Текст книги "Навь и Явь (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

Сорванный голос восстановился с помощью целебного тихорощенского мёда и подземной воды, но Дарёна не могла петь на поле боя уже по другой причине: её донимала одышка, головная боль, тошнота и отёки. Распухали не только ноги, но и руки, а также лицо; последнее обстоятельство больше всего расстраивало Дарёну, из-за этого ей порой становилось стыдно показаться на людях – хоть вообще из дома не выходи. Отвар мочегонных трав, который давала ей матушка Крылинка, помогал слабо. А когда по ночам её ноги начало сводить судорогой, супруга Твердяны обеспокоилась:

– Рожать тебе надо как можно скорее, голубка. Дальше будет только хуже.

– Но как же? Ведь ещё не подошёл срок, – недоумевала измученная Дарёна.

– Можно уже, – уверенно кивнула Крылинка. – Срок уже совсем недалёк, дитё готово к появлению на свет. Поверь мне: как только ты родишь, всё пройдёт.

А между тем у Млады набухла грудь и начало сочиться молоко. Беременна была Дарёна, но тело её супруги словно чувствовало близость родов и готовилось к выкармливанию ребёнка.

– Первой мы хотели вырастить кошку, – глядя, как матушка Крылинка с Рагной меняли Младе рубашку, пробормотала Дарёна. – Она помнит это и старается не подвести! Мне порой кажется, что она всё слышит, понимает и чувствует, только не может ответить…

Солёный ком в горле мешал говорить, но на сердце светлой паутинкой легла щемящая сладость: они с Младой слились в одно целое, и сейчас это чувство стало как никогда острым. Это была птица о двух крыльях: одно – пронзительная нежность и осознание нерасторжимости уз этой любви, а другое – горькое мучение и бессилие. Как вернуть родной душе целостность? Где искать недостающую часть? Вукмира сказала: «Только у навиев есть ответ». Но как у них спросить? Выйти, что ли, на поле боя и обратиться к врагу: «Простите, вы не подскажете, где у вас хранятся украденные души? Нельзя ли мне вернуть одну из них? Мне очень нужно, правда!»?

А матушка с Крылинкой между тем спорили, можно ли дать Дарёне отвар, ускоряющий наступление родов.

– Опасаюсь я, – качала головой Ждана. – А ежели что-то не так пойдёт?

– Дольше ждать нельзя, моя хорошая, – настаивала супруга Твердяны. – Своими глазами видишь, что с нею творится. Оставлять всё как есть намного опаснее, нежели травку дать!

– А вдруг это навредит Дарёне и ребёночку? – не успокаивалась Ждана.

– Пойми ты, голубушка, дитё у неё там задыхается! – с жаром убеждала Крылинка. – Нельзя больше тянуть, иначе вред как раз и выйдет непоправимый!

Слушая эти споры, Дарёна холодела от страха за маленькое существо в своей утробе. То и дело она просила кого-нибудь из домашних приложить к животу ухо и послушать, бьётся ли сердечко малышки, и слёзы неостановимо катились по её щекам едкими ручьями.

– Тут и слушать нечего, рожать надо, – уверенно говорила Крылинка. – Сейчас травки поставлю завариваться, завтра будет готово.

Она принялась колдовать над травяным сбором, бросая в горшочек щепотку того, горстку другого, веточку третьего, а матушка не отходила ни на шаг и всё время обеспокоенно спрашивала:

– А это что такое? А эта трава как называется?

– Мать, не путайся под ногами, а?! – сердито огрызнулась Крылинка. – Ещё что-нибудь не то положу из-за тебя…

Тяжко вздохнув, Ждана села на лавку; в её больших застывших глазах расплескалась тревожная тьма. Кипяток высвободил горьковато-луговой травяной дух, Крылинка укутала горшочек полотенцем и поставила на тёплый печной шесток.

– Ну вот, к утру настоится, и начнём. Дитя спасать надо, нечего тут и думать!

Наслушавшись ужасов о том, что ребёнок задыхается, Дарёна и сама начала ощущать нехватку воздуха. На неё напала нервная зевота: хотелось расправить лёгкие, да всё никак не удавалось надышаться. Затхлое домашнее тепло угнетало, и Дарёна мечтала о глотке пронзительного мороза. Хлопоты продолжались до поздней ночи: женщины готовили к грядущим родам баню – всё мыли и скребли, обдавали кипятком, хотя в парилке, казалось, и так было чисто.

– Уф, – выдохнула вспотевшая от суеты Крылинка, утирая лоб. – Ну, вроде всё готово. Завтра только воду подогреть – и вперёд.

Этой ночью Дарёне было не до сна. Хоть Крылинка и велела всем хорошенько отдохнуть перед важным и трудным днём, но какое там!… Перед глазами у Дарёны стояла рожающая Ильга с застывшим на мокром лице клыкастым оскалом, мерещились кровавые тряпки на полу и пропитанный водами комок соломы… От этих мыслей тревога сгущалась где-то в низу живота, а потом Дарёну и вовсе потянуло по нужде – сначала по малой, а потом и по большой.

– Ты чего бегаешь? – спросила хмурая и сонная Крылинка, встретив её в дверях.

– Да вот… опорожниться…

– Ну ладно, давай. Это дело нужное.

Два позыва оказались пустыми, а в последний раз из Дарёны пробкой выскочил комок слизи с кровавыми прожилками. Низ живота заныл тягуче и властно, а на душе стало тошно. Она улеглась на своё место, прислушиваясь к ощущениям, становившимся всё тревожнее, но беспокоить родных пока не решалась – вдруг ещё обойдётся?…

Но не обошлось: под утро живот и поясницу мощно скрутила настоящая боль. Мимолётную случайную дремоту с глаз Дарёны как ветром сорвало, она приподнялась в постели и поняла, что лежит на мокром.

– Матушка Ждана! Матушка Крылинка! – в ужасе закричала она.

Супруга главы семейства, на бегу убирая волосы под платок, уже мчалась к ней. Откинув одеяло, она присвистнула:

– Да у тебя воды отошли, дорогуша! Ну вот, я-то травы заваривала, а ты сама рожать взялась!

Поддерживаемая матушкой и Крылинкой, Дарёна кое-как доковыляла до бани. Та уже выстудилась, и женщины принялись топить печь, а Дарёну укрыли одеялом. Чистая, сухая и холодная солома щекотала и колола спину стебельками, но лежать было мягко, удобно. Ноги озябли, пальцы заледенели, а боль вскоре снова опоясала спину и живот.

– Так оно даже и лучше, что сама-то, – приговаривала Крылинка. – Вот какая ты у нас умница!

Пришли Рагна с Зорицей, развесили на стенах в парилке вышитые рушники-обереги, а под голову Дарёне положили подушечку, набитую сухой яснень-травой. Голос Зорицы зазвенел трелью малиновки:

 
Поют коноплянки на тихой полянке,
 
 
Стоит чудо-древо в цвету.
 
 
Не вымолвить словом, во сне не увидеть
 
 
Цветенья его красоту.
 
 
Зарёю румяной, душистою, пьяной
 
 
Нальются на ветках плоды.
 
 
Там песенок птичьих блестят переливы,
 
 
Звенят золотые лады.
 
 
Я заячьей тропкой сквозь чащу проникну,
 
 
К полянке заветной приду
 
 
И с ветки поникшей, меня приманившей,
 
 
Плод сладкий себе украду.
 
 
За пазуху спрячу шальную удачу
 
 
И в дом свой её принесу,
 
 
А ветер поднимет примятую травку,
 
 
Да солнце просушит росу.
 
 
Закатится лето в осеннюю печку,
 
 
Поспев золотым калачом,
 
 
А зиму прогонит с озябшей ладони
 
 
Весна шаловливым лучом.
 
 
Мурлыкает верба, пушистою лапкой
 
 
Лаская небесную синь,
 
 
А ветер, крепчая, верхушки качает
 
 
Осанистых елей-княгинь.
 
 
Медовое солнце струится в оконце,
 
 
Целует волос завиток:
 
 
Кудрявая радость моя в колыбельке
 
 
Встречает свой первый годок.
 

– Сказочница ты, Зорька… Где ж такое дерево растёт с чудесными плодами, что в деток превращаются? – проскрежетала зубами Дарёна, не вытирая со щёк тёплых солёных ручейков. – Ах, если б всё было так легко и просто, как в песенке поётся!

– А ты пой со мной, – предложила Зорица. – Сумела сделать песню оружием – сумеешь и боль ею укротить.

– А и правда ведь! – поддержала эту мысль Рагна. – Дарёнушка, тебе никаких чудо-деревьев не нужно: у тебя самой голос волшебный!

Подождав, когда каменное напряжение живота немного отступит, Дарёна набрала воздуха в грудь…

 
Во густом во лесу, да в малинничке
 
 
С медвежатами бродит медведица,
 
 
Сладку ягоду ест, ест и кислую;
 
 
Молока нагуляв, кормит детушек.
 
 
Серый волк пробежал – быстры ноженьки,
 
 
Не пустой он бежал, с резвым заинькой.
 
 
Не себе он добыл – всё в семью несёт,
 
 
Для пушистых волчат да жены своей.
 
 
Вся в заботах и пташка-малиновка:
 
 
Распищались птенцы голосистые.
 
 
Червячок да жучок, да букашечка –
 
 
Всё порхает без роздыху матушка.
 
 
Все детишек растят – птицы, звери ли,
 
 
Лишь кукушка одна – беззаботная.
 
 
Здесь «ку-ку», там «ку-ку» – быстрокрылая,
 
 
Пёстрый хвост – помело, глазки – бусинки.
 
 
Щеголиха кукует да хвастает:
 
 
«Кукушат своих славно пристроила!
 
 
Всех чужие родители выкормят,
 
 
Мне же жить без хлопот – любо-дорого».
 
 
Не кукуй мне, кукушка безгнёздая,
 
 
Не считай моих лет, пестробокая.
 
 
Обниму я всех чад моих крыльями,
 
 
Лебединой любовью окутаю…
 

Время сжималось до золотой медовой капли, в которой растворялась вся боль. Новая жизнь распускалась сияющим цветком и текла по щекам Дарёны сладкими слезами, а чьи-то тёплые ладони гладили её по голове.

– Ну, вот и всё, вот и умница, – услышала она ласково-грудной голос матушки Крылинки.

«Неужто всё?» – светлой вспышкой озарило душу удивление. Или песня скрутила время в бараний рог так, что Дарёна сама не заметила его течения? Как бы то ни было, у её груди слышалось смешное, тоненькое мяуканье и писк. Пелена наваждения упала с глаз, чтобы открыть Дарёне крошечное приплюснутое личико с глазками-щёлочками и малюсенькие пальчики с длинными ноготками, покрытые белой, как творог, смазкой.

– Ну что, будешь к груди прикладывать? – склоняясь над Дарёной, спросила матушка Крылинка.

– Мы с Младой первой кошку хотели, – обливаясь счастливыми тёплыми слезами, пролепетала та. – У неё есть молоко, я знаю…

– Ну, кошку так кошку, – сказала Крылинка.

Младу облачили в рубашку с прорезями и устроили полусидя, обложив подушками. Ждана приложила новорождённую к её груди, а матушка Крылинка взяла безвольные руки дочери и сомкнула вокруг малышки. Обе женщины не могли удержать слёз, а Дарёна отдыхала на родном плече, обострившимся слухом улавливая звук глотания, с которым кроха сосала молоко. Лишь раз ресницы Млады вздрогнули и приоткрылись, но взгляд, прорезавшийся сквозь них, оставался по-прежнему далёким и жутковато-потусторонним.

***

Бояна досадливо бросила писало и встала из-за стола. День за днём она билась над этой головоломкой, но та не желала складываться. Общий смысл туманно маячил за отдельными словами, но не станешь ведь сочинять отсебятину! Чтобы заклинание сработало, нужен был точный перевод – и, желательно, в том же размере и ритме.

– Прихожу… закрываю… отдаю сердце и душу, – бормотала седовласая хранительница мудрости, пытаясь мысленно нарастить на костяк глаголов «мясо». – Может, не прихожу, а ступаю? Хм… И что у нас выходит в таком случае? Я куда-то там ступаю… хм-м… что-то чем-то закрываю… Так-так! Выходит складно. Что дальше? Отдаю душу и сердце… сердце и душу… М-м… могила. Не складывается. Душа? Дух, призрак, мысль, суть… «Сэлу», «сэлу»… На что это похоже? «Силу»! Конечно же! – Бояна щёлкнула пальцами. – Сила – могила. Это уже лучше. Теперь надо как-то увязать мир и падающий камень…

Немалую трудность составлял поиск: заклинание было записано на слух, а слова в словаре – навьей азбукой, да и отражал этот обгоревший список гораздо более древнее состояние языка. Однако Бояне удалось-таки опознать ещё кое-что: «олийг» – «весь, вся, всё», «ёдрум» – «другой», «онме» – «на меня», а над «ана» пришлось поломать голову и поискать нечто похожее в других известных ей языках. В итоге Бояна сделала заключение, что это – служебное слово, произошедшее от числительного «один» и приставляющееся к существительным в единственном числе. «Ёдрум хайм» переводилось как «другой мир», а «ана стайм» – «один камень» или, дословно, «какой-то неопределённый, любой камень». Учитывая все эти новые подвижки, появилась возможность перевести третью и последнюю строчки целиком: «Гэфру олийг хьярта й сэлу» – «отдаю всё сердце и душу», а «фаллам онме ана стайм» – «на меня падает камень». Или, может быть, «упадёт на меня камень»… Больше ничего хранительница из остатков древнего навьего словаря выжать не смогла. Но как из этих обрывков восстановить целое заклинание, да так, чтобы оно ещё и действовало? Задачка…

Бояна снова прибегла к своему любимому упражнению – встала на голову. Кровь сразу прилила, распирая жилы и звеня в ушах. Может, стоит отталкиваться от того, как должно действовать это заклинание? Ведь служит оно для закрытия Калинова моста, а произносящие его превращаются в скалы…

– Куда я ступаю? Что закрываю? Это очевидно: Калинов мост! – пыхтела Бояна, обводя взглядом перевёрнутое вверх тормашками хранилище. – «Отдаю всю душу, силу…» Ну и, наверное, «станет мост моей могилой». Так! Кажется, начинает что-то вырисовываться!

Вернувшись в обычное положение, Бояна бросилась к столу и жадно впилась взглядом в строчки. Мысль вертелась, работала, переставляя слова так и эдак, заполняя пробелы подходящими по смыслу образами…

 
На Калинов мост вступаю,
 
 
В Навь проход я закрываю,
 
 
Отдаю всю душу, силу,
 
 
Обрету я здесь могилу.
 
 
Запирая мир иной,
 
 
Камень встанет надо мной.
 

– Да! Ну конечно же!

Бояна в восторге вскочила: ей почудилось, будто строчки прозвучали у неё в голове, но в следующий миг она поняла, что находится в хранилище не одна. У стола стоял мальчик с ясными, холодными глазами – именно с его приоткрытых губ и сорвались эти слова. Где-то Бояна уже видела паренька, но его имя выветрилось из её памяти.

– «Фаллам» – это не «падать», – сказал он. – Это «устанавливать», причём с возвратом действия на себя. То есть, «устанавливаться, воздвигаться». Произносятся эти слова сходно, но значения разные. А чтобы заклинание подействовало, его нужно говорить с пониманием смысла, что без перевода невозможно. Язык можно использовать любой – хоть навий, хоть свой родной. Главное – знать смысл.

– Откуда ты знаешь этот язык, дитя моё? – с удивлением спросила хранительница.

– Просто знаю, и всё, – пожал плечами отрок. – Он звучит в моей голове, как будто я всегда его знал.

Сказав это, он покинул хранилище, оставив Бояну в замешательстве. Опомнившись, она поскорее записала слова, отзвук которых ещё звенел в ушах леденящим эхом, после чего отправила к княгине Лесияре посыльную с известием, что заклинание переведено и готово к использованию.

Государыня вошла в хранилище совсем скоро – бледная, с голубизной под усталыми глазами, но её взволнованный взор сверкал воодушевлением.

– Перевела? Где? Покажи мне! – воскликнула она.

Бояна не успела даже открыть рот: повелительница женщин-кошек сама выхватила у неё чистовик. Пробежав по строчкам глазами, Лесияра стиснула Бояну в объятиях, да так крепко, что та придушенно крякнула.

– Молодчина! И что, заклинание будет действовать?

– Чутьё мне это подсказывает, моя госпожа, – степенно поклонилась Бояна. – Чтобы заклинание сработало, его нужно произносить, полностью понимая, что означает каждое слово, а ведуньи говорили его на неизвестном им навьем языке, оттого у них ничего и не вышло. На каком языке произносить заклинание, значения не имеет: сработает любой – хоть навий, хоть язык перевода.

– Превосходно! – радостно стиснув плечи пожилой кошки, Лесияра встряхнула её. – Сегодня же распоряжусь, чтобы тебе выдали награду – пять сундуков золота. Ты просто не представляешь себе, как важно для нашей победы то, что ты сделала!

Хранительница умолчала о мальчике, который сложил все осколки воедино: по правде говоря, она и сама шла по верному пути. Награду пришлось бы делить с ним… А зачем? Он только озвучил то, что вертелось у неё в голове. Ну да, попутно исправил ошибку в переводе одного слова, но это уже мелочи.

Государыня стремительно шагнула в проход и исчезла, а Бояна, сев в кресло и откинувшись на спинку с чувством выполненного долга, наконец вспомнила: это был сын новой супруги Лесияры, Жданы. Кажется, звали его Радятко.

– А ну, кыш! – Хранительница смахнула на пол паучка, который полз по одному из черновиков, и передёрнула плечами: – Фу, гадость какая…

7. Четверо Сильных. Проклятие чёрной кувшинки и сердце матери

Измятый листок с шестью строчками подрагивал в руке Лесияры. Когда она закрывала глаза, заклинание загоралось на внутренней стороне век огненными буквами, пылало, стучало в висках грозным эхом – и захочешь, а не забудешь. Совершенно простое по сути, оно сулило возвращение солнца и небесной синевы, но взамен требовало отдать четыре жизни – по одной на каждую из сторон света. Вопрос был только в том, кому предстояло пожертвовать собой во имя мира, света и любви, став непоколебимой скалой на пути у вражеских посягательств.

Лесияра предполагала просто бросить жребий, для чего и велела всем Старшим Сёстрам собраться в Престольной палате. Себя она из числа тянущих этот жребий не исключала, и на её сердце лежал светлый холод готовности попрощаться с теми, кто ей был дороже всех на свете – с дочерьми и Жданой. Светолика показала себя полностью готовой к восшествию на престол: достижения дочери в управлении вверенным ей Заряславлем грели душу княгини, а успехи кипучей деятельности княжны вселяли в неё уверенность, что Белые горы останутся в надёжных руках. Пытливая, изобретательная, разносторонне образованная, жизнерадостная, полная сил и готовности работать, Светолика олицетворяла собой безупречный образ белогорской правительницы – лучшего Лесияра не могла и пожелать. Княжна Огнеслава была отнюдь не глупа, образование получила в соответствии со своим положением, но государственная стезя её не привлекала; оружейницей она стала славной, построила своё семейное счастье… За неё Лесияра не беспокоилась.

А вот судьба Лебедяны скребла душу княгини настойчивым коготком тревоги. Что, если Искрен не даст ей развода и будет пытаться вернуть её или препятствовать выстраданной, драгоценной и такой уязвимой любви, соединившей Лебедяну с Искрой? Эти соображения не давали Лесияре покоя, и она уже решила для себя: если ей выпадет доля отдать свою жизнь за свободу Белых гор, она возьмёт с Искрена клятву не причинять Лебедяне горя, а Светолике и Огнеславе поручит не давать сестру в обиду. Впрочем, меры эти ей самой не казались беспроигрышными и достаточными, но ничего другого она пока придумать не могла. Оставалось надеяться, что три необходимых года Лебедяне всё же удастся высидеть в Белых горах, вдали от мужа, а после она будет вольна делать что угодно – оставаться одинокой или вступать в новый брак. Выпросив разрешение у родительницы, Лебедяна поселилась с дочкой в домике Искры и ждала возлюбленную с войны.

Любима… При мысли о ней сердце Лесияры вздрагивало от нежной боли, а глаза подёргивались плывущей солёной пеленой. Если старшим дочерям можно было хоть как-то объяснить необходимость шага, к которому княгиня себя внутренне готовила, то как проститься со своим маленьким обожаемым сокровищем? Час назад Лесияра сидела над спящей после обеда дочкой, не сводя с неё влажного от слёз взгляда, а вышла из комнаты с разодранной в клочья, кровоточащей душой. «Что угодно, только не это!» – шептали губы, но долг сурово возражал: «Если потребуется, то – придётся…»

Ждана, вторая и последняя путеводная звезда в её небе. Двадцать лет они шли друг к другу, живя в горьком бреду разлуки, и лишь совсем недавно соединили свои жизни светлыми и долгожданными узами брака; неужели их счастью было суждено оборваться, едва начавшись? Но даже за это короткое блаженство Лесияра благодарила Лаладу и благословляла каждый драгоценный глоток воздуха, который она делила с любимой супругой. Все имущественные распоряжения она уже сделала, дабы обеспечить Ждане и её детям безбедное существование.

Услышав шаги, княгиня вскинула взгляд: к престолу приближались Твердяна с Вукмирой. Плечи жрицы покрывал белый шерстяной плащ, по которому струились чёрными шёлковыми змейками длинные пряди её волос, почти достигая колен; её сестра-оружейница, в нарядном кафтане с красным кушаком, шла прямо и торжественно, высоко держа подбородок, и её гладкая голова ловила отблески жаровен, освещавших Престольную Палату.

– Рада видеть вас обеих, – сказала Лесияра, поднимаясь им навстречу. – Но что привело вас? У меня сейчас будет совет Старших Сестёр.

– Мы знаем, государыня, – ответила Вукмира. – Ты хочешь выбрать четвёрку для закрытия Калинова моста с помощью жребия, но есть более верный способ.

– И какой же? – спросила Лесияра.

– Меч Предков, госпожа, – поклонилась Твердяна. – Он укажет на тех, кому придётся стать скалами над проходом в Навь.

– Почему вы так в этом уверены? – насторожилась княгиня, но по её сердцу пробежал холодок предчувствия правды.

– Потому что мы с сестрой в одном шаге от нашей судьбы, – молвила Вукмира. – Мы знаем и чувствуем: настал наш час. Прикажи положить клинок посреди палаты, и пусть все к нему прикасаются. Его ответы ты сразу увидишь.

Лесияра спустилась по ступенькам и поклонилась:

– Слова Верховной Девы для меня – долгожданное откровение. Ты знаешь многое из того, что мне недоступно, потому я благодарю тебя за совет. Постараюсь внять ему.

Сейчас она и сама ощущала лёгкую провидческую дрожь: и в самом деле, ведь великий клинок, рождавшийся в течение двенадцати веков, просто обязан был обладать особой мудростью. Кому, как не этому древнему сокровищу знать правду? Княгиня приказала поставить в середине Престольной палаты столик, покрытый белым шёлком, после чего благоговейно извлекла волшебное оружие из ножен и положила его на бархатную подушечку.

– Великий Меч Предков, прошу тебя, укажи на тех, кому суждено положить конец этой войне, – шепнула она.

Её пальцы зависли в вершке от зеркального клинка, не решаясь двинуться навстречу истине. Одно касание – и ей наконец откроется, суждено ли Любиме и Ждане лить слёзы, а Светолике – взойти на белогорский престол вместо своей родительницы…

– Государыня! Ты звала – я здесь! – раздался светлый, звучный голос старшей дочери. – Кажется, я одна из первых?

Светолика стремительными, широкими шагами направлялась к столику с мечом, а за нею едва поспевала Берёзка, облачённая в богатый праздничный наряд. Ни у кого бы язык не повернулся назвать её дурнушкой: огромные глаза дышали пронзительно-лесной, колдовской зеленью, сверкали драгоценными искорками несгибаемой воли и безграничной любви, а учащённое дыхание срывалось с взволнованно приоткрытых губ, алевших вишенками.

– Государыня матушка, раз уж ты велела явиться пред твои светлы очи, то я к тебе с ответным делом. Изложу его, пока Сёстры не собрались, – улыбчиво блестя голубым хрусталём глаз, сказала Светолика. – Тут выяснилось, что Берёзка – моя суженая. Все знаки указывают на это, да и сердце моё подсказывает, что я нашла наконец свою судьбу. Мы с Берёзкой любим друг друга и просим тебя, государыня, благословить нас на брак.

Лесияра не сообщила никому настоящей цели этого собрания, и старшая княжна ворвалась под торжественно-печальные своды Престольной палаты дыханием яркого, шумного весеннего дня, разбивающего зимний мрак. Княгиня смотрела на счастливых влюблённых с щемящей нежной грустью, затаив вздох.

– Постой, – нахмурилась она, – а как же та девушка, с которой ты была обручена?

– Горинка оказалась обманщицей, – сказала Светолика. – Ей до того хотелось стать супругой наследницы престола, что она разыграла обморок. Она сама во всём созналась, и я расторгла нашу помолвку и отпустила её домой.

– Вот оно что, – пробормотала Лесияра. И вздохнула, качая головой: – Всем ты меня радуешь, дитя моё, но вот твои сердечные дела меня, сказать по правде, хм… озадачивают.

– На сей раз это окончательно и точно, – засмеялась княжна.

На пальце Берёзки мерцало волшебное кольцо – очевидно, подарок Светолики, но её очи сверкали намного ярче самых дорогих самоцветов. Сняв своё вдовье облачение, она преобразилась, а от любви расцвела и похорошела.

– Всё это замечательно, Светолика, но подумала ли ты о потомстве? – молвила Лесияра. – Насколько я знаю, Берёзка у себя на родине побывала замужем. Будут ли ваши с нею дочери достаточно сильными?

– Вот в связи с этим у меня для тебя ещё одна новость, матушка, – смущённо улыбаясь, ответила княжна. – Наследница-кошка у меня уже есть. Так вышло, что она воспитывалась в семье моей советницы Солнцеславы, но война сделала её сиротой. Я взяла её к себе и перед богами и людьми признаю её своей дочерью. Её зовут Ратибора, и она ещё очень мала. Ей нужна родительская забота и любовь, и мы с Берёзкой готовы дать ей всё необходимое для счастья.

– Мда… Час от часу не легче! Похоже, сказав, что твои сердечные дела меня озадачивают, я ещё мягковато выразилась, – проговорила Лесияра. – Да, знатно набедокурила ты в своей бурной молодости, дитя моё, но я рада, что всё складывается хорошо.

– Я тоже рада, что ты не сердишься на свою непутёвую гуляку-дочь, – с поклоном улыбнулась Светолика. – Так что же, государыня матушка? Ты дашь нам с Берёзкой своё благословение?

У княгини вырвался вздох.

– Как тебе сказать, доченька… Я очень за вас счастлива, правда. Однако дело, в связи с которым я собираю совет Старших Сестёр, далеко не такое радостное. Давай чуть позже, хорошо? Всё будет зависеть от того, что сегодня скажет Меч Предков.

На лицо Светолики тучей набежала тревожная тень, летние искорки улыбки погасли в её посерьёзневших глазах, и она ответила, выпрямившись:

– Хорошо, государыня, как прикажешь.

Она обняла за плечи огорчённую Берёзку, взор которой, устремлённый на чудесный клинок, отразил его холодный стальной блеск. Казалось, новая невеста Светолики чуяла сердцем, зачем княгиня собирала совет…

А между тем начали подходить Сёстры. Кошки сразу обращали внимание на столик с мечом, и на их лицах отражалось любопытство и озадаченность. Все хорошо помнили день, когда княгиня объявила об опасности с востока, предсказанной вещим клинком, и сейчас в глазах у всех проступала обеспокоенность. Убедившись, что собрались все, Лесияра начала:

– Сёстры! Я чувствую вашу тревогу и понимаю её причину. Когда-то вы стали свидетельницами кровавого пророчества моего вещего меча, но сегодня повод для собрания иной. Перед вами – Меч Предков, который начала ковать ещё великая оружейница Смилина. Он поможет нам найти тех четверых, кому суждено закрыть Калинов мост, тем самым вернув миру свет солнца в чистом небе. Заклинание, необходимое для запечатывания прохода в Навь, переведено, и мы можем наконец лишить навиев их главного преимущества – сумрака, к коему привычны их глаза. Они смогут полноценно сражаться только по ночам, а днём они будут беспомощны! Согласитесь, вслепую не очень-то повоюешь. Каким образом действует заклинание? Для его произнесения нужны так называемые Сильные; их должно быть четверо, по числу сторон света. Произнеся слова, четвёрка превращается в скалы, которые прочно запрут дыру между Навью и Явью, и в ближайшие пять сотен лет через неё никто и ничто не просочится в наш мир.

Эхо последних слов грозно и горько отдалось под сводами палаты, Сёстры погрузились в суровое молчание. Были ли они готовы отдать свои жизни за свободу, мир и благополучие в родной земле? У Лесияры не возникало в том сомнений, но смятение своих старших дружинниц она чувствовала сердцем.

– Понимаю, что у вас сейчас творится в душах, – проговорила она тише и мягче. – Кому-то из нас придётся пожертвовать собой, чтобы выжили все остальные. У всего есть своя цена… Но поверьте: те, кто останутся жить на свободной и цветущей земле, не забудут подвига ушедших.

– Госпожа, – подала голос Мечислава. – Нет нужды уговаривать нас. Мы – воины, каждая из нас готова к смерти.

– Мы готовы, – поддержала Радимира.

Гул голосов, подтверждающих готовность отдать жизнь за Белые горы, окатил сердце Лесияры светлой, тёплой, горьковатой волной. Горячее желание обнять всех Сестёр наполнило её глаза солёной влагой.

– Хорошо! – дрогнувшим голосом объявила она. – Пусть каждая из присутствующих подойдёт к столу и коснётся Меча Предков. Он даст знак. Начнём с меня.

И снова пальцы княгини зависли над прекрасным клинком, а сердце трепетало под холодящим дыханием судьбы. Ладонь Лесияры легла на меч, но… ничего не произошло. Стучала кровь в висках, тишина скрипела смёрзшимся весенним снегом, а к ногам ластился сквозняк. Вукмира не пояснила, каков должен быть знак – как же понять, что он указал на члена четвёрки Сильных?

– Меч молчит в ответ на твоё касание, государыня, – послышался голос Верховной Девы. – Позволь нам с сестрой проверить себя.

Неслышной поступью Вукмира подплыла к столику, величественная и спокойная, как утренняя заря в горах. Её длинные изящные пальцы женственно-нежным, ласковым движением легли на клинок, и тот сразу вспыхнул серебристым светом от острия до рукояти.

– Это и есть ответ меча, – не двинув и бровью, сказала жрица. – Твердяна, твоя очередь.

Оружейница подошла к столику и приложила к клинку свою широкую рабочую руку. И снова тот отозвался светом, а Твердяна улыбнулась сестре.

– Когда мы с тобой были ещё детьми, ты сказала, что нам суждено умереть в один день. Я так понимаю, это оно и есть?

Вукмира кивнула, по-прежнему безмятежная и ясная, озарённая пророческим светом.

– Что ж, да свершится судьба, – молвила оружейница.

Она отошла от столика с таким видом, будто и сама давно ждала этого. Ни печали, ни страха, ни сожаления не отразилось в её прохладных, угрюмоватых глазах – лишь эта тихая и ясная решимость, что лежала и на высоком белом челе Вукмиры.

Пронзительная, щемящая грусть высокогорным ветром коснулась сердца княгини. Неужели заклинание заберёт самых лучших, самых дорогих? Не облегчение она испытала, когда Меч Предков не отозвался на её касание, а тягучую тоску: Лесияре было легче умереть самой, чем проводить на погибель тех, кто был достоин жизни, как никто другой.

– Не печалься, государыня, – с кроткой светлой улыбкой сказала Вукмира, словно прочитав её мысли. – Просто прими это.

– Мне тяжело с этим примириться, – проговорила Лесияра. – Слишком больно терять тех, кто дорог сердцу.

– И всё же продолжим, – сказала Верховная Дева, обводя мягким, приглашающим взором остальных кошек. – Двоих меч уже определил, остались ещё двое. Крепитесь, Сёстры. Прошу, подходите… Мы должны это сделать во имя мира.

Одна за другой кошки приближались к столику и прикасались к мечу, но тот хранил молчание. Лесияра с напряжённым, закогтившим её душу вниманием следила за их лицами. Она не осуждала тех, кто отходил прочь с явным облегчением: у неё не хватало духу ставить им в упрёк счастье вернуться живыми к своей семье.

И вот, все Сёстры, как ей казалось, уже прошли испытание Мечом Предков; ни на одну из них клинок не отозвался светом, ни одну не выбрал в четвёрку Сильных… Вдруг из-за их спин шагнула Правда, опоясанная вещим мечом, подаренным ей княгиней на достопамятном обеде. Её суровое, исчерченное шрамами лицо несло на себе печать – нет, не обречённости, а такой же сдержанной, умиротворённой решимости, с какой встретили знак судьбы Твердяна с Вукмирой. Не доходя до столика нескольких шагов, она обнажила клинок, сияющий таким же серебристым светом, что и Меч Предков.