Текст книги "Влюбиться во врага (СИ)"

Автор книги: Moretsuna yokubo

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

– Ты… Давай лучше, ты сам, – пробормотал Фёдор, но смычок принял, правда чисто машинально.

– Что-то беспокоит? – Дазая уже забавляла эта сцена. – Сам? Ты же мой учитель, я не справлюсь, не потому ли попросил тебя?

– Я… не могу, – Фёдор нервно сглотнул проклятый комок в горле, – Прости, я покажу тебе позже, честно.

– Почему?.. Я сделал что-то не так?..

– Просто не прикасайся, – он опять протянул Дазаю смычок.

– Не могу, – Осаму снова перехватил кисть Фёдора и сжал её. Глаза его сверкнули откровенным желанием.

Фёдор снова вздрогнул и покраснел.

– Не надо. Я не хочу.

Он вдруг умолк, осознав, что смущается так, словно он простой человек. Нет! Нет! Он Бог, а боги никогда не краснеют и не смущаются, боги не волнуются никогда, никогда! Нет! Ведь они всегда правы, потому что они боги! Если конечно, боги, а не… Но о таком не следует думать, он – Бог, и точка! Да что ж за мысли ему в голову лезут рядом с этим японским соблазнителем! Но, боже, как он смотрит сейчас этими своими глазами! Фёдор почувствовал, что в этих сосудах с чаем последние остатки его решимости тают, как кусочки сахара.

– Скажи честно, тебе что, так противны мои прикосновения? – он поднёс кисть Фёдора к своим губам и они начали нежное путешествие по пальцам Фёдора, постепенно захватывая кисть, завораживая прикосновениями, увлекая за собой и лишая их обладателя всякой воли.

– Н-нет, – голос Фёдора предательски дрогнул, – просто… Я уже говорил, у меня очень чувствительные руки, не нужно их касаться! – его голос звучал умоляюще. Достоевский сам не узнавал себя.

– А я считаю, что ну-ужно, – протянул Дазай и нежно прикусил пальцы, опустив свои ресницы, словно занавески прикрыли окна, раскосые чайного цвета окна души…

Достоевский прикусил губу. От этой ласки у него по всему телу пробежали мурашки. Да что же с ним опять творится? Ладно там, у Дазая дома, он позволил взять себя, но только потому, что был ранен и слаб, и не мог сопротивляться…

Да! Именно поэтому! Он был ранен и ослаб, потому и позволил сделать с собой то, что… Но теперь, нет! Он же Бог, и ему уже лучше, он теперь… А, собственно, что теперь? Почему он оправдывается перед собой? Он – Бог! А каждый Бог ответственен лишь перед одним единственным судьёй, и этот судья – он сам.

Он продолжал стоять, не отнимая руки у Дазая.

Взяв в зубы край повязки, Осаму поспешил освободить свою правую руку от бинтов, а затем прикусил руку Фёдора чуть выше и чуть сильнее, от чего пальцы у того дрогнули и он закусил губу сильнее, с трудом сдерживая тихий стон. Странно что его возбуждали подобные ласки в то время, как сам он нещадно кусал свои чувствительные руки.

Дазай не сдержал усмешку. Так вот какой ты Бог, Фёдор Достоевский. Ты мнишь себя Богом, хотя на самом деле ты не Бог, нет. Ты человек, да-да, пусть и не обычный, уникальный, единственный в своем роде, с уникальными способностями, которые, впрочем, Дазаю нипочём, так как он всё равно их может нейтрализовывать, но ты человек и душа у тебя есть! И она человеческая… И она любит, и рано или поздно, признать это тебе придётся.

Немного неудобно, мешает виолончель, так что, ненадолго отпустив ладонь, Осаму аккуратно убрал виолончель в сторону, а затем возвратился к игре с хрупкими руками Фёдора.

– Я не хочу покидать это место, – прошептал он.

– Почему? – также шёпотом спросил Фёдор, глядя в прекрасные глаза детектива.

– Сойду с ума, как только переступлю порог, – Осаму стянул бинты с другой руки и отшвырнул в сторону, впиваясь в губы главы Крыс. «Если уже не сошёл», – прошептал он перед этим.

Тот ответил на его поцелуй, осторожно усаживаясь на его колени. Так удобнее. Он почувствовал, что прикосновения к его рукам возбудили не только его одного и ухмыльнулся. Мотивы Дазая, его слова… Он не очень хорошо их понимал, но был вполне удовлетворён его ответом на свой вопрос. Он провёл рукой по открывшимся шрамам. Дазай идеален! Но сам Бог Достоевский, конечно же, высшая степень идеала.

Одна рука Дазая скользнула под рубашку Достоевского, нежно проведя по спине главы Крыс, другой же Осаму начал расстёгивать пуговицы на его одежде, и отстранившись, заглянул ему в глаза.

– Можешь снять бинты с моей шеи, – прошептал детектив.

Достоевский выдохнул что-то вроде «Спасибо» и начал быстро разматывать бинты на шее Осаму. Коленями он обхватил его бёдра, сжав их от предвкушения зрелища шрамов. Он слишком любил эти отметины.

– Тебе это настолько нравится? – Дазай изумленно приостановился.

– Безумно, – нервно выдохнул русский, срывая последний бинт.

Осаму приподнял голову Фёдора за подбородок и нежно поцеловал его в губы. Тот ответил на поцелуй и теснее прижался к его телу. И плевать, что у него были дела, Богу позволено иногда отвлекаться. Тем более Осаму не хочет его покидать, он достиг своей цели.

Дазай улыбался. Улыбался искренне и в этот момент он действительно мог подтвердить, что чувствует себя счастливым рядом с темноволосым парнем с такими прекрасными глазами… Он даже забыл, что совершил совсем недавно. Об этом просто не хочется вспоминать сейчас… Он чувствовал невероятную лёгкость и спокойствие, запуская пальцы в эти волосы. Свобода от собственного ужаса коротка и ею хотелось насладиться сполна.

Белая рубашка на Достоевском была уже расстёгнута. Он повёл плечами, сбрасывая мешающую вещь на пол и впился губами в шею партнёра, оставляя багровый засос прямо над длинным шрамом, пересекающим шею Осаму. Запустил руки под рубашку, пробегаясь пальцами по позвоночнику, пересчитывая позвонки… Как же прекрасны эти мгновения, которые уйдут, улетучатся, как утренний туман и поэтому надо постараться насладиться ими сполна, даря наслаждение и любовнику, который от прикосновений Фёдора прогнулся в спине, прикусив губу, руки легли на бёдра музыканта.

Фёдор поёрзал на нём, задевая уже порядком выделяющийся бугорок в области паха. Он нежно гладил тело Дазая, прижимался к нему, целовал… Так точно не делают люди, которыми движет лишь корыстный интерес, но глава Крыс самому себе никогда бы в этом не признался. Он продолжал убеждать себя в том, что это просто попытка привязать Дазая к себе и не более того. Но в глубине души он прекрасно понимал, что занимается этим потому, что ему самому это нравится.

И Осаму не оставался в стороне, одной рукой приобнимая за талию, переплёл свои сильные пальцы с хрупкими музыкальными пальцами Фёдора.

На прикосновения к его рукам Фёдор реагировал особенно остро. Начинал целовать более страстно, оставляя жарко горящие следы царапал ногтями кожу Осаму и жался, безотчётно жался к Дазаю, как к чему-то родному, особенному, без чего не смог бы жить дальше, чему нельзя позволить просто уйти, оставить его в холодной белой пустоте…

Дазай подхватил его на руки и уложил на кровать, стоявшую в углу, потом навис над ним и одной рукой прижал к себе.

– Помню, ты посчитал мои слова неудачной шуткой, – прошептал он Фёдору в самое ушко.

Тело Фёдора опять пробрало мелкой дрожью.

– Да… – выдавил он сквозь цокающие зубы. —Они… Они звучали как издевательство.

– Я люблю тебя, Фёдор Достоевский, – пальцы детектива с нежностью скользнули. по его щеке, – Люблю каждую улыбку и блеск твоих прекрасных глаз. Хоть и знаю, чего это стоит. Ты и правда прекрасен. Как цветок смерти. Тонкий, бледный, – он провёл рукой по чёрным как смоль прядям, – неимоверно красивый и манящий. Это, кажется, самое откровенное, что я когда-либо произносил.

Достоевский завороженно смотрел на Дазая и слушал его, как дитя. Для него такие слова привычными не были. Никто до этого не говорил ему подобного и парень сейчас даже растерялся, не зная как себя нужно вести, когда тебе признаются в любви. Только с трудом выдохнул и попытался что-то сказать внезапно севшим голосом.

Дазай нежно улыбнулся, ласково коснувшись губами возле вдруг покрасневшего ушка Фёдора.

– Тебе не обязательно говорить. Я и так всё понимаю, – прошептал он, спускаясь губами на шею и крепче обнимая его, одновременно стараясь не причинять боли в раненом плече.

Фёдор обнял его за шею и поцеловал. В последнее время в его жизни было слишком много поцелуев. Он даже думал о том, что не любит их так же как и раньше, но нет, он был уже не против.

Осаму ответил на поцелуй, запуская руку в волосы и перебирая их, чувствуя, как сильно участилось сердцебиение…

Затем Фёдор протянул руку к змейке на брюках Дазая, но детектив перехватил её и отвёл со словами:

– Не надо, я сам…

Фёдор подчинился, и хотел тогда сам снять с себя мешающие одежды, но и тут детектив схватил его за руку, хрипло прорычав:

– Сам!

И продолжал ласкать и целовать своего любимого, который больше не был и не будет ему врагом. Никогда не будет…

***

Первым на что обратил внимание Осаму Дазай, были звёзды. Он поднял голову вверх, завороженно вглядываясь в эти сияющие точки, отражавшиеся в его глазах. Дул пронизывающий осенний ветер, поэтому он съежился, кутаясь в свой плащ, но всё же голову в плечи не втянул.

– Они прекрасны, – прошептал он.

Фёдор в это время любовался его профилем. Хотя и было темно, он прекрасно видел все черты лица Дазая. Даже отражение звёзд в его глазах. Таких прекрасных глазах, красоту которых он заметил далеко не сразу, но заметив, понял что не сможет жить, когда они не рядом.

– Знаешь, почему я так люблю этот мост? – Дазай обратил лицо к любимому.

– С него открывается прекрасный вид? – предположил Фёдор.

– Именно, – с горящими глазами кивнул Осаму, – это то, что хочется видеть перед смертью!

– Ты хочешь умереть в такую прекрасную ночь, когда рядом с тобой сам Бог? Как жестоко… – театрально вздохнул Фёдор.

– Как бы это странно ни звучало, но сейчас я совсем не хочу умирать, – Осаму помолчал. – А ранее, когда я бывал на этом мосту, то только за этим на них и смотрел…

– Хотел бы быть как они? – Фёдор мечтательно поднял глаза к небу, – таким холодным, недоступным, ужасно далёким… И в то же время горячим, ярким, притягательным… – русский задумался. – В чём-то ты на них похож.

– Ты прав, я бы хотел гореть так же ярко…

Фёдор решил не уточнять в прямом смысле или переносном хотел бы гореть Дазай, а просто молча прошёл к парковой алее. Как ни странно, но даже ночью тут были люди. Мало, в основном парочки. Они перешёптывались и пересмеивались, сидя на лавочках ночного парка. Фёдору же хотелось тишины и уединения. Холодный осенний ветер сорвал с деревьев листья и закружил их в танце, поднимая пыль и заставив Достоевского прикрыть глаза.

– Фёдор, – тихо позвал Дазай, – я хочу стать одним из вас.

Сердце Фёдора чуть подпрыгнуло (о, Боже, мой план сработал!), но он продолжал держать себя в руках и только повернул голову к Дазаю, как бы желая удостовериться, что всё верно расслышал.

Осаму после короткой паузы чуть слышно добавил:

– Только не оставляй меня…

– Не оставлю, – лицо Фёдора озарилось тёплой улыбкой. Он подошёл и обнял Осаму.

Тот прижался к собеседнику, крепко обхватывая его руками, будто боясь упустить. Да, Осаму Дазай не хочет возвращаться. Он не может вновь остаться одиноким, просто не сможет выдержать. Он уткнулся носом в здоровое плечо своего любимого и вдруг почувствовал, что щёки стали предательски мокрыми. Из горла вырвался сдавленный всхлип.

– Ну-ну, Дазай, я тебя никуда теперь не отпущу, расслабься, – Достоевский легонько похлопал Неполноценного по спине.

Последовал кивок и парень немного ослабил хватку, укладывая голову Фёдору на плечо. Карие глаза Дазая были полуоткрыты, ресницы слегка подрагивали, на них всё ещё были капельки слёз.

Фёдор целомудренно чмокнул его в кончик носа и зарылся губами в мягкие каштановые кудри. Ему и самому сейчас намного спокойнее, когда Дазай рядом, когда его голова лежит на плече. И плевать, что это не по плану, у любого Бога всегда есть право на перемену планов. Тем более, если план свой собственный.

– Я больше не могу жить там, где нет тебя… – сказал Дазай. – Ты слышишь меня? Фёдор, если я для тебя обуза, я лучше уйду туда, откуда не возвращаются, но у меня больше нет ни сил, ни желания жить без тебя. Я не шучу, поверь! Мне в агентстве больше нет места…

Фёдор покраснел. Детектив приподнял голову, заглядывая ему прямо в глаза. Он искал в них прежнее жёсткое выражение, искал… и не находил.

И тогда он улыбнулся нежно и радостно.

Фёдор покраснел ещё больше. Он вдруг понял, что то, что сейчас происходит, уже перестало укладываться в рамки изначального плана. Вот только почему его это и бесило и радовало одновременно?

– Прекрати, – коротко бросил он и отвернулся, надеясь скрыть выступивший на всегда бледных щеках робкий румянец. – Мы могли бы воспользоваться романтичностью ночи и прогуляться по набережной, – буркнул он.

– Я был бы только рад, – негромко ответил Дазай, отметив про себя то, что он уже знал. Фёдор старается не показывать смущение, в то же время прекрасно понимая, что от его собеседника практически невозможно что-либо скрыть.

– Тогда пошли, – он всё ещё старался не поворачиваться к Дазаю внезапно вспыхнувшим лицом.

Осаму задумался о том, как быстро общение с этим человеком прервало его вечно грустные мысли и заставило улыбаться. Чудо, да и только!

Фёдор, всё ещё краснея, наконец решился. Он робко коснулся руки Дазая, сплетая мизинцы. Такое, казалось бы, простое, но слишком интимное для Фёдора прикосновение. Он всегда был уверен, что этот жест у пар означает доверие, потому никого подобным образом за руку не держал. Никого, кроме Дазая.

Ни секунды не думая, Дазай поспешил ответить на этот жест. Он понимал, как много это могло значить и чего это стоило Фёдору, так что на негласный жест, значивший: «Я тебе доверяю, Осаму», тихо-тихо произнёс:

– И я тебе, Фёдор.

И счастливо улыбнулся. Достоевский попытался улыбнуться в ответ, по-прежнему дико смущаясь, но только крепче сцепил пальцы и направился в сторону моря, увлекая за собой Дазая.

Осаму не переставал улыбаться, не таясь разглядывая своего дорогого собеседника. Ему понравилось, что именно перед ним Фёдор позволял себе смущаться, краснея и теряясь, но зная, что этот человек не осудит, а лишь также беззаботно прикроет глаза, как маленький ребёнок в жесте примирения, сцепив с ним пальцы крючочком… Ни перед кем другим больше. Он не хотел уходить. Никогда ранее он не был ни к кому привязан, так сильно, как сейчас. К его скупым улыбкам, изящным словам, красивым жестам…

А Фёдор просто молча шёл рядом, наслаждаясь видом ночного города и компанией суицидника. Такие моменты нужно ценить и ему не хотелось, чтобы слова нарушали очарование.

– Фёдор? Ты… Часто гуляешь по вечерам? – наконец произнёс Дазай.

– Нет, – покачал головой тот, – я в принципе не люблю гулять.

– Сейчас на улице, конечно, прохладно, но летом почему же?..

– Мне холодно.

– Знаешь, а если я буду греть тебя… Ты будешь выходить со мной на прогулку?

– Ты так нуждаешься в прогулках?

– Ну не то чтобы… Просто было бы замечательно пройтись с тобой по набережной…

Фёдор тихонько засмеялся и сказал:

– Хорошо, я согласен.

Осаму в ответ лишь кивнул и, взяв руки Достоевского в свои, поднёс их к своим губам, намереваясь согреть своим дыханием. И пока тот дышал на его руки, растирая их, Фёдор не отнимая рук, спросил его:

– Ты сам-то не замёрз?

Осаму поднял глаза. Во взгляде русского не было ничего, кроме искреннего внимания и заботы.

– Нет, вовсе не замёрз, – покачал он головой, и слегка улыбнулся.

– Ветер ледяной, – Фёдор поёжился.

– Просто ты очень легко замерзаешь! – Парень отпустил ладони Достоевского, и обнял его, в попытке оградить от ледяных струй осеннего ветра.

– Тоже верно, – Фёдор кивнул, прижимаясь к нему. Ему это, как ни странно, было приятно. Хотя это тоже было прикосновение, и это было уже совсем не по плану.

– А я тебя, как и обещал, согрею. – Он слегка потёр тёплыми ладонями запунцовевшие от холода щёки Фёдора.

– Небо красивое, – пробормотал тот, глядя на звёзды.

– И мы вновь вернулись к началу, – Дазай нежно улыбнулся, прижимая Фёдора к себе. – Безумно красивое.

Достоевский наслаждался этими мгновениями. Просто тепло, просто рядом человек, которого любишь, просто красивое ночное небо. И никаких проблем, пусть весь мир подождёт! И Фёдор понял, что наконец приобрёл душевное спокойствие. И какая разница, каким образом у него получилось то, что он хотел!

И Осаму разделял эти чувства. Когда-то давно, примерно таким же вечером, они столкнулись в тёмном переулке, и эта встреча перевернула абсолютно всё с ног на голову. А сейчас они вместе любуются осенними звёздами, не обращая внимания на всё остальное. Плевать, который час, сколько они так простоят и что будет потом. Дазай чувствовал что именно этих мгновений ему не хватало всю жизнь, и он собирался наверстать упущенное.

А Достоевский осознал насколько изречение «у тишины есть голос» правдиво. У этой тишины тоже был голос. И принадлежал он Дазаю Осаму.

Осаму прикрыл глаза, вспоминая их встречи и момент, когда впервые отложил лезвие в сторону, просто из увлечения этой игрой. Да, именно, игрой. С самого начала Дазай просто хотел поиграть с врагом, то ли желая хоть как-то его развести, то ли просто от скуки. Помнил, как надоела ему эта игра в любовь, как очередную попытку суицида прервала неожиданная находка под мостом, крышу, ночь, комнату и стихи… Он и сам не заметил, как заигрался и эта игра перестала быть игрой. Именно об этом он размышлял сейчас, молча согревая в объятьях того, над кем изначально думал всего лишь посмеяться, влюбив в себя, а затем отдать в руки правосудия.

– Дазай, – тихо позвал Фёдор, – я тебя люблю.

– Что? – переспросил Дазай.

– Я тебя люблю, – повторил Достоевский, – я только сейчас понял как называется то, по причине чего я стою рядом с тобой. Ну и… – он опять покраснел и запнулся, не в силах продолжать дальше.

Чувствуя, как сердце готово выпрыгнуть из груди, а губы вдруг странно задрожали, Дазай только и смог, что зарыться в волосы Фёдора внезапно вспыхнувшим лицом. И только потом он понял, что тот стоит с непокрытой головой. Однако, где его неразлучная ушанка, он думать не стал. Он всегда считал, что она ему только мешала.

Они были сейчас в самом укромном уголке осеннего парка, была ночь, их никто не мог видеть, и поэтому свидетелей у поцелуя, наступившего после этих слов не было. И пусть ветер злится сколько захочет, они оба не чувствовали холода.

***

И они не знали, что в это время дома у Дазая были нежданные гости – Ацуши и Куникида, его коллеги (бывшие, хотя они об этом и не знали) из Вооружённого детективного агентства. Они решились проникнуть в его жилище, когда не могли выйти с ним на связь целую неделю. Рассудив, что он, возможно, опять валяется дома совсем один и вусмерть пьяный, в грязи и блевотине (что недопустимо для облика сотрудника агентства), а в худшем случае вообще уже неживой, они надумали, что пора снова сыграть роль скорой помощи.

Теперь эти двое стояли в комнатке, которую занимал Дазай, и удивлённо глазели на предметы, валявшиеся по всей комнате. Можно поклясться, это был странный набор: чёрное кожаное пальто, подбитое белым мехом, правая пола которого изнутри вся была в засохшей крови; окровавленные повязки и… белоснежная шапка-ушанка.

Ацуши подошёл и взял её в руки, сосредоточенно разглядывая.

– Куникида-сан, – задумчиво произнёс он, – с каких это пор Дазай-сан решил носить в холода шапку, да ещё такую странную? И если это его, то почему он сейчас не в ней? – Он повернулся к Доппо и замер, поражённый непривычно бледным и напряжённым лицом первого после директора, человека в агентстве. – Куникида-сан! – голос юноши задрожал от волнения, – Что с вами, Куникида-сан? Вы так обеспокоены, что Дазай-сан может простудиться без шапки на улице в такой холод?

Куникида перевёл взгляд, внезапно ставший странно колючим, на своего юного коллегу:

– Знаешь, Кусок, – он судорожно сглотнул и поправил очки, – Дазай никогда не носил и не будет носить такую шапку. Он вообще не носит шапок. Ну-ка, дай мне её сюда, – он протянул руку за находкой, и взяв, стал внимательно рассматривать изнутри. Затем, сняв с белого меха, выстилающего внутри ушанку, пару чёрных, довольно длинных волос, он показал их Ацуши. – Вот! Посмотри, разве у Дазая такие волосы? – Паренёк отрицательно помотал головой. Куникида подошёл к груде разбросанных вещей, встал рядом и начал разглядывать и окровавленные повязки, и пальто, и полупустые пластинки с лекарствами. Он взял их в руки и показал Ацуши. – Посмотри, обезболивающее и жаропонижающее, – выдавил он.

Глаза Ацуши испуганно округлились:

– Вы… П-полагаете, Куникида-сан, чт-то Дазай-сана уже нет в ж-живых?! – произнёс он запинаясь.

– С чего такие выводы? – хмуро процедил Куникида.

– Ну, я не знаю… Кровь, повязки… Наверное Дазай-сан сделал очередную попытку… Ну… Ну какие он всегда делает, вы же понимаете!

– Где тогда тело? – сжал челюсти Куникида, – И нахрена мёртвому лекарства? И какая тварь спасла ему жизнь?! Да ты хоть знаешь, кому принадлежит эта грёбаная шапка?! – взорвался наконец детектив, до сих пор державшийся из последних сил.

Паренёк испуганно помотал головой и вопросительно воззрился на разъярённого Куникиду, который уже достал телефон и звонил директору Фукудзаве о неожиданных находках в доме коллеги.

Через пару минут тот уже входил в помещение.

Куникида молча протянул ему ушанку. Фукудзава с отвращением посмотрел на несчастный головной убор и перевёл взгляд на Куникиду.

– Это то, что я думаю?

Тот молча кивнул. Директор агентства прошёл к спальному месту, постоял там какое-то время, рассматривая постельное бельё, затем прошёл в кухню и окинул беглым взглядом обстановку. Его взгляд задержался на сиротливо оставленных на столе двух грязных чашках. Когда он увидел эти чашки, то закрыл глаза и поднял лицо к потолку. На лице его не отразилось никаких эмоций, но давно знавший его Куникида, понимал, что этот жест – проявление наивысшей степени взволнованности у этого человека. Бедняга Ацуши стоял, ничего не понимая и лишь переводил взгляд с одного на другого.

– Вы думаете, Дазай-сан умер, Фукудзава-сама? – робеющим голоском выдавил из себя паренёк. И тут же кинулся униженно кланяться, встретив взгляд Куникиды, острый как самурайский меч. – О, простите, простите, я не должен был спрашивать первым! Я просто очень сильно волнуюсь за семпая!

Губы Фукудзавы разомкнулись и задвигались, выпуская слова так, будто это осенний ветер шелестел сухими листьями:

– Ничего, мальчик, я вполне понимаю твои чувства. Ты волнуешься за своего опекуна, это нормально. Тем более, что ты не всё понимаешь. – Глаза его открылись, он повернулся к Ацуши. – О чём ещё ты хочешь спросить? – Куникида возмущённо фыркнул, как вскипающий чайник, и стал медленно наливаться краснотой. – Прошу тебя, Куникида, выйди отсюда, мне нужно поговорить с молодым членом нашего агентства. Да, и шапку дай мне сюда. – директор требовательно протянул руку за шапкой.

Побагровевший Куникида молча втиснул головной убор в директорскую длань, вложив в этот жест максимум чувства и вышел вон, хлопнув дверью. Не помня себя от злости, он выскочил на улицу и первым, что попалось ему на глаза, был старый помятый мусорный бак, ярко освещённый луной. Куникида подскочил к нему и принялся яростно пинать ни в чём не повинное вместилище для мусора.

Фукудзава наблюдал эту сцену в окно и покачал головой.

– Да, совсем он не может держать себя в руках, совсем не может.

Он замолчал, поджав губы и уставившись на шапку невидящим взглядом. Бедный Ацуши, единожды проштрафившись, не решался проронить ни слова, и лишь почтительно ожидал, пока директор сам не заговорит с ним, мысленно укоряя себя за то, что недавно выскочил первым в разговоре.

Наконец Фукудзава, казалось, очнулся и оторвав взгляд от ушанки посмотрел на подчинённого.

– Я понимаю, что ты очень переживаешь за судьбу своего опекуна и учителя, – его голос окреп и стал более густым, – поэтому считаю, что ты имеешь право знать, почему вот этот предмет, – он слегка потряс шапкой, – имеет здесь такое значение. Спрашивай, – повелел он.

– Скажите, Фукудзава-сама, – паренёк приободрился, поскольку ему позволено было говорить самому, он наконец-то задаст эти вопросы! – Если это шапка не Дазай-сана, то чья же она? И почему Куникида-сан так побледнел, когда её увидел? И почему вас взволновали… эти две чашки?..

– А, так ты заметил, что я уделил особое внимание этим двум грязным чашкам из которых пили чай?

– Ну да, конечно, – кивнул Ацуши, – я уже достаточно времени работаю в агенстве, чтобы научиться обращать внимание на мелочи. Вас это взволновало, и очень сильно, Фукудзава-сама, хотя, может быть это и не моё дело! Прошу меня покорнейше простить, – с запоздалой вежливостью прибавил он, кланяясь.

Директор агентства вздохнул и произнёс, не повышая тона, он всегда предпочитал говорить не повышая тона, поскольку считал повышенные тона унижающими достоинство истинного самурая:

– Да, ты прав, мальчик, меня действительно очень взволновало и озадачило то, что я здесь застал. Я даже не знаю, какой из всех предметов обескуражил меня больше… Может быть, вот этот, – он резко повернулся к мойке и взял в руку маленькое фарфоровое блюдечко, на котором лежал небольшой металлический предмет, весь в тёмных пятнах. Он поднёс это поближе к Ацуши, чтобы тот рассмотрел.

Накаджима внимательно вгляделся и лицо его недоумённо вытянулось. Он поднял глаза на Фукудзаву:

– Но это же…

– Именно, Ацуши, – юноша отметил, что директор впервые назвал его по имени, – это пуля, которая явно побывала в чьём-то теле. Её извлекли, причём несколько дней назад, затем обрабатывали рану, меняли повязки, давали принимать жаропонижающее и болеутоляющее, но… Скорее всего, началось воспаление и раненого пришлось переместить в другое место, где ему смогли оказать более развёрнутую помощь по поводу этого ранения. Вопрос только в том, кто в ней нуждался.

Он снова замолчал, пытливо глядя на юношу, мол, что ты скажешь на это, молодняк? Какие сделаешь выводы, кроме тех, что я уже сделал?

По лицу Накаджимы пошли пятна.

– Вы думаете Дазай-сан ранен? – с трудом выдавил из себя он.

Фукудзава покачал головой:

– Ты пытаешься быть наблюдательным, но внимания у тебя маловато. Осмотри внимательно ещё раз всё находящееся в этом жилище. Я подожду, можешь не торопиться. Рассказывай мне подробно, что и где ты видишь.

– Ну… – Ацуши облизнул пересохшие губы, – я… увидел… окровавленные повязки, пальто на меху… Тоже в крови! – торопливо прибавил он, – н-ну… Вот эта пуля… Начатые пластинки с лекарствами, грязные чашки из-под спитого чая, в мойке гора грязной посуды, таракан… Ой! – Ацуши испуганно покосился на Главного, сообразив, что зря упомянул в этом перечне насекомое, но Фукудзава молчал, и парень продолжил: – Ну, ещё на постели кровавые пятна, ну это понятно, на ней лежал раненый семпай! – в этом месте Ацуши с чувством прижал кулачки к груди, глаза его наполнились слезами.

Брови Фукудзавы поднялись домиком, если б он мог улыбаться, то улыбка была бы умилённо-жалостливой. С такими смотрят на очень маленьких детей, которые спотыкаясь и падая, упрямо пытаются делать свои первые шаги.

– Ты так сильно привязан к своему наставнику? – заметил он.

Затем повернулся и вновь подошёл к постели, остановился и опять молча посмотрел на пятна крови и не только, поскольку после ночи любви бельё никто не менял.

– А… – вырвалось нечаянно у Ацуши, но он тут же затолкал свой рвущийся возглас назад.

Главный повернул к нему лицо:

– Ты по-прежнему думаешь, что это кровь Дазая?

Ацуши весь залился краской. Он смутно понимал, что допустил какой-то промах, но не мог понять, какой именно.

Директор понял замешательство своего сотрудника, поскольку со слов Дазая знал подноготную Накадзимы и имел представление, насколько мальчишка невинен в плане межполовых отношений.

– Могу тебя успокоить, Ацуши, эта кровь Дазаю не принадлежит. – Юноша молча пожирал его полными слёз глазами. – Подумай сам, – продолжал начальник, – если бы это была его кровь, то отчего здесь осталась лежать эта шапка?

– А что это за шапка? – всхлипнул Ацуши, – если она не Дазай-сана, то тогда того, кто его ранил и вытащил пулю?

Брови Фукудзавы опять удивлённо задрались:

– Вытащил пулю? Он? Да он бы её с удовольствием всадил в твоего драгоценного семпая и убил бы наповал, но уж точно не стал бы её вытаскивать!

– Но кто, кто тогда, Фукудзава-сама?

Главный помедлил и ответил с истинно самурайским спокойствием:

– Эта кровь на пальто, бинтах и простынях принадлежит хозяину этой шапки. Я более чем уверен, это его подстрелили и из него была извлечена эта пуля, а когда ему стало плохо, его вывезли отсюда, позабыв второпях про пальто и шапку, но…

Он вдруг, словно вспомнив что-то, ринулся к шкафчику над столом, и, открыв его, сразу же закрыл, и докончил фразу:

– Но не забыли свой револьвер.

– А… – опять вырвалось у Ацуши.

– Пятна оружейного масла в шкафчике, где Дазай обычно его держал, – предварил Главный невысказанный вопрос.

– Но почему же тогда… – Ацуши замолчал, затем продолжил, – Фукудзава-сама, умоляю, скажите, кто хозяин этой шапки, зачем Дазай-сану вытаскивать из него пулю, перевязывать, зачем давать лекарства, где его искать и зачем ему пистолет? И почему, – Ацуши смотрел на Главного невинно-вопрошающим взглядом, – почему тогда этот человек не получил помощь у доктора Ёсано?

Лицо Фукудзавы стало жёстким:

– Не думаю, что доктор Ёсано стала бы оказывать помощь этому человеку. Она скорее добила бы его, но только после допроса. – Он опять помолчал. – Да, – произнёс он очень тихо, буквально еле слышно, – не ожидал я этого от тебя, Дазай. Хотя… Кто знает, для чего тебе это было нужно…

– Что нужно? – спросил Ацуши, – спасать этого человека, которого Ёсано-сан захотела бы убить? Так кто же этот человек?

– Глава группировки «Крысы мёртвого дома», – медленно произнёс директор агентства, – Фёдор Достоевский.

Изумлению Ацуши не было границ. Кто?! Достоевский?! Тот самый, за которым они столько времени охотились, хотя Ацуши его даже в лицо не знал, но очень много был наслышан о его кровавых деяниях!

Юноша в ступоре продолжал смотреть изумлённо округлившимися глазами на директора агентства, приоткрыв от удивления свой рот. Он был очень милым в этом своём изумлении, очень милым и беспомощным, впрочем как всегда.

Фукудзава нахмурился. Он отнюдь не был обрадован произведённым на юношу эффектом, он вообще не был любителем дешёвых эффектов. Кроме того, его сильно озадачил весь тот набор мелких разрозненных фактов и фактиков, которые буквально кричали о том, чего он не хотел бы услышать никогда.

Он даже предположить боялся, куда Дазай мог доставить главу Крыс на излечение. Особенно его беспокоило происхождение странных пятен на простыне. Пятен, с которыми удивительно гармонировали две немытые чашки и коробка с крошками из-под печенья. Но такой набор был бы объясним скорее визитом какой-нибудь женщины, но не хозяина этой знаменитой шапки, о которой знали все, но только не этот наивный мальчишка. Бедняга, он так был привязан к своему семпаю…