Текст книги "Лесная тропа"

Автор книги: Адальберт Штифтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

Мне почудилось, когда он произносил эти слова, что легкая тень промелькнула у него в глазах; в это мгновение они смотрели перед собой с той же мечтательностью, как бывало, когда мы праздно сидели на Эпомео и вокруг нас ликовал океан небесной синевы, а под нами сверкало море, и он говорил со мною о желаниях и мечтах, свойственных юным сердцам. Вот почему у меня возникла догадка, что хоть он, по собственным словам, и нашел счастье, но счастье это неполно.

За все время нашего знакомства это был единственный раз, когда он намекнул на свое прошлое; прежде такого не случалось. Да я никогда его ни о чем и не расспрашивал ни до, ни после этого разговора. Кто много путешествует, научается щадить людей и не вторгаться в сокровенные покои их души, которые они открывают лишь по доброй воле. Я уже много дней провел в Уваре и вполне в нем освоился, ибо привычные здесь дела все больше занимали мое внимание и я принимал в них все более деятельное участие; в свободные же часы записывал свои впечатления в путевой дневник. И все же одно я понял: в чистой, заполненной делом жизни майора есть некоторый осадок, мешающий окончательному ее просветлению, и мне чудилась в нем какая-то печаль, которая у мужчин, разумеется, чаще всего выражается только в спокойствии и серьезности.

В остальном он как в жизни, так и в своем отношении ко мне был очень прост; никакой замкнутости, а тем более притворства не было в нем и следа. Так, на столе в его кабинете, куда я заходил очень часто и где мы в душные послеобеденные часы или вечером при свечах беседовали о том и о сем, пока не наступало время сна, стояла миниатюра в красивой золоченой рамке – портрет девушки лет двадцати – двадцати двух, но странное дело, девушки не красивой, а безобразной, хотя художник и старался затушевать это; особенно поражал в ней смуглый цвет лица и линия лба, притом в сочетании с некой силой и властностью, запечатленными во всех чертах, и с пылающим взором, обнаруживавшим весьма решительный нрав. То, что эта девушка играла роль в прежней жизни майора, не подлежало сомнению, и вновь, как во времена нашего знакомства в Италии, приходила мне в голову мысль о том, почему все же этот человек не женился. Но, следуя своим правилам, я ни тогда, ни сейчас ни о чем его не спрашивал. Он мог спокойно оставлять портрет на столе; никто из слуг не входил в его рабочую комнату, – если им что-нибудь было нужно, они останавливались в передней, где при входе их звонил колокольчик. Из его знакомых и гостей сюда тоже никто не допускался, майор принимал их в других апартаментах. Стало быть, то, что мне не возбранялось входить в эту комнату и осматривать все, что в ней находилось, было знаком доверия ко мне. Это доверие я объяснял тем, что никогда ни о чем не расспрашивал и не любопытствовал.

Тем временем наступила жатва, и никогда я не забуду той веселой, хлопотливой поры.

Майор за это время несколько раз ненадолго выезжал к соседям и я, по его приглашению, сопровождал его. Ни в одной стране, пожалуй, нет таких больших расстояний между селениями, как в Венгрии, но на быстрых лошадях, верхом или в легком экипаже, напрямик степью покрываешь это расстояние в сравнительно короткое время. Однажды майор надел тесно облегающий национальный венгерский костюм. Он был при полном параде, с саблей на боку. Платье это очень к нему шло. Он должен был произнести речь по-венгерски на съезде своего комитата. У меня было правило: в каждой стране, куда попадаю, по возможности скорее и насколько это в моих силах, изучить местный язык; так и здесь у людей майора и у всех окружающих я научился понимать по-венгерски, поэтому до меня отчасти дошел смысл речи, вызвавшей у одних слушателей восторг, а у других – резкое осуждение; на обратном пути майор полностью перевел ее мне. Вечером он явился к обеду во фраке, как бывало в Италии, да и большинство присутствующих сняли национальные костюмы и были в обычном, принятом по всей Европе платье.

Мы ездили с майором в гости и к другим помещикам по соседству. Я узнал, что таких имений, как у майора, здесь всего четыре. Несколько лет тому назад был основан союз ревнителей сельского хозяйства, которые, поставив своей целью его усовершенствование и возрождение исконных культур, решили сначала наилучшим образом поставить дело в собственных поместьях, тем самым подавая пример остальным, дабы они воочию убедились, что следствием таких мер будет благосостояние и безбедная жизнь. Союз имел свой устав, и вновь вступавшие участвовали в его собраниях. Помимо владельцев названных четырех образцовых имений, которые до сих пор были единственными членами союза, некоторые мелкие хозяева последовали примеру своих более богатых соседей, не вступая в союз. На заседаниях его, – как слушатель, а порой и как ищущий совета, – имел право присутствовать любой землевладелец, любой человек, заранее заявивший о своем желании. И многие широко пользовались этим правом, как я убедился на одном из таких собраний, состоявшемся у члена союза Гёмера, в четырех часах езды от Увара. Там из членов союза присутствовали только двое – майор и сам Гёмер, слушателей же собралось порядочно.

После этого я еще раза два заезжал к Гёмеру один и в последний раз даже прожил у него несколько дней.

Жатва близилась к концу, работы немного поубавилось, и как-то майор сказал:

– У нас теперь будет побольше свободного времени. Давайте на следующей неделе съездим с визитом к моей соседке, Бригитте Марошхеи. В лице соседки Марошхеи вы познакомитесь с самой замечательной женщиной на свете.

Спустя два дня после этого разговора он представил мне сына Бригитты, как раз заехавшего к нам. Это был тот самый молодой человек, который обедал с нами в день моего приезда в Увар и поразил меня своей красотой. Он провел у нас чуть ли не целый день и ездил с нами по всему имению. Как я заметил уже в прошлый раз, он был весьма юн годами, едва достигнув поры перехода от отрочества к юности, и очень мне понравился. Его карие, ласковые глаза смотрели так приветливо, а когда я увидел его на лошади, сильного и вместе с тем скромного, то потянулся к нему всей душой. У меня был некогда друг, такой же красавец, но – увы! – в самой ранней юности он сошел в холодную могилу. Густав – так звали сына Бригитты – напомнил мне его.

С тех пор как я услышал суждение майора о Бригитте и увидел ее сына, мне было весьма любопытно познакомиться с нею лично.

О прошлом моего хозяина и друга я кое-что узнал от Гёмера, когда у него гостил. Этот помещик, как и многие друзья майора, которых я у него видал, был человек открытого нрава и любитель поговорить. Не ожидая расспросов, он поведал мне все, что знал. Майор не был уроженцем этого края. Он происходил из очень богатой семьи. С самых юных лет он много путешествовал, но где именно, точно не знали, как не знали и того, на чьей службе получил он чин майора. В своем поместье Увар он раньше никогда не бывал. Несколько лет назад он появился и обосновался здесь и вступил в союз ревнителей сельского хозяйства. В то время членов в нем было всего двое: он, Гёмер, и Бригитта Марошхеи. Союза, собственно, еще не существовало, заседания и устав появились позднее; просто двое соседей по имениям – он и Бригитта – единодушно взялись за усовершенствование хозяйства в этой пустынной местности. Начало всему положила, по правде говоря, Бригитта. Ее можно назвать скорее некрасивой, нежели привлекательной, супруг ее, молодой, легкомысленный человек, с которым она была обвенчана в молодости, покинул ее и больше не появлялся. Тогда она с ребенком приехала в свое имение Марошхей и начала с мужской хваткой хозяйничать и все переделывать на свой лад, и до сих пор одевается она и ездит верхом по-мужски. Она крепко держит в руках своих работников, весьма деятельна и трудится с утра до поздней ночи. На ее примере видно, чего можно достичь неустанным трудом, ведь она совершила чудеса на своих каменистых полях. Познакомившись с Бригиттой, Гёмер стал ее последователем, введя ее приемы у себя в хозяйстве. И ни разу об этом не пожалел. Поначалу, когда майор поселился в Уваре, он несколько лет ни разу с нею не встречался. Но однажды она опасно заболела; тогда он поскакал к ней через степь и ходил за нею, пока не поставил ее на ноги. С тех пор он стал ее частым гостем. Говорили тогда, что он прибег к целительным силам магнетизма, которыми наделен, но толком никто об этом ничего не знает. Между ними возник сердечный дружеский союз – да эта женщина и достойна самой горячей дружбы, но естественна ли страсть, которую майор питает к некрасивой, увядающей женщине, – другой вопрос, а что это действительно страсть, поймет всякий, кто хоть раз увидит их вместе. Майор, без сомнения, женился бы на Бригитте, если бы мог, – его явно мучает невозможность этого брака; но поскольку о ее законном супруге ничего не известно, нельзя получить ни свидетельства о его смерти, ни развода. Вся эта история делает честь Бригитте, но не ее мужу, столь легкомысленно бросившему ее когда-то, меж тем как сейчас такой серьезный человек только и мечтает назвать ее своей.

Вот что рассказал мне Гёмер о майоре и о Бригитте, и мне еще несколько раз привелось встретиться с Густавом, ее сыном, когда мы бывали у соседей, прежде чем наступил день, назначенный для посещения его матери.

Накануне этого дня, весь вечер, когда слух мой уже утомился тысячеголосым стрекотанием кузнечиков, я все еще продолжал думать о ней. Потом мне приснились какие-то сны о ней, особенно один донимал меня: мне виделось, будто я стою в степи перед странной всадницей, которая дала мне тогда лошадей; будто меня приковали к себе ее прекрасные глаза; будто я обречен так стоять и не могу шагу ступить с этого клочка степи и никогда уже, до конца моих дней, мне не двинуться с места. Наконец я крепко заснул и встал утром свежий и бодрый, лошади были поданы, и я радовался тому, что лицом к лицу увижу женщину, неоднократно посещавшую меня этой ночью во сне.

Прошлое в степи

Прежде чем начать рассказ о том, как мы поехали в Марошхей, как я познакомился с Бригиттой и как потом довольно часто гостил у нее в имении, я должен сначала поведать нечто о ее прежней жизни, без чего последующее не будет понятно. Как мне удалось столь глубоко проникнуть в описанные здесь события, явствует из моих отношений с майором и Бригиттой и станет совсем уж ясно к концу моего повествования, а потому нет нужды прежде времени открывать то, что я и сам узнал отнюдь не прежде времени, а лишь благодаря естественному развитию событий.

Человеческому роду присуще изумительное свойство – красота. Всех нас притягивает ее очарование, но не всегда мы можем сказать, в чем она заключена. Она – во всей вселенной, и она же – во взоре чьих-то глаз; между тем часто не найти ее в чертах лица, вылепленного по всем правилам, установленным присяжными знатоками. Порою красота остается не увиденной, оттого что она скрыта в пустыне или оттого что не упал на нее взгляд, способный ее рассмотреть; нередко красоте поклоняются, боготворят ее, а ее и нет совсем; но она неизменно присутствует там, где сердце бьется восторженно и горячо, где две души пылко стремятся друг к другу; ибо без нее сердце молчит и любовь в обеих душах мертва. На какой почве произрастает этот цветок? В каждом из тысячи случаев это бывает по-разному, но уж если он возрос, можно любыми способами истреблять его побеги, а он все-таки пробьется из земли там, где и не ждали его увидеть. Преклонение перед красотой свойственно только человеку, оно облагораживает его; только красота вливает в трепетное счастливое сердце все, что есть в жизни ценного и достойного хвалы. Горестна участь того, кто обделен красотой, кто не знает ее, в ком глаз другого человека не может ее обнаружить. Даже материнское сердце отвращается от дитяти, если не находит в нем хотя бы малейшего отблеска этого божественного луча.

Так было и в детстве Бригитты. Родившись, она явилась матери не прекрасным ангелом, каким кажется обычно роженице ее дитя. Она лежала в нарядной позолоченной колыбели, в белоснежных пеленках, но личико у нее было неприветливо нахмуренное, словно его коснулось дыхание злого гения. Невольно мать отводила взор и обращала его на двух прелестных ангелочков, которые играли на устилавшем пол роскошном ковре. Когда приходили посторонние, они не хулили, но и не превозносили ребенка, а расспрашивали о сестричках. Постепенно Бригитта подрастала. Отец часто проходил через ее детскую, направляясь по своим делам, а когда мать порою с отчаянной нежностью ласкала старших девочек, она не замечала неподвижных черных глаз Бригитты, прикованных к ней, словно малютка уже понимала обиду. Стоило ей заплакать, как любая ее нужда удовлетворялась; когда она молчала, ее оставляли без внимания, каждый был занят своим делом; она пристально разглядывала большими глазами позолоту кроватки или узор на обивке стен. Когда члены ее окрепли и мир ее уже не ограничивался тесными пределами колыбели, она сидела в уголке, играла камешками и произносила слова, которых ни от кого не могла слышать. Потом игры ее стали разнообразнее, а сама она – подвижнее; она часто закатывала большие, горящие глаза, как делают мальчики, когда они в своих воображаемых играх совершают злые дела. Сестер своих она колотила, если они вмешивались в ее игры, а когда мать в порыве запоздалой нежности, любви и сострадания брала малютку на руки и окропляла ее слезами, девочка не только не обнаруживала радости, но плакала и вырывалась из материнских объятий. От этого мать еще больше ее любила, но одновременно и ожесточалась; она не понимала, что корешки нежности, искавшие когда-то теплой почвы материнской любви, не найдя его, закрепились в камне собственного сердца и там задеревенели.

Пустыня вокруг нее непрестанно расширялась.

Девочки подросли, в доме появились красивые наряды. Бригитта довольствовалась первым попавшимся, для сестер же их не раз переделывали, чтобы они сидели безупречно. Другим внушали правила хорошего тона, их хвалили, а ей даже замечаний не делали, если она, бывало, испачкает или изомнет платьице. Пришла пора учения, утренние часы были заполнены, она же сидела, вперив свои действительно прекрасные, мрачные глаза – единственное, что в ней было красивого, – в уголок далеко отодвинутой книги или на географическую карту; а если учитель изредка обращался к ней с беглым вопросом, она пугалась и не знала, что отвечать. Зато долгими вечерами или в другое время, когда вся семья собиралась в гостиной и отсутствия девочки никто не замечал, она лежала на полу, среди разбросанных книжек или картинок и изорванных географических карт, которые другим уже были не нужны. Она создавала в своем воображении фантастически искаженный мир. Так как ключ от библиотечного шкафа всегда торчал в дверцах, она прочитала чуть ли не половину принадлежавших отцу книг, о чем никто и не подозревал. Большинства этих книг она не понимала. В доме часто находили листки бумаги, покрытые причудливыми, диковинными рисунками, сделанными не иначе, как ею.

Когда девочки стали барышнями, Бригитта выделялась среди них, словно чужеземное растение. Сестры были женственны и красивы, она же отличалась лишь статностью и здоровьем. В ее теле жила почти мужская сила; это было заметно, когда одной из них хотелось пошалить с Бригиттой или приласкаться, а та легким движением тонкой руки спокойно отстраняла ее, или же когда она с особой охотой бралась за работу слуг и трудилась, покуда пот не выступал у нее на лбу. Музыке учиться она не захотела, но верхом ездила смело и ловко, как мужчина; ей ничего не стоило в самом нарядном платье растянуться на лужайке в саду, где она не то произносила речи, не то выкрикивала что-то, обращаясь к кустам. Случалось порой, что отец принимался выговаривать ей за упрямство и молчаливость. Тогда, если она до этого даже разговаривала, она сразу умолкала, становясь еще угрюмей и упрямей. Не помогало и то, что мать подавала ей знаки и, выказывая недовольство, сердито и беспомощно ломала руки. Девушка не раскрывала рта. Однажды отец настолько забылся, что даже ударил ее, взрослую дочь, за то, что она решительно отказалась выйти в гостиную; она только взглянула на него горящими, сухими глазами и – все-таки не вышла, хоть режь ее на куски.

Если бы нашелся хоть кто-нибудь, кто разглядел бы эту глубоко запрятанную душу и ее красоту, она перестала бы себя презирать. Но не находилось никого: ни другие, ни она сама не были в силах сделать это.

Отец ее жил в столице, где, по давно заведенному обычаю, вел блестящую светскую жизнь. Когда дочери подросли, молва об их красоте распространилась по всей стране, многие приезжали поглядеть на них, и балы и званые вечера в доме теперь давались чаще и были оживленнее, чем прежде. Не одно сердце билось сильней, многие мечтали завладеть одним из сокровищ этого дома, но сокровища не обращали на это ни малейшего внимания, еще слишком юные, чтобы понимать такое искательство. Зато с тем большим воодушевлением они предавались удовольствиям; нарядное платье или устройство очередного праздника могло на много дней занять и взволновать их души. У Бригитты, как самой младшей, не спрашивали совета, считалось, что она в этом деле ничего не смыслит. Изредка она появлялась на приемах, неизменно в широком черном шелковом платье, которое сама себе сшила, но чаще избегала общества, безвыходно сидела у себя, и никто не знал, что она там делает.

Так прошло несколько лет.

К тому времени объявился в столице молодой человек, возбудивший любопытство в различных кругах общества. Звали его Стефан Мураи. Отец воспитывал сына в деревне, желая лучше подготовить его к жизни. Когда образование юноши было закончено, он должен был отправиться путешествовать, а потом уже войти в избранное общество своей страны. Таким образом попал он в столицу. Здесь вскоре только и было разговоров что о нем. Одни превозносили его ум, другие – его манеры и скромность, третьи утверждали, что в жизни не видели такого красавца. Многие были уверены, что он – гений, а так как в клевете и злословии тоже недостатка не было, то иные нашептывали, что есть в нем какая-то диковатая робость и поэтому сразу видать, что он вырос в лесу. Кое-кто утверждал, что он, если правду сказать, гордец и даже лицемер. Не одно девичье сердечко стремилось его увидеть, хотя бы из любопытства. Отец Бригитты хорошо знал семью новоприбывшего; в молодости, когда он еще путешествовал, он не раз гащивал в поместье Мураи и только позднее, окончательно осев в столице, уже не встречался с ними. Наведя справки о положении их дел, которые некогда были в цветущем состоянии, и узнав, что они по-прежнему хороши и даже стали лучше благодаря скромному образу жизни семьи, он подумал, что, ежели молодой человек и характером придется ему по душе, он мог бы стать желанной партией для одной из его дочерей. Но такие мысли посещали и других родителей, а потому отец Бригитты не стал мешкать. Он пригласил молодого человека в свой дом, тот обещал быть и уже несколько раз появлялся на его вечерних приемах. Бригитта не видела нового гостя, ибо она как раз тогда долгое время не выходила в парадные комнаты.

Однажды она поехала к своему дядюшке, который устраивал какое-то празднество и пригласил ее. Она и до этого охотно время от времени посещала его семью. В тот вечер она была в обычном своем черном шелковом платье и в шляпке, которую смастерила сама – сестры находили ее безобразной. Во всяком случае, в городе никто такой не носил, но к ее смуглому лицу шляпка очень шла.

Было много гостей, и, случайно скользнув взглядом по одной из групп, Бригитта заметила устремленные на нее темные кроткие юношеские глаза. Она отвела взор. Спустя немного она снова глянула туда и увидела, что глаза юноши по-прежнему направлены в ее сторону. Человек, разглядывавший ее, был Стефан Мураи.

Примерно неделю спустя в доме у них были танцы. Мураи тоже был приглашен и явился, когда большинство гостей были в сборе и вечер уже начался. Он огляделся, и, когда пары стали выстраиваться для следующей кадрили, он подошел к Бригитте и робко пригласил ее. Она ответила, что никогда не училась этому искусству. Он поклонился и смешался с толпой зрителей. Но позже среди танцующих заметили и его. Бригитта села на софу и, облокотившись о стол, стала наблюдать за гостями. Мураи разговаривал с барышнями, танцевал, шутил. Он казался в тот вечер особенно оживленным и любезным. Наконец бал кончился, общество разошлось, все гости направились по домам. Когда Бригитта вернулась к себе в спальню – просьбами и упорством отвоевала она эту комнату у родителей, не желая ни с кем делить ее, – и разделась без всякой помощи, ибо не терпела подле себя прислуги, она мимоходом бросила взгляд в зеркало и увидела промелькнувший в нем смуглый лоб и обрамлявшие его черные, как воронье крыло, локоны. Затем подошла к кровати, сама ее постелила, откинула белоснежную простыню со своего ложа, неизменно, по ее желанию, жесткого, легла, сунув под голову тонкую руку, и уставилась в потолок, не в силах уснуть.

После этого званые вечера следовали один за другим все чаще, и Бригитта теперь не избегала их. Мураи всегда отличал ее, он с подчеркнутой почтительностью ее приветствовал; когда она уходила, подавал ей шаль, а вскоре после ее отъезда раздавался стук колес кареты, увозившей его домой.

Так продолжалось довольно долго.

Как-то Бригитта вновь проводила вечер у дяди; в зале было душно, она вышла на балкон, двери которого всегда стояли настежь, и окунулась в непроницаемый мрак ночи; вдруг она услышала его шаги и вскоре в темноте различила, что он стоит возле нее. Он говорил о самых незначительных вещах, но, вслушавшись в его голос, она подумала, что в нем звучит какая-то робость. Он восхищался ночью и сказал, что ее несправедливо бранят, ведь ночь так прекрасна и тепла; она одна укрывает, смягчает и успокаивает сердце. Потом он замолчал, Бригитта тоже не сказала ни слова. Она вернулась в комнату, он последовал за нею и долго стоял, глядя в окно.

В тот вечер, вернувшись домой и удалившись к себе, она поспешила сбросить с себя мишуру бального убора, в ночной рубашке подошла к зеркалу и долго-долго смотрелась в него. Слезы выступили у нее на глазах и, однажды проложив себе путь, струились по щекам и проливались все обильнее. Это были первые слезы сердечной муки в ее жизни. Девушка плакала все сильней и сильней, казалось, она хочет наверстать все упущенное в жизни и у нее станет легче на душе, если она хорошенько выплачется. Она опустилась на колени, – такова была ее давняя привычка, – и присела, подогнув под себя ноги. На полу возле нее валялась картинка, детская картинка, изображавшая, как брат жертвует собой ради брата. Эту картинку она так крепко прижала к губам, что та измялась, промокла от слез.

Но вот наконец слезы иссякли, свечи догорели, а Бригитта все сидела на полу перед туалетным столиком, словно наплакавшееся дитя, и думала. Руки ее лежали на коленях, бантики и оборки ночной рубашки были влажны и неизящно свисали над девичьей грудью. Понемногу она успокаивалась, но все еще не двигалась с места. Наконец, несколько раз глубоко вздохнув, провела ладонью по векам и легла в постель. Она лежала, ночничок, который она засветила за маленькой ширмой, после того как свечи погасли, тускло горел…

– Но это невозможно, невозможно! – проговорила Бригитта.

После чего она заснула.

Она еще не раз встречалась с Мураи, но все шло по-прежнему: он все больше отличал ее, но поведение его оставалось таким же робким, чуть не боязливым. Он с нею почти не разговаривал. Бригитта же не делала ему навстречу ни одного, ни малейшего шага.

Когда спустя некоторое время Стефану вновь представился случай поговорить с нею наедине, – а сколько таких случаев было им упущено! – он собрался с духом и обратился к ней, сказав, что ему кажется, будто она питает к нему неприязнь, и если это верно, у него к ней единственная просьба: пусть познакомится с ним поближе, быть может, он не так уж недостоин ее внимания, быть может, у него есть качества – или он способен их приобрести, – которые помогут ему завоевать ее уважение, если уж не то, чего он жаждет еще более горячо.

– Нет, Мураи, я не питаю к вам неприязни, о нет, вы не правы: но и у меня к вам просьба: не делайте этого, не домогайтесь меня, чтобы потом не раскаяться.

– Но почему, Бригитта, почему?

– Потому что, – ответила она тихо, – я не признаю никакой любви, кроме самой высокой. Я знаю, что я безобразна, а потому мне требуется больше любви, нежели может пожелать самая красивая девушка на свете. Не знаю, какой должна она быть, но думаю, что безмерной и безграничной. Вот видите – это невозможно, а потому не домогайтесь меня. Вы единственный, кто спросил, есть ли у меня сердце, с вами я не в силах лицемерить.

Она, возможно, добавила бы еще что-нибудь, но тут подошли люди, губы ее дрожали от боли.

Само собой понятно, что сердце Мураи не только не успокоилось от этих слов, но еще жарче воспламенилось. Он поклонялся ей, как светлому ангелу, он держался на расстоянии, но взоры его, равнодушно минуя самых красивых девушек, искали со скромной мольбой только ее глаз. Так все шло без перемен. Но теперь и в ее обделенной душе затрепетали темные силы великой любви. И вскоре это перестало быть тайной. Окружающие начали догадываться о том, что казалось им невероятным, и никто не скрывал изумления. Мураи без колебаний открывал свою душу перед всем светом. И вот как-то в отдаленной комнате, куда приглушенно доносилась музыка, слушать которую гости собрались в тот вечер, он стоял перед нею, не произнося ни слова, и потом, когда он взял Бригитту за руку, нежно привлек ее к себе, она не противилась; все ниже склонялся он лицом к ее лицу, внезапно она почувствовала на губах его поцелуй, – и страстно ему ответила. Ее еще никто не целовал, даже мать и сестры. Спустя много лет Мураи говорил, что в жизни не испытал он такой чистой радости, как тогда, когда прикоснулся к этим сомкнутым, девственным устам.

Итак, завеса между ними пала, судьба проложила себе дорогу. Через несколько дней было объявлено о помолвке Бригитты с общим любимцем Мураи. Родители с обеих сторон благословили их союз. Между влюбленными началось дружеское сближение. Из глубины сердца этой незнакомой ему до тех пор девушки исходило необыкновенное тепло, вначале едва заметное, но чем дальше, тем все более жаркое. Инстинкт, толкнувший молодого человека к Бригитте, не обманул его. Она была сильна и целомудренна, как никакая другая девушка. Она не истощила свое сердце преждевременными думами и грезами о любви, вот почему души его коснулось дыхание бьющей ключом жизни. Быть рядом с нею доставляло ему огромную радость. Она всегда жила одиноко и одна создала себе особый мир; теперь она ввела его в новое, изумительное, ей одной принадлежавшее царство.

По мере того как перед ним все шире раскрывалась ее натура, он постигал, сколь искренна и горяча любовь, которая струилась золотым полноводным потоком меж прекрасных берегов – прекрасных, и в то же время пустынных, ибо, если другие делят сердце между многими, Бригитта сохранила свое нетронутым, и, поскольку ее понял только единственный человек, оно сделалось его безраздельным достоянием. Все дни до свадьбы он ходил радостный и окрыленный.

Время мчалось на розовых крыльях, а вместе с ним на темных крыльях мчалась и судьба.

Наконец наступил день венчания. По окончании обряда Мураи на пороге церкви заключил молчаливую Бригитту в объятия, помог ей сесть в карету и отвез в свои апартаменты, которые он, так как молодые решили остаться в городе, отделал со всей роскошью на средства отца, предоставившего ему все, что он нажил. Отец Мураи прибыл к свадьбе сына из поместья, где он постоянно проживал. Мать, увы, не могла разделить их радость – она давно умерла. Со стороны невесты присутствовали отец и мать, сестры, дядюшка и несколько близких родственников. Мураи, как и отец Бригитты, пожелали, чтобы празднество в этот день было многолюдным и особенно блистательным; так и было сделано.

Когда наконец удалились последние гости, Мураи провел супругу через всю анфиладу освещенных парадных покоев, – а ведь до сих пор ей приходилось довольствоваться одной комнатой, – в жилую часть дома. Там они посидели еще некоторое время, и он обратился к ней с такими словами:

– Как хорошо, как прекрасно все прошло, как удивительно все исполнилось! Я тебя узнал, Бригитта! Едва я тебя увидел в первый раз, я сразу понял: к этой девушке ты не можешь остаться равнодушным; но я еще не знал, суждено ли мне тебя безгранично любить или безгранично ненавидеть. Какое счастье, что это оказалась любовь!

Бригитта ничего не ответила, она держала его за руку и взор ее в спокойном созерцании блуждал по комнате.

Затем они приказали убрать остатки праздничного пира, погасить множество лишних огней, и тогда парадные залы приняли обычный жилой вид. После того как это было исполнено, слуги разошлись в свои комнаты, и на новый дом, на новую семью, которая состояла из двух человек и которой было всего несколько часов от роду, опустилась первая ночь.

Так и зажили они вдвоем в своем новом доме. Если, познакомившись, они встречались только на людях и, будучи женихом и невестой, тоже никогда не оставались наедине, то теперь Бригитта и Стефан постоянно сидели дома. Они считали, что для их счастья им ничего не требуется извне. Хотя дом их в общем был обставлен всем необходимым, еще многое в отдельности надо было привести в порядок и украсить. Они обдумывали и обсуждали, что бы еще добавить тут или там, всегда охотно помогали друг другу советом и делом, и жилище их становилось все красивей и благоустроенней и каждого входящего встречало уютом и благородной простотой.

Через год Бригитта родила ему сына, и это новое чудо еще больше приковало ее к дому. Она растила дитя, Мураи занимался делами; отец перевел на него часть имений, и он управлял ими из города. Это требовало лишних забот, и все больше появлялось дел, без коих в другое время можно было обойтись.

Когда мальчик подрос настолько, что уже не нуждался в постоянном, неусыпном уходе, когда Мураи наладил свои дела, так что они шли сами собой, он стал чаще, чем до сих пор, вывозить жену в общество, на приемы, на прогулки, в театры. И она заметила, что на людях он обходится с нею еще внимательнее и ласковее, чем дома.

«Теперь он знает, чего мне не хватало раньше», – думала она, прижимая руку к колотившемуся сердцу.