Текст книги "Влюбиться во врага (СИ)"

Автор книги: Moretsuna yokubo

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Мори заломил руки, судорожно сцепив пальцы до побеления костяшек на них.

– Прошу тебя, мальчик мой, не будь таким жестоким! Я не знал кто ты такой, я никогда тебя не видел! Я не думал, что ты так похож!

Из-под белоснежного меха и чёрной чёлки полыхнуло фиолетовое пламя:

– Не видели? Да что вы говорите? А разве ваши знаменитые агенты вам не донесли? Разве не делали они тайных фотографий? Я знаю, что делали. Однажды я им это позволил, и что же?

Фиолетовые молнии пронзали Мори насквозь, прожигали кожу, сжирали его мозг. Мори было почти физически больно от этого взгляда, его затрясло, на лице выступил пот. Он теперь понимал, каким образом этот человек может свести с ума. Поразительный дар!

– Сынок, я прошу тебя, поверь мне, у меня украли твоё фото, я даже не успел его посмотреть! – взмолился он сквозь зубы, исподлобья глядя на Фёдора страдающим взглядом.

Выражение лица русского не изменилось. Он процедил, глядя Мори в лицо странно надтреснутым голосом:

– Эти оправдания выглядят жалкими, Мори Огай, вы словно ребёнок, у которого отобрали конфетку. – Тут голос русского вдруг осёкся, кулаки его сжались, он сглотнул и заговорил свистящим шёпотом, – и не смейте называть меня так, вы не имеете права. Вы, человек, который меня бросил. Я никогда, никогда не был вам нужен, никогда вы не хотели знать ни где моя мать, ни что с ней случилось, как она живёт, или не живёт вообще, вы просто выплюнули её, заставив родить ребёнка, который её убил. Да вы сами не имеете права на жизнь, вы!..

Этот шёпот в машине казался сильнее и громче крика. Он эхом отдавался в мозгу Рюноскэ, от него волосы вставали дыбом и хотелось зажать руками уши, но руки не слушались, словно парализованные. Акутагава даже мышцы не смог напрячь, ни единым мускулом тела пошевелить. Почему? Что это с ним такое?

Фёдор запнулся. У него перехватило горло, губы задрожали, он не смог больше выдавить ни слова. Слёзы жгли его изнутри и он нечеловеческими усилиями сдерживал их, чтобы не разрыдаться прямо здесь, перед своим врагом, с которым был похож даже больше чем две капли. Не плакать! Не сметь! Боги не плачут! Не плачут…

Так учила его Мария. Мария Достоевская, последний потомок угасающего дворянского рода, бездетная воспитательница из детского дома. Она заменила Фёдору мать, и именно она разглядела и раскрыла в нём его способность. Она помогла ему справиться с ней, научила контролю, а потом усыновила маленького метиса, дав полуяпонцу свою фамилию.

Когда у неё обнаружили неоперабельный рак, он выказал ей наивысшую степень сыновнего признания – помог быстро и безболезненно отойти. В это самое время его родной отец, который, как оказалось, жив-здоров и великолепно себя чувствует, знать не желал о его «наличии». Это было одной из причин, по которой Фёдор ни за что не хотел рассказывать Мори о том, что у него была приёмная мать.

Мори, великий и ужасный босс Портовой мафии, наводивший ужас на весь город, съёжился на сидении, закрыв руками голову, словно его только что по ней ударили.

Акутагава всё это видел, но не мог пошевелить и пальцем. В рот ему словно клею налили. Обездвиженный и немой, он сидел как статуя, весь скованный ужасом и каким-то странным параличом. Он не понимал, что он здесь делает, но чувствовал, что ничего сделать не может. Никогда раньше с ним такого не было.

Он видел в зеркало заднего вида, как русский наслаждался, сверкая ненавидящими глазами, видом поверженного Мори, скрюченного как улитка.

Мори чувствовал себя так, будто его отхлестали, хотя русский не притронулся к нему даже кончиком пальца. Мать? Умерла? Он убил свою мать? Как? Зачем?

Он расцепил пальцы и поднял взгляд, полный недоумения и боли на того, кого породил, и кто фактически только что признался в том, что он является его сыном. От слов, которые он услышал, от всепоглощающей боли, вырвавшейся из груди Фёдора, Мори буквально оглох, словно от крика, удивляясь, как ещё машина не была взорвана силой ненависти этого человека. Взгляды опять скрестились, и Мори отшатнулся, сражённый волной ледяной ненависти, ударившей его из глаз русского. Не такой он представлял себе их встречу.

– Как умерла твоя мать? – голос Мори задрожал.

Фёдор сцепил зубы. Ну конечно, он даже имени её не запомнил! Она для него просто юная русская дурочка, клюнувшая на красавчика японца, который переспал с ней, и забыл и думать.

– А вы уверены, что хотите знать это, Мори Огай?

В его голосе было что-то такое, от чего рот Мори наполнился вязкой слюной. Он проглотил её и кивнул. Лицо русского прорезала кривая ухмылка.

– Она умерла, рождая меня на свет, слышите вы, Мори Огай. Я с рождения не знал не просто материнской, а и ничьей любви. Ко мне боялись прикоснуться, и я не знаю, как я выжил. Видимо, всё же храбрецы находились. Но я выжил, и теперь знаю зачем. Чтобы отомстить вам, Мори Огай. Вы должны расплатиться за то, что бросили мою мать.

Как в трансе, Мори смотрел на руку Достоевского, поднимающуюся к его лбу. Пальцы странно сложенные щепотью, словно голова змеи. Он уже видел этот жест, вот только не помнит где и что этот жест означает, но почувствовал инстинктивно исходящую от руки Фёдора угрозу. Всё его естество воспротивились этому и в неимоверном усилии он произнёс:

– Да не бросал я её, она сбежала от меня и я до сих пор не знаю почему, поверь мне, сынок, я никогда её больше не видел и ничего о ней не знал!

Не совсем отдавая отчёт в своих действиях, Мори медленно взял своей рукой за запястье тонкую руку сына, а другой рукой погладил его по волосам. Наконец он смог прикоснуться к тому, к кому хотел прикоснуться последние полсуток. Он всегда хотел, чтобы у него был сын, но чтоб такой…

Лицо русского стало растерянным. Он вдруг почувствовал, что не может, а главное, и не хочет сопротивляться этим прикосновениям. С ужасом обнаружил он, что всегда в душе хотел, чтобы его касались вот так. И не кто-нибудь, а именно человек, похожий на Мори Огая. Похожий не внешне, а именно внутри, своей природой, своим характером, ещё чем-то необъяснимым, и он уже одному подобному человеку это как раз позволил…

– Что вы делаете, Мори Огай? – странно охрипшим голосом спросил Достоевский.

Тот продолжал гладить его по волосам так, будто важнее в мире занятия нет. Ему мешала шапка, он стянул её с головы Достоевского и продолжил проводить рукой по волосам своего сына, приговаривая:

– Какие же они у тебя тонкие, мягкие, совсем как у твоей матери. Только в этом ты и похож на неё, сынок, – он отпустил запястье парня, взяв его голову обеими руками, и посмотрел русскому в глаза абсолютно без страха, жадно вглядываясь в родные черты, словно в зеркало смотрелся.

Тот почувствовал, что отчего-то не может этому сопротивляться и понял, откуда у него этот дар гипноза, и почему на Мори он не действует. В душе вздыбилась паника. Нет! Ни в коем случае нельзя поддаваться этому гипнотическому воздействию, а тем более, показать врагу, что тебе страшно оттого, что не можешь сопротивляться ему, да и… не хочешь этого.

Он окрысился:

– А вы разве помните, какие у неё были волосы? Вот только не надо вранья, у вас небось было столько баб, что нужды не было ещё каждую запоминать.

Мори улыбнулся, улыбка вышла печальной:

– Она не каждая, и кучи баб у меня не было, она была одна. Волосы у неё были светлее твоих, и звали её Анной. После того, как она так внезапно исчезла безо всяких объяснений, я вообще не мог поладить с женщинами. Они все сторонились меня, словно боялись отношений со мной.

– Ну да, конечно, ваш драгоценный Фукудзава вмешался, – ухмыльнулся русский, ядовито блеснув глазами. Он уже овладел собой, и взгляд его стал опять ледяным. Он взял изумлённого Мори за руки и отнял их от своей головы. – Вот видите, я знаю о вас и это. Мама от вас ушла, ваш телохранитель ушёл от вас, тот, кого вы прочили на ваше место, тоже вас покинул. Даже та девушка, доктор Ёсано, и та ушла. Все вас бросают, Мори Огай, никому вы не нужны в этом мире. Вот вы ходите, говорите, дышите, а зачем? Чтобы все бросали вас, те кто были дороги вам. С вами остаются лишь те, кому вы по большому счёту безразличны. Вас боятся, но не любят. Вас ненавидят, хотя пытаются выказать внешнее уважение. Все чувствуют в вас грех, Мори Огай. Вы грешны до мозга костей. Вы только и можете, что руководить такой насквозь погрязшей в грехе шайкой, как ваша мафия… Вам такие слова неприятны, но от кого ещё вы их услышите, а, Мори Огай?

Мори слушал всё это, ничего не ощущая внутри, словно из ванны вынули затычку и выпустили воду. Да, никогда он ещё в жизни такого не слышал. Только прочитал однажды в прощальной записке, что его оставляют наедине с собой, поскольку ему-де и с собой хорошо. А спросил его хоть кто, насколько ему плохо?

Достоевский продолжал, как бы не замечая его состояния:

– Я теперь хотя бы знаю, в кого я такой уродился, в вас, Мори Огай.

От этих слов Мори точно очнулся.

– В меня? Что ты имеешь в виду?

Фёдор ухмыльнулся.

– Его, мой дражайший родитель, моего любимого, которого вы так опрометчиво выпустили из своих рук, а теперь никак не вернёте. Как долго вы намерены удерживать меня у себя? – безо всякого перехода спросил он.

– Ну… – Мори задумался, собираясь с мыслями, но ничего не придумав, признался, – может и совсем не отпущу. Я не хочу тебя отпускать. Я же тебя только что нашёл!

Фёдор нахмурился. Нашёл он, как же! Хрен с редькой он бы нашёл, если бы Достоевский сам не захотел найтись.

– Нет, так не пойдёт. У меня к вам будет одна просьба, Мори Огай, я попросил бы вас её выполнить.

Два фиолетовых взгляда опять скрестились, но не было в них былой злости.

– Я слушаю тебя, – кивнул Мори, – проси, я всё сделаю, что в моих силах.

Достоевский какое-то время вглядывался в лицо Мори, будто запоминая, а потом сказал:

– Он не знает, где я и с кем я. Если меня долго не будет, он с ума сойдёт и побежит опять резать себе руки, либо вешаться, либо ещё что-нибудь сделает. Гильдия сейчас разгромлена, так что подумает он только на вас, Портовую мафию, больше не на кого думать. – Мори внимал каждому слову сына, и поразился, что тот думал не о себе, а о своём Дазае. А русский продолжал, – я хочу, чтобы вы проследили за тем, чтобы он себе ничего не сделал, а если сделает, то спасли его, и поручите это дело Накахаре.

Сказать, что Мори удивился, это ничего не сказать.

– Почему именно ему?

– Потому, что он причинил зло Осаму, и он должен это исправить.

– Что же он такого сделал, что Осаму теперь плачет и кричит по ночам, и что ему такое снится? – если Мори и рассчитывал удивить Фёдора своей осведомлённостью, то он просчитался.

Тот совсем не удивился, только дёрнул головой так, будто воротник мешал ему, а потом тихо сказал:

– Он хотел изнасиловать Осаму. Я вовремя успел, помешал ему.

– Что?! – Мори сначала не поверил своим ушам, – что ты такое говоришь? Не может быть, Накахара не такой, он бы… Нет! Да зачем ему это? – запротестовал он, в душе уже начиная понимать правоту слов Фёдора.

Тот лишь криво усмехнулся:

– А вы самого его спросите, Накахару. Пусть он вам и расскажет, зачем у него возникло такое желание.

Русский подался вперёд, к Акутагаве, и слегка постучал пальцами по спинке сидения, находящегося рядом с водительским.

– Ну что, поехали. А то мы и так тут сильно засиделись, – он бросил убийственный взгляд на Мори и фыркнул, – папочка.

И надел свою неизменную шапку.

Странным образом, Акутагава, до сих пор не бывший в состоянии пошевелиться, тут словно проснулся. Он протянул руку к ключу зажигания и поймал в зеркале взгляд босса. Тот кивнул и велел:

– Трогай, Акутагава, ты знаешь куда.

Акутагава замолчал. Он вообще не любил много разговаривать, а тут пришлось столько рассказывать сразу.

Слушатели сидели под впечатлением. Затем Ацуши, прильнувший к нему во время рассказа, немного отстранился и произнёс с лёгкой обидой:

– А мне ты столько не рассказал! Мне из тебя каждое слово клещами приходилось вытаскивать, – он нажал кулачком на голову Акутагавы и слегка прокрутил его туда-сюда, – вот же бессовестный!

– Так я теперь вот всё рассказал, зачем же два раза одно и то же повторять, – смущённо оправдывался Рюноскэ, потупив взгляд.

Дазай молчал. Он переваривал услышанное. Затем задумчиво произнёс:

– Память у тебя хорошая. И наблюдательности не отнять. Так, говоришь, твой босс меня приказал искать и спасать, потому что его попросили? – он с нажимом произнёс последнее слово.

Акутагава кивнул с серьёзным видом, а лапка Ацуши опять прикрыла рот, но на этот раз свой. Глаза Накаджимы округлились в испуге.

– Вы опять свою попытку делали, Дазай-сан?! Но зачем? Он же вас любит!

Дазай невесело усмехнулся:

– Да какое там любит, если даже об отце не признался… Не доверяет. Не любит он вообще никого, и не нужен ему никто. Это я, дурак, всё…

Дазай осёкся и махнул рукой. Ацуши смущённо кашлянул, а затем сказал:

– Ошибаетесь вы, Дазай-сан. Мы столько всякого разного переговорили с ним, пока он меня лечил. Если бы вы знали, что он о вас думает, как беспокоится, не хочет волновать лишний раз! А насчёт того, что он сын Мори, – тут Ацуши повернулся к Рюноскэ, – так про такого отца и я б не сказал! Уж прости, хоть он и твой босс.

Акутагава посмотрел на Ацуши обиженно, потом его взгляд стал виноватым, но он промолчал. Накаджима улыбнулся, обнял его и поцеловал в щёку, от чего тот залился краской, покосившись на Дазая, лицо которого ошарашенно вытянулось. Нет, ну и раскрепостился же этот Тигрёнок! Никаких приличий! Ластится к своему дорогому Рю-чану, будто они в комнате одни, а Дазая вовсе здесь нет. И не скажешь, что ещё с полгода назад они протыкали друг друга насквозь и рвали в клочья, а теперь чуть ли не совокупляются на глазах у него! Мда, любовь зла…

Он вздохнул, невольно вспоминая себя в таком состоянии и вздох получился похожим на всхлип. Свежая рана болела и кровоточила, будь он проклят, этот Достоевский с его фиолетовыми глазами, как у пресловутого отца, с его точёным профилем, сильными ногами и руками, нежными, как перо голубки. Даже женские никогда такими не были с ним. Любимый…

Нет! Нет! Мерзкая портовая крыса, похожая на своего отца, и никто больше! Он не бог, не демон, он просто отражение Мори Огая, отражение в кривом зеркале, которое он должен разбить. Должен… Уже разбил.

Но, чёрт, как же больно ранят эти осколки.

========== Эхо прошедшей осени. ==========

Вселенная! Что же ты молчишь и знака не подаёшь, не слышишь, что ли, как беззвучно вопит душа, тебе же звук не нужен! Ты и так знаешь, где гнездится боль и от чего она. Ты знаешь, как её унять, так помоги же! Ни вино, ни работа, адова работа, не помогают унять её. Ни рассветы, ни закаты не убивают её. Ни вопли умирающих, ни грохот разрушаемых зданий, разрушаемых его прикосновениями, ни вздыбленная земля, ни опрокинутое небо, ничто не в состоянии убрать, утихомирить эту злую боль, доводящую до безумия.

Уже полгода, целых полгода, с начала прошлого ноября, эта боль свила гнездо в его сердце, запустила в него свои цепкие когти, завязала мозг неразвязным узлом, впилась клыками в душу и высасывает из тела жизнь.

И что самое страшное, она не какой-то абстрактный фантом, она вполне материальна и осязаема. У этой боли есть имя, у этой боли есть лицо. Красивое лицо, гордое, породистое. И имя под стать – Осаму…

И в кого Он такой, сын неизвестных родителей, обладающий способностью связывать любые способности любого одарённого, брать их в плен, как сажают на цепь опасного зверя. Он и сердце его скрутил, словно на цепь посадил. Влез в него червём и вгрызается в его больную плоть, и ничем не выгонишь Его оттуда, ничем не уберёшь.

Сколько, сколько ещё будет вот так?! Он боится засыпать, хотя раньше никогда проблем со сном у него не было. Боится, что когда уснёт, его опять прийдёт мучить и пытать эта боль.

Она прийдёт вся такая красивая и манящая, любимая и недоступная, прийдёт и скажет… Скажет, как всегда, когда снится, с этой своей ядовитой улыбочкой:

– Неужели ты всерьёз думал, что я буду с тобой жить в этом твоём золотом кошмаре? Да пошёл ты в жопу, Чу-у-уя! Лучше убей, но не липни, липучка ты рыжая! Отъебись, ты, мелкий задохлик! Ненавижу тебя, суку больше всего на свете! Бесишь ты меня! Убей меня! Убей! Убей, я жить не хочу! Слышишь, ты!

Боль хватает его за грудки, трясёт и даёт ему пощёчины, от которых больно даже во сне и Чуя кричит и просыпается. Один, в пустом доме, где до сих пор эхом звенит этот крик, отражаясь от стен. «Золотой кошмар» – вот как обозвал этот дом Осаму, эта утончённая бинтованная тварь. Он опять носит эти свои долбаные бинты, без которых Его тело так прекрасно, что не хватает воздуха, глядя на Него.

Один лишь раз удалось сорвать мимолётный поцелуй с этого тела, да ещё один с Его прекрасных губ, когда Чуя не хотел, чтобы тот сорвался обратно, в обморочную бездну. Он сам тогда чуть в обморок не грохнулся от счастья, но об этом никто и никогда не узнает.

Чуя – бывший уличный янки, в прошлом предводитель банды «Овец», матерщинник и куряга, любитель выпить, вспыхивающий как спичка от малейшего повода и без повода, оказывается тоже может любить и мучиться от того, что эта любовь для него осталась без ответа.

Мелкий задохлик. Ну да, это всё чего он достоин. Он же не шпала, как эта Крыса, и отца такого у Чуи нет. Он вообще никогда не знал родителей. Наверное, они у него всё же были, хотя бы биологические. Откуда-то же взялось вот это низенькое и щуплое тело, с огненными волосами и голубыми глазами. Если конечно это тело не создали искусственно в той лаборатории, как вместилище для сущности бога огня. Создали, дав ему такую силу и мощь, что он мог бы при желании смести с лица земли весь этот паршивый городишко, да и саму Землю взорвать к ебеням собачьим. Вместе с Ним…

Сколько раз Чуя проклинал своих создателей за то, что они не дали ему нормального роста. В самом деле, ну прямо смех какой-то! Видно они ради издевательства создали вот такой парадокс – хиленькое тельце с такой силищей внутри. У той Крысы хотя бы с этим всё в порядке. Рост, лицо, волосы чернее ночи, глаза… Эти грёбаные глаза, два фиолетовых кристалла самой сложной и дорогой огранки.

Нет, Чуя понимал, за что можно было влюбиться в эту тварь, при всей своей ревности он не был слепым и прекрасно видел все достоинства соперника.

И пусть Дазай сколько хочет говорит, что разлюбил свою Крысу. Ничего в нём крысиного нет, и если бы не он, Чуя…

Он-то надеялся, что раз злодейка-судьба дала ему в руки такой козырь, как происхождение Достоевского, на то, что Осаму узнав правду и рассорившись с Фёдором, отдаст себя в его, Чуины, руки и будет с ним вместе. Хотя бы русскому в отместку, но…

Он по многу раз прокручивал в мозгу снова и снова то, что тогда случилось. Он катался по своей роскошной кровати, хватаясь за одеяло руками и зубами, плача и крича от невыносимой, почти физической боли. То самое одеяло, в которое заворачивал Его. Накахара заворачивался в него, как в кокон и этот кокон сотрясался от рыданий. И ему было плевать на то, что эта Крыса возможно всё видит. Дазай сказал ему тогда, каким образом Достоевский узнавал, что происходило в доме Накахары, но как же ему теперь на это наплевать!

Он только не хочет, чтобы камеры фиксировали его искажённое болью лицо, залитое слезами бессилия. Никто не должен видеть его слёз, никто! Да и сами камеры демонтировать ни к чему. Пригодятся ещё, мало ли. Может, всё же удастся хоть как-то вырваться из этого неразрывного кольца, из этого прошлого, которое застряло в сердце и торчит там, как копьё, которое так просто не вырвешь, так как вырвать его можно только вместе с сердцем.

…Они привезли полуобморочного Фёдора от пристани к штабу Крыс, сгрузили его на руки этого патлатого дурачка с забинтованной головой и отъехали.

Они оба ехали молча. Дазай уставился куда-то в район собственных колен невидящим взглядом, Чуя время от времени косился на Него, но молчал. Не хотел торопить события. Пусть очнётся, подумает, переварит всё случившееся. Ему сейчас нелегко. Хотя, безусловно, так хочется сейчас заехать в какой-нибудь тупик, схватить Осаму в объятия и целовать, и ласкать везде, не пропуская ни одного участка тела, пока Он не улетит на самый пик наслаждения, до крика, до слёз, до обморока! Но нельзя.

– Куда ты меня везёшь? – спросил Дазай, не меняя позы. Всё тот же застывший взгляд, только губы шевелятся, ни один мускул не дрогнул, кроме них.

Прямо, как на похоронах, чуть не фыркнул Чуя, но сдержался. Понимал, что для Дазая может быть, всё так и есть. Он хоронит свою любовь. И надо дать ему время, чтобы переболело.

Тогда Чуя спросил, куда хочет Дазай, и высадил Его там, где Он сказал. Это потом он понял, что как раз этого делать и не следовало. Надо было сразу и пусть бы потом и кричал, и плакал, и бился. Да хоть об стену головой! Но сначала надо было скрутить – физической силой не обделили его создатели даже и без применения способности – и трахнуть Его тут же, в машине, пока не очухался. А он вместо этого сантименты разводил.

Дурак!

Упустил такую возможность, хотел быть благородным, а нахрена?! Всё равно для этой бинтованной мрази он был и остаётся мелким задохликом, и рыжим пиздёнышем, и… Кем Он только не называл Накахару, когда спустя месяц (Чуя честно выждал!) он встретился с Дазаем и предложил быть вместе. А хуже всего было то, что ему заявили, мол, лучше умереть, чем быть с ним, Чуей.

А свою Крысу Дазай не разлюбил, врёт! Не получается у Него. И у Крысы не получается. Чуе это абсолютно точно известно.

Накахара поехал к этой Крысе через четыре дня после того, как переправил её с горящего судна к ней, в её нору, ближе к обеду. Добился, чтобы его приняли эти, прости Господи, Крысы, точнее их главарь, ещё слабый, с глазами в чёрных кругах, привёз вещи Дазая. Чуя честно думал, что возвращает их хозяину, он же не знал, что Дазая не было в той норе.

Когда русский понял, что ему возвращают вещи Дазая, которые он ему подарил, то попросил своего странного слугу с бинтами на макушке принести сюда старый плащ господина Осаму и отдать его посетителю, а затем добавил, что ему чужого не надо. Пускай посетитель забирает вещь и делает с ней всё что хочет, ему безразлично, где сейчас находится господин Дазай. А затем отвернулся и попытался незаметно «удалить из глаза попавшую соринку». Он думал, Чуя не видит, а тот как раз обернулся и окликнул Фёдора, сообщив ему, что он здесь не только для того, чтобы вернуть вещи, но ещё хотел предупредить, что это место небезопасно, так как сюда в это время направляется мадам Коё со своими людьми, и лучше будет, если Фёдор свалит отсюда, пока его не схватили.

За это сообщение Чую даже не удостоили взглядом, просто дали уйти. А онэ-сан потом долго ругалась, что прибыв на место она и её люди ничего, кроме пустых стен не обнаружили. Чуя лишь выполнял очередной приказ босса: беречь его сына любой ценой. И Накахара его исполнил.

Интересно, он тоже кричит и плачет по ночам? Если, конечно, жив. Ведь с той поры Достоевского больше нигде в городе не видели и его Крысы тоже никак себя не проявляли. Все думали, что они исчезли из города и вроде не было причин в этом сомневаться, но… Что-то грызло Чую изнутри, не давая успокоиться. Где-то в глубине души он чувствовал, что тот так просто от Дазая не откажется, раз уж проявил заботу…

Именно поэтому он тогда, как дурак, пошёл искать эту хрень бинтованную. Он же знал, знал, что его снова пошлют и всё равно пошёл. Надеялся, что после того, как исчезла, растворилась в воздухе эта мразь в белой шапке (ах, простите, босс! Ваш многоуважаемый отпрыск, чтоб ему сдохнуть, мыши глазастой), у него появился шанс. Шанс на счастье, такое маленькое, крошечное бинтованное счастье, вечно валяющее дурака и творящее все эти суицидальные попытки, играя на публику. Вечный Шут.

Такой прекрасный, любимый и ненавидимый одновременно. И почему он не переспал с Ним тогда? Пусть насильно, пусть так, но они были бы вместе. Накахара никуда бы Его не отпустил. А Осаму побесился, побесился бы, да и, глядишь, попустило бы Его. А какая из них могла бы выйти пара! Повелитель Гравитации и Нейтрализатор… Да с этим мир можно бы перевернуть, только на хрен это нужно, им бы и так было хорошо вдвоём.

Кого он обманывает? Не было бы, ни разу не было бы. Онэ-сан, вся кипящая от злости, возвратилась на базу после неудачной попытки захвата Достоевского и встретив в офисе Чую, рассказала ему, кого она там нашла.

Когда она со всей своей бандой примчалась в штаб-квартиру Крыс Мёртвого Дома, то не нашла там никого. Ни единого члена этой грёбаной крысятни там не было. Гулкое эхо билось в стенах подвалов, отражаясь от стен комнат. И ничего, ни единой крупинки, свидетельствующей о том, что там были люди. Чисто, как в больничной операционной, даже слишком чисто. Только эта неестественная для подвалов чистота и могла быть знаком того, что ещё совсем недавно здесь не было пусто. И как они успели так быстро смыться и следов не оставить? Как вылизано, сказала тогда Коё, прибавив, что в одной из комнат они нашли сидящего на полу человека. Чуя при этом заинтересованно вскинулся, сделав замечание, не трупом ли был тот, кого они нашли, но Коё покачала головой.

Нет, он был жив, здоров и рассудок, вроде, тоже имел ясный, хотя это спорный вопрос. Накахара тогда загорелся посмотреть на живую крысу, оставленную видимо, чтобы прикрывать отход основной организации, ведь это же такая удача, захватить живого врага и выпытать у него всё, но…

Коё как-то странно посмотрела на Чую и сказала, понизив голос, что человек этот был Дазай, сидевший на полу, закрыв лицо рукой, из-под которой вытекло несколько слезинок. Услышав шаги, он тут же быстро отёр их, так что никто их и не успел заметить. Никто, кроме возглавлявшей группу Коё, обладающей поистине дьявольским зрением и змеиной внимательностью.

Рядом с ним валялась кучка одежды. Какой такой одежды? Очень дорогой и модной, Коё несомненно разбирается в таких вещах, как и каждая женщина. На все вопросы Дазай лишь отшутился в обычной своей манере, но Коё поняла, что для него, как и для неё, стали неожиданностью эти подчёркнуто опустошённые комнаты. Она могла бы захватить детектива и привезти в офис «Mori corporation», но у них же, вроде как, перемирие и это выглядело бы нарушением статуса. Коё всегда была мудра и осторожна, и предпринимать такие действия, которые заведомо могли быть дурно истолкованы, было не в её правилах.

Она не знала, кем был Фёдор для Мори и ей не надо было этого знать. Она лишь знала то, что знал весь город – Дазай и Достоевский до недавнего времени были вместе. Можно было бы подумать даже, что он специально оставлен здесь, чтобы прикрывать отход, но эта одежда и мимолётные слёзы заставили её думать иначе. Да и Дазай сказал, что сам появился лишь перед её приходом, абсолютно случайно, хотя она сразу и не поверила ему.

Чуя тогда подтвердил Коё то что, насколько он знал, Дазай и Фёдор порвали, правда откуда это знает, не сказал. Он сказал только то, на что так сильно надеялся.

А вернувшись к себе домой, раздолбал к херам ту самую, раскритикованную Дазаем, люстру в своём кабинете, а потом напился как свинья, и пьяный свалился и уснул на полу, прямо на осколках. А потом ловил на себе косые взгляды и подчинённых, и начальства, которые благоразумно сохраняли молчание по поводу порезов и царапин на лице Накахары. Прекрасном тонком лице, с гладкой белой кожей, без единого пятнышка. Оно было очень красиво, это лицо, только всех пугала эта красота.

Только Его не пугала. Не пугала и не привлекала. Ему вообще было плевать на эту красоту точёных черт лица Чуи, на изящные линии хрупкого тела, на утончённые пальцы в чёрных перчатках, украшение сильных жилистых рук, на глаза небесного цвета, затаённо молящие о взаимности и так её и не дождавшихся.

Убил бы, гада и сам бы рядом издох. Ему же не жить без Него, он как собака без хозяина. Чокер, запертый на шее Чуи, навечно закрепил эту истину.

Накахара тогда прямо посреди улицы на коленях умолял Его освободить от этой привязанности, но Он лишь развёл руками – рад бы, да нельзя! Ключ-то давно потерян. А разве малыш Чуя не может сам своей силой и способностью разорвать этот жалкий ошейник? Наверняка ведь для Чуи это пара пустяков, не правда ли? Не правда… Ну-у на это у Дазая есть… волшебные отмычки!

Что, и это не подходит? Ну тогда отвали, Чуя, и не морочь занятому человеку голову, у него и без тебя дел по горло, а тут ты со своей любовью лезешь! Отойди с дороги и страдай своей хернёй молча. Да, и желательно подальше от него, Дазая, дышать мешаешь. Что? Ты же не душишь, даже шеи не касаешься? Да рядом с тобой воздух, знаешь ли, как бы это сказать… тяжеловат! Ну да, ты куча дерьма и дерьмом воняешь, и лучше сдохнуть, чем жить всю жизнь, нюхая это. Извините, Накахара-сан, но на правду не обижаются! Что?! Что ты сказал, гадёныш?! Не смей его так называть! Буду хватать, и не только за грудки! Я тебя ещё за яйца схвачу и оторву на фиг! Нет, нет, господин полицейский, здесь ничего не происходит, просто вот человеку плохо стало и я всего лишь пытался его поставить на ноги! Нет, не надо скорую. Нет, всё уже выяснилось. Да, конечно, всё уже в порядке, да. Всего доброго!

Полицейский козырнул, сверкнув на прощание из-под низко надвинутого козырька фиолетовыми глазами, и ушёл, оставив их одних посреди зимней улицы.

Глаза! Вот оно что! Вот что не давало Чуе покоя всё это время – глаза! Форма, какой бы она ни была, делает людей безликими копиями друг друга, но эти глаза не спрячешь ни под какой формой и ни с чем не перепутаешь. Вот, значит, кто был этот странный полицейский, так неожиданно возникший там, где полиция предпочитает держаться подальше!

Чую прямо подбросило на кровати. Полицейский!

Полиция Йокогамы слишком хорошо знала, кто такой Накахара. И Дазая там тоже хорошо знали. Знали, и не вмешивались ни в какие дела между представителями двух организаций, пока полицейским бы это не приказали. Мафия, не мафия, а без приказа лезть в разборки эсперов дураков нет! Если только ты сам не эспер.

В горле перехватило дыхание, мозг стрелой пронзила мысль: этот полицейский не должен был появляться здесь.

Просто не должен, и всё. Потому что это был не настоящий полицейский!

Чуя соскочил с кровати, слёзы моментально высохли. Он ринулся из спальни прочь, грохнулся на пол, запутавшись в одеяле и смачно выругался, ушибив себе локоть. Выпутался, отфутболил ногой в угол альпаковое перуанское одеяло, стоившее бешеных денег, и пулей понёсся в кабинет.

Там он бросился к столу и включил компьютер. Где, где же сейчас Он, где Дазай? Ну давай, ищи, железяка хуева, что ж ты тупишь, зараза, за тебя такое бабло ввалено, а ты выделываешься, как целка в третью по счёту брачную ночь. Где эта бинтованная хуйня, об одном воспоминании о которой сразу делается такой стояк, что хоть стену пробивай?!