Текст книги "Лесная тропа"

Автор книги: Адальберт Штифтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 37 страниц)

Уже в ту, первую мою осень стало ясно, что надобность во враче здесь большая; меня приглашали ко многим больным, жившим в далеко разбросанных местах, и о том, чтобы поспевать из конца в конец пешком, и думать не приходилось, а ведь в горах не разживешься повозкой у соседа, – если она у кого и есть, то занята в поле или не годится для таких поездок; и пришлось мне приобрести лошадь и заказать в Пирлинге небольшую повозку, чтобы колесить в ней по округе. Я еще поздней осенью, когда земля промерзла, взялся строить подле нашей хижины изрядную конюшню с двойными дощатыми стенами и засыпкой из сухого мха. За конюшней соорудил я небольшой сарайчик, где стояла повозка и оставалось еще место для санок, которые я тоже намеревался приобрести. У ротбергского трактирщика приглянулась мне каурая лошадь. Как охотно посиживал я на красноватом камне, выраставшем прямо из земли, у гремучего ручья, с ревом вырывавшегося из горной теснины, перед высоким приветливым зданием трактира, глядевшим на горы своими многочисленными окнами. Устав от бесконечных странствий по лесным тропам, я усаживался здесь, положив рядом берет и палку, чтобы утолить жажду глотком освежающего питья и полюбоваться зрелищем богатого, уютного трактира. Позади, в долине, пронзительно визжала лесопильня, ручей плескал белоснежной пеной на черные лесные камни. Трактир выходил на широкий двор, много скамей стояло по его стенам, и люди сновали туда и обратно, занятые своим делом. В знойный полдень солнце заливало светом улицу, куда вела наша лучшая лесная дорога, и горело в многочисленных, обращенных на нее окнах. Садясь за лесом, оно румянило резные завитушки на здании трактира, а также скамьи и растения, вьющиеся по его стенам, и отбрасывало длинные тени на Ротбергский косогор, по которому серыми точками лепились лесные хижины. А когда я, бывало, вдоволь налюбуюсь этим зрелищем, и тело отдохнет от жары, и слегка отойдут гудящие ноги, я шел через мостик к трактиру и выпивал свой стакан тут же, перед дверью, так как, увидев меня на привычном месте, мне уже загодя готовили мое любимое питье. Тут я обменивался двумя-тремя словами с Мартином-трактирщиком или, если его не было дома, с кем-нибудь из посетителей или его домашних. По воскресным дням, когда улочку перед трактиром заполнял народ, Йозефа, дочь трактирщика, сиживала под яблоней на зеленом холме, в беседке, где стояли столик и стул, и играла на цитре. Играть она была мастерица. Обычно к ней присаживались две-три подруги, а у ног ее возились ребятишки. Вечерами, а случалось, и темной ночью или в послеобеденные часы, когда еще не спал дневной зной, я возвращался назад степной дорогой мимо буковой рощи и поднимался по лесистому косогору туда, где стояла наша хижина.

Мы частенько беседовали с Мартином о том, что долго так продолжаться не может, что я не смогу поспевать пешком во все концы, куда меня призывают больные, что это берет много сил, а ведь их потребуется еще больше, так как круг моей деятельности все расширяется, – вот и разрывайся как знаешь! Лечить больных прямая моя обязанность, а многих ли я успею посетить, гоняя весь день пешком?! К тому же помощь должна быть своевременной, а в подобных условиях легко и опоздать, – пожалуй, придешь на место, когда ты уже не нужен. Мартин советовал обзавестись небольшой повозкой и лошадью, чтобы по возможности пользоваться проезжими дорогами, – ведь и тогда на мою долю останется немало тропинок, по которым придется шагать пешком или карабкаться в гору. Я отвечал ему, что покамест мне негде держать лошадь, ни даже маленькую повозку, надо еще потерпеть. Со временем, если бог благословит мои труды и люди почтят меня своим доверием, я непременно обзаведусь выездом, чтобы не отказываться от дальних дорог и повсюду поспевать вовремя.

– Доктору не вредно и побегать, – отозвался на это разносчик Йози, присутствовавший при нашем разговоре, – ему не занимать стать молодости и здоровья. Когда я таскаюсь со своим коробом бог весть в какую даль, я то и дело встречаю его в поле и лесу и вижу, как он бодро мерит шагами версты, опираясь на свою палку.

– Что ж, бродить по лесам и полям для меня удовольствие, не спорю, – отвечал я. – Живя в городе, я не переставал удивляться людям, что вечно торчат в душных комнатах или лавках и только вечерами выходят в чахлый палисадник, считая, что это они отдыхают и набираются сил. Но когда тебя подхлестывает беспокойство, помогла ли больному микстура, которую ты вчера назначил, да не стало ли хуже другому, что опять за тобой присылал, и грызет мысль, что, пока ты шагаешь по лесам и полям, тебя на противолежащем холме ждет и третий больной, а по возвращении преследует воспоминание, что одного из тех, кто сегодня рассчитывал на твой приход, тебе и вовсе пришлось обмануть, да притом сверлит в голове: загляни скорее в книгу, не ошибся ли ты, то ли прописал, что нужно, – тогда эта беготня солоно тебе достается, не говоря уж о том, что усталая голова хуже варит, чем свежая и отдохнувшая. Но ничего не значит, ничего не значит, какое-то время придется потерпеть; как вы и сказали, Йози, сил у меня пока хватает, мне часто довольно камня, или поваленного дерева, или даже просто взгляда в лесную даль и ширь, чтобы почувствовать прилив бодрости. Помните, Йози, как мы сидели рядом – я и вы с вашим коробом, – вы еще столько мне всего порассказали! К тому же бывает у меня и время для роздыха. Недели две тому назад, когда со здоровьем в нашей стороне обстояло на редкость благополучно, мне оставалось только радоваться, что все вокруг цветет и что есть у меня досуг начертить предметы, которыми я собираюсь обзавестись, и что я могу просто стоять и глядеть на полевые работы, – мне даже недоставало обычной беготни, и я гулял часами, особенно в дубовой роще, где такие красивые деревья, каких, пожалуй, не найти во всей округе. Я даже приглядел на опушке чудесную поляну, где хорошо бы построить дом, да вывести окна против пустоши, что Мейербах расчищает под пашню, и против лесистого косогора, где стоит наша хижина, и с видом на поля, что позади ее поднимаются к Дюршнабелю и сосновому бору.

Так говаривал я в то время, и мои собеседники соглашались со мной.

Каурая лошадка ротбергского трактирщика была мне хорошо знакома. Первое время после возвращения из Праги мне не раз случалось на ней ездить, да и потом, когда практика моя расширилась и мне предстояла неблизкая дорога, я посылал Томаса к кузену Мартину с просьбой заложить для меня каурого. У нас в семье называли Мартина кузеном – он и в самом деле приходился нам сродни, как говорится, седьмая вода на киселе. Отцу доставляло удовольствие, когда трактирщик называл его кузеном, а теперь это как будто нравилось и трактирщику.

Когда готова была конюшня, которую я заложил еще осенью, я спустился к кузену Мартину узнать, не продаст ли он мне каурого. Мартин охотно согласился, мы договорились о цене, и конь со всей сбруей и прочими принадлежностями был доставлен работником наверх, в нашу новую конюшню. А вскоре прибыла из Пирлинга заказанная мною повозка и заняла свое место в пристройке. Так обзавелся я выездом, в котором самостоятельно, в одиночестве стал колесить по горным дорогам и уже на собственном опыте мог судить, насколько они стали лучше. В повозке предусмотрел я карманы, где помещались мои книги, инструменты, а также другие предметы, которые могли мне понадобиться в пути. Посередине сидел я сам и правил. К тому времени, как выпал снег, лег на дорогах и устоялся, были изготовлены для меня сани. Как часто в эту первую зиму, когда бушевала вьюга и в лесных буераках наметало сугробы с дом вышиной или же когда стоял сильный мороз и звезды так ярко горели в небе, что самый их свет как будто замерзал, Томас, встретив меня у дверей, забирал каурого, чтобы промять его вокруг хижины, прежде чем завести в конюшню. Сестра Катарина, поджидавшая меня в горнице, где красным огнем полыхал светец и печь распространяла благодатное тепло, помогала мне снять заиндевелую шубу и, затеплив свечу, провожала меня в мою комнату, где весело потрескивали в печи еловые дрова или медленно рассыпалось жаркими угольями подкинутое напоследок буковое бревно. Я так люблю глядеть на яркое пламя, что приказал прорубить в печи широкое окно и забрать его тонкой металлической решеткой. Люция стряпала, а отец, поскрипывая подошвами по насту, обходил дом, чтобы принести из каретника вещи, которые я возил с собой в санях. Я переодевался в удобное домашнее платье и коротал вечер в кругу родных.

Практика моя все расширялась. Я принимал у пациентов их нехитрые дары, с бедных же ничего не брал, разве только какую мелочь, зная, что они легко могут ею поступиться, тогда как отказом я рискую их обидеть, с людей же состоятельных брал больше. И так, незаметно, с благословения божия, достатки мои возрастали.

К весне я приобрел у Аллерба изрядный участок земли и поля, лежащий за нашей хижиной и, если смотреть с откоса, уходящий вдаль ровной гладью. Так как там, внизу, несравненно теплее и более защищено от ветра, а по равнине разбросаны деревья, я решил построить здесь дом, в котором располагал основаться на всю жизнь. Зиму провозился я с чертежами, стараясь представить свой проект как можно отчетливее и чище, чтобы строителям легко было в нем разобраться, и уже этой весной частично приступил к постройке, наметил число и расположение комнат и запасся строительным материалом. Для отца и сестер я тоже предусмотрел несколько уютных светелок.

У Грегордубса имелось двое жеребят, между ними было всего лишь несколько дней разницы – оба чисто вороные, без единого белого волоска. Пока что преобладала у них рыже-чалая шерсть, но оба со временем обещали стать вороными с лоснящейся черной шерстью. Я купил этих жеребят, чтобы хорошенько их выходить. Томасу я принанял помощника и поручил обоим присматривать за жеребятами, с тем чтобы кормежкой и всем прочим руководить самому. На лето я пристроил для них временное стойло, а к зиме хотел подумать о чем-то более основательном.

За лето удалось мне изрядно продвинуть постройку дома. Я решил, исходя из общего плана, в первую очередь полностью отделать комнату для себя, чтобы въехать в нее к зиме, а также построить конюшню для трех лошадей, каретник для повозки и санок и все необходимые подсобные помещения. Уже к осени все это было готово.

Но еще до наступления зимы скончался батюшка, а следом за ним и обе сестры. Все мои усилия помочь им были тщетны. Добрая моя Катарина умерла последней.

Наша хижина опустела. Я не мог ее видеть, не мог перешагнуть ее порог.

Хоть я и знал, что стены еще не просохли и что сырость может мне повредить, я приказал перенести все мои вещи в новую усадьбу. Лошадей перевели в конюшню рядом, и с ними переехал Томас; второго работника я оставил в старой хижине присматривать за коровами и теленком, которого мы начали выращивать. Их следовало бы продать, находились и покупатели, но у меня не хватило духу расстаться с ними. Я взял в услужение женщину, которая должна была для нас стряпать. Спала она в каморке рядом с временной кухней. Днем, пока я был в разгоне, я поручил топить все пригодные печи, окна же и двери велел держать открытыми. По ночам я повсюду, где кто-нибудь спал, велел ставить большие тазы с поташом: мы сперва его калили, а потом остужали, чтобы он впитывал испарения сырых стен.

То была печальная зима. Все люди в нашей стороне жалели меня и были со мною ласковы, так как я остался один как перст, я же, придя домой, зажигал свечи, садился за стол и читал какую-нибудь книгу или записывал все необходимое, что накапливалось у меня за день.

Весной я нашел источник, который показался мне целебным. Вода в нем содержала соли. Я произвел анализ и убедился, что она того же состава, как источники, широко известные у нас своей целебностью.

Но вот морозы спали, можно было уже не бояться возврата холодов, и мы возобновили постройку. К осени было готово много нового, а все построенное в прошлом году завершено и отделано. Хотя отсутствовало еще много помещений, которые значились у меня на бумаге – все это я собирался построить постепенно, – однако на неискушенный взгляд дом уже казался готовым. Мы перевели вниз всех трех коров – теленок тем временем стал взрослой коровой – и прихватили из хижины всю необходимую и еще пригодную мебель. Второй работник, проживший весь год в отцовой хижине, тоже перебрался к нам в нижний дом.

Оставалось лишь сломать хижину. Кое-что из резных украшений в моей старой спаленке я велел перенести в новое жилье, а остальные спрятал. Сохранил я также многие из вещей, к которым был особенно привязан и которые производили на меня в детстве сильное впечатление. Я велел перенести их в старый дом и там расставить. Когда наступили осенние холода и луга сковал серебристый иней, от нашей старой хижины уже ничего не осталось. Взгляд свободно скользил в пространстве, упираясь в начинающийся выше лес, который перечеркивал своей густой чернотой белый склон. И, только подойдя поближе, различали вы следы, оставленные рабочими, сносившими хижину, а также вмятины, которыми изъели лужайку сброшенные сверху балки и доски, пока наконец черное пятно голой, ободранной земли не указывало вам то место, где стоял дом. Я распорядился вскопать землю и засеял ее семенами травы, чтобы будущей весной увидеть всходы. Камни, что лежали на крыше, а также те, из которых были сложены очаги в кухне и в других печах, я велел снести вниз, рассчитывая в будущем году вставить их в садовую ограду, чтобы всегда иметь их перед глазами.

Так обстоятельства мои круто изменились и нисколько не походили на те, что еще недавно виделись мне в мыслях и заветных мечтах.

Той же осенью, к великой моей радости, подтвердились целебные свойства открытого мною источника. В июле пришел ко мне с поклоном крестьянин Инсбух из Верхнего Астунга. Он привел с собой подростка сына, который прежде стерег Грегордубсовых жеребят, и попросил, чтобы я дважды в неделю кое-чем кормил в обед его парнишку. На остальные дни отец договорился с добрыми людьми, а спать его пускает на сеновал нижний Берингер. Анна Койм, мол, была уже совсем плоха, с ногой у нее становилось все хуже, она и стала пить целебную воду из ключа, что бьет в Грундбюгеле, и делала из нее ножные ванны – и теперь совсем поправилась. Он и привел своего Готлиба, пусть попьет этой водицы и в ней купается, авось ему хоть сколько-нибудь полегчает. Я посмотрел на парнишку, это было страшное зрелище – вся шея и затылок у него были в жутких язвах. Я хорошо знал историю болезни Анны Койм и, разумеется, обещал кормить мальчика в указанные дни не только обедами, а и ужинами, да и вообще о нем позаботиться. Инсбух был отчаянный бедняк, одно название что крестьянин, а на самом деле голь перекатная. Настоящий лесовик, он жил в Верхнем Астунге, в самой глуши, и не было у него ни жены, ни другого близкого человека. Убедившись, что сын пристроен, он со спокойной душой отправился восвояси. Я повел паренька к себе, расспросил и тщательно обследовал. Странная штука брезгливость – ей нельзя давать воли, а тем более если надо помочь человеку, разумному существу, которое может, как любой из нас, славить творца. Я вымыл руки, переоделся и пошел погулять по берегу Зиллера. Сквозь лесок доносилось ко мне веселое постукивание, там высекали косяки для моих дверей.

Готлиб, следуя моим предписаниям, исправно лечился водой. Спустя некоторое время я сказал ему:

– Нечего тебе таскаться по домам и кушать, что придется, тут могут дать и такое, что все лечение – и водой и лекарством – насмарку пойдет. Приходи ко мне каждый день, будешь полностью у меня столоваться.

Готлиб горячо поблагодарил меня и стал захаживать ежедневно. Есть ему носили в чуланчик рядом с кухней, он предназначался для второй служанки, буде такая понадобится. Мы поставили ему сколоченный плотником столик и стул, и мои люди приносили ему прописанные мною кушания. С этих пор он быстро пошел на поправку.

С приближением осени я сказал Готлибу:

– Тебе, поди, уже холодно спать на сене. Я подыщу для тебя местечко в доме.

У нас было теперь достаточно комнат, они поспевали одна за другой, а жильцов раз-два, и обчелся. Я остановил свой выбор на каморке, которую покрасили прошлой осенью. Она выходила во двор по левую руку от ворот и была отделена от всего дома, так как единственная сообщавшаяся с ней по плану светелка, выходившая в сад, не была еще готова. Я задумал украсить светелку поперечными балками и резьбой, покамест же в ней хранились доски и плахи и были набросаны кучи земли. Старуха экономка набила соломой сенник, достала кое-что из запасного белья и приготовила удобное ложе. Кровать для нового постояльца мы сбили из досок, а столик и стул перенесли из чулана, где мальчик обедал. Здесь-то и находился Готлиб в те часы, когда не гулял по окрестности, как я ему наказывал. Примерно к Михайлову дню, когда завернули холода, я посоветовал ему прекратить лечение водой, а также прием лекарств до будущей весны. Я считал, что паренек совсем поправился. Язвы на шее и затылке затянулись, от них не осталось и следа, глаза прояснились и блестели, на щеках играл румянец. Отец его дважды за это время спускался вниз. Поздней осенью, когда снесли старую хижину, он снова появился, чтобы забрать мальца. Однако я боялся, как бы Готлиб не стал в Астунге есть все без разбору и не повредил себе, – пусть лучше у меня перезимует; мы последим, чтобы он собрал оставленные плотником щепки и отходы, – пусть топит свою зеленую печурку, сколько понадобится. Отец с радостью согласился, оба без конца благодарили. И потом, возвращаясь домой после рабочего дня, я часто видел, как Готлиб выкладывает свои дровишки, в особенности по той стене, что зимой открыта ветрам и вьюгам. Спустя некоторое время я поставил ему укладку, чтоб было где хранить новые рубашки и одежду, которую я ему справил.

Таким образом, людей у меня в доме прибавилось. Томас ходил за лошадьми – за каурым и обоими вороными, – шерсть у них и правда стала совсем черной и блестела, как полированный агат, оба жеребца томились в конюшне, гремели копытами, вставали на дыбы и срывали со стен все, что только можно было сорвать. Хотя зимой их каждый день на несколько часов выводили промять, такие скупые прогулки их, видимо, не удовлетворяли, да и не мудрено, ведь летом они чуть ли не все время гуляли на воле. Кроме ухода за лошадьми, Томас был отчасти занят по дому. Работник, прошлой зимой ходивший за коровами, перекопал мой будущий сад. На нем же лежала заготовка дров, а также все, что требовалось по плотничьей части, да и другая тяжелая работа. На его же попечении оставались коровы. Экономка Мария ведала кухней, бельем, одеждой, уборкой и тому подобными делами, я нанял ей в помощь двух служанок, одну из них мне в прошлому году удалось излечить от смертельной болезни.

Нам выпала небывало тяжелая зима. Даже глубокие старики не запомнят у нас таких снегопадов. А тут еще выдался месяц, когда снег шел денно и нощно, не переставая, порой при сильном ветре, а то и при безветрии – тогда он в полной тиши валил густыми хлопьями. Все это время мы света божьего не видели. Сидя в своей комнате с огнем, я только и слышал за окнами безостановочное шуршание, когда же наступал день, не видел за холмом, где была наша хижина, леса – все заслонила серая призрачная стена. В своем дворе и вокруг дома я различал только то, что рядом, вроде стоящего торчком затейливо укороченного столба, напялившего на себя снежный капор, или же белой пуховой перины там, где были свалены заготовленные летом бревна для будущей стройки. Когда снегопад кончился и над бесконечной белизной снова раскинулось ясное синее зимнее небо, в наступившей бездыханной тишине мы часто слышали, съезжая с горных склонов, оглушительный треск, – это в лесу наверху под тяжестью снега ломались и падали деревья. Люди, приходившие с той стороны, из-за горного хребта, говорили, что у подножья гор, где обычно текут прозрачные ручейки, навалило столько снегу, что ели вышиною в пятьдесят локтей лишь самой верхушкой торчат из сугробов. У меня теперь были в ходу легкие санки – к этому времени я обзавелся и такими, – они были длиннее, но зато много у́же старых. Эти, правда, часто опрокидывались, но зато легче переправлялись через лощины, образовавшиеся от наметенных сугробов. Я уже не рисковал ездить один, так как, несмотря на присущую мне силу и выносливость, во многих случаях не справился бы в одиночку. Да и больных у меня прибавилось. Я брал с собой Томаса, чтобы выручать друг друга в беде – на случай, если потеряем дорогу, если придется выводить каурого, завязшего по шею в сугробе или сами мы погрузнем в снегу, – чтобы один из нас мог остаться при лошади, покуда другой отправится за подмогой. К тому же после зарядившего снегопада ударили небывалые у нас морозы. Отчасти это было хорошо: глубокий снег так смерзся, что можно было по насту перебираться через овраги и другие труднопроходимые места; но холода имели и обратную сторону: усталый путник, не знающий местных условий, мог присесть отдохнуть и, вкушая блаженный покой, забыться сном, а потом его находили в той же позе – мертвым. Птицы замертво падали с деревьев; стоило вам подобрать такую птицу, хотя бы и сразу же после паденья, и вы ощущали ее в руке шаром, ею можно было бросаться, точно камнем. Уж на что вороные были полны жизни и огня, но если на них с дерева сваливался снежный ком, он так и не таял и только в теплой конюшне растекался по спине. Когда коней выводили, я иной раз замечал, что их провожает Готлиб, да и потом он следовал за ними, куда бы их ни повели, но меня это но беспокоило, холод был ему не страшен, его защищала теплая шуба, перешитая из моей старой. Я часто сходил вниз, к моим домочадцам, присмотреть за порядком, проверить, не вышли ли у них дрова и достаточно ли утеплены стены, – как бы ночью кого не продуло во сне, отчего недолго и заболеть. Я также присматривал за их столом – в такую стужу далеко не все равно, чем человек питается. Готлибу, который топил одной мелочью, я велел подбросить буковых полешек. Передавали, что в дубовой роще, наверху, раздался такой громовой удар, какого здесь еще не слыхали. Работник Берингера рассказывал, что одно из лучших деревьев раскололось от мороза снизу доверху, он сам его видел. Мы с Томасом, укутанные в шубы и в другие теплые вещи, скорее походили на два узла, чем на живых людей.

Эта зима, обещавшая принести много воды, кончилась самым неожиданным образом: боялись бед, а все обошлось на удивление благополучно. После тяжелых снегопадов на время сильных морозов установилась ясная погода с синим, безоблачным небом. На восходе солнца снег в сиянии зари курился сверкающим маревом, а ночами небо было необычно темное и звезд высыпало видимо-невидимо – не по нашим широтам. Такая погода держалась долго, но однажды в полдень мороз вдруг свалил, да так быстро, что в воздухе стало почти тепло, небо омрачилось, с южной стороны леса нагнало много облаков, – круглые, свинцово-синие, они плыли в белесой мгле, словно летом перед грозой, а до этого сорвался легкий ветерок, так что ели вздыхали и с них потоками лила вода. К вечеру заиндевелые, точно облитые сахарной глазурью, деревья стояли уже совсем черные на тусклом водянистом снегу. Мы ждали беды, и я наказал Томасу, чтобы все мои домашние установили между собой ночное дежурство и следили за прибылью воды, особенно имея в виду задние ворота, и в случае чего разбудили бы меня. Однако ночь прошла спокойно; проснувшись поутру, я увидел совсем не то, что ожидал увидеть. Ветерок улегся, было так тихо, что на ели, отстоявшей на ружейный выстрел от моего окна, рядом с любимой моей летней скамейкой, не шевелилась ни одна хвоинка, небо очистилось от сине-свинцовых туч, и оно высилось, неподвижное, аспидно-серое – такое однотонно серое, что на всем его огромном своде не было ни единого темного или светлого пятна. И тут на фоне чернеющего отверстия открытой двери сенного сарая я заметил сеющий мелкий, но густой дождик; однако видневшийся на всех предметах переливчатый блеск указывал не на тающий и растекающийся от дождя снег – нет, то было матовое поблескивание ледяной корки, покрывшей снежные сугробы. Одевшись и похлебав супу, я спустился во двор, где Томас уже готовил сани. И тут я понял, что за ночь поверхность снега снова схватило льдом, между тем как в верхних слоях неба сохранилось тепло, ибо по-прежнему моросил дождь, и не, в виде градин, а чистых, льющихся капель, и замерзал он лишь на земле, покрывая все предметы тонким слоем глянцевитой глазури, какой изнутри обливают глиняную посуду, чтобы жидкость не впитывалась в стенки. Во дворе ледяная корка вдребезги разлеталась под ногами, и это показывало, что дождь пошел только на рассвете. Я рассовал необходимое мне снаряжение по карманам саней и попросил Томаса еще до отъезда отвести каурого к нижнему кузнецу – проверить, не стерлись ли подковы, так как нам предстояло ехать по гололеду. Последнее обстоятельство, впрочем, не так смущало нас, как если б этот бесконечный снег превратился в воду. Тут я опять воротился к себе в комнату, которую так натопили, что хоть окна открывай, кое-что записал на память и стал обдумывать, как лучше распорядиться сегодняшним днем. В окно я увидел, что Томас повел каурого к кузнецу. Когда все устроилось, мы стали готовиться к отъезду. Я надел клеенчатый плащ и нахлобучил фетровый берет, с которого вода стекает, не задерживаясь, сел в сани и натянул повыше кожаный фартук. Томас накинул на плечи свой желтый плащ и примостился впереди. Мы двинули через Таугрунд – на небе и на земле было так же тихо и серо, как утром, – и, случайно остановившись, слышали, как сквозь хвою сеется дождь. Каурый не выносил бубенцов на упряжи и даже порой их пугался, и я после нескольких поездок предпочел их снять. Мне тоже надоедает их дурацкое бряцание, я предпочитаю во время езды слышать птичий гомон и лесные голоса или предаваться своим мыслям; меня утомляет однообразное бренчание, рассчитанное скорее на детей. Сегодня мне, правда, недоставало обычной тишины, какая бывает, когда сани беззвучно скользят по рассыпчатому снегу, словно по песку, и не слышно даже конского топота. Другое дело теперь: звон разбиваемого копытами хрупкого льда создавал непрерывный шум – тем более разительной казалась тишина, когда Томас останавливался, чтобы что-то подправить в ремнях упряжи. Шорох дождя в хвое только усиливал тишину. При следующей остановке услышали мы и нечто новое, скорее приятно отдававшееся в ушах. Крошечные сосульки, повисшие на тончайших хворостинках и на космах лишайников, затянувших стволы, обламывались, и мы различали то здесь, то там нежный звон и трепетное похрустывание – таинственные звуки, которые сразу же обрывались.

Но вот мы покинули лес и выехали на равнину, по которой раскинулись поля. Желтый плащ Томаса блестел, словно облитый маслом; с шершавой конской попоны свисала серебряная бахрома; поправляя сбившийся фетровый берет, я обнаружил, что он затвердел, – я ощущал его на голове чем-то вроде боевого шлема. А что касается дороги, которая была здесь шире и лучше укатана, чем в лесу, то ее больше обложило льдом, так как вчерашняя вода, залившая колеи, тоже замерзла, и конские копыта не пробивали лед. Мы ехали под раскатистые удары подков, и наши утлые саночки швыряло то в одну, то в другую сторону в зависимости от крена дороги.

Сначала завернули мы к крестьянину, у которого заболел ребенок. С застрех его хижины со всех сторон свисали сосульки, образуя некое подобие органа; очень длинные, они частью обломились, частью же удерживали на самом кончике каплю воды, которая не то наращивала сосульку, не то грозила ее сломать. Сойдя с саней, я хватился, что мой плащ, которым я обычно накрываю и себя и сани, чтобы под этим навесом высвободить руки, и впрямь превратился в стоящую коробом крышу, так что каждое мое движение сопровождалось звоном падающих сосулек. Шляпа Томаса затвердела, а плащ его громыхал, когда он слезал с козел. Сани, когда мы оглядели их со стороны, были в каждой своей частичке облиты словно прозрачной сахарной глазурью, грива каурого была унизана матовыми жемчужинами замерзших капель, а щетки ног напоминали серебряные бордюры.

Я вошел в дом, повесил свой плащ на гвоздь, а берет положил на стол в сенях; он походил на сверкающий таз.

Прежде чем уехать, мы счистили лед со своих шляп и с верхнего платья, а также с санок, с кожаного фартука и упряжи и растерли его в гриве и щетках каурого. Нам помогали домочадцы крестьянина. Ребенок его поправлялся. За домом расположен фруктовый сад, которым хозяин очень дорожит и гордится. На белом снегу под деревьями валялись бесчисленные черные веточки, и каждая черная веточка была одета прозрачной ледяной коркой, и на каждой виднелась свежая ранка разлома. Сквозь лед глядели коричневые почки, из которых весной должны были развиться цветы и листья. Мы сели в сани. Все так же лил дождь, и такая же стояла серая тишина, и так же пустынно было небо.

Отсюда повернули мы к Дубсу, к верхней его части, куда слева спускается отвесный склон и откуда вдоль гребня горы далеко тянется полоска леса, но деревья были уже не черные, а словно заиндевелые, как зимой, когда хвоя запорошена снегом и давно стоят морозы: однако иней был не обычной сахарной белизны; он изливал тусклый блеск и ровное мерцание, какие наблюдаются в природе, когда под мутным небом все покрыто влагой; сегодня же то была не влага, а бесконечный лед, свисавший с сучьев. Когда, поднимаясь в гору, мы ехали тише, до нас доносился сверху треск обламывающихся веток, и лес казался живым. Повсюду отсвечивали льдом снежные сугробы, небо было молочно-серое, и по-прежнему сеялась равномерно густая и равномерно тонкая изморось.

Мне надо было наведаться в несколько домов на окраине Дубса, все они стояли в близком соседстве, и я предпочел обойти их пешком. Каурого мы поставили в конюшню, освободив его от бряцающего льда. Так же тщательно очистили мы сани и платье Томаса. Что же до моего берета и плаща, то мы только слегка обхлопали и отряхнули их, так как мне предстояло расхаживать под дождем и накапливать на себе все новые грузы. У меня на сей раз было больше больных, нежели обычно в это время года, но все они жили рядом, и я переходил от одного к другому. На заборах и древесных стволах наросло много льда, с застрех свисали рощи сосулек: пазы в дощатых оградах заплыли льдом, казалось, они покрыты залубеневшей жесткой тканью. Иной куст производил впечатление схлестнувшихся свечей или светлых, водянисто поблескивающих кораллов.