Текст книги "Навь и Явь (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

Хороша была заносчивая красотка! На голову выше Дарёны, без единого прыщика на молочно-белой коже; шубка облегала её тонкий стан, схваченный кушаком из золотистого шёлка. Стояла девица подбоченившись и пожёвывая сосновую живицу.

– Как твоё имя? – спросила Дарёна нарочито ровно и бесстрастно.

– Лагуша, дочь Згуры, – нехотя ответила девушка, продолжая жевать. – Моя родительница – Старшая Сестра, у государыни в дружине состоит.

– Так вот, Лагуша, для начала выплюнь-ка свою жвачку: ты не корова, – с ледяным перезвоном в голосе сказала Дарёна. – Во-вторых, род-племя не имеет значения, важен только твой голос. Раз ты у нас такая искусная певица, то покажи, на что способна – спой, что хочешь. Давай, размажь меня по стенке!

Она подпускала язвительности в свои слова медленно, смакуя произведённое впечатление. До зуда под ложечкой хотелось преподать урок этой напыщенной нахалке, но Дарёна оттягивала этот миг, как могла. Подчёркнуто жеманно вынув кусочек смолы изо рта и прилепив его к краю стола, Лагуша сверкнула колючими искорками вызова в красивых глазах, после чего выпрямилась, набрала воздуха и запела:

 
Ой да расцветают белы яблоньки
 
 
За рекой широкой, да в большом саду,
 
 
А моё сердечко заневестилось,
 
 
Пташкой певчей рвётся из моей груди!
 
 
Ты мети, метель, мети, душистая,
 
 
Лепестками яблонь ты целуй меня,
 
 
От росы медвяной захмелела я,
 
 
Заплетаются по травке резвы ноженьки.
 
 
Упаду я во траву, без зелий пьяная –
 
 
Да к ногам в сапожках алых, с кисточкой…
 
 
– Что с тобою стало, красна девица?
 
 
Что на землю валишься без памяти?
 
 
Ой да не вздыхайте, ивы грустные!
 
 
Ты не лей слезу, родная матушка!
 
 
Ведь в сапожках алых – то судьба моя,
 
 
Половинка сердцу одинокому…
 

Голос певицы лился сильной и холодной горной рекой, свободный и чистый, как свежий ветер. Лагуша не обманула: она умела придать ему и игривые летние переливы птичьих утренних перекличек, и щемящую осеннюю тягучесть журавлиного крика, и малиновую сладость туманной зари, и весенний перезвон солнечных льдинок. Как только последний звук, сверкая яхонтовыми гранями, утих под потолком, девушка обвела самодовольным взглядом вокруг себя, будто спрашивая: «Ну, кто осмелится меня переплюнуть?»

– Следует отдать тебе должное: и вправду хорошо ты поёшь, – кивнула Дарёна, ставя на стол медное блюдо с чеканным узором и кладя на него швейную иголку. – Но сумеешь ли ты повторить вот это?

Девушки не сводили полных любопытства глаз с блюда, а Дарёна затянула звук «а» – сперва негромко, а потом всё сильнее, выше и пронзительнее. Послышался мелкий, как сыплющаяся крупа, звон: это иголка заплясала на блюде. Перед глазами Дарёны мелькали плотные ряды воинов в тёмных доспехах, один вид которых воспламенял её сердце непоколебимым, как горы, праведным гневом… Она превращала свой голос в беспощадный клинок, и он летел, сверкая и не зная преград.

– Ах! – вырвалось у девушек.

И им было отчего ахать. Иголка высоко подскочила, перевернулась в воздухе и ударилась остриём в блюдо. Жалобно звякнув, оно треснуло пополам, а игла глубоко вошла в дубовую столешницу.

– Игла ничтожно мала, но при умелом обращении она может стать смертельным оружием, – изрекла Дарёна, втайне довольная ошеломительным действием этого зрелища. – С голосом – то же самое: сладостные звуки, ласкающие слух, можно превратить в разящий меч.

Будущие ученицы обступили её, восхищённо кудахча:

– Ой, а как? Как это у тебя вышло? А ты научишь нас так?

Одна Лагуша подавленно молчала, разглядывая половинки блюда и кончик иглы, застрявшей в крепкой дубовой доске почти по самое ушко.

– Вижу, ты пришла сюда не учиться, а потешить самомнение и доказать своё первенство, – усмехнулась Дарёна беззлобно. – Ежели это всё, зачем ты пришла, то тебе нет смысла оставаться.

Внутреннее торжество сияло жемчужиной, но никак не отражалось на её лице. Она с удовольствием наблюдала борьбу, которая происходила сейчас в душе зазнайки Лагуши, досадливо кусавшей пухлые вишнёвые губы, и ждала, что одержит в девушке верх – гордыня или стремление к совершенству.

– Ты не поёшь, а визжишь, – выплюнула та наконец. – Мне нечему у тебя учиться.

– Что ж, я тебя не держу, – пожала Дарёна плечами, чувствуя холодок разочарования.

В душе ей бы хотелось очистить Лагушу от шелухи высокомерия и научить её чему-то новому, но… Насильно мил не будешь, и Дарёна сухим кивком попрощалась с девушкой.

А остальным уже не терпелось услышать знаменитую песню, от которой у навиев шла из ушей кровь. Дарёна спела, после чего прослушала всех учениц, позволив каждой из них исполнить свою любимую песню – ту, которая раскрывала бы все достоинства певицы. Лесияра постаралась на славу, выбрав настоящих мастериц своего дела с голосами редкой, проникновенной и полнозвучной красоты – любо-дорого слушать. Казалось бы, чему ещё их можно было научить? Ответ прозвучал незамедлительно:

– Научи нас превращать голос в оружие. Как нам упражняться, чтобы разбивать иголкой блюда, как ты?

– Хорошо, я попробую показать вам это, – сказала Дарёна. – Но начать нам придётся не с распевок, а с иного рода упражнений. Запомните: поёт не голос, а душа. И только душа, познавшая боль, звучит пронзительно и чисто. Обойдите в своих окрестностях дома, где есть погибшие в бою, посетите семьи, которые постигла утрата. Впитайте их горе в свои сердца так, чтобы оно полилось из ваших глаз, а колени подкосились. Окажите им посильную помощь: жестокая и пустая душа не способна петь, а поёт только та, что умеет сострадать. Через пять дней я посмотрю, какими вы придёте. Возможно, учиться готовы не все из вас. А теперь ступайте.

Озадаченные девушки разошлись, а Дарёна, почувствовав усталость и жажду, отправилась на кухню: там всегда стоял кувшин с водой из Тиши, которой она ежедневно полоскала горло. Матушка Крылинка, узнав, что гостьи ушли, растерянно села на лавку:

– Ну вот… А я собралась на стол накрывать! Что ж ты, Дарёнушка, даже не покормила своих учениц?

Из душной, жарко натопленной кухни Дарёна устремилась на воздух. На крыльце она чуть не споткнулась о сиротливо сидевшую на ступеньке Лагушу; плечи девушки вздрагивали, а лицо горестно пряталось в ладонях.

– Ты чего? – склонилась к ней Дарёна с удивлением и жалостью.

Лагуша подняла к ней мокрое, плаксиво сморщенное лицо.

– Ты и вправду превосходишь меня… Я ведь думала, что я – лучшая певица в Белых горах, а оказалось… Оказалось, что я по сравнению с тобой всё равно что жаба рядом с соловьём!

У каждого было своё горе: белогорские вдовы оплакивали погибших на войне супруг, а Лагуша – своё первое место. Дарёна вздохнула.

– А ну-ка, вставай. – Она взяла девушку под локоть, понуждая подняться на ноги. – Застудишься ведь тут, охрипнешь… Ты, Лагуш, зря так тужишь. Я не лучше и не хуже тебя, я просто другая. Каждая певица хороша по-своему, у каждой – свой голос. Ну… Что мне ещё тебе сказать? Иди-ка ты домой.

Лагуша сделала несколько шагов, скрипя щегольскими красными сапожками по свежевыпавшему снегу, но задержалась и обернулась.

– А можно, я приду через пять дней? Я попробую… почувствовать боль.

«Наверно, всё-таки рановато тебе», – про себя вздохнула Дарёна. Но рядом с большим и грустным «вряд ли» в сердце пыталось приютиться маленькое «ну, а вдруг?» Она улыбнулась и вслух ответила:

– Приходи, ежели хочешь.

***

Лугвена не находила себе места: её ноги снова и снова следовали по одним и тем же отчаянным тропинкам – от столика к окну светлицы, от окна – к двери, от двери – в опочивальню Ратиборы. Грозный гул земли нарастал, а тучи корчились, как живые, свиваясь улиточными ракушками.

– Матушка, матушка! – громко прошептала дочка, садясь в своей постельке. – Боязно мне чего-то…

Лугвена нежно запустила пальцы в мягкие русые кудри девочки-кошки, погладила её по головке. Что она могла сказать своему чаду в утешение, когда её собственное сердце рвалось от злой тоски и ноющей тревоги? Супруга Солнцеслава, служившая военной советницей у Светолики, по первому приказу княжны бросилась в схватку с врагом, её взрослые дочери от первого брака без колебаний последовали за родительницей, а Лугвене оставалось только метаться по дому, гадая, живы они или уже погибли. Устав от звенящей натянутости в душе, она сделала несколько глотков любимого отвара, чтобы немного расслабиться; от одной чарки мир приобретал яркость впечатлений и свежесть красок, а от трёх с языка вместо обычной речи лились стихи. Сейчас знакомый лёгкий дурман лишь прогнал холод беспокойства из пальцев, но тягостного чувства не вытеснил.

Гулкие, тяжёлые шаги на лестнице… Лугвена встрепенулась всей душой навстречу знакомой поступи. Дверь распахнулась, и слёзы облегчения вмиг заледенели на глазах: на пороге стояла окровавленная супруга с обнажённым мечом. Из её загривка торчали обломанные древки двух стрел, а глаза тускло тлели далёкими, как зимние звёзды, искорками. Издав глухой, хриплый рык, Солнцеслава измученно прислонилась к дверному косяку.

– Собирайся! – выдохнула она. – Бери Ратибору – и за мной. Я спрячу вас…

– Охти, ладушка! – Лугвена дрожащими похолодевшими пальцами гладила запятнанное кровью лицо супруги, пытаясь прочитать в глубине её глаз ответы. – Нешто ворог близко?

– Ближе, чем ты думаешь, – рявкнула Солнцеслава. – Навии скоро будут здесь! Ты с Ратиборой – всё, что у меня осталось, и я им вас не отдам!

Сердце Лугвены провалилось в ледяную тьму.

– Как – всё, что осталось? А как же…

– Вячемила с Инятой пали в бою. Их больше нет. – Солнцеслава отделилась от косяка и тяжело зашагала в комнату младшей дочки.

Девочка радостно потянулась к родительнице и обняла её за шею, но испугалась, увидев древки стрел.

– Это ничего, это заживет, – беря Ратибору на руки, с усталой лаской молвила Солнцеслава. – Всё заживёт, моя родненькая. Пойдём-ка, поиграем в прятки!

Подозревала ли она, что её любимая дочка-последыш, на которую она не могла надышаться, – вовсе не её родная кровь? Эта вечная заноза сидела под сердцем у Лугвены и жгла её светом голубого хрусталя, сиявшего в глазах Ратиборы наследством от настоящей родительницы, но сомкнутые уста хранили тайну. Вот и сейчас даже мыслям об этом не было места рядом с ними, и Лугвена торопливо схватила одеяло, чтобы укутать ребёнка: Солнцеслава в спешке понесла Ратибору на двор прямо в исподних портках и ночной сорочке.

Шаг в проход – и они очутились на верхней площадке сторожевой башни, в которой Светолика устроила свои диковинные часы. Служительницы исправно поддерживали яркую подсветку стрелок, и рассеянный отблеск, отражённый снегом, немного разгонял зимний мрак. Передав Лугвене девочку, Солнцеслава приникла к подзорной трубе – ещё одному изобретению неугомонной княжны.

– Битва близко, но тут они не додумаются вас искать, – хрипло проговорила она, устало оседая у стенки и наваливаясь на неё плечом.

Ветер разгуливал по площадке, леденя щёки и выстуживая грудь, и Лугвена укутала Ратибору в одеяло. Солнцеслава подмигнула дочке и приложила палец к губам:

– Тш-ш! Не плакать, не шуметь. Мы прячемся, поняла?

Её рука сжимала рукоять меча, а в глазах тлели непокорные, колючие огоньки. «Так, должно быть, смотрят умирающие звери, готовые драться до последнего издыхания», – подумалось Лугвене, а душа выла волком от тошнотворной, телесно ощутимой тоски.

– А когда выйдет солнышко? – шёпотом спросила девочка. – Почему всё время темно?

– Солнышко закрыли тучи, родная, – ответила Солнцеслава, устало пробегая пальцами по волосам Ратиборы. – Их наслал враг. Но скоро мы его прогоним, и солнышко вернётся на небо.

Ожидание тянулось бычьей жилой, врезаясь в сердце. Лугвена сама озябла, но кутала дочь как могла – и одеялом, и своими объятиями. Губы Солнцеславы покрылись бескровной серостью, и рот открывался тёмной щелью, а под глазами залегли мертвенные тени.

– Глянь-ка, – поманила она пальцем Лугвену. – Кажись, мне снег за шиворот набился.

Лугвена подползла к ней, заглянула за плечо и снова вздрогнула при виде деревянных обломков, торчавших из загривка супруги.

– Ничего… Нет тут никакого снега, лада, – пробормотала она. – Тут только стрелы у тебя.

– Хм, – промычала Солнцеслава. – Леденит как будто… Вся шея онемела и спина не гнётся. Холодно…

– Давай, я тебе отвар согревающий принесу? – встрепенулась Лугвена. – Он у меня на печке готовый стоит, я быстренько – туда и обратно!

– Какая печка? Не дури, – нахмурилась женщина-кошка. – Домой сейчас нельзя, там уже навии. Сиди тут, сказано же тебе…

– Ну давай, хоть стрелы выдерну, – отчаянно желая чем-то помочь ей, предложила Лугвена.

– Нет, кровь хлынет, – качнула головой Солнцеслава. – Наконечники собой раны запирают, всё равно что пробки.

Всё дело – в проклятых наконечниках, поняла Лугвена. Она чуяла эту смертоносную правду, и у неё самой стыло нутро, покрываясь изморозью горестного предчувствия. Она устроилась вместе с дочкой у плеча супруги – надёжного оплота семьи, кормилицы и защитницы, чья ласка временами имела грустный родительский оттенок. Лугвена приняла от неё эту позднюю любовь, сладкую, как прихваченное заморозками яблоко, и всеми силами старалась вытеснить из памяти пронзительные очи княжны. Последствие той единственной ночи в шатре вертело сейчас пушистой головкой у неё на коленях, а родительницей называло Солнцеславу.

– Держись… Молю тебя, лада, держись. – Голос Лугвены дрогнул струной боли, пальцы скользнули по щеке супруги.

Дыхание Солнцеславы согрело ей губы, а из-под устало отяжелевших век тихо светилась нежность.

– Полно тебе, голубка. Раны пустяковые, кто от таких умирал? Давай, не раскисай. Вон, даже Ратибора не плачет.

– Матушка, не плачь! – прозвенел голосок дочки, и детские пальчики вытерли со щёк Лугвены слёзы.

Стрелы, видимо, вошли неглубоко, засев в мякоти загривка, и, судя по дыханию Солнцеславы, лёгкие не были задеты. Это обнадёживало, но непонятно откуда взявшийся холод и онемение нависли над её жизнью зловещей угрозой.

– А долго мы будем прятаться? – ныла Ратибора. – У меня ноги озябли…

– Тише, тише, дитя моё, – гладила её Лугвена по шелковистым волосам. – Сунь ножки ко мне под полу, там тепло.

Она вслушивалась в медленное, тяжёлое дыхание супруги, цеплялась за его звук, будто от него зависела её собственная жизнь и жизнь ребёнка. Когда начались перебои, она затормошила Солнцеславу, трепля её по щекам и пытаясь высмотреть во тьме её полузакрытых глаз искорку жизни.

– Лада… Лада, ты меня слышишь?

Эти белые губы уже ничего не могли ответить ей: в груди Солнцеславы всё затихло, а меч со звоном выскользнул из повисшей руки. Крик рванулся наружу, но без звука: выла душа Лугвены, а из широко открытого, растянутого оскалом горя рта не раздавалось и писка. Нет, один писк всё-таки прорвался, но Лугвена зажала его ладонью, до боли вцепившись в неё зубами. Только ветер, замораживавший слёзы, знал, чего ей стоило сдержаться, чтобы не испугать ребёнка.

– Матушка Солнцеслава спит? – послышался голосок Ратиборы.

Нужно было переломить крик, чтобы вернуть себе дыхание и голос, и Лугвена его сломала, как древко вражеского копья, засевшего у неё в груди.

– Да, дитя моё. Во сне у неё меньше болят раны, ей так легче. Тише, не будем её тревожить.

Не осталось ничего: дом заняли враги, тучи украли солнце, смерть забрала близких – всех, кроме тёплого комочка, гревшего озябшие ноги у неё под полой. А огонь грозил уничтожить черешневый сад, в котором они с дочкой так любили летом гулять. Лугвена получше укутала Ратибору в одеяло и устроила в объятиях Солнцеславы, а сама прильнула глазом к трубе. На подступах к дворцу княжны бурлила битва: светлые мечи кошек пытались дать отпор сероватым холодным клинкам вражеских воинов, а изобретённые Светоликой орудия в виде огромных труб на колёсах выплёвывали в супостата огненные шары. «Бах, бах, бах», – разрывались ядра; несколько из них долетели до сада, и деревья заполыхали. Зарево пожара лежало рыжим отсветом на стенах дворца: вырвавшийся на свободу огонь бушевал, пожирая многолетний труд Светолики. Руки Лугвены стиснулись на подзорной трубе. Пусть не осталось дома, супруги, солнца, но нужно было спасти хотя бы сад, чтобы лето когда-нибудь вернулось туда, а Ратибора по-прежнему могла гулять и есть черешни вместе с другими ребятишками.

– Доченька, ты посиди тут, а я превращусь в птицу, полечу в небо и приведу дождь. Надо потушить черешневый сад.

Щёки горели, в груди разливалась тёплая лёгкость. Скользнув напоследок пальцами по щёчке ребёнка, Лугвена подтащила к себе меч Солнцеславы и сделала надрезы на запястьях. Подставив грудь ветру, она крикнула:

– Ветроструй! Прими моё подношение, пролей воду из хлябей своих!

***

Парящее крыло несло Светолику над полем боя. Под управляющей рамой крепились три закупоренных сосуда с горючей смесью и зажжённый светоч. Выбрав место для сброса, княжна подожгла фитиль, и первый снаряд полетел вниз. Яркий взрыв разбросал в стороны несколько вражеских воинов. Состав и способ приготовления этой смеси Светолика выудила из Реки Времён.

Сбросив весь заряд, она направилась за новым. Кошки-огнемётчицы, целясь в навиев, попали огненным шаром в сад, и несколько деревьев тут же занялись.

– Кикиморы косорукие, – выругалась княжна сквозь зубы.

Она направила крыло к орудиям и, снизившись, крикнула:

– Вы куда лепите, рукожопые? Поправку на ветер кто за вас считать будет?!

– Виноваты, госпожа, исправимся! – отозвались снизу.

Скрипнув зубами, Светолика полетела за новым зарядом, а про себя молилась, чтобы эти мазилы не шваркнули ещё пару раз по саду. Грянул взрыв в воздухе: у какой-то замешкавшейся лётчицы снаряд сработал прямо в руке.

И снова – три сосуда с «сухим огнём», взлёт навстречу небесной тьме. Стрела свистнула в опасной близости от плеча, но угодила в крыло и застряла в нём.

– Зря ты это сделал, – процедила Светолика, обращаясь к далёкому лучнику на земле.

Первый снаряд полетел вниз, и среди навиев с грохотом распустился рыжий цветок. Второй княжна сбросила почти рядом, а третий упал сам: ещё одна стрела разбила крепёж. Холодок смертельной игры бежал по лопаткам, ледяной ветер обнимал тело жгучими волнами, но у неё не было права повернуть назад, спрятаться за чужими спинами.

Ещё один огненный шар попал в сад.

– Да вы что творите, едри вас в жопу коромыслом! – во всё горло заорала княжна, хоть огнемётчицы и не могли её отсюда услышать.

На смотровой площадке часовой башни что-то белело. Светолике почудилась женская фигура в одной из бойниц, и сердце больно ёкнуло догадкой: уж не собралась ли эта несчастная сигануть вниз? Образ Берёзки стрелой вонзился в грудь, но Светолика с негодованием отбросила это предположение как глупое и невозможное. На крыле подлететь не получилось бы: слишком близко стена башни, не развернуться. Замысел спасения вспыхнул в голове в один миг: отстегнуть крепления, открыть проход, поймать, снова проколоть пространство и приземлиться с бедняжкой на руках…

Светолика успешно осуществила только два первых шага – на лету расстегнула ремни и в свободном падении открыла проход. Схватить прыгунью не вышло, в руках княжны остался только опашень на меху, который тут же, как назло, душным мешком обвился вокруг её головы. Освобождение от него отняло пару драгоценных мгновений. Светолику завертело в воздухе волчком, но она сумела вовремя нырнуть в радужный «колодец», а через миг её ноги встретились с землёй – увы, благополучно лишь для неё самой. Женщина лежала, страдальчески распростёртая на снегу.

– Что же ты наделала, дурочка… – Княжна сокрушённо опустилась на колени, осторожно приподняла голову несчастной и всмотрелась в мертвенно-белое лицо с большими, неподвижными глазами. Скорбное узнавание повеяло в душу могильной стынью. – Лугвена?…

В изломанном теле жены Солнцеславы ещё теплилась жизнь. Удар о землю не смог сразу погасить этот огонёк, и с губ женщины вместе с тёмным ручейком крови слетел хрип:

– Госпожа! Ратибора… твоя дочь. Она на башне. У неё не осталось никого… кроме тебя.

Если бы Светолика сама не видела пронзительно-синих глаз младшей дочки своей дружинницы, эти слова показались бы ей предсмертным бредом. Тело Лугвены дёрнулось в последней судороге и застыло, а на лице мраморная маска мучения сменилась тихим, ласковым светом покоя. В этот миг небо грохнуло оглушительным раскатом, и его от края до края расколола ветвистая трещина молнии. Гроза зимой? Светолика ни за что не поверила бы в такую возможность, но на лоб ей упала холодная капля, а в следующий миг тучи обрушили на землю ливень, каких княжна и летом-то не видела. Его тяжёлая мощь ложилась на плечи ледяным панцирем, мгновенно пропитывая одежду влагой и превращая снег под ногами в слякотную кашу. Светолика нагнулась, приложилась губами к ещё тёплому лбу Лугвены, после чего набросила на тело опашень. Только сейчас княжна заметила надрезы на её запястьях. Надрезы и гроза. Между ними могло существовать только одно связующее звено – обращение к Ветрострую. Невиданная доселе сила ливня, хлынувшего среди зимы, соотносилась и с величиной жертвы…

На верхней площадке, прислонившись спиной к стенке-ограждению, сидела Солнцеслава и обнимала мёртвыми руками плачущий одеяльный свёрток. Рядом валялся меч. Присев на корточки, Светолика отодвинула пальцем край одеяла, и около сердца шевельнулся тёплый и грустный комочек нежности. С детского личика на княжну смотрели её собственные глаза, полные слёз, и она ласково ущипнула покрасневший, шмыгающий носик.

– Тебя Ратиборой зовут, да? – спросила она, бережно освобождая девочку из коченеющих объятий Солнцеславы.

– Да, – всхлипнула малышка. – Матушка Лугвена превратилась в птицу и улетела в небо, чтобы пошёл дождь, а матушка Солнцеслава спит, чтобы меньше болели раны.

– Матушка Лугвена послала меня, чтобы забрать тебя отсюда, – сказала Светолика. – Сама она прийти не сможет: Ветроструй превратил её в птицу навсегда.

Ратибора покорно кивнула, как будто и без того догадывалась об истинном положении вещей. Оглянувшись на вторую родительницу, она спросила:

– А матушка Солнцеслава проснётся?

– Боюсь, что уже нет, моя хорошая.

Светолика, крепко прижимая к себе зябко дрожащее тельце девочки-кошки, изо всех сил старалась побороть глодавшего сердце ненасытного зверя – печаль. Над садом стлался дым, а язычки прибитого дождём пламени стали совсем маленькими, жалкими и смиренными. Пожар потерял свою силу и угасал.

– Благодарю тебя, Лугвена, – сквозь тёплую пелену слёз улыбнулась Светолика.

А над ратью навиев, изрыгая палящие струи, летали огромные, полностью сотканные из огня ящеры. Они махали перепончатыми крыльями, изгибали шеи и стрельчатые хвосты, совершенно как живые, и навии в замешательстве беспорядочно забегали по полю битвы, издалека похожие на вспугнутых светом тараканов. Торжествующее веселье защекотало Светолике рёбра изнутри, и она с ещё не высохшими на глазах слезинками расхохоталась. Подняв Ратибору на руках, она показала пальцем на огненное зрелище.

– Смотри, смотри! Знаешь, кто их делает? Это тётя Берёзка. Она у нас большая выдумщица, оказывается!

***

Много страниц было в книге жизни Правды, начальницы кухни в крепости Шелуга, что стояла на берегу озера Синий Яхонт. Давно лежал её прославленный боевой топор без дела, а старые доспехи покрылись пылью… Но когда над крепостными стенами тревожно протрубил рог, холодное эхо которого пахло битвой и смертью, Правда воткнула большой кухонный нож в столешницу, нанесла себе на лицо сажей узоры, накинула старый, побитый молью плащ из цельной медвежьей шкуры и сказала дочерям:

– Где ваши мечи? Настало время послужить родной земле.

Враг бурлил живым тёмным морем и полз на крепостной вал. Дымные кучи хорошо очистили пространство от хмари, и навиям вместо своих невидимых мостов пришлось прибегать к обыкновенным средствам – тарану и камнемётам. «Бух! Бух!» – било в ворота огромное бревно, и Правда ногами чувствовала дрожь кирпичей. Четверо дочерей стояли с обнажёнными мечами: и статью, и силой пошли они в свою родительницу, и казалось, будто пять Правд подпирали могучими плечами затянутое угрюмыми тучами небо.

Ворота не выдержали, и враг хлынул внутрь. Там его встретили защитницы крепости, а Правда с рёвом прыгнула на верхнего из навиев, которые карабкались на стену по лестнице. Та пошатнулась и начала заваливаться назад; воин-оборотень заливисто заголосил, а Правда хохотала ему в лицо. Навии, лишённые поддержки хмари, не могли соскочить с лестницы без вреда для себя, а Правда, молниеносно развернувшись, побежала по их головам вниз. В тот миг, когда лестница грохнулась плашмя наземь, покрытая шрамами воительница благополучно спрыгнула с последней живой «ступеньки» на снег. Конечно, она могла бы использовать проход, но тогда это выглядело бы не так внушительно. Обернувшись, кошка одобрительно хмыкнула: дочери проделывали то же самое, уронив ещё четыре полные навиев лестницы.

Многолетнее ожидание вознаградилось: тяжёлый топор обагрился кровью, и Правда, по своему обыкновению, обмакнула пальцы в тёплую рану поверженного врага и мазнула себе по щекам – в дополнение к узорам, нарисованным сажей. Шлемы навиев не выдерживали ударов её старого боевого друга, и ошмётки мозгов летели из расколотых черепов.

– Сзади, матушка! – рявкнул знакомый голос.

«Блям!» – удар вражеского меча пришёлся на щит, которым прикрыла Правду её старшая дочь, Дорожка.

– Вовремя ты! – бросив на неё благодарный взгляд, усмехнулась Правда.

Они сражались спиной к спине: родительница разила врага топором, а дочь – мечом. Правда сама обучала её, и та не посрамила свою наставницу, вспомнив все уроки боевого мастерства, полученные в юности.

Защитницы крепости всеми силами старались не пропустить навиев. Враг наткнулся на яростную стену сопротивления и застрял на входе, едва продвинувшись внутрь Шелуги. Бились все, даже кошки-подростки, едва научившиеся держать меч…

Собственный рёв потряс тело Правды, вводя её в состояние упоительного бешенства. Оно расцветало в ней кроваво-красным цветком с живыми лепестками-языками, а земля питала её горячей силой. Рука с топором наливалась десятикратной мощью, дыхание растворилось в глубине груди, а тело, ставшее лёгким и пружинистым, подскакивало, изгибалось, вёртко уклонялось от ударов и наносило их со смертоносной сокрушительностью. Правда глотала кровавые сгустки своей ярости, вырастая до медвежьих размеров, и её боевой клич, которому она выучилась во время своего наёмничества в войсках у западных князьков – конунгов, нёсся над головами навиев, как чудовищная чёрная птица с горящими глазами и огромным зубастым клювом.

Ярость была её воздухом, пищей и питьём. Она давала Правде огненные крылья и баснословную ловкость, сладко и жгуче ласкала сердце семихвостной плетью, превращая её саму в свирепого зверя, а её топор – в живое продолжение руки. Одним ударом Правда разваливала тела навиев пополам, и никакие доспехи не спасали их. То-то возгордился бы рыжебородый Бьяркедаг по прозвищу Неистовый, учивший её искусству этой боевой ярости: ныне ученица превзошла своего наставника! Медвежья голова, венчавшая её шлем зубастым козырьком, не просто придавала ей ужасный и дикий вид; казалось, Правда впитала в себя душу этого медведя и обрела его мощь. Шуб из звериных шкур она не носила, но этот подарок соратника хранила до сих пор, и сегодня он ей пригодился.

Бешенство было её щитом и вдохновением, её кровью и несущим остовом. Казалось, оно воспламеняло также и кошек, сражавшихся рядом, и те бросались в бой с утроенной силой. Её клич подстёгивал и ободрял их, а в души противников вонзался ледяными шипами страха. Звук, исторгнутый горлом Правды, превращался в призрачного змея, носившегося над полем боя и кусавшего навиев в сердца.

Ярость стала её земной твердью. Правда бежала по вражеским головам, едва касаясь их ногами, ловила руками стрелы и посылала их обратно. Брошенное ею копьё собрало на себя сразу пятерых ночных псов.

– Хороши бусинки! – раскатисто расхохоталась Правда.

Многие пытались её сразить, но разлетались в стороны, словно от взрывов. Так продолжалось, пока победоносную дорогу Правде не преградил воин-великан. От удара пудового кулака из её груди со свистом вылетел весь воздух, и Правда, отброшенная на несколько саженей, сбила собой дюжину навиев. Огромная тень нависла над нею. Сначала она увидела ноги-тумбы, потом скользнула взглядом вверх… Кованый панцирь, подогнанный по необъятной фигуре воина, объёмно обрисовывал увесистое пузо, а на каждом из его плеч Правда могла бы свободно усесться. Маленькая голова с крошечными злобными глазками сутуло сидела на кабаньем туловище, соединённая с ним широченной шеей, прикрытой бармицей [22]22
  бармица – кольчужная сетка, закрывающая шею и плечи.


[Закрыть].

– Вот так детина! – присвистнула Правда.

Детина тем временем с утробным рыком занёс над нею булаву жуткого размера. Один удар такой дубиной – и череп женщины-кошки разлетелся бы мокрыми осколками, но Правда проскользнула между широко расставленных ног здоровяка. Тот с разгневанным рёвом повернулся и получил удар обухом топора по голове – для этого Правде пришлось подпрыгнуть. Злые глазки скосились к переносице, и вся эта туша рухнула плашмя на живот. Сорвав с великана шлем с бармицей, Правда перерубила обширную бычью шею, причём на это потребовалось два удара вместо одного. Насадив голову поверженного исполина на сулицу и торжествующе подняв её над собой, она испустила громовой рык и двинулась в самую гущу навьего войска. Пространство искажалось, шло волнами, колыхалось, как полуденное марево… Ярость катилась впереди Правды сногсшибательной волной, и враги шарахались в стороны, падая, точно оглушённые. Она пила их кровь и ела печень из разрубленных тел, и устрашённые навии разбегались, чем и воспользовались соратницы Правды, разложив на освободившемся месте несколько новых дымных куч с остатками яснень-травы и праха дев Лалады. Попавшие в клубы очистительного дыма навии корчились, пятная снег лужицами кровавой рвоты; внутри Шелуги тоже закурились костры: видно, кто-то раздобыл ещё немного противохмаревого средства в другой крепости. Чья-то щедрость оказалась спасительной, хотя особых излишков травы и праха нигде не наблюдалось, и поделиться ими можно было лишь в ущерб себе. Как бы то ни было, враг оказался зажатым в дымные тиски, и кошки из обороны перешли в наступление. Большая часть навьей рати обратилась в бегство, а один полк угодил в окружение и, ослеплённый вспышками, безнадёжно сражался – видимо, слишком гордый, чтобы сдаться. Очутившиеся в ловушке навии предпочитали биться до полного своего истребления.

Правда окинула взглядом поле боя, усеянное телами. Медовая терпкость дыма лилась в грудь светлой памятью лета, и ярость из огромного вздыбленного зверя превращалась в маленького котёнка. Впрочем, нужды в ней уже не было: в воздухе пахло победой – смесью крови, снега и призрачной горечи яснень-травы.