показала та.

Отец нечленораздельно мычал, пытался брыкаться, но стальные руки гостя скрутили его. Перекинув Бароха через плечо, Гырдан не особо бережно брякнул его на постель. В щель приоткрытой двери Северге было видно, как отец, вдруг сменив гнев на милость, принялся стаскивать с себя штаны.

– Ты такой… м-м… сильный, – томно бормотал он в полубеспамятстве. – Возьми меня…

Северга замерла. Неужели гость достанет из штанов свой прибор и вставит отцу, пользуясь его опьянением?

– Несмотря на твой потасканный вид, задница у тебя ещё красивая, – усмехнулся Гырдан. – Но я должен уважать того, кого сношаю. К тебе у меня уважения нет. Отдыхай, дружок, ты перебрал.

Отца вырвало на пол, и гость, брезгливо поморщившись, покинул спальню. Встретившись у двери с Севергой, он задержался около неё на миг.

– Одну умную вещь твой отец всё-таки сказал, – заметил он. – Чтобы кем-то стать в этой жизни, надо хоть чему-то учиться. Учись, девочка. Тебе самой выбирать свой путь, и только от тебя зависит, кем ты станешь.

С науками у Северги дела и правда шли неважно. Особых дарований и склонностей у неё не обнаруживалось, а больше всего она любила лазать в одиночестве по скалам и купаться в ледяных реках. Местные мальчишки боялись её как огня, и это лишний раз убеждало её в том, что мужчины – никчёмные создания. Впрочем, её представления слегка пошатнул этот гость, в котором сила сочеталась с достоинством и уверенностью в себе. Учтивость и почтение к женщине украшали его, оттеняя его облик грубого мужлана приятной чёрточкой. Искупавшись голышом в мертвяще-холодных волнах и обсыхая на берегу в тусклом свете Макши, Северга думала: почему в отцы ей достался этот слизняк Барох?

Мать по-прежнему отдавала себя по частям неживым, но более долговечным, чем жизнь любого навия, вещам – камням. Усталость была её вечным спутником, виновником синих теней под глазами; тающая душа едва теплилась в ещё красивом теле, и единственным благом и жизненной необходимостью для неё являлся сон. За одним из ужинов она снизошла до разговора с дочерью.

– Я не могу отделаться от чувства сожаления, когда думаю о тебе. Я не собиралась становиться ни женой, ни матерью – так вышло. Боюсь, со своей работой я совсем упускаю из виду твоё воспитание. Для тебя близится время выбора жизненного пути, но я не нахожу в тебе особенных способностей ни в одной из областей. Даже предположить не могу, кем бы ты хотела стать. У тебя самой есть какие-то соображения на этот счёт?

– Я хочу стать воином, – ответила Северга.

Это решение зрело в ней с того мига, когда она впервые увидела Гырдана. В ней не было этой запредельной, нездешней увлечённости её матери – какому занятию она могла бы посвятить себя с такой же самоотверженностью? Северга всей душой отвергала скользкие щупальца родства со своим бездельником-отцом, но, похоже, презренные семена праздности прорастали в ней. Отец олицетворял собой то будущее, которое ждало её в том случае, если она даст волю этим росткам – будущее, недостойное женщины.

Ледяная глазурь отрешённости во взгляде матери дала трещину, она перестала жевать и отодвинула тарелку, хмурясь. Серебристо-молочный свет, исходивший от стен дома, придавал ей болезненный вид, к её коже не лип даже землистый загар от Макши, делавший всех навиев смугловатыми. Северге нравились такие мгновения: душа матери словно всплывала из глубины её зрачков, пробуждалась от спячки.

– Я не ослышалась? – потирая бледными пальцами виски, переспросила мать. – Ты сказала – воином?

– Да, матушка, ты расслышала верно, – сказала Северга.

– Но почему? Война – грязное дело, женщине не место в бою, – проговорила Воромь, щурясь, словно бы от головной боли. – Разве нет других занятий, более благородных и приличествующих твоему положению?

– Но ты же сама верно заметила, матушка: у меня нет особых способностей, – усмехнулась Северга. – Я не чувствую склонности ни к чему, но и праздной быть не желаю. – При этих словах она скосила насмешливый взгляд в сторону отца, который сидел за столом с мятым, небритым лицом и вяло ковырялся в своей тарелке.

– Мда… – Уголок рта матери приподнялся в горькой усмешке. – Я тружусь во имя созидания, а моя дочь будет разрушительницей… Вот оно, хвалёное продолжение рода, на котором так настаивала Владычица Дамрад.

– Война ведётся не ради разрушения, – осмелилась заметить Северга. – Она нужна для защиты своих земель и присоединения новых. Для расширения и обогащения государства. Выходит, это тоже в некотором роде созидание.

Ресницы матери дрожали, словно она пыталась стряхнуть с них не то слезу, не то какую-то мысль. Впрочем, слёз на её глазах Северга никогда не видела.

– Хм… У тебя, несомненно, есть ум, но он какой-то извращённый, – сказала Воромь, откидываясь на спинку стула. – Видимо, сестра всё же была права, и мне не стоило работать во время беременности: быть может, расходуя свою душу, я каким-то образом потратила и часть твоей. Обогащение… А жизнь для тебя имеет какую-то ценность?

– Чья именно? – уточнила Северга.

– Ничья. Просто жизнь. – Отпив глоток травяного отвара, мать задумчиво отодвинула кружку в сторону.

– Это слишком общий вопрос, матушка. Когда дело доходит до драки, общие вопросы уступают место частным. Не бывает «просто жизни». Есть моя, твоя, чья-то ещё. И тут уже надо смотреть, чья жизнь имеет большее значение.

Северга давно заметила: если говорить жёсткие и спорные вещи, идущие вразрез с представлениями матери, та оживала. Эта проклятая отстранённость лопалась, как кокон, и мать спускалась на землю, в «здесь и сейчас». Для этого её приходилось тормошить, и только самые острые слова могли пробить эту корку отчуждённости.

– Да… Мне жаль, что я не говорила с тобой. – Руки матери с длинными холеными когтями устало легли на крышку стола. – У тебя есть ум, но у меня не было ни сил, ни времени его заточить и направить… И выросло то, что выросло. Но, пожалуй, ты впишешься в ту область, в которой хочешь занять место. Поступай как знаешь, это твоя жизнь.

Немногие женщины выбирали путь воина, но Северге было на это плевать. Её сердце покрылось панцирем, а тело закалилось скалолазанием и плаванием в ледяной воде. Она обратилась к Гырдану, и тот сказал:

– Не знаю, зачем тебе это нужно, но могу посодействовать. В Туманном Гнезде есть школа для воинов Её Величества Владычицы Дамрад, я сам её прошёл и имею там кое-какие связи. Могу тебя туда устроить, но учти – там тебе придётся забыть о том, что ты женщина. К тебе будут относиться так же, как ко всем – никаких исключений и преимуществ.

– Я согласна, – сказала Северга.

Туманное Гнездо – нечто среднее между селом и маленьким городишком – лежало над горным ущельем, леденящая глубина которого отчасти скрадывалась завесой вечного тумана. В тех горах вили гнёзда драмáуки – огромные ящеро-орлы, опасные твари, частенько нападавшие на навиев. Их яйца размером с конскую голову считались вкуснейшим лакомством в любом виде – сыром, варёном или жареном; кроме того, желтки ускоряли рост волос в три-четыре раза, а в составе различных снадобий обладали свойством снимать самую страшную боль. Охота за этими яйцами была опасным удовольствием: ящеро-орлы хватали зазевавшихся обидчиков своими мощными лапами, мгновенно раздавливая грудную клетку; прежде чем навий успевал что-то предпринять для своего спасения, его сердце лопалось, а это означало верную смерть.

Высокая каменная стена и мощные ворота, увитые чёрным плющом, от прикосновения к которому на коже вскакивали болезненные и долго не заживающие язвы – такова была угрюмая и холодная наружность места, куда лежал путь Северги. Внутри этих стен ей предстояло пройти жестокую переплавку, ковку и выйти из этого горнила твёрдым и смертоносным клинком.

Она мокла под ледяным дождём, стоя в строю вместе с тремя сотнями новичков на площади для общих сборов. Над головами раздавался хрипловато-зычный голос, внушительно сопровождаемый грохотом непогоды:

– Ну что, дохляки и засранцы, сунули свои любопытные сопливые носы в прибежище головорезов Дамрад? Захотелось стать сильными, да? Так вот, слушайте, что я вам скажу, и это будет правда, для кого-то – без сомнения, горькая. Вы – ничтожества. Сопляки. Вонючие кучки дерьма. Не скулить! Сейчас вы именно это из себя и представляете. Жалкие говнюки и больше ничего.

Внешне девушка слилась с толпой вновь прибывших, но внутри у неё, как и у всех остальных, клокотало раскалённое, как лава, негодование, а ноздри раздувались. Струи воды неприятно ползли по телу, ветер выдувал из костей остатки тепла, мокрая одежда липла к коже, а здоровенный сутулый дядька с блестящей лысой макушкой, глубоко посаженными угольками свирепых глаз и мощной челюстью добавлял к телесным неудобствам ещё и душевные, поливая новичков потоками оскорблений и язвительных слов.

– Ваши кулаки сейчас, небось, чешутся, чтобы мне врезать? Хо-хо! Я знаю. Ещё как чешутся! Спешу вас обрадовать: не всем придётся терпеть меня до конца обучения, потому что не все дойдут до этого самого конца. Вы сунулись сюда – что ж, пеняйте на себя. Никто не будет вытирать вам сопли и мыть ваши вонючие задницы, когда вы обгадитесь от нагрузки. Если ваши кости треснут – это не моя забота. Если ваше сердце лопнет – это не моя забота. Если ваши кишки вывалятся наружу, я не буду их засовывать обратно. Всё это – ваша и только ваша забота. Сдохнете – туда вам и дорога, никто не станет о вас плакать. Владычице нужны только лучшие, а на всех остальных, возомнивших о себе слишком много, мне насрать. Всем всё понятно? Ну, тогда вас ждёт обряд посвящения!

Северге показалось, будто начался камнепад: со всех сторон на них полетели воины в устрашающих шлемах в виде чудовищных черепов. Как серая волна, они сомкнулись вокруг испуганного стада новичков, а дядька, произнёсший перед строем радушную приветственную речь, крикнул:

– Все, кто останется стоять на ногах – приняты! – И смылся под шумок.

Полетели во все стороны зубы, кровь, слюна. Удары, крики, хруст костей… «Хорошенькое посвящение», – сверкнула в голове Северги мысль и тут же потухла: кулак в шипованной перчатке прилетел будущей ученице школы головорезов Дамрад в живот, и дыхание резко оборвалось, как вода, выплеснутая из ведра.

Лопатки встретились с каменной брусчаткой площади, а рядом с лицом Северги шлёпнулся то ли ошмёток чьей-то плоти, то ли просто сгусток крови. Потоки дождя тут же размыли его в широкую розовую лужу, в середине которой лежали несколько зубов с куском десны, а над Севергой склонился, занося кулак для нового удара, стройный воин. Ядовитая зелень глаз светилась сквозь прорези в забрале шлема, на длинных густых щёточках ресниц повисли то ли капли пота, то ли – дождя… Пространство с чмокающим звуком выбросило оснащённый шипами кулак Северге в лицо; движение головы в сторону – и кулак впечатался в брусчатку рядом. Северга оплела своими ногами ноги воина, крутанулась – и её противник упал. Забрало шлема откинулось, и Северга поняла, что перед ней – женщина. Хищный нос с горбинкой, приобретённой, должно быть, от перелома, злая зелень глаз, жёсткий рот с тонкими и бледными, сухими губами, шрамик через бровь – нет, не красавица, определённо, но жестокая выразительность этих суровых черт завораживала до холодного кома в кишках. Их с Севергой ноги нечаянно переплелись в недвусмысленной позе – словно бы для совокупления, и зеленоглазая незнакомка криво ухмыльнулась:

– Рановато ещё, но мне нравится ход твоих мыслей.

Северга, ошеломлённая хлёстким, как пощёчина, дерзким взглядом женщины-воина, зазевалась и пропустила зуботычину. Ударившись затылком о брусчатку, она ощутила вкус крови во рту, а безжалостные губы шевельнулись около её щеки:

– Не советую геройствовать, если хочешь пройти это испытание. Прикинься мёртвой, тогда тебе не так крепко достанется. А когда услышишь удар колокола – вставай.

Дождь растворял Севергу, размывал, как лужу крови, а губы незнакомки сложились в змеино-скользкую улыбочку.

– Урок первый, детка: война – это не только бесстрашие и умение драться, это ещё и хитрость, сберегающая силы. Дамрад нужны лучшие бойцы, да. Но желательно, чтобы у них ещё и голова соображала. И ещё – мой тебе совет, – добавила она, понизив голос. – Не расставайся с ножом ни днём, ни ночью. Особенно ночью.

Хлопнув Севергу по плечу, женщина-воин надвинула забрало и растаяла в дожде.

Вероломный налёт закончился так же внезапно, как начался: небо расколол колокольный гул – холодный, с железным вкусом крови. Тяжёлым шаром прокатившись в голове Северги, он вонзил в неё жало осознания: «Встать!» Если она хотела остаться здесь, нужно было встретить этот грозный, тоскливо-тягостный звук стоя.

Бок, локоть, колено. Дрожащая слабость ног, твёрдая воля в позвоночном столбе. Дерзость поднятого подбородка, солёный жар окровавленных губ.

– Ну, соплежуи, как вам понравился наш тёплый приём? – Лысый дядька от смеха потряхивал животом, туго подпоясанным широким ремнём. – Все, кто остался способным стоять на ногах, прошли первый отбор и условно годны для обучения. Почему условно? Потому что с каждой новой ступенью ваше число будет уменьшаться. Это жёсткая игра на выбывание: останутся сильнейшие, а слабым здесь не место.

Дождь кончился, изрядно потрёпанные новички выстроились у края туманной пропасти. Северга чувствовала себя так, словно попала под обвал в горах, хотя теперь стало ясно, что ей досталось совсем не сильно по сравнению с другими: зеленоглазая женщина, можно сказать, не побила её, а дружески помяла. Воины, нападавшие на них, теперь вели себя мирно – перетаскивали к пропасти искалеченные тела тех, кто не выдержал натиска. Нутро Северги дрожало, как студень: это были даже не тела, а груды кровавой плоти – без лиц, с вывороченными из суставов конечностями.

– Меня зовут Бо́ргем Ро́глав Четвёртый, и я покажу вам, что здесь всё по-настоящему! – рыкнул лысый.

По рядам избитых новичков прокатился потрясённый ропот: воины сбросили тела в пропасть. Ещё недавно эти ребята были живы и надеялись стать бойцами Владычицы Дамрад, а теперь их поглотила туманная бездна. Боргем Роглав Четвёртый, задрав чудовищный подбородок, торжествующе окидывал ряды бегающим взглядом кровожадных глазок и упивался всеобщим ужасом.