Текст книги "Влюбиться во врага (СИ)"

Автор книги: Moretsuna yokubo

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Но не успела она разгуляться как следует, как Дазай вдруг почувствовал, что его пальцы свободны, их уже никто не лижет. Он удивлённо открыл глаза, наткнувшись взглядом на аметистовые омуты, из которых не хотелось выбираться. Он не выдержал и нежно чмокнул каждый из них.

– Не туда! – тихо выдохнул Достоевский.

– А куда ты хочешь? – голос детектива дрожал и прерывался, – ты только скажи и я сделаю всё, как ты желаешь…

– Ну, а как ты думаешь? Ты же не хочешь, чтобы мне было больно? Это же всё-таки первый раз… – его щёки окрасились застенчивым румянцем, длинные ресницы затрепетали.

– Ты… Хочешь?.. – детектив спрашивал веря и не веря в то, что он слышал.

– Хватит рассуждений! А то я передумаю, и сам тебя возьму! – капризным тоном произнёс глава Крыс.

Лицо Дазая вспыхнуло румянцем, и, обдав партнёра жарким взглядом, он опустил его к заветному месту Фёдора.

Когда он прильнул жарким и влажным ртом к вожделенному отверстию, реакция Фёдора была довольно бурной и неожиданной. Он не только выгнулся всем телом, комкая в ладонях простыню, но и на вершине его ствола появились влажные капли. Осаму понял, что больше ждать уже никто из них не в состоянии, но решил ещё немного смочить слюной узкую дырочку, чтобы не причинить боли партнёру. Дазай почувствовал, что его напряжённое достоинство взорвётся, если он просто грубо не трахнет Достоевского прямо сейчас, но он умолял себя потерпеть. Ещё немного, он терпел дольше. Ещё чуть-чуть и… Наконец-то. Он вошёл в тело своего любимого врага, осторожно, стараясь причинить ему как можно меньше боли. И ему это удалось, так как Фёдор под ним застонал, но вцепившись в Дазая руками, постарался как бы помочь ему войти как можно глубже. Ноги его при этом обвили бёдра детектива, опять же помогая проникновению.

– Тебе не больно? – прошептал Осаму.

Глаза Фёдора были зажмурены, он молча отрицательно помотал головой. Любые слова были здесь лишними, Дазай это понял и так же молча приник губами к соску любимого, сжимая и посасывая его. А его бёдра тем временем ритмично двигались взад-вперёд, сопровождаемые звуками пошлых шлепков кожи о кожу и стонами обоих парней. Комнату на мгновение озарила вспышка яркого света. Способность. Дазай хмыкнул, понимая, что его партнёр перестал контролировать себя во всех смыслах и сделал более резкий и сильный толчок, заставив Достоевского несдержанно застонать и вскинуть бёдра. Новая вспышка яркого света осветила лицо русского, позволяя Осаму разглядеть все его обнажённые в этот момент, эмоции.

Фёдор просто отдался незнакомым приятным ощущениям, о которых не хотелось думать и разбирать на составляющие. Их просто не хотелось прекращать, хотя на дне сознания пульсировала мысль, что вечно это продолжаться не может. К сожалению. И то что двигалось у него внутри, ему не хотелось выпускать. Он даже не мог предположить, что это бывает так приятно. Какая разница с кем… хотя нет. Разница как раз есть. То что он это делал именно с этим человеком, заводило его больше всего. Но, чёрт, почему же так тяжело даётся самоконтроль? О боже, он не может совладать с рефлексами своего тела! Он получает удовольствие против своей воли! Как стыдно… И как прекрасно. Только бы на лице не отразилось никаких эмоций!

Бедный Фёдор не знал, что контроль над эмоциями был тоже давно уже потерян. Глаза были зажмурены, голова запрокинута назад, а губы судорожно хватали воздух. Глядя на него такого, Дазай не сдержался и вновь толкнулся в податливое тело слишком грубо, вырывая из груди партнёра сладострастный стон. И снова на лице детектива появилась ухмылка, он понял, что толкнулся в самую чувствительную точку внутри Достоевского и решил повторить движение, наслаждаясь результатом. Фёдор уже больше ничего не соображал и не контролировал, он не чувствовал ни боли, ни стыда. Он даже не совсем почувствовал как излился, пачкая при этом грудь партнёра и свой живот.

Когда сознание понемногу вернулось к нему, Фёдор потихоньку открыл глаза, с удивлением обнаружив, что конец света ещё не наступил, а на груди у него лежит, тяжело дыша, голова его… врага? Его покрытые шрамами руки обнимают тело Фёдора, а бёдра… о, бёдра до сих пор обвиты чьими-то ногами.

И тут только глава Крыс понял, что это его собственные ноги, абсолютно голые, как и их тела, и они добровольно и цепко обвивают тело Дазая. Лицо его вспыхнуло. Что же они наделали! Что он наделал? Как же он мог?.. Как мог отдать свою девственность этому японцу, этой прекрасной твари в таких прекрасных шрамах и с прекрасными глазами, этому соблазнителю, который воспользовался его положением и…

И с которым он готов был бы повторить это ещё…

Голова на груди Фёдора зашевелилась, из-под чёлки возникли два карих глаза.

– Надо же! Нам удалось кончить одновременно… – растерянно прошептал Дазай. – А я точно был у тебя первым?

– А тебя это так волнует? – Достоевский уже пришёл в себя, улыбка его была высокомерной, тон надменным.

Дазай поцеловал сосок Фёдора.

– Прости, я зря спросил. – Карие глаза смотрели виновато. Осаму поцеловал второй сосок. – Если тебе неудобно, то я сейчас слезу.

И Осаму попытался высвободиться из цепкого кольца худых ног, но не тут-то было! Худощавые руки, образовав второе кольцо, уже на торсе Дазая, взяли его в плен. Фёдор ухмылялся:

– Ты не высвободишься от меня так быстро.

– А не будет ли это перегрузкой? – встревоженно поинтересовался Дазай.

Улыбка стала ещё высокомернее, а тон просто ледяным:

– Ты смеешь спорить с Богом? – бровь скептически задрана, а тело… тело никого не может обмануть, оно льнёт к своему партнёру, выгибаясь ему навстречу. – Я позволил тебе обладать мной, никогда и никому я не позволял этого делать. И ты теперь хочешь оставить меня здесь, как использованную салфетку? Или нет, как половую тряпку, грязную тряпку, которой вытерли пол и оставили в углу, не удосужившись даже выстирать?

Лицо Дазая сначала побледнело, затем покраснело.

– О Боже, нет, прости! Ты хочешь в душ, а я тебе даже не предложил? Бедная ты моя тряпочка, сейчас папочка Дазай возьмёт тебя на ручки и отнесёт в ванную! Там он тебя помоет, постирает…

– Ну хватит! – Раздражённо прервал его Фёдор, – или ты мог подумать, что я об этом? Нет, если бы я хотел помыться, я бы так и сказал. Я хочу не этого…

Карие глаза смотрели на Фёдора внимательно и серьёзно.

– Чего ж ты хочешь, крысиная ты голова? Чтобы я тебе, самозванный божок, устроил здесь алтарь, и кадил денно и нощно, разбивая лоб в поклонах?

– У меня голова хоть крысиная, а у тебя вообще пустая, – огрызнулся Фёдор, – или ты думаешь, что раз оттрахал меня, так уже имеешь право хамить мне и говорить гадости? И это после того, что между нами было, после этих прекрасных мгновений? Я для тебя хуже портовой шлюхи?

И тут рот Дазая приник к его губам, заставляя умолкнуть.

– Милый прости, я не это имел в виду, – чайные глаза Дазая смотрели виновато и мягко. – Мы с тобой слишком долго враждовали, прежде чем пришли к тому что случилось между нами теперь. Только не сердись, для меня ты всё равно будешь моим божеством, любимым и почитаемым!

И тут Осаму почувствовал, как рука Фёдора ласкает его ягодицу, а губы на сей раз без слов велели заткнуться ему.

Именно в этот момент Дазай понял: этот день изменил их обоих навсегда…

Комментарий к Больше чем просто доверие.

В отзывах к прошлой главе мне написали, что было бы интересно увидеть реакцию работников детективного агенства на странное поведение Дазая. Может быть я недостаточно хорошо передаю чувства персонажей, но суть в том, что обычные люди не замечают как меняется Дазай, тем более если он удачно прячется под маской. Об изменениях в себе он буквально кричал Фёдору, но от остальных он это наверняка скрыл. Когда будет нужно они, поверьте, заметят. И знаете что? Я безумно люблю читать ваши отзывы, они меня вдохновляют, помогают писать дальше… К сожалению я не всегда могу ответить, но поверьте, я читаю и плачу. Особенно плачу, когда люди в твиттер пишут о том, как им понравилась моя работа. Просто спасибо вам всем, серьёзно.

========== Позволение Бога. ==========

Тьма. Она единственный спутник всех и каждого в этой жизни. Она хранит самые сокровенные желания, мысли, мечты, секреты и прячет. Прячет их глубоко внутри каждого, в ком поселилась. Она кормит сладкими яблоками тихую Зависть, которая в благодарность за это растёт и оплетается змеёй вокруг сердца. Её изумрудные глаза сверкают во тьме так красиво, что любой увидевший их начинает взращивать такую же змейку в своей груди. Где-то там, под рёбрами, где у обычных людей есть сердце.

Тьма поглощает его. Уничтожает, отдаёт на съедение Гневу и Похоти, испепеляющим его. И они благодарны ей. Благодарны за пищу настолько, что съедают друг друга, отдавая тьме свою дань и та принимает это. Радуется и отпускает на волю Уныние. Оно бежит сломя голову к пеплу, оставшемуся от сердца и возводит из него трон. Восседает на нём и начинает грызть рёбра от скуки, радуя тьму своим заливистым смехом.

Тьма любовно взращивает Гордыню. Смотрит в аметистовые глаза и покорно стелится перед ними, отдавая часть себя на съедение. Ей ничего не жаль для своего любимого дитяти. Пусть растёт. И Гордыня послушна в этом. Вырастает до огромных размеров и сама выбирает себе сердце. Она в этом мастер. Находит самое чистое и невинное, пропускает тьму вперёд и следует по её стопам. Взбирается на самую вершину и проползает внутрь. Она занимает место в самом центре, любуясь тем, что ей предложено съесть. И приступает.

Уныние всегда стоит рядом. Ему интересно узнать, когда Гордыне надоест. Интересно увидеть, что будет, когда пища закончится. Но она не заканчивается. Гордыня бесконечна, как и её трапеза. Унынию скучно.

Тьма любуется ими. Гордыня и Уныние словно близнецы. Они никогда не исчезнут из сердца, в котором поселились. Тьма довольна плодами своего труда. Тьма пирует в опустевшей грудной клетке, где даже пепел от сердца забрала себе Жадность. Тьма пожирает всё вокруг себя.

Уныние и Гордыня шли рядом во тьме. Луна, как всегда, наблюдала за ними, прячась за тучами, чтобы не разозлить тьму. Уныние поправляло бинты на запястьях, притворяясь хозяином этого тела. Оно уже давно здесь. Питается лишь кровью, стекающей по рукам из порезов, которые Дазай делает в угоду ему. Но оно всё равно скучает. Томится в грудной клетке, в ожидании нового толчка. Ждёт своей пищи и бесконечно грустит, ожидая своего выхода. Сейчас Унынию было не так скучно, Гордыня решила повеселить его.

Сам Дазай чувствовал себя, мягко говоря, паршиво. Однако со стороны этого не было заметно. Он только изредка мог качнуться, сохранив равновесие и всё норовил вытащить руки из карманов, чтобы коснуться своей уже давно болевшей головы. Делать он этого не стал, но руки его часто подёргивались при таких мыслях.

Фёдор внимательно наблюдал за ним, отмечая про себя внутреннее состояние Осаму. Он опять стал задумчиво грызть ногти, а затем спросил:

– Ты не хочешь этого? Если есть хоть малейшие сомнения, нам стоит вернуться.

Дазай одарил его холодным взглядом, преисполненным абсолютной уверенности в том, что должно произойти.

– Я не собираюсь оборачиваться, – проговорил он, жёстко вперившись тому в глаза. Он вновь пошатнулся, в этот раз оперевшись рукой о стену. Гордыня ликовала.

Фёдор хмыкнул и направился к замаячившей невдалеке подворотне, так как уверен был, что в этом месте он найдёт чем зацепить Дазая. И не прогадал.

Осаму вошёл в подворотню, мельком оглянувшись по сторонам и не отвлекаясь на разглядывание её блёклой серости, выхваченной из ночной тьмы ярким лунным светом. Детектив провёл пальцами по волосам, убирая мешавшую чёлку. Он громко выдохнул, вглядевшись в неосвещённый луной уголок.

Фёдор смотрел туда же. Он тихонько хмыкнул, вглядываясь в человека в подворотне. Это был мужчина на вид лет тридцати пяти – сорока. Высокий рост, худоба, беледность, короткая не особо аккуратная стрижка.

Достоевский знал его судьбу. Он вообще слишком много знал о «бедных грешниках», коими называл подобных этому мужчине людей.

– Нам попался забавный экземпляр, Дазай, – негромко произнёс он, обращаясь к своему спутнику, – но скучный.

– Именно он сегодня должен расплатиться за свои деяния? – осведомился Дазай, застывшим взглядом уставившись в жертву.

– Как сочтёшь нужным, – двинул плечами Фёдор, – но он в любом случае умрёт.

– Значит я просто помогу приблизить этот момент, – Осаму негромко кашлянул в кулак и повернулся к Фёдору, подняв на него мутный взгляд. Уныние возликовало.

Достоевский взглянул на ещё более побледневшего мужчину и выудив откуда-то пистолет, доверительно сообщил:

– Очень удобная подворотня. Знаешь почему? Отсюда есть лишь один выход, он же и вход, – он протянул оружие Осаму.

– И правда, – на лице детектива сверкнула улыбка, от которой у жертвы зашевелились волосы. – Одни плюсы!

Оглядев оружие, Дазай снял его с предохранителя, оттянул затвор, отпустил, и наконец поднял руку.

Мужчина издал какой-то невнятный звук, не в силах сдвинуться с места и с ужасом глядел на Дазая.

На лице Достоевского застыл оскал безумия, он впился взглядом в детектива, так как это был момент, решающий судьбу всего его плана. Ну же, ну! Если бы он только знал! Если бы он знал! Да решайся же ты, наконец!

– Н…Нет. Я… – пробормотал перепуганный до ужаса мужчина, не сводя глаз с неожиданно возникшей из тьмы роковой пары.

– Тише, – Дазай поднёс палец к губам, – я не просил последних слов.

Раздался выстрел, а сразу за ним звук упавшего на землю тела и громкий, нервный, но остающийся мелодичным смех, который эхом отразился от тёмных сводов подворотни и замер, вылетев оттуда на свет кроваво-красной огромной луны…

***

В тот вечер они были очень близки. И Фёдору нравилось то, что произошло между ними. Нравилось настолько, что он рискнул вновь уснуть рядом с Осаму, но… Его опять посетил всегдашний кошмар. «Ты лишь прикрываешься именем Бога!», – настойчиво твердил человек, стоящий напротив. Он выглядел точь в точь как Фёдор, только одежду носил другую. Белую, словно только что выпавший снег. «Ты грешник, Фёдор Достоевский! Ты лишь прячешься под маской Бога!». Фёдор резко распахнул глаза, его взгляд упёрся в белёный потолок. Как обычно. В такие моменты он всегда просыпался. Он почувствовал, что что-то медленно сползает по губам, подбираясь к подбородку. Потрогал пальцами и сообразив, что это жидкость, попытался разглядеть. В полутьме комнаты, освещенной лишь тусклым светом луны, было не понять что же это, поэтому он попробовал на язык. Кровь. Опять кровь! Спустя пару секунд понял, что она идёт из носа и недовольно поморщился.

Дазай сидел на краю футона, обхватив колени одной рукой и сидя спиной к гостю. В другой руке он держал стакан. Голова его была низко опущена, пальцы изредка беззвучно постукивали по стеклянному сосуду. Осаму никогда не забудет этот вечер. Бережно сохранит это воспоминание, часто возвращаясь к нему. Для него это слишком дорого. Всё было наполнено чем-то необычным и приятно отдающимся в голове.

– Этого ещё не хватало, – пробормотал Фёдор за его спиной.

Дазай обернулся на голос:

– Фёдор?

– Всё хорошо, – вымучено улыбнулся Фёдор и сам удивился такой реакции на собственный кошмар. Обычно он бывал более спокойным.

Дазай сначала недоумённо приподнял брови, а затем склонился к Фёдору, протягивая стакан с водой, к которой он сам даже не притронулся.

– Тебе стоит выпить воды.

– Не надо, – Фёдор отвернулся, – я не хочу пить.

Детектив осторожно коснулся плеча Достоевского и повернул его к себе. Он прищурился, пытаясь разглядеть что-то. Фёдор смотрел ему в глаза. Даже в темноте он видел их блеск, что приводило его в восторг. Он вновь вытер кровь из-под носа, в надежде, что Дазай не заметит эту деталь, хотя прекрасно осознавал, что надеяться на это глупо, суицидник очень внимателен к мелочам.

Тот взял руку Фёдора и, всё ещё щурясь, начал рассматривать тёмные разводы, а затем поднял взгляд на лицо парня. Детектив сунул руку сначала в один карман домашних шорт, затем в другой, всё-таки нащупав платок. Достоевский внимательно наблюдал за ним, прикрыв глаза. Он понимал, что останавливать Дазая бессмысленно и просто тихо вздохнул, понимая что лучше ничего не нужно предпринимать.

Дазай обмакнул часть ткани в воду и слегка намочив, поднёс к лицу Фёдора, аккуратно удаляя кровь сначала с лица, а затем и с руки. Тот улыбнулся краешком губ. Такая забота Дазая напомнила ему маму, которая вытирает лицо испачкавшемуся ребёнку. Послышался тихий смешок. Дазай понимал, о чём сейчас думаёт Фёдор и хмыкнул, приложив платок к его носу и приподнимая голову за подбородок.

– Посиди так немного, – он беззвучно поднялся и двинулся по направлению к кухне.

Тот кивнул, придерживая платок рукой. Он не смотрел на Осаму, только чувствовал его движения. Ощущал, как тот подымался на ноги, а сам думал о том, что вот он лежит здесь, в чужом доме, раненый и абсолютно нагой, укрытый лишь тонким пледом, и даже встать просто так не может. Нужно ещё подыматься, укутываясь на ходу в покрывало, а плечо болит, и кажется у него опять начинается жар. Он забыл поинтересоваться у Дазая, вынул ли тот пулю. Надо бы спросить, но это потом, потом. Сейчас важнее другое. Фёдор обессиленно опустил веки. Ему было от чего чувствовать себя усталым, и если бы не рана, то усталость могла бы быть приятной. Послышались шаги и тихий скрип открывающейся двери, а затем и щелчок выключателя. На кухне был слышен шорох, шумела вода и, наконец, Осаму вернулся с чашкой, наполненной действительно холодной водой, и мокрой тряпочкой в руках.

Фёдор бросил на него слегка удивлённый взгляд, а затем тихо произнёс:

– Мне не нужна помощь, кровотечение уже прекратилось.

Осаму наклонился, поставив на пол чашку и опустив в неё ткань, опустился на колени, протянув руку к платку, в руке у Достоевского. Русский сам отдал грязный кусок ткани, зябко кутаясь в плед. Он страшно стеснялся, что под пледом он голый.

– Я оставлю это рядом, если вдруг понадобится, – платок Дазай тоже положил рядом, решив постирать его наутро.

– Благодарю, – Фёдор отвернулся.

– Я буду на кухне, – Осаму отвернулся, собирая что-то. – Приходи, если не собираешься спать.

Он положил что-то на постель и встал со своего места, поспешив исчезнуть в дверном проёме, откуда был виден приглушённый свет. Фёдор посмотрел – на месте, где только что был Дазай, лежала аккуратно сложенная стопка его чистых вещей.

Фёдор только хмыкнул, он был слегка удивлён тем, что Дазай не стал его расспрашивать, но удивлён приятно. Не хотелось рассказывать о своих снах и Достоевский надеялся лишь на понимание Осаму, которого у того никогда, к сожалению, не было.

Пока греется чайник, Осаму присел на подоконник и глазел на улицу, но вряд ли что-нибудь там видел, мыслями он был далеко. Что он сейчас чувствовал? Абсолютное и безоговорочное счастье. Он опустил взгляд на свои руки. А в голове опять зазвучала фраза произнесённая Фёдором. «Ты прекрасен». Кажется, именно это он хотел услышать, где-то в глубине души. И Фёдор не лгал произнося те слова. Он действительно считал прекрасными все увечья Дазая. И, кажется, он не прогадал, сказав тогда правду.

Фёдор, однако, не спешил отзываться на приглашение Дазая. Уснул, что ли? Осаму шагнул к двери, приоткрыл её и заглянул в комнату. Фёдор лежал и пялился в потолок. Он уже успел одеться и теперь размышлял о чем-то, задумчиво грызя свой палец.

– Потолок не изменится за это время, а вот чай остынет точно, – тихо произнёс Дазай, смущённо улыбнувшись.

Фёдор вздрогнул и перевёл взгляд на Осаму:

– Чай?.. Ах точно, чай, – он поднялся с футона и подошёл к Дазаю, – когда ты только успел утащить стол обратно?

– Просто не спрашивай, Фёдор, – Дазай смутился и хихикнул, вспоминая как он волочил этот злосчастный стол, стараясь, чтобы он не застрял в двери, – просто не спрашивай…

Достоевский тихонько засмеялся, спрятав улыбку за изящной кистью. В его глазах промелькнула искра и погасла, сменившись привычным безразличием. На память невольно пришло то, что происходило до того, как Фёдор уснул. Ему совершенно не было стыдно за произошедшее. Скорее наоборот, он был рад, что хотя бы в такой обстановке сумел увидеть увечья Дазая. Он был рад, что тот открылся перед ним. Не нравилось только то, что столь обожаемые шрамы вновь были сокрыты от его аметистового взгляда.

Они прошли в кухню. На краю стола лежали старые бинты, добровольно снятые самим Дазаем, руки парня сейчас скрывали лишь рукава рубашки.

Фёдор остановился, как от удара, глядя на валяющиеся бинты, словно это была лягушиная шкурка из популярной русской сказки. Затем резко обернулся, посмотрев на Осаму и опустился на подушку у стола. Ему хотелось спросить, который час, но он молчал. Почему-то хотелось покинуть дом Осаму, вернуться в штаб, как и собирался, но в то же время не хотелось расставаться с этим прелестным созданием. Не хотелось оставлять Дазая одного и Достоевский объяснял это самому себе их недавней близостью и собственным планом. И он искренне верил объяснениям, хотя где-то на подсознании закрадывались сомнения. Он опустил голову, волосы скрыли лицо. Он задумчиво рассматривал свои руки, вспоминая как их касался Дазай, и тихо вздохнул.

Сквозь завесу из волос Фёдор снова посмотрел на валяющиеся бинты, затем перевел взгляд на руки Дазая. И тут только понял, что они не забинтованы, а рукава рубашки не застёгнуты. Каждый раз когда Осаму поднимал руки, рукава сползали, оголяя шрамы, но, похоже, это совершенно не мешало детективу.

Осаму опустился на подушку не напротив, как сидел обычно, а рядом с гостем, положив одну руку на стол и переведя взгляд на Достоевского.

Прекрасные аметистовые глаза смотрели на него пусто и отрешённо, впрочем, как обычно. Прекрасные глаза и мёртвый взгляд – отличительная черта Фёдора Достоевского.

Осаму замер, не в силах оторвать взгляд от столь чарующих глаз, которыми он не уставал восхищаться. Он нередко сравнивал их с лиловым сумрaкoм и часто, подолгу засматривался на них, как это было и сейчас. А Фёдор любовался теперь его вновь открытыми шрамами. Он не смог отказать себе в удовольствии смотреть на них, пока есть такая возможность. Слишком уж они его привлекали.

Детектив улыбнулся уголками губ, чуть склонив голову и положив её на плечо Достоевского. Прекрасная ночь. За окном то появляются, то исчезают маленькие огоньки, и лишь на кухне Осаму Дазая два человека молча наслаждаются обществом друг друга. Им хорошо рядом, а слова могут лишь вероломно разрушить это тихое очарование момента.

Фёдор покосился на Дазая, но решил промолчать и продолжал сидеть неподвижно. Какая в конце концов разница, что они делают, пока находятся дома у Дазая и кажется совершенно не собираются выяснять кто из них добро, а кто зло. Кто прав, а кто должен просто оставить этот мир и не мешать другому вершить великие дела. Сейчас это всё неважно, об этом можно подумать позже, тем более, что похоже, уже незачем об этом думать и скоро нечего будет делить.

– Фёдор, – голос Дазая нарушил тишину, – скажи мне, ты и правда так относишься к тому, что я предпочтитаю скрывать за повязками?..

Взгляд полуприкрытых глаз был направлен на оголённые запястья.

– Мне незачем лгать тебе, – Достоевский тоже прикрыл глаза.

– Тогда разреши мне спросить, почему именно такое необычное отношение к этому? – руки Осаму легли на колени, он рассматривал узоры на раскрытых ладонях, словно пытаясь там вычитать ответ. В голове вновь настойчиво возникла фраза, произнесённая Достоевским этой ночью. Похоже, она слишком сильно запомнилась Осаму, заставляя того вновь и вновь прокручивать её в голове. И детектив не смеет сравнить вслух мнение о его шрамах Достоевского и обычного человека. Фёдор лучше обычного человека! И разве между ними было бы что-нибудь, будь он обычным!

– А разве ты сам не видишь, насколько твои шрамы прекрасны? – глава Крыс взглянул на него, – Каждая отметина на твоём теле – это муки. Это боль, как физическая, так и душевная. Это вспышки света перед глазами, когда ты в полубессознательном состоянии чувствуешь эту боль, а затем видишь напоминание о ней на теле, будто твоя оболочка должна пострадав физически, заглушить моральные потери. Это ли не прекрасно?

– Возможно это и прекрасно, вот только я не люблю боль. Однако продолжаю причинять себе её всё больше в бесконечных попытках перестать чувствовать что-либо. Нечто прожигает изнутри и это невыносимо терпеть. Но всё же ты прав, есть в этом что-то особенное.

В глазах Фёдора вспыхнул едва заметный огонёк, потухший через долю секунды, чтобы Дазай его не заметил.

– Всё же ты понял, – хмыкнул Достоевский.

– Возможно когда-нибудь ты сможешь научить меня по-настоящему ценить боль, – скривил губы Дазай.

– Поверь, я даже исполню твою мечту, – улыбнулся Фёдор.

– Как мило с твоей стороны, – Осаму тихо засмеялся, тепло взглянув на собеседника.

Фёдор не ответил. Лишь начал задумчиво покусывать фаланги пальцев, уставившись в одну точку. Однако же, делиться своими мыслями он не спешил.

Именно в такие моменты, когда Достоевский не замечал происходящего вокруг, Дазай в открытую разглядывал его, вновь отмечая что-то, чего не замечал раньше. Удивительно всё же, как можно находить в человеке каждый раз нечто новое и прекрасное.

Фёдор тоже исподволь наблюдал за Дазаем каждую секунду, когда находился рядом. Он часто вглядывался в тёплого карего оттенка глаза, но особого тепла там не видел. Дазай был нежен, часто показывал себя крайне заботливым, но Фёдор знал, какая боль и жестокость жили на дне сознания этого юноши. Достоевскому хотелось лишить его боли.

Дазай встал со своего места, рукава при этом опустились, и прошёл к горячему чайнику, вспомнив зачем они пришли на кухню. Он не спеша разлил чай по чашкам и взял одну в руки.

Фёдор же как будто не видел ни чай, ни Дазая. Он, казалось, вообще находился сейчас не в этой комнате, а где-то далеко, возможно в холодной России, где провёл довольно большую часть своей сознательной жизни.

– Что тебе снилось? – тихо спросил Дазай, делая небольшой глоток чая.

Достоевский медленно, словно очнувшись, перевёл взгляд на него. Он вспоминал детали сна, заставляя себя никак не показывать, насколько неприятны ему воспоминания и ощутил как в комнате вновь повеяло холодом. Он привык к холоду, но сейчас это было неприятно, потому, дабы не начать вновь дрожать, сидя рядом с Дазаем, он взял в руки чашку с горячим напитком и сделал глоток, в надежде согреться.

– Я не уверен, что хочу отвечать, – наконец выдавил он из себя.

– Хорошо, – спокойно кивнул Дазай, – выбор твой. Но всё же помни, что я так или иначе буду ждать ответа.

Невероятно, но кажется, детектив проявлял в этот момент неслыханное понимание. Конечно, он мог бы добиться ответа назойливыми расспросами либо провокациями, но разве в этом есть смысл? Испортить отношение Фёдора к нему, получив рассказ, но после этого наверняка уже не имея возможности помочь? Осаму будет наблюдать, в надежде найти ответ самому.

– Зачем тебе это знать? Мои сны – не твоя забота, – ответил Достоевский. Он не любил рассказывать о себе, а такую вещь как сны, вообще считал чем-то слишком интимным. И находил, что в этом вопросе ему не нужна ничья помощь. Но Осаму был на этот счёт другого мнения. Он поставил чашку на стол и посмотрел в прекрасные глаза напротив:

– Мы слишком далеко зашли, чтобы всё делить на мои и твои заботы.

– Разве? – Фёдор изогнул бровь.

– Конечно. Есть вещи намного более личные, чем сны, – напомнил Осаму.

– Если ты об этом, то это всего лишь секс, – хмыкнул Достоевский, хотя для него секс как раз и был той самой гранью, после которой «твоя» и «моя» забота, почти прекращали разделение. Тем более, что для него это было впервые. И всё-таки ему не хотелось обсуждать свой сон. – Или ты считаешь, что я думаю иначе?

– Уверен в этом, – Дазай снова взял в руки чашку.

– Мне даже интересно услышать, что ты думаешь о моём мнении, – Достоевский заметно напрягся.

– Ты не тот человек, для которого сексуальную близость можно отнести к «всего лишь», – Осаму посмотрел тому в глаза, – даже если бы это было не впервые.

– Ты понятия не имеешь о том, какой я человек, Осаму, – Фёдор внутренне был смущён и поражён такой проницательностью, но всё же старался скрыть своё смущение.

– Почему же твои руки дрожат, когда я прикасаюсь к ним? Интересная ситуация, однако, не правда ли, мой русский друг? – лицо Дазая было весьма саркастичным.

– Это допрос? – спросил Фёдор с непроницаемым лицом, а вот пальцы чуть дрогнули, но он быстро вернул контроль над собой.

– Нет, конечно. Ты просто спросил о моём мнении и я тебе его высказал, пусть даже оно и не совпадает с тем, что ты хочешь показать.

– Вот как, – глава Крыс нервно куснул свой палец, – хорошо, если для тебя это аргумент, то мне непривычно, когда меня просто касаются. Люди боятся освободиться от руки Бога.

– Конечно, – кивнул Дазай, – прислушаюсь. Однако есть ещё несколько пунктов. – Дазай помолчал. – Вернёмся к началу. Мне интересно, если секс так обычен для тебя, почему же это незначительное действие было у тебя впервые?

– С чего ты решил, что впервые? – Фёдор смутился, но внешне остался таким же холодным. Даже голос не дрогнул.

– Это заметно, – кратко ответил сыщик.

Фёдор фыркнул.

– Допустим. Но это легко объяснить. Как я уже говорил, ко мне редко прикасаются.

– Однако всё равно согласился сделать это со мной. Доверился.

– Мне просто было любопытно, – он отвернулся. Довольно глупо было говорить это Дазаю, но это действительно было одной из причин, самой приемлемой. Остальные, по мнению Достоевского, были пошлыми и их он озвучивать точно не стал бы.

Эти слова вызвали лёгкую улыбку на лице Дазая и сразу отозвались образом ребёнка. Это так по-детски, заниматься чем-то «взрослым» из любопытства, с трудом признавая это. Мило.

И Осаму склонился к этому любознательному ребёнку, тёплыми руками притянув его к себе. Детектив целовал нежно и осторожно. А Фёдор отвечал немного неуверенно, словно никогда раньше не касался губ Осаму. Он прикрыл глаза, стараясь отвлечься от пошлых мыслей, вновь появившихся в его голове и усердно сдерживал румянец, что так и норовил проступить на щеках. В конце концов он не девушка, чтобы краснеть из-за глупых фантазий.

Детектив отстранился, всё ещё не разрывая дистанцию и посмотрел Фёдору прямо в глаза:

– И, всё же, я прав.

Достоевский почувствовал его тёплое дыхание.

– Мм… Доверие… – он задумался, – возможно ты прав. В нашей ситуации без этого никак нельзя.

Рука Осаму скользнула по предплечью Фёдора, убирая чашку на стол и переплетая пальцы. Он поднёс его ладонь к своим губам.