Текст книги "Лесная тропа"

Автор книги: Адальберт Штифтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)

Авдий молчал и терпел, чувствуя свое бессилие против стольких рук. Его притиснули к двери, продолжая избивать и поносить. Но тут вошел посланец Мелека в сопровождении солдат и крикнул в толпу евреев:

– Оставьте купца, а не то каждый из вас живьем будет насажен на пику. Вам ли говорить, что он собака? Сами вы такие же собаки. Оставьте его, слышите!

Все отступили, тогда наемники Мелека обыскали одежду Авдия и забрали у него все, что им приглянулось. Он безропотно снес это – после чего Мелек обратился к нему:

– Ты поступил очень дурно, Авдий-бен-Арон, припрятав здесь свое добро и не платя за него налоги. Мы могли бы тебя наказать, но мы тебя милуем. Прощай, благородный купец! Если по пути заглянешь как-нибудь в наш город, навести нас. Мы покажем тебе закладные по твоей ссуде и уплатим проценты. А теперь, отпустите его, пусть опять тучнеет и плодоносит.

Остальные отстали от него с хохотом и криками, – он все сносил терпеливо и не шевельнулся, только, выслушивая насмешки, угрюмо отводил глаза, как пленный тигр, когда его дразнят, но после того, как обидчики вышли вон из дома, сели на лошадей и собрались ускакать через песчаные гряды, он бросился следом, выхватил из седельной кобуры пистолеты, где их не заметили, срезая всю прочую кладь с тощего жалкого верблюда, и разрядил оба в Мелека. Однако промахнулся.

Тогда часть отряда повернула назад, солдаты избили его пиками по спине и бедрам и бросили замертво на земле.

После этого весь отряд снова пересек развалины и выехал на ту сторону равнины, которая поросла низкой сухой травой и откуда идет кратчайший путь к населенным местам. Авдий же, не шевелясь, лежал на песке.

Лишь после того, как стихли последние выкрики ускакавших всадников, он через силу поднялся с земли и расправил избитое тело. Снова подойдя к верблюду, который все еще лежал, подогнув колени, он вынул с самого дна заплатанной кобуры два пистолета, спрятанные там, и с ними направился в свое жилище. Возле пальм и даже в прихожей стояли еще многие из его соплеменников, сбежавшихся сюда, и выжидали, не зная, как быть дальше. Авдий бесшумно вошел в дверь, встал у стены и хриплым голосом крикнул:

– Кто хоть на миг замешкается здесь, кто сделает хоть одно движение, чтобы остаться последним, того я пристрелю из этого вот пистолета, а соседа его – из второго, и потом – будь что будет, хвала создателю!

Говоря так, он отступал в дальний конец комнаты и не отводил сверкающих, как звезды, глаз от незваных гостей. Его уродливое лицо излучало беспредельную решимость, взор горел – многие потом утверждали, будто явственно видели вокруг его головы непостижимое сияние, от которого каждый волосок вставал наподобие тоненького острия.

Помедлив немного, пришедшие один за другим покинули прихожую. Он глядел им вслед, скрежеща зубами, как гиена с гор. Когда последний перешагнул порог и скрылся, Авдий прошипел:

– Уходят, пусть уходят, погоди, Мелек, наступит время, когда я с тобой сведу счеты.

А те за дверью толковали между собой: раз он мог ввергнуть их в беду, значит, может и опять поставить на ноги; он должен возместить им все; лучше поберечь его сейчас, а потом прижать как следует.

Он слышал эти слова и прислушивался к ним. Но голосов становилось все меньше и, наконец, замолчали последние. Значит, все уже разошлись.

Авдий постоял с минуту, дыша тяжело и глубоко. Потом собрался пойти к Деборе, тревога за нее опять поднялась в нем. Заткнув пистолеты за пазуху, он перешагнул через ворох тряпья, которое обычно висело перед дверью в жилое помещение, а теперь валялось на земле; протиснулся через проход, в котором был сброшен светильник, и вошел во внутренние покои. Здесь свет падал на плиты пола через увитые миртами окна наверху; но ковры и циновки исчезли, все было засыпано землей, вскопанной в поисках сокровищ, и голые тысячелетние камни обступили его, как стены темницы. Дебору он нашел в ее излюбленной большой комнате, и как же неисповедимы пути провидения – именно в эту ночь она родила ему дочурку. Из-за испуга матери дитя раньше срока появилось на свет; и вот теперь мать протянула девочку отцу с груды земли, на которой лежала. Он же застыл на месте, словно его поразил жесточайший удар.

– Что ж мне осталось? Поскакать им вдогонку и швырнуть дитя на солдатские пики?! – только и вымолвил он.

Но после минутного колебания он подошел ближе, поднял дитя и посмотрел на него. Потом, держа его на руках, направился в смежный покой и долго, пристально разглядывал один угол и каменную кладку в этом углу, а немного погодя вышел оттуда со словами:

– Так я и думал! Значит, вы, глупцы, ублаготворились тем, что я оставил снаружи, – эх, вы семикратные глупцы!

И он, упав на колени, вознес молитву:

– Слава, хвала и благодарение тебе, Иегова, отныне и вовеки!

Потом он вернулся к Деборе и положил дитя около нее. Окунув палец в чашку с водой, стоявшую неподалеку, он смочил ей губы, потому что во всем жилище не было ни души – ни повивальной бабки, ни слуги, ни прислужницы. После этого он пристально вгляделся в нее и, присев у ее изголовья, стал гладить ее больное, уже стареющее лицо, и она впервые за пять лет улыбнулась ему. Улыбка озарила ее страдальчески-печальные черты, как будто прежняя любовь вернулась снова, – между тем какой-то сосед, должно быть, совсем уж неспособный совладать с алчностью, просунул свою безобразную рожу даже в эту внутреннюю полуразломанную дверь, но сейчас же скрылся, – Авдий ничего не замечал, у него словно спала с глаз непроницаемая чешуя; посреди окружавшего разгрома ему казалось, будто величайшее счастье выпало на его долю, и, сидя на голой земле возле роженицы, трогая руками жалобно скулившего червяка, он чувствовал в сердце предвестие блаженства, какого ни разу не испытал и даже не ведал, в чем искать его, а теперь оно пришло само и было несравненно слаще и отраднее, чем он себе представлял. Дебора пожимала и гладила ему руку, он отвечал ей ласковым взглядом, и она сказала ему:

– Авдий, ты совсем не такой некрасивый, как раньше, ты стал теперь еще прекраснее.

И у него сердце затрепетало любовью.

– Дебора, тебе некому что-нибудь подать, ты, может быть, голодна? – спросил он.

– Нет, я не голодна, – ответила она, – я очень слаба.

– Погоди, я сейчас принесу то, что может тебя подкрепить. И дам пищу, которая пойдет тебе на пользу, и приготовлю для тебя постель получше.

Он встал и, прежде чем ступить, принужден был расправить мускулы – за кратковременную передышку боли заметно усилились. Наконец он вышел и принес целую охапку старого тряпья, лежавшего в передней, сделал из него постель поудобнее и переложил туда Дебору, а сверху покрыл ее снятым с себя, еще хранящим теплоту тела кафтаном, – ему казалось, что ей холодно, уж очень она была бледна. Затем пошел туда, где лежали принадлежности для высекания огня. Их не тронули – не на что было польститься. Авдий зажег светильник, вставил в роговой фонарь и по наружной лестнице спустился в подвал, где обычно хранилось вино. Но оно все было вылито и засыпано землей. Из лужицы, застоявшейся на поверхности, он собрал немного вина в сосуд. Потом принес из цистерны воды. Та, что была в чашке у постели, совсем согрелась и даже протухла; смесью вина и свежей воды он смочил Деборе губы и сказал, чтобы она языком слизывала и глотала влагу. Это хоть ненадолго принесет ей облегчение. Когда она проделала это несколько раз, он отставил сосуд с вином и водой и сказал, что теперь пойдет приготовить ей пищу. Среди своей расшвырянной повсюду дорожной клади он отыскал фляжку, в которой всегда возил с собой выпаренный до густоты мясной отвар. Затем отправился в кухню поискать какую-нибудь жестяную посудину. Найдя то, что ему требовалось, он вернулся, налил в посуду воды и отвара, водрузил ее на подставку, под которой поджег спирт, и стал ждать, чтобы отвар растворился в воде. Должно быть, Деборе стало теперь легче и покойнее; поглядывая на нее, он заметил, что глаза ее, наблюдавшие за ним, то и дело смыкаются, как будто ее клонит ко сну. В доме стояла тишина – все прислужницы и слуги разбежались. Когда отвар до конца распустился в теплой воде, он снял посуду, чтобы ее содержимое остыло.

Опустившись на колени у изголовья жены, он сел, по-восточному подогнув под себя ноги.

– Тебе хочется спать, Дебора? – спросил он.

– Да, очень хочется, – ответила она.

Он подержал посуду в руках и, когда счел, что отвар достаточно остудился, протянул его Деборе и сказал, чтобы она отпила глоточек. Она отпила. Должно быть, от этого ей стало легче, – она еще раз посмотрела в лицо сидящего рядом мужа совсем сонными глазами и задремала сладко и мирно. Он посидел некоторое время, не шевелясь и глядя на мать с ребенком. Малютка тоже крепко спала, укрытая широкими рукавами кафтана; наконец Авдий поднялся и отставил посуду с отваром.

Пока обе спали, он спешил посмотреть, что осталось в доме пригодного для устройства на первое время, хотел он также, если успеет, выглянуть наружу в надежде увидеть кого-нибудь из слуг, кто посидит в доме, а он тем временем попытается добыть пропитание хотя бы на ближайшее будущее. Он прошел по комнатам, вернулся к Деборе, и, пока он шарил повсюду и смотрел на дверь, обдумывая, чем бы ее запереть при уходе, потому что все запоры свисали свернутые и наполовину сломанные, в комнату прокрался его абиссинский раб Урам. Он полз на животе, не сводя глаз с Авдия и ожидая жестокого наказания за то, что он убежал вместе с остальными, когда ворвались грабители. Но Авдий скорее готов был наградить, чем покарать его, раз он вернулся первым.

– Где остальные, Урам? – спросил он.

– Не знаю, – ответил раб, боясь подползти ближе.

– Ведь вы убежали все вместе?

– Да, по потом разбрелись кто куда. А я как услышал, что ты воротился, так сразу пришел обратно. Я думал, другие уже тут, ведь ты нас в обиду не дашь.

– Никого тут нет, ни единой души, – сказал Авдий. – Урам, дружок, – добавил он очень ласково, – подойди поближе и послушай, что я тебе скажу.

Юноша вскочил и уставился на Авдия.

– Я подарю тебе самую красивую пунцовую чалму с султаном из белой цапли, я поставлю тебя надзирать над всеми остальными – только выполни в точности все, что я тебе скажу. Пока меня не будет – мне надо отлучиться ненадолго, – не спускай глаз с твоей госпожи и с ребеночка. Садись сюда на кучу земли – так, возьми в руки оружие, – это пистолет, держи его вот так…

– Я знаю как, – перебил юноша.

– Хорошо, – продолжал Авдий, – если же кто войдет и захочет дотронуться до спящей госпожи и до младенца, скажи ему, чтобы уходил, иначе ты его убьешь. Не пожелает он уйти, поверни к нему дуло, надави на железный крючок и застрели его. Все понял?

Урам кивнул и, как было велено, уселся на полу.

Авдий некоторое время наблюдал за ним, потом, придерживая рукоять спрятанного под кафтаном пистолета, проник через проход в наружную комнату. Вещи так и валялись здесь в беспорядке, как он их оставил, и во всем обширном подземелье не видно было никого. Авдий посмотрел по углам и решил выйти совсем наружу. Потянувшись от сильной боли в пояснице, он переступил порог и очутился возле пальмовых стволов.

Как он и ожидал, здесь тоже было безлюдно; соседи разбрелись по своим отдаленным жилищам или куда им заблагорассудилось. Когда он дошел до груды песка, где его избили пиками, верблюда тоже не оказалось на месте – его вместе с тряпьем взяли за убытки.

Он обошел вокруг триумфальной арки и других развалин, а вернувшись к груде мусора над своим домом, взобрался на возвышавшееся позади еще большее нагромождение каменных глыб и песка, откуда открывался широкий кругозор на ближние предметы и на сумеречную даль пустыни. Оглянувшись, он приподнял один камень и достал оттуда золотой перстень. Потом постоял и снова посмотрел вокруг. Солнце, недавно тускло мерцавшее раскаленным багровым шаром, скрылось теперь совсем, и над головой простиралось подернутое дымкой серое знойное небо. В наших краях нам бы и сейчас показалось очень жарко, но там, по сравнению с другими днями, когда солнце жжет непрерывно, стало заметно свежее. Авдий впивал эту свежесть как благодать, поглаживая себя ладонями по бокам. Взглянув вниз, в просветы между безмолвными руинами, он спустился со своего возвышения. Когда он добрался до зубчатого алоэ, на песок упали первые легкие капли, и мало-помалу всю спокойную равнину затянуло серым тихим дождиком – великая редкость в этой полосе земного шара, – дождливая пора далеко не всегда наступает здесь так мирно, без сильных бурь.

Авдий спустился не туда, откуда поднялся, а на противоположную сторону и хорошо изученными лабиринтами и поворотами в гуще развалин направился к довольно отдаленной цели, а именно – к жилищу почтеннейшего из своих соседей, где рассчитывал застать и других. В самом деле, многие оказались там, а когда распространился слух, что Авдий переступил порог в доме Гаала, стали стекаться и остальные.

Он обратился к ним:

– Раз я богатой одеждой и крупной торговлей выдал наше местопребывание, приманил к нему грабителей и навлек на вас ущерб, значит, мне и надо возместить его в меру моих сил. Конечно, у вас отняли не все; вы – люди мудрые и припрятали самое ценное. Принесите чернила, бумагу или пергамент. У меня есть деньги в долговых обязательствах, и друзья мои из разных стран уплатят мне, когда придет срок. Я напишу здесь их имена и припишу для вас разрешение получить эти деньги в собственность.

– А кто знает, правда ли у тебя есть что получать? – заметил один из присутствующих.

– Если нет, – возразил Авдий, – я всегда тут у вас на глазах и вы можете побить меня каменьями или покарать еще каким-нибудь способом.

– Он прав, пусть пишет, – закричали другие, пододвигая к нему принесенные чернила и пергамент.

– Он мудр как Соломон, – говорили те, кто больше всех срамил и осмеивал его.

После того как он записал на пергаменте длинный ряд имен и отдал список им, а они дружно подтвердили, что удовольствуются этим, покуда Авдий оправится и сможет возместить остальное, он вынул из кафтана перстень и сказал:

– У тебя есть дойная ослица, Гаал. Если ты уступишь мне ее, я готов отдать тебе этот перстень. Он дорого стоит.

– Отдай нам перстень за убытки. Иначе мы отнимем его у тебя, – закричали многие.

– Если вы отнимете у меня перстень, – ответил он, – я замкну рот на замок и впредь никогда не стану вам говорить, где у меня деньги, кто мне должен и сколько я заработал торговлей. Вы никогда от меня ничего не получите в счет убытков.

– Он верно говорит, – заметил кто-то, – оставьте ему перстень. А ты, Гаал, отдай взамен ослицу.

Тем временем все успели рассмотреть перстень и поняли, что он стоит гораздо дороже, чем ослица, поэтому Гаал не преминул заявить, что уступит ослицу, если Авдий вдобавок к перстню даст золотой.

– Я ничего не могу добавить, – возразил Авдий, – вы же сами видели, что у меня отняли все. Отдай мне перстень, я уйду без ослицы.

– Оставь перстень, я пришлю тебе ослицу.

– Нет, я не хочу, чтобы ты ее присылал, – возразил Авдий, – лучше дай мне ремень, чтобы я мог увести ослицу. Или отдай перстень.

– Хорошо, я дам тебе и ремень и ослицу, – согласился Гаал.

– Сейчас же, – сказал Авдий.

– Сейчас же, – повторил Гаал. – Ефрем, ступай приведи ее из ямы, где ее стойло.

Пока слуга ходил за ослицей, Авдий спросил собравшихся, не видели ли они кого-нибудь из слуг или прислужниц его жены.

– Все, как один, ушли, – пояснил он.

– Все твои слуги ушли? – спросили его. – Нет, мы их не видели.

– Может, у тебя, Гад, кто-нибудь из них? Или у тебя, Симон? Или еще у кого?

– Нет, нет, мы сами убежали и ничего о них не знаем.

Тем временем Ефрем вернулся с ослицей. Авдий ступил за порог подземелья, где жил Гаал, ему вручили ремень, и он повел ослицу через кучи щебня. Из окон высунулись любопытные и смотрели ему вслед.

Он пошел по тропкам, проложенным в развалинах, надумав завернуть в хорошо ему знакомое укромное место – вдруг там окажется тот или другой из его слуг, убежавших туда в поисках прибежища. Дождь между тем усилился, и хотя по-прежнему сеял, как сквозь сито, но теперь уже повсеместно. Авдий шел по размокшему песку, задевая вьющиеся растения, которые пробивались из расселин и оплетали поваленные обломки зданий. Он шагал мимо кустов алоэ, кивающих венчиками цветов, между миртами, с которых сыпались дождевые капли. Ни души не встретил он на дороге, да и кругом не видно было ни души. Достигнув намеченного им места, он вошел в низкую дощатую дверцу, до половины засыпанную песком, и втащил за собой ослицу. Он прошел по всем помещениям потайного подземелья, но никого не нашел. Выйдя оттуда, он взобрался на обломки стены в расчете обнаружить хоть что-нибудь – но кругом ничего не было видно, кроме привычной картины древних развалин, на которые мерно и непрерывно тонкими струйками лилась столь драгоценная здесь вода, покрывая их тусклым глянцем; ни единого человека не увидел Авдий и не слышал ничего, кроме ласкового журчания водяных струй. Авдию не хотелось понапрасну возвышать голос, – всякий, кто решился бы ответить, мог бы сам без зова найти путь к его жилищу и дожидаться там его распоряжений. Конечно, все слуги попрятались у кого-то, кто не выдаст их. Верно, они считают его нищим и потому избегают его, подумал он, и счел такое поведение естественным. Спустившись со стены, он взял ремень, за который, уходя, привязал ослицу к остатку колонны, и направился в сторону триумфальной арки. Хотя он скинул дома верхнюю одежду, чтобы накрыть ею Дебору, и теперь промок насквозь, он шел невзирая ни на что, ведя за ремень ослицу.

Дойдя до дому, он через дверь вошел в переднюю, втащил за собой ослицу и привязал ее там. В передней не было никого. Пробираясь узким проходом, Авдий думал: если и тут никого нет, он сам будет слугой Деборе, будет ходить за ней, как только позволят нынешние его обстоятельства.

Но она больше не нуждалась ни в каком уходе; когда он ушел из дому, она не уснула, она умерла. Неопытная женщина истекла кровью, точно беспомощная самка животного. Она и сама не понимала, что умирает. После того как Авдий напоил ее целительным отваром, ей, как всем усталым людям, просто захотелось сладко уснуть. Она и уснула, но только больше не проснулась.

Когда Авдий вошел, комната по-прежнему была безлюдна, сюда тоже никто не возвратился. Урам, точно изваяние из темной бронзы, по-прежнему сидел на страже у постели Деборы, обратив к двери взгляд и дуло пистолета; а она лежала позади него, точно изваяние из воска, прекрасная, бледная и недвижимая, а рядом лежал ребенок и в сладком сне причмокивал губками, будто сосал материнскую грудь.

Авдий с опаской взглянул на них и крадучись приблизился к постели, и сразу его озарила страшная догадка, он понял то, что, уходя, упустил из виду. Беззвучно вскрикнув от неожиданности, он откинул свой кафтан и тряпье, которым она была укрыта, и со всей очевидностью увидел то, о чем он не подумал и чего она не подозревала. Он выдернул из какого-то платья нитку тоньше и легче пушинки и поднес к ее губам, но нитка не шелохнулась. Он положил руку на ее сердце – и не услышал ударов. Он схватил ее обнаженные руки – они уже стали холодеть. В скопище караванов, в больнице и в пустыне он видел, как умирают люди, и узнал лик смерти. Он встал и, как был, в прилипшей к телу мокрой одежде принялся шагать по комнате. Юноша Урам все так же сидел на полу и следил взглядом за движениями своего господина. Наконец тот вышел в соседнюю комнату, сбросил мокрое платье на кучу тряпья и среди разбросанных повсюду предметов отыскал, во что одеться. Затем отправился в переднюю, выдоил у ослицы чашку молока, скатал комочком кусок тряпки, окунул его в чашку, чтобы он напитался молоком и поднес ко рту младенца. Тот стал сосать тряпку, как сосал бы материнскую грудь, мало-помалу все ленивее чмокая губками, а потом и совсем перестал сосать и опять заснул. Тогда отец взял его от матери и положил в постельку, которую устроил из вороха одежды в стенной нише. Потом опустился на каменный выступ в углу, заменявший скамью. Он сидел там, и из глаз его катились слезы, подобные расплавленной руде: ему представилась Дебора, какой он впервые увидел ее в Баалбеке, когда случайно проходил мимо ее дома, а золото вечерней зари лилось между зубцами кровли не только над ее домом, но и над остальными домами. С белой стены спорхнула райская птица и погрузилась всем своим оперением в желтое пламя заката. И как он потом приехал за ней, как родные с благословениями провожали ее вниз по террасе и как он оторвал ее от всех домашних и посадил на своего верблюда.

Теперь она, должно быть, снова со своим отцом и рассказывает ему, каково ей было у Авдия.

Так он все сидел и сидел на каменной скамье. В опустевшем покое никого не было с ним, кроме Урама, смотревшего на него.

Когда наконец этот день подошел к концу и в подземном жилище так потемнело, что почти ничего уже не было видно, Авдий встал и сказал:

– Урам, дружок, отложи оружие в сторону, здесь больше некого охранять. Лучше зажги роговой фонарь, пойди к соседкам и плакальщицам и скажи им, что госпожа твоя умерла. Пусть придут омыть ее и обрядить в другие одежды. Скажи им, что у меня осталось два золотых, чтобы отдать им.

Юноша положил пистолет на взрытую землю, встал, на привычном месте нашел огниво, зажег фонарь, который поставил здесь Авдий, вернувшись из погреба, и затем вышел наружу. Полоска света от унесенного фонаря потянулась за ним по проходу, а потом, после вспышки света, в комнате стало темнее прежнего. Не зажигая огня, Авдий ощупью нашел щеку жены и, преклонив колени, поцеловал ее на прощание. Но теперь она была уже совсем холодной. Потом он подошел к тому месту, где лежало огниво, взял там огарок восковой свечи, зажег его и осветил им жену. Выражение лица осталось то же, с каким она принимала от него укрепляющее питье, а потом отошла ко сну. Казалось, стоит вглядеться попристальнее, и он увидит, как оно живет и как от дыхания вздымается грудь. Но дыхания не было, и мертвое тело коченело все приметнее. Младенец тоже лежал без движения, словно умер и он. Авдий подошел посмотреть. Но он спал крепким сном, и лоб его был усеян мелкими капельками. Из чрезмерной осторожности отец, очевидно, слишком много навалил на него тряпок. Часть их он теперь снял, чтобы ребенок был укрыт полегче. Пока он возился над колыбелью, его длинная тень падала сзади на мертвое тело жены. Возможно, он так вглядывался в детское личико потому, что надеялся увидеть хоть какое-то сходство с чертами покойницы. Но не увидел ничего – ребенок был еще слишком мал.

Раб Урам отсутствовал очень долго, как будто испугался и решил не возвращаться вовсе, но, когда восковая свеча догорела почти до конца и Авдий успел зажечь другую, за дверью, все приближаясь, послышался беспорядочный гул голосов, и Урам во главе целой гурьбы людей вошел в комнату. Большинство составляли женщины. Одни пришли плакать и причитать по должности, другие – побередить себе душу чужим несчастьем, третьи – поглазеть на него. Среди пришедших была и Мирта, самая приближенная служанка Деборы, которую она отличала перед всеми, проявляя к ней особую привязанность после того, как внушила ей неприязнь к своему мужу. Мирта убежала вместе со всеми от страха перед грабителями, а потом не желала возвращаться из ненависти к Авдию. Но, услышав вечером, что ее госпожа родила ребенка и сама умерла, она присоединилась к кучке людей, которые при свете фонаря пробирались по узким, размокшим от дождя тропкам среди развалин, направляясь в жилище Авдия. Ей хотелось убедиться, верны ли эти слухи. Очутившись в комнате и увидев повелителя своей госпожи, она со слезами и воплями бросилась вперед, упала перед ним на колени, обняла его ноги и потребовала, чтобы он покарал ее; он же в ответ сказал такие слова:

– Встань, и пусть у тебя будет одна забота – оберегать и пестовать младенца Деборы. Вот он лежит здесь, и некому присмотреть за ним.

После того как она поклонилась праху своей госпожи и немного успокоилась, Авдий взял ее за руку и подвел к младенцу. По-прежнему не спуская глаз с хозяина, она села у колыбели малютки, чтобы оберегать ее, и прежде всего платком прикрыла ей личико от дурного глаза.

Люди, пришедшие вместе с ней, вопили наперебой:

– Ой, горе, ой, беда, ой, несчастье!

Но Авдий прикрикнул на них:

– Вы все, посторонние, не тревожьте ее покой, а вы, чье это ремесло, оплачьте ее, омойте, умастите, наденьте на нее драгоценные украшения. Да, ведь у нее больше нет украшений, так выберите лучшее из того, что здесь разбросано, и обрядите ее так, как надлежит для погребения.

Те, что уже нагнулись над ней и собирались ощупать ее тело, теперь отстранились, а взамен к ней приступили другие, чтобы исполнить обязанность, ради которой пришли сюда. Авдий сел в дальний угол, куда падала тень от сгрудившихся людей; чтобы виднее и удобнее было все делать, около усопшей зажгли два старых светильника.

– Это неисправимый гордец, – судачили между собой некоторые.

Плакальщицы тем временем сняли с умершей верхние одеяния, подняли и унесли ее в соседнюю комнату, чтобы раздеть совсем. Затем натаскали воды из наполненных после сегодняшнего дождя цистерн, разожгли в кухне огонь, согрели воду, вылили ее в ванну и принялись усердно мыть мертвое тело, которое еще не успело застыть, а в теплой воде руки и ноги совсем отошли и повисли как плети. Дочиста вымыв усопшую, ее положили на простыню и натерли все тело притираниями, которые захватили из дому для этой цели. Потом вытянули из открытых ларей и подобрали с полу то, что там осталось, и должным образом обрядили покойницу. А последние остатки одежд связали в узлы и забрали к себе. Тело перенесли обратно в ту комнату, где оно лежало сначала, и положили наземь. Дебора покоилась, одетая, как жена бедняка.

Для ночного бдения люди разбились на группы, опять подоспели плакальщицы, многие сновали туда-сюда по темным тропинкам среди развалин, в передней комнате, ведущей наружу, в чаянии платы причитали и вопили какие-то женщины…

На следующий день Авдий похоронил свою жену в каменной могиле и, как обещал, отдал два золотых.

Брак принес ей мало счастья, а когда оно забрезжило, ей суждено было умереть.

Когда над ней сомкнулись те же каменные плиты, под которыми покоились Арон и Эсфирь, соседи благословили ее в могилу елейными устами, приговаривая:

– А ведь жизни-то она лишилась по вине Авдия.