Текст книги "Лесная тропа"

Автор книги: Адальберт Штифтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц)

А вот и павильон. Это было не закрытое со всех сторон помещение: просто над большим столом, за которым сидели самые почтенные жители округи, был в защиту от солнечных лучей натянут парусиновый навес, прикрепленный к древесным сучьям; и все же то был как бы отгороженный со всех сторон зал для избранной публики, так как здесь собрались в кружок самые густые и красивые сосны и березы. Когда мы ступили в проход, ведущий к столу, на меня с верхнего конца глянула пара нежных глаз, – о боже! – я мгновенно их узнал, то были глаза Маргариты, они излучали тот ясный и кроткий свет, который некогда был моей радостью и восторгом. Мы обошли по очереди сидящих за столом, чтобы я мог поздороваться с каждым в особицу, и направились к тем двум стульям по обе стороны от Маргариты, которые были для нас составлены. Подойдя к ней, я сказал:

– С приездом, Маргарита! Короткая отлучка помешала мне явиться с этим поздравлением к вам в Дубки. Ваш батюшка всего лишь несколько минут назад сообщил мне, что вы на Штейнбюгеле. Примите же мое горячее поздравление!

Она привстала и сняла перчатку, чтобы протянуть мне руку. Щеки ее зарделись, и я почувствовал, как дрожит ее рука.

– Рада вас видеть, – ответила она. – Я уже три дня как здесь, мы заходили к вам нынче утром, чтобы лично сообщить о моем приезде. Нам сказали, что вы уехали задолго до нашего прихода. Я тоже очень, очень рада вас видеть.

Сказав это, она снова села и натянула перчатку. Дома руки у нее всегда были открыты, как и на прогулках, когда она сопровождала нас с полковником и мы собирали камни и цветы, однако в торжественных случаях полковник считал необходимым, чтобы она отдавала должное своему положению и оказывала почтение присутствующим. Сам он тоже облачился в свой красивый сюртук темного бархата. Он сел по правую руку от Маргариты, а для меня был оставлен стул слева от нее. Я слегка отодвинулся, чтобы случайно не коснуться ее платья.

Я так растерялся, что не знал, о чем говорить.

Среди присутствующих многие были мне знакомы. Рядом с полковником сидел местный купец с дочерьми; были здесь и жители Тунберга, а также пирлингчане и пирлингчанки; престарелый зиллерауский священник сидел рядом со своим пирлингским собратом; присутствовали также жены и дочери местных советников, сами же мужья и отцы еще задерживались в тире. Представлены были и почтенные сельские хозяева, такие, как Эрлер с дочерьми, кузен Мартин, ротбергский трактирщик с дочерью Йозефой, а также кое-кто из Хальслюнга, Айдуна и других окольных мест. Я знал здесь чуть ли не каждого. Когда я уселся, они приветствовали меня, а кое-кто упрекнул меня за опоздание. Я пояснил, что не распоряжаюсь своим временем, так как дела мои зависят от случая; свободен я лишь тогда, когда все их переделаю и они дадут мне передышку.

Верхняя трактирщица поднесла мне красивый графинчик из чистого хрусталя и такой же именной стаканчик, из которого пить дозволялось только мне, когда я наезжал в Пирлинг.

– Вы, сударь, верны себе, – сказала она с укором. – Опять вы опоздали к нашему застолью. Вино это подносит вам стрелковое общество, и это, заметьте, лучшее вино, какое можно достать в наших краях. Оно из погреба моего мужа, мастера стрелковых состязаний, мы держим его на льду, разлитым в бутылки, надеюсь, вы найдете его достаточно холодным. Кушанья, что вам подадут, – из кухни нашего Бернштейнера, которому принадлежит штейнбюгельский погреб. Это у него нынче состоится стрелковый бал. Кушанья вам тоже подносит стрелковое общество.

Не успела она кончить, как ко мне подошла дочь старика Бернштейнера с двумя служанками, несущими на подносах сдобу, а также холодные закуски и красиво уложенные фрукты.

Я поблагодарил за угощение и обещал воздать ему должное. На столе вокруг были расставлены тарелки с остатками тех же яств. Мужчины пили вино, девушки кушали фрукты и сладкую сдобу, а перед пожилыми матронами кое-где стоял бокал сладкого вина.

Полковник беседовал с купцом и лесничим, который только что вернулся из тира и остановился с ним потолковать. Они обсуждали события, волновавшие в то время умы и отчасти затрагивавшие и наши места. Я обменялся несколькими словами с зиллерауским священником, а также с ближайшими соседями. Меня расспрашивали о самочувствии некоторых больных, есть ли надежда на их выздоровление, и мне было приятно отвечать, что среди моих пациентов нет сейчас ни одного тяжелобольного, и что те, кто еще прикован к одру болезни, вскорости станут на ноги.

Девушки и женщины красовались в праздничных нарядах, иные же и вовсе разоделись, как на бал. У кое-кого на корсажах и лифах сверкали серебряные и даже золотые броши и пряжки. И только Маргарита выделялась своим безыскусным нарядом. Она была в сером с матовым отливом платье, самом ее любимом после белого. Единственным его украшением был небольшой бантик у ворота. Изящная соломенная шляпка, которую она носит летом, висела тут же, на березовом сучке. И хоть Маргарита не была в шелку, как по воскресеньям или ради особенно торжественных оказий, когда она представлялась мне даже немного чужой, я видел, что она лучше всех в этом цветнике красавиц, лучше даже девиц Эрлер.

Здесь было не место для задушевного разговора, и мы обменивались незначащими фразами. Она отвечала мне, как всегда, приветливо, ласково и мило. Я не знал, посвящены ли окружающие в наши отношения, никто из них на этот счет не обмолвился ни словом, ни самым отдаленным намеком даже и тогда, когда я встал, чтобы, пройдя вокруг стола, перемолвиться с теми, кого знал ближе; они слишком для этого меня уважали. Поговорив с ними, а также ответив на вопросы тех, кто стоял в стороне или выходил из павильона, я вернулся на место. И тут увидел рядом с Маргаритой и полковником двух незнакомых, одетых в темное дам, в коих не замедлил признать тех самых приезжих женщин, которых приметил давеча на дерновой скамейке. Полковник представил меня, пояснив, что одна из них – та самая кузина, у которой гостила Маргарита, тогда как другая – ее компаньонка и тоже близкая родственница. Полковник пригласил их погостить, и они доставили ему эту радость, воспользовавшись возвращением Маргариты под отчий кров.

– Обе они в восторге от сельских красот Штейнбюгеля и от его развлечений, – добавил в заключение полковник. – Нам-то они знакомы, мы видим их не впервой.

Обе кузины, женщины преклонного возраста, оказались просты и приветливы в обращении. Пока они уходили, кто-то занял их места, но их тотчас же освободили. Они обратились ко мне с обычными для первого знакомства вопросами. Лесничий, жена бургомистра, купец и священник понемногу втянули их в общий разговор, как это водится, когда мы хотим помочь новым людям освоиться в незнакомом обществе. Тем временем оно пополнилось стрелками, которые, отдав дань состязанию, присоединились к ожидающим их женам, сестрам и другим близким, сидящим за трапезой.

Пока шла застольная беседа, к полковнику явился его кучер и сообщил, что сегодня коляску не удастся починить, у кузнеца нет в доме ни уголька, а к Майлеру, у которого хранится его уголь, нечего и соваться в воскресенье, тем более что дома никого нет, как заверила его старая Кузнецова бабка.

– Этого-то я и боялся! – вздохнул полковник.

На мой вопрос, что случилось, полковник пояснил, что у него треснула ступичная втулка – не бог весть какая беда, однако обратная поездка представляется ему не совсем безопасной.

– Еще бы! – ответил я. – Втулка может сломаться, и ось вместе с колесом покатится на дорогу. Возьмите у меня коляску и лошадей, а своих оставьте в Пирлинге до завтра.

Полковник стал уверять, что достаточно коляски, он прикажет заложить в нее своих лошадей. И тогда я встал, подошел к нему, так как они с кучером отступили под деревья, и сказал:

– Прошу вас, полковник, возьмите и лошадей, доставьте мне эту радость; пусть она поедет на моих вороных, словно они уже ей принадлежат. Я найму в Пирлинге бричку, заложу в нее ваших гнедых и поеду с вашим кучером следом. Вы же завтра, когда втулка будет сварена, отошлете бричку и теми же лошадьми заберете домой исправную коляску.

Заручившись согласием полковника, я поручил его кучеру передать Томасу, чтобы он приготовил второе сиденье и, как только шествие прибудет в Пирлинг, тут же закладывал вороных. Когда кучер ушел, я спросил верхнего трактирщика, который тем временем отстрелялся и присоединился к нам, дома ли его бричка и не может ли он одолжить мне ее до завтрашнего полдня. Трактирщик ответил утвердительно как на то, так и на другое, а стало быть, и этот вопрос был улажен.

Солнце стояло совсем низко, день клонился к концу. Стрельба уже и до этого значительно поредела, и лишь временами раздавались отдельные хлопки, словно отставшие солдаты догоняли ушедшее войско. Снова и снова подходили освободившиеся стрелки, да и дети, что увязались за взрослыми на праздник, но рассеялись по площадкам для игр, стали подтягиваться к своим мамашам и вешаться на своих папаш в знак того, что пресытились игрой и рады бы по домам. Народ в павильоне тоже разбился на группы и после торопливых заключительных реплик рассыпался по роще.

Отбыв свою повинность, одиноко стояли на лесной опушке мишени в розовато-красном сиянии вечерней зари. В тире, куда все полагалось снести, кое-кто из стрелков собирал свой снаряд в ружейные чехлы, за других это делали слуги; писец укладывал свою книгу в кожаную сумку и застегивал на ней ремни, а мастер состязаний хлопотал о том, чтобы все было приведено в готовность для марша.

Обычай предписывал стрелкам воротиться в город стройным шествием, а за ним от Штейнбюгеля до Пирлинга должны были следовать горожане. То же самое предстояло и сегодня, ждали только захода солнца.

Маргарита, полковник и обе приезжие дамы стояли в группе горожан, преимущественно женщин, и оживленно переговаривались. Я воспользовался этим, чтобы еще раз подняться на вершину скалы. Но как же здесь все изменилось: жнивья и леса купались в сиянии вечерней зари, в отдаленных долинах уже не видно было лощин и оврагов, и только Зиллер сверкал, но уже не серебряной, а золотистой змеей, а за Пирлингом пылал желтый небесный балдахин, ибо солнце в это самое мгновение скрылось за горизонтом. Но особенно красив был березняк под моими ногами, казалось, в нем каждая хворостинка трепещет мишурой.

Ежеминутно могло выступить шествие, и я поспешил вниз. Из деревянной хижины, где собрались главным образом низшие сословия, выходили слуги и челядинцы и спешили спуститься со скалы, так как им надлежало вернуться домой первыми. Среди них я увидел Томаса, он торопился вниз, чтобы вовремя заложить коляску и подать ее к нашему возвращению.

Мишени уже сняли со станков и сложили в тире, отвязали белый холст и даже столы и стулья снесли на ожидающую их платформу, чтобы они не пострадали от вечерней сырости. Народ собирался в сосняке у тира, где выстраивалось шествие. Но вот мастер состязаний зачитал бумагу о том, как строиться, все стали в предписанном порядке и по сигналу трубы двинулись в путь.

Сперва миновали горную тропу, вихляющую меж скал, а потом процессия растянулась по ровному полю. Позади ехала платформа, груженная столами и стульями.

Занятное шествие двигалось на Пирлинг по отсвечивающим нежным румянцем жнивьям. Возглавлял ею глашатай с большим знаменем, за ним двое пажей несли длинноязыкие вымпелы, позади шли горнисты и трубачи, а там шестеро пестро разодетых маркеров несли мишени, и только за ними следовали победители состязания и их призы. Впереди выступал козел, которого вели двое пажей в красно-белом наряде; рядом шествовал Бернштейнер, и на сей раз удержавший первое место, с шляпы его свисала красная лента; остальные призы несли пажи; призеры, тоже украшенные лентами, шествовали рядом; позади шагала стрелковая канцелярия; замыкали шествие остальные стрелки во главе с мастером состязаний. А в хвосте процессии плелись мы, гости, побывавшие нынче на Штейнбюгеле. Рядом со мной выступала грациозная фигурка Маргариты, а за ней осанистый полковник в знакомом мне темном одеянии вел под руку старшую из кузин, вторую сопровождал купец, за купцом шли бургомистр и оба священника, а следом тянулся пестрый рой женщин и девушек, разбившихся на живописные группы. Когда же мы оборачивались назад, перед нами в вечернем небе маячила смутная громада Штейнбюгеля.

Ближе к Пирлингу на обочине дороги здесь и там выстроились зрители, их становилось все больше, под конец они уже густой толпой теснились вдоль кустарников, изгородей и заборов. Тут были те, кто оставался дома, и те, кто загодя покинул Штейнбюгель, а многие стеклись из окольных мест, чтобы увидеть столь редкостное зрелище. При выходе на рыночную площадь нас, как обычно, поджидал оркестр, игравший туш.

Когда процессия достигла нижнего трактира, где должны были состояться танцы, выяснилось, почему торжественный марш пришлось задержать до заката; перед воротами трактира была воздвигнута арка из елового лапника, освещенного замаскированными хвоей яркими лампами, а над аркой сияли приветственные надписи на прозрачной бумаге, за которой тоже горели лампы.

Все шествие во главе с козлом вступило, по обычаю, в танцевальный зал. Здесь стрелки вручили слугам свои ружья и прочий снаряд, другие сдали то же самое сыновьям, чтобы те отнесли все домой. Старик Бернштейнер снял с козла украшенный талерами венок и передал его своей столь же пожилой супруге, которая присовокупила его к прежним наградам за стрельбу, выставленным в стеклянном шкафике в их спальне. Козлу же, разумеется, пришлось убраться в хлев.

В перерыве между прибытием процессии и началом танцев местные жители обычно забегали домой переодеться и освежиться. Приезжие оставались в гостинице и тоже готовились к танцам. Мы решили дождаться вечера, но уже в самом его начале ехать домой.

Тут позвали меня к неожиданно захворавшему жителю Пирлинга. По счастью, это было легкое недомогание, и я оставил больному лекарство.

К моему возвращению публика была уже в сборе. Столы в буфетной были заняты, в танцевальном зале строились пары, и как только музыка заиграла, вечер открылся чинным плавным вступительным танцем. Полковник показал Маргарите и обеим кузинам все, что заслуживало внимания, мы переждали и второй танец и стали прощаться, ссылаясь на то, что нам предстоит далекий путь и надо выезжать вовремя. Нас проводили дружественными возгласами и пожеланиями, и мы спустились вниз, чтобы отправиться в верхний трактир, где остались наши вещи. Томас ждал нас у входа рядом с моей запряженной коляской. Полковнику и его дамам оставалось только зайти за верхним платьем, а затем можно было садиться и ехать. И тут случилось нечто затмившее все, что происходило в тот вечер.

Я ждал, стоя у коляски. Маргарита с обеими дамами вышла из дому, и только полковник задержался. Я помог дамам сесть и хотел подсадить Маргариту. Взяв ее руку, которую она протянула мне из-под накидки, я задержал ее в своей и от полноты нахлынувшего чувства спросил:

– Маргарита, простите ли вы мне мою былую несдержанность и грубость?

– Нет, это вы простите мне вздорное мое поведение, единственный любимый друг моей юности, – о да, я все, все знаю, батюшка мне рассказал, каким достойным человеком вы стали!

– Нет, Маргарита, ваш батюшка чересчур ко мне снисходителен, ему известно, на какие ошибки я способен, тогда как вы – вы ангел!

Забывшись, я обнял ее за плечи, как обнимают сестру после долгой разлуки. Она обеими руками обвила мне шею, припала лицом к моему лицу и так неудержимо разрыдалась, что я совсем растерялся. Почувствовав на щеке ее слезы, я слегка откинул голову, и тут наши губы слились во внезапном поцелуе. Я прижал ее к груди, как утраченную и вновь найденную невесту.

То был наш первый, наш единственный поцелуй.

Когда объятия наши разомкнулись, я взял ее милую ручку и сказал:

– Так вы разрешаете мне, Маргарита, просить завтра у батюшки вашей руки?

– Да, да, непременно! – отвечала она. – Это самое лучшее для нас обоих.

И, повернувшись к старым родственницам, сидевшим в коляске, пояснила:

– Не судите меня! Это мой нареченный.

– А теперь садись, Маргарита, – сказал я. – Завтра я буду к вам возможно раньше. Покойной ночи!

– Покойной ночи! – отвечала она, и мы обменялись крепким рукопожатием.

– Да, да, садись! – сказал полковник, неожиданно очутившийся рядом. – Вы составите счастье друг друга.

Маргарита бросилась ему на грудь, он нежно обнял ее и посадил в коляску.

Я без слов пожал ему руку – у меня сдавило горло и на глаза навернулись слезы.

– Итак, против всякого ожидания открылось, что эти двое обручены, и вы можете сообщить это вашим гостям на вечере, – продолжал полковник, обращаясь к верхнему трактирщику, который вышел проводить его и стоял тут же, немного отступя. – Я-то думал малость подержать это в секрете, да они сами себя выдали.

– Что ж, приятно слышать, – сказал трактирщик, – такие новости всегда приятно слышать.

– А теперь покойной ночи, доктор, – обратился ко мне полковник. – Ждем вас завтра пораньше.

– Покойной ночи, – отозвался я, подсаживая его в коляску.

Я подошел к Томасу и наказал ему ехать со всей осторожностью, чтобы с моими друзьями, сохрани бог, чего не случилось. Томас тронул вожжи, ласково окликнул лошадей, и они дружно взяли с места и вынесли коляску на верхнюю дорогу.

– Желаю вам счастья, доктор, – сказал трактирщик. – От всей души!

– Спасибо! – отозвался я. – Большое спасибо! Но, приятель, такую жену надо заслужить.

– Вы ее заслуживаете, доктор! То-то будет радость для всей округи!

– Благодарствую на добром слове, – сказал я. – Если меня сочтут достойным Маргариты, это будет для меня большая радость. Но распорядитесь, пожалуйста, насчет брички, иначе мне отсюда не уехать. Завтра мне опять выезжать чуть свет.

– Ее уже выкатили, осталось только заложить.

Кучер полковника заложил гнедых, и, когда я, захватив свое верхнее, сел в бричку, он вывез меня на дорогу, пролегавшую среди полей и выходившую на большак, ведущий к Айдуну и к моему родному полесью. Тех, что уехали раньше, было уже не видно и не слышно, так далеко умчал их движимый честолюбием и усердием Томас.

В небе надо мной сияли мириады пушистых ласковых звезд, и сердце мое было исполнено еще неведомого ликования. Мне было уже под тридцать, а между тем оно билось с таким сладостным волнением, какое в пору восемнадцатилетнему юнцу, готовому прижать к груди весь мир, чтобы излить переполняющие его чувства.

Я говорил себе: «О боже, милый боже, какое счастье знать, что есть на свете сердце, принадлежащее тебе целиком, исполненное нерушимой доброты и преданности, а тут неподалеку едут двое, что преданы мне всей душой. Какое счастье!»

Так ехал я в тихой темной ночи и наконец добрался до дому. Я отблагодарил кучера и отослал его с лошадьми наверх, к его хозяину. Вороные были уже дома. Я пошел в конюшню и ласково потрепал по загривку эти славные создания, которые в целости и сохранности доставили ее домой. А затем поднялся к себе, зажег свечи и с новым, радостным чувством сел за рабочий стол: кончилось мое одиночество!

Спокойствие, тишина и какая-то светлая праздничность царили в моем доме…

Но я не мог усидеть на месте, а поднялся, подошел к окну, распахнул его и выглянул наружу. Там царила та же тишина, спокойствие и праздничное великолепие – от бесчисленных роящихся в небе серебряных звезд.

7
Послесловие

Вот и все, что мне, правнуку, удалось извлечь из сафьянной книжки доктора, который представлялся нам чудодеем, но оказался обыкновенным человеком, как мы с вами, и таким же обыкновенным человеком предстает нам и в дальнейших записках. Их осталось еще изрядно, но разобраться в них нелегко. Иной раз конца не сыщешь, или же рассказ обрывается, едва начавшись, а бывает, что вас без объяснений вводят в гущу неведомых вам событий или же перед вами и вовсе какая-то невразумительная история болезни. Я перелистал все до одной эти искореженные ножом страницы – очевидно, свидетельства многих лет, ибо чернила и почерк часто меняются, наблюдения погоды чередуются с описаниями домашних и полевых работ, – словом, по всему видно, что дневник писался многие годы. Иные разделы писаны порыжелой желто-зеленой охрой, тогда как позднейшие заметки на полях сделаны густыми черными чернилами, словно эти колонисты или новоселы не прочь выжить исконных хозяев из насиженных владений. И если многое здесь заурядно и писано только для себя, то немало попадается и прелестных, поэтических и поистине возвышенных страниц.

Мне еще немало предстоит рассказать, и я не премину это сделать, когда разберу рукопись до конца и извлеку из нее все заслуживающее внимания: как сыграли свадьбу; и как Маргариту полюбили докторовы домочадцы; и как ему жилось с этой непоколебимой, кроткой и по-детски ласковой женщиной. Как отец ее, полковник, дожил до глубокой старости; как он умер и упокоился рядом со своей женой; как доктор продолжал подвизаться на своем поприще и с какими трудностями он столкнулся во время картофельных бунтов; как он, когда его лошади старились и выходили из строя, опять заводил у себя вороных; и как разъезжал по больным, не считаясь с расстоянием; как многие приходили к нему домой и потом рассказывали близким, что всем у него заправляет красивая, приветливая и тоже немолодая уже женщина; и как сам он стал глубоким стариком, – я должен, наконец, рассказать, как пришлось им расстаться с верхним домом и пришлось расстаться с картинами, как с теми, что Маргарита получила в приданое, так и с теми, что унаследовала от своего отца.

По словам дедушки, когда доктор совсем одряхлел и чулки у него морщились складками, спина согнулась, а башмаки с пряжками и вовсе сваливались с ног, он часто сидел за своим искусно резанным бюро, куда всю жизнь ставил и складывал столько всяких разностей, что едва умещался за ним, – сидел и читал толстую книгу, с которой свешивались алые и голубые печати.

Последним довелось ему излечить ребенка. Доктор давно уже не отлучался из дому – в окрестности обосновалось трое новых врачей, – и вот в Айдуне в почтенной семье заболел ребенок, хорошенькая девочка. Чем только ее не пользовали, а между тем ей день ото дня становилось все хуже, и врачи признали болезнь безнадежной. Тогда родителям вспомнился старый доктор, у которого в Долине по-над Пирлингом был свой дом и который обычно сиживал у себя в саду. Они пришли к нему и просили так настойчиво, что старый доктор внял их мольбам. Седой как лунь, согбенный старец, опираясь на трость, вошел в комнату, где лежала больная. Он внимательно исследовал ребенка, расспросил родителей и, немного помолчав, милостиво произнес:

– Девочка будет жить!

Он оставил им лекарство и велел завтра же приехать за другим. Родители чуть ли не на руках вынесли старого доктора и усадили в коляску, словно это ангел, сошедший с небес их утешить. Они аккуратно давали ребенку лекарство – и смотрите, – девочка поправилась и потом еще долго цвела и радовалась жизни, когда доктор давно уже покоился в холодном гробу.

У него была напоследок такая же белоснежная седина, как когда-то у полковника, с той, однако, разницей, что полковник носил бороду, тогда как доктор был всегда чисто выбрит.

Он столько сделал в жизни добра, что даже дети никогда не смеялись над ним.

Смерть его ознаменовалась трогательным эпизодом: к погребальному шествию примкнули цыгане, кочевавшие или осевшие в наших местах: оказалось, что доктор многих из них в свое время пользовал по своей доброй воле и некоторых излечил от тяжких недугов.

Батюшке так и не довелось ознакомиться со второй частью записок. Рукопись находилась в старом сундучке, и только мне посчастливилось ее найти. Она не была переплетена и состояла из отдельных разрозненных тетрадей, очевидно, для удобства, чтобы не тащить с собой такую тяжесть. И тут проявилось нечто показывающее, как человек даже незаурядного ума привержен в старости сладостным привычкам жизни и пасует перед ограниченностью своих чувств. Судя по всему, доктору было уже восемьдесят, когда он приступил к изготовлению второй части записок, и все же том этот не уступает в объеме предыдущему, в нем даже на пятьдесят две страницы больше, и все они перемечены красными чернилами. Судите же, сколько листов пустует и как мало тетрадей успел он исписать! А уж на последних так и остались висеть сургучные печати, ибо доктору, по его словам, пришлось уйти прежде, чем он успел их сорвать.

Мир праху его!

1841