Текст книги "Влюбиться во врага (СИ)"

Автор книги: Moretsuna yokubo

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

– Да какой на хрен корабль! Эта сука, которая притырила такую кучу бабла, а мы и не знали!

Дазай в душе с этим согласился, глазами обшаривая борт, в поисках чего-нибудь, что помогло бы попасть на судно. И вдруг почувствовал, что сердце, ритм которого он обычно контролировал, бесконтрольно забилось чаще. Наверху, опираясь на фальшборт, маячила знакомая фигура в пальто с воротником из белого меха и с такой же шапкой в руке.

Черноволосая голова была непокрыта, и освещалась пламенем горевшего лайнера, а рядом свисал с борта верёвочный трап.

Чуя ухватился за него своей нечеловечески сильной рукой, притянул и пришвартовал трап к лееру, идущему поверх фальшборта катера.

Достоевский немедленно спустился на палубу, где был принят Дазаем, который помог ему встать на настил, а рыжий оттолкнул их и полез с оружием наверх.

– Что он там хочет найти? – пожал плечами Фёдор, провожая его глазами,– кроме трупов там ничего нет. Да, и кстати, – повернулся он к Дазаю, – почему вы так поздно, я ждал что ты раньше прибудешь. Долго пришлось Накахару уговаривать?

Дазай почувствовал внезапно вспыхнувшее внутри себя глухое раздражение. Он, значит, места себе не находил, переживал, успел его мысленно похоронить и воскресить, чуть сам не угодив на тот свет, а этот тут преспокойно стоит себе, ещё и претензии предъявляет. Глазками своими фиолетовыми смотрит недовольно, будто ему были обязаны. Принцесса крови, блин! Такой же самовлюблённый мудак, как и его папаша. Вот теперь-то как раз в это верится без труда. И как только он раньше не заметил сходства, это же очевидно! Крыса… Портовая крыса, больше ничего. Он-то думал, что бедный Федя был похищен Портовой мафией, что он в смертельной опасности, а он получается всё распланировал, тайком от него папаше сдался, а теперь ещё и недоволен, что ему поздно карету подали! Ни ласкового слова, ни движения, как с чужим. А он, дурак, с собой надумал кончать… Ради кого?

Дазай ощутил, как его всего заполняет изнутри едкая горечь обиды и чувство огромной пустоты. Его будто обокрали, обманув при этом как малое дитя. Он надеялся, что его любят и доверяют, и таким образом, хотя бы посвятят в свои планы, но похоже его просто использовали, как постоянно используем был слуга Достоевского, Иван. Только Дазай не Иван, и в слуги ни к кому не нанимался.

А Достоевский продолжал, даже не подозревая о том, какие мысли сейчас поселились в голове у Дазая:

– Почему на тебе это всё надето? Что-то случилось с твоей одеждой?

Дазай даже глаза закрыл, сдерживая себя, чтобы не взорваться. Даже не спросил, как Дазаю пришлось без него всё это время. Да он сам едва не сдох, а этого только тряпки интересуют! С трудом сдержавшись, он постарался ответить как можно мягче, но голос всё равно зазвенел от напряжения:

– Да, они намокли и испачкались, и Чуя любезно согласился их привести в порядок, а потом возвратить мне. Пока же, мне пришлось надеть то, что мне дали, хорошо хоть не выбросили на помойку все эти тряпки, – здесь красивое лицо Дазая болезненно исказилось.

Он подумал, что его самого теперь этот человек фактически выбросил на помойку. Да и человек ли он? Но, может быть, всё-таки…

– Почему пропал сигнал от твоей шапки? – спросил он, внутренне надеясь,что объяснение Фёдора сгладит возникшую натянутость, – я думал, что-то произошло с…

Фёдор перебил его, быстро сказав:

– Ты не поверишь. Представь себе, её облили вином, а потом выстирали. Маячок намок и перестал работать, но ты же и так меня отыскал, сумел ведь.

Дазай упёрся взглядом в Фёдора. В лице Достоевского всё так же не было и капельки тёплого чувства. Только одно тупое превосходство и какая-то верблюжья спесь. Ну да, как же, сынок драгоценный! Все вокруг него дерьмо, один он высшее существо.

Дазай уже просто себя накручивал. Не было у Фёдора никакой спеси по отношению к нему. А превосходство он не смог скрыть потому, что в нелёгком противостоянии с Картёжником добыл предельно важную информацию, смертельно устал и теперь хотел только одного – в душ, и спать, спать наконец-то рядышком со своим Осаму. Он не сказал, что шапка была не просто облита вином, бутылка этого вина была разбита о его голову, и она, кстати, болела и кружилась. Он не хотел пугать любимого. Но он расскажет об этом потом, не сейчас, а то ещё Накахара может услышать и посмеяться, он знал, что у рыжего был звериный слух.

Фёдор был собой доволен, папка с информацией приятно грела грудь под одеждой. Осаму жив, его просьбу Мори исполнил в точности как он просил, а одежда испортилась, скорее всего, при попытке, которая всё-таки, видимо, была. Не зря он всё предвидел. Ну ничего, вот они сейчас доберутся до берега, а там поедут домой…

– Ты нашёл машину? – спросил он, спохватившись, что не на чем будет ехать, а ногами добираться он не был в состоянии.

Дазай скрипнул зубами. Да твою ж мать! О чём он думает? О машине, о тряпках, ещё имеет наглость рассказывать о какой-то попойке, после которой он теперь весь в кисло воняющих бражкой тёмных потёках, как бомжара помоечный. Шапка кстати, да, чистая и даже сухая, но что же там и его заодно не постирали?

Хотя да, такую лживую душонку не отстираешь и не вычистишь. Оболочка красивая, а нутро гнилое. Шапку ему облили. Что же можно было вытворять на том корабле? Сначала пили, потом передрались. Результат один ноль в пользу Достоевского…

Да и один ли? Эти трупы…Что ещё за трупы? Небось, Картёжник и его банда. Неплохо, однако, деньжат накрысили, нехилый такой кораблик. Был. А дорогого Федечку папашка послал просто наказать вороватого шулера. Хорошего исполнителя выбрал. Ему, Дазаю, на замену. А как же трындёж о своей божественности? Хотя да, это же Папа. Ему о таком лапши не навешаешь, он лучше тебя знает, откуда ты взялся, мерзкий псих.

Мерзкий и самовлюблённый, который ни в ком не нуждается по-настоящему, а все окружающие для него только инструменты. Инструменты для достижения только одному ему нужной и важной цели, которые потом, после её достижения, можно и уничтожить. Как Шибусаву в Цитадели Мертвеца.

Он потемнел лицом, вспомнив Ночь Мёртвого Яблока. Тогда его тоже спас Чуя. Он ещё подумал, какого… В самом деле, зачем ему было спасать бывшего напарника, а теперь врага, пусть даже и такого важного для чего-то там.

Или для кого-то.

Сверху, приближаясь, застучали о борт лайнера носки лакированных туфель. Самая подходящая обувь для прогулки по морю, к горящему кораблю! Хоть бы переобулся, придурок. Смешно ведь выглядит, да и обувь испортит. Ну, да у него таких наверное, много. Богатая невеста. А он, получается, женишок нарасхват. Чего доброго, ещё передерутся, с Чуи станется…

Как же они бесили его сейчас, оба!

Чуя ступил на палубу, лицо его было ошарашеным. Он с опаской покосился на Фёдора, посопел, а затем спросил, махнув стволом в сторону корабля:

– Это ты их всех?

Они до сих пор были знакомы лишь заочно и теперь Чуя откровенно разглядывал своего соперника, с сожалением отмечая, что сравнение идёт отнюдь не в его пользу.

Во-первых, тот был высоким, очень высоким. Гораздо выше Чуи, и даже чуть выше Дазая. Черты лица были тонкими, точёными, аристократичными. Ну да, Мори же не простой левый человечишка, он тоже принадлежал к древнему роду, как и Фукудзава. Не то что безродный пёс Чуя, будь он хоть трижды бог.

Одежда, или даже, скорее, одеяние на этом полукровке было странным, но тёплым и богатым. Неброско, ненавязчиво богатым и по-своему элегантным. Под ним довольно трудно было угадать контуры тела Достоевского, но было видно, что у него были широкие плечи, узкий таз и длинные ноги, прямые и сильные, неприлично красивые для мужчины. Они были обтянуты белыми штанинами и обуты в сапоги для верховой езды с отворотами. Жокей, блин! Ну, ничего! Думаешь, оседлал такую лошадку, как Дазай, и будешь вечно ездить? Хрен в нос, она тебя скоро сбросит!

Достоевский также молча изучал Накахару, с которым лицом к лицу встретился впервые. Дурацкий вопрос он задал, этот рыжик, ведь ответ очевиден. Он смотрел на это лабораторное существо, искусственно созданное и запрограммированное создателями убивать и разрушать, как на живое воплощение греха. Зародыш Апокалипсиса, страшный своей непредсказуемостью и неконтролируемыми вспышками ярости. Гнев. Гнев в чистом виде, очеловеченный и выставленный на обозрение для всего человечества. Ну, ничего, скоро мир будет от этого избавлен. И будет себе бегать по земле не бог огня, а просто мелкий худой рыжий таракашка, каких много на его родине. Родине, отвергшей его, выплюнувшей, как подсолнечную лузгу, поэтому он здесь, в этой чужой стране.

Язык не поворачивался назвать её родиной, хотя она была родиной его отца. Отца, которому он никогда не был нужен, и которого он ненавидел всем сердцем. Если бы не деловой интерес, его бы и духу здесь не было. Хотя, может оно и к лучшему, иначе он никогда бы не встретил Осаму.

Ну, ничего, он добудет Книгу, и тогда… Тогда никто больше не будет изгоем просто потому, что он имеет то, что есть не у всех и его боятся и считают монстром.

– Сколько их там? – спросил Чуя, которому надоело ждать ответа.

Фёдор усмехнулся:

– Вообще, я не считал. Примерно, около пятидесяти. Ну, а пожар, – он слегка пожал плечами, – пожар я устроил случайно, я не хотел.

И всё это сказано так небрежно, так скучающе, словно речь идёт о раздавленных насекомых.

Дазай посмотрел на него с ужасом. Пять десятков трупов?! И он один их всех убил и так спокойно об этом говорит? Дазай вспомнил, как они с Чуей убивали в один присест и побольше пяти десятков, и тогда это казалось нормой. После смерти Оды он стал иначе смотреть на смерть, на мафию, на Мори, сознательно пославшего Сакуноскэ на верную гибель, да и на весь мир, в конце концов…

Чуя опустив взгляд, прошмыгнул мимо них в рубку, и Дазай проследовал за ним, не желая оставаться наедине с этим существом, спокойно отправившим на тот свет полсотни человек за здорово живёшь, да и ради чего? Мог же просто запереть их где-нибудь. И зачем было такой шикарный корабль поджигать? Можно же было и… Хотя какое ему дело? Его это никак не касается, и сожги он хоть с десяток кораблей, ему это ничем не поможет. И он вот это ещё и любил! Ослеп, что ли?

Фёдор проводил Осаму недоумённым взглядом, но внутрь рубки не пошёл. Что это значит? Он надеялся поговорить с ним здесь, вне пределов слышимости Накахары, а от него просто сбежали. Почему? Что произошло? Неужели его напугало количество убитых? Так ведь в былые времена он убивал и побольше. Грешники не заслуживают пощады, лишь воздаяния. И это пальто… Откуда оно у него? Он что, в мафию решил вернуться? Но они же о другом говорили, об Агентстве, он должен будет вернуться туда. Конечно, Фёдору будет очень его не хватать, но… Таков план. План небесной красоты. Достойное название для плана очищения мира от греха и скверны. Дорастить этот мир до неба в плане безгрешности, чистоты, любви и законопослушания, нет и не может быть цели достойнее.

И в этом мире их с Осаму любовь была бы чиста и безгрешна, как у детей. Да, Дазай прекрасен в постели, да, Фёдор постоянно хочет его, как только увидит, но… Это грешная любовь. Он испытал это, прошёл, и осознал, что жить просто рядом с этим человеком он хочет и будет, но абсолютно платонически. И всё это будет потом, после, когда осуществится его План. А сейчас… Ну что ж, прийдётся потерпеть, пожить без него. Надо попробовать. Только с ним переговорить, объяснить, а то как-то непонятно, что он делать собрался. Странно он как-то себя ведёт. И Чуя этот какой-то странный. Или не странный? Головная боль мешает понять, мешает сосредоточиться и вертится всё кругом, вертится, словно он попал на гигантскую карусель. Да остановись же ты! Перестань вертеться, тебе говорят!

Но непослушный мир закружился в глазах Фёдора, потом потемнел и совсем пропал.

Дазай заметил, что Достоевский упал, и недовольно поморщился. Вот алкаш! Допился до такого, что без памяти свалился. Теперь ещё возись с ним. Чуя же, бросив короткий взгляд на упавшего, мгновенно перевёл управление катера на автоматику, и бегом кинулся к лежащему Фёдору. Соперник он там, или кто, но приказ есть приказ, и сын босса мафии должен быть доставлен на берег в целости и сохранности и обсуждению это не подлежало.

Но только он склонился, чтобы пощупать пульс лежащего, как услышал:

– Не трогай его.

Чуя раздражённо обернулся к Дазаю:

– Какого хрена? У меня приказ, я должен посмотреть что с ним и не думай, что мне это нравится!

Осаму подошёл к Накахаре и быстро отвёл его руку, уже готовую коснуться бесчувственного тела.

– Дурак. Это может быть опасно для тебя. Он без сознания, способность не контролирует. Ты думаешь, просто так появились на корабле все эти трупы?

У Чуи мороз по коже прошёл. Неужели в мире есть способность, настолько сильная, что до её обладателя нельзя даже дотрагиваться? Только Дазай с его нейтрализацией может безопасно касаться любого эспера, какой бы способностью тот ни обладал, это бесспорно, но…

Дазай сам осмотрел Достоевского, отметив свежую шишку у него на голове и подумал, что она была набита только что, при падении, вернее, впадении в пьяный сон. Он не был медиком, и будь на его месте Мори, то сразу бы определил шишку не как свежую, а как суточную, и никогда бы не спутал обморок с пьяным сном.

Чуя посветил телефоном, бросив Дазаю:

– Зрачки у него посмотри.

– Сам смотри, – огрызнулся Дазай, – мне никто приказов не давал, я не обязан всяких алкашей облапывать.

Сердце у рыжего ёкнуло. Неужели действует? Что же между ними было сказано, пока он лазил на корабль и снимал видеоотчёт для Мори, мать его в душу?!

– Ладно, – легко согласился он, – ну ты тогда хоть под навес его затащи, а то мне перед боссом отчитываться, вдруг что…

Дазай сжал челюсти, но просьбу рыжего выполнил. Мори, конечно, для него был теперь никто, но вид лежащего с закрытыми глазами Достоевского пробудил в мозгу воспоминания о похожей картине, которую он наблюдал у себя дома недавно. И месяца не прошло…

Чуя вернулся к штурвалу, а Дазай остался сидеть на корточках около Фёдора.

Лицо его было усеяно солёными брызгами, но глаза были сухими. Душа плакала.

На берегу встал вопрос о том, что теперь делать с Достоевским.

Чуя быстренько сбегал к машине за нашатырём, и привёл его в сознание. Один бы Дазай его не дотащил, а Чуя просто так его касаться не мог, пока он был в обмороке. Он не подумал о том, что дотрагиваться до Фёдора можно вполне себе безопасно, когда параллельно это делает Дазай, обнуляя способность Достоевского. Слишком уж он был измотан, а Дазай, поглощенный своими переживаниями, тоже об этом не подумал.

Как бы там ни было, они взяли его, Дазай за ноги, Чуя за плечи и таким образом погрузили в машину. Чуя отметил, когда нёс Фёдора, что из его рта не было запаха спиртного, но Дазаю об этом ничего не сказал.

Алкаш? Ну конечно, алкаш! Все эти русские одна сплошная алкашня, и ничто больше, даже и спорить нечего! Тебе противно его трогать лишний раз, любимый? О’кей, пусть так и будет. Этот красавчик, пусть он и молодая копия босса, недостоин того, чтобы его касались твои прекрасные руки, такие сильные и изящные одновременно. И говорить вам тоже не о чем.

Они ещё на катере заспорили, куда его везти на берегу. Чуя артачился, доказывая, что у него приказ только доставить Фёдора на берег живым и здоровым, а куда дальше его девать, Чую не волнует. Но теперь было очевидным, что Дазаю одному не справиться. Достоевский, несмотря на свою худобу, всё же был не столько тощим, сколько жилистым и вес обмякшего тела был велик для одного Дазая, который никогда особо не выделялся физической силой.

Дазай махнул рукой, и решил, что ему плевать, будет ли раскрыто местоположение штаб-квартиры Крыс, но Достоевского надо доставить туда, где ему хотя бы окажут помощь. Только пусть это происходит без него. Больше использовать себя он не даст.

Чуя, конечно же, дал себя уговорить подбросить Достоевского к штабу Крыс. Фёдор, бывший на грани сознания, не мог возразить, а только молча мешком лежал на заднем сидении. Осаму с ним, здесь, наконец-то. Знакомые звуки родного голоса убаюкивали его и он не разбирал слов, воспринимая их как прерывистое гудение. Машина остановилась, дверца хлопнула, и опять голоса. Ещё чей-то, другой, тоже знакомый, но чей?

Дверца открылась на этот раз уже с его стороны, и над ним склонились. Светловолосая голова с бинтами на макушке. Длинные светлые пряди из-под них спадают на плечи. Иван… Фёдор попытался что-то сказать, но из горла вырвалось лишь нечленораздельное мычание. И он услышал голос Дазая, какой-то странно безжизненный, произнёсший:

– Забирай его и приведи в норму, а я поеду, у меня ещё в городе дела.

Дела? Какие дела? Какие могут у Осаму быть дела без него, Фёдора? Но он же вернётся потом, после? Уладит свои дела и вернётся. Ему так много нужно сказать Дазаю, так много объяснить.

Он не знал, что Дазаю уже и так очень много сказали. Вот только объяснения Достоевского он выслушивать не хотел.

***

Комната, где жил теперь Ацуши, имела вид намного лучше, уютнее, чем в то время, когда Дазай её занимал. Осаму не подозревал в Накаджиме таких талантов создателя уютного гнёздышка, и теперь в душе поражался, как можно было до неузнаваемости преобразить эту запущенную холостяцкую конуру в такое милое жилище.

Он не знал, что это вовсе не Ацуши постарался над этим. Вся Портовая мафия легла бы от хохота, вкупе с Агентством, узнай они, что этот уют и прелесть были делом рук Акутагавы. Это он, переселив сюда любимого, привёл помещение в такой милый вид. Ему очень хотелось компенсировать приютскому питомцу его неуютное детство. Да и сестра его, Гин, тайком помогла советами. Только даже Ацуши не знал об этом, надо было держать в секрете само существование у Рюноскэ сестры, так было нужно, она ведь была киллером Портовой мафии. Как и её брат. Их личности старались держать в секрете, как и в принципе личности всех членов Портовой мафии. И потому Накаджима не понял, отчего Акутагава так покраснел и смутился, когда Дазай вошёл, огляделся и плюхнувшись на подушку без приглашения, заявил:

– А миленько у вас тут! Я так не умею. Мне чаю кто-нибудь даст? А то я устал, как собака. Да, и пожрать чего-нибудь есть?

Он понимал, что ведёт себя слишком беспардонно, но настолько устал, что решил отбросить правила приличия. Он чувствовал, что вернулся домой. Может, он где-то в чём-то и помешал людям, пившим чай в этой комнате, но ему было настолько наплевать, и он чувствовал, что так устал, что ему было уже всё равно, что о нём подумают и кому он мешает.

Ацуши его не выгонит, а Рюноскэ и сам в гостях. Так что, пусть принимают, кормят, поят, он устал! Он вернулся. Домой. На день, на ночь, насовсем.

Акутагава пил свой утренний чай перед уходом, это входило уже в привычку. Им с Ацуши очень не хотелось расставаться, но… Его любимый Рю вынужден был появляться здесь только под покровом ночи. Фукудзава Фукудзавой, но Куникиду, живущего по соседству, с его недреманными очами, коих было целых четыре, никуда не подеваешь. А он мог бы сделать то, чего им обоим не хотелось. Навести на Акутагаву полицию, например. Ориентировки на него в каждом участке висят. Его, конечно, даже схватить бы не смогли, как уже не раз пытались, но о походах к любимому можно было бы забыть. А дома сестра, вести Ацуши некуда. Вот и приходилось прятаться, как шпионам, хотя после такого демарша, устроенного в агентстве Акутагавой, пожалуй, никто из его сотрудников не сомневался, что происходит между этими двоими. Но пока все дружно соблюдали приличия, делая вид, что ни о чём не догадываются. Даже Куникида молчал, пока его не дразнили, не попадаясь на глаза, несмотря на то, что догадывался как раз обо всём.

Шторы на окнах были плотно задвинуты, и с улицы никто бы не разглядел, что за странная компания пьёт чай в этой комнате в предутренний час. Говорить приходилось негромко, толщина стен не позволяла большего.

Дазай пил, ел, и удивлялся про себя, как же соседи, они же и коллеги, терпят все те звуки, которыми сопровождаются любовные сцены? Или парням приходится заниматься этим молча? Но ведь не всё же можно контролировать, в такие моменты далеко не все действия поддаются контролю. Боже, о чём он думает? У него вся жизнь под откос полетела, а он о чужой постели печётся. Вот правду говорят, что те, у кого своя постель пуста, норовят залезть в чужую.

Тем более, что теперь надо что-то решать с этим. Дазай вернулся жить сюда, и уходить был не намерен, и те двое подозревали это и заметно нервничали. Разговор всё равно должен был состояться, но Дазай придумал решение, так что… Но они ещё не знают, потому и переживают.

– Ну что, ребятки, – начал Дазай, жуя печенье (ну надо же, засранцы, купили его любимое), – я так понимаю, что испортил вам всю малину тем, что я вернулся. Уходить я отсюда не намерен, буду здесь жить, но вы не думайте ничего такого. Я не буду мешать вам, и в то время, когда у тебя, – кивок в сторону Рюноскэ, – нарисуется свободная минутка, обещаю испаряться, как туман, чтобы ты, Ацуши, меня не возненавидел.

Сделав это заявление, он молча продолжил пить чай, очень довольный собой. На лице буквально было написано: «Я же красавчик, правда? Я классно придумал, можете меня не благодарить!» Но он не подумал, что Ацуши и Рюноскэ были не просто парочкой, которую сосватал друг другу добрый дядя Дазай. Они оба когда-то были его учениками и искренне переживали за своего учителя.

Ацуши посидел пару минут с озадаченным лицом, затем прочистил горло и спросил:

– Вы что, с Фёдором-сенсеем поссорились?

Дазай опустил глаза в чашку и продолжал пить чай, будто не слыша. Тогда заговорил Акутагава.

– Что, Дазай-сан, вы в агентство теперь, или как?

Под «или как» подразумевалось то, что его как и многих сбивало с толку это пальто. Вообще, одежда была для них всегда не просто одеждой. Для любого японца его одежда всегда являлась символом и атрибутом положения. Как говорится, по одёжке встречают, потому и не надевалось на люди что попало.

И хоть Акутагава и знал, отчего Дазай вынужден был носить именно это, как никто другой, он втайне надеялся на возвращение Дазая. Как и Мори, Хироцу, Чуя, он считал, что уход из мафии Дазая был ошибкой, временным капризом. Тем более теперь, после того, как между мафией и агентством был заключён официальный альянс о перемирии.

– У нас с агентством теперь договор. Мы сейчас не воюем, – сообщил Акутагава Дазаю, обнимая за плечи Ацуши.

Дазай хмыкнул:

– Ну да, ведь у Фукудзавы и Мори сейчас другие, – он подчеркнул интонацией последнее слово, – войны, им теперь не до всех нас.

– В смысле, другие?

Акутагава переменился в лице. Он не жил в общежитии агентства, и что Фукудзава оттуда съехал, он не знал. А Ацуши не говорил ему, потому что думал – тот знает. Но у Акутагавы было столько других проблем, с той же Гильдией, например, да и не только, что он даже не прислушивался, какие ходят разговоры. Кроме того, он ещё был занят обустройством гнёздышка для своего Тигра, и насчёт всего остального мира решительно ослеп и оглох.

Щёки Ацуши порозовели, он смущённо кашлянул и покосившись на Акутагаву тихо пробормотал:

– Ну ты же знаешь, Рю-чан, директор здесь не живёт больше, и твой босс Мори…

– Ничего я не знаю! – запротестовал Акутагава, – А почему он не живёт? Не к Мори же он перебрался?

Ацуши кивнул, ещё больше заливаясь краской.

– Именно, Рю-чан. Он теперь живёт у Мори и у нас поэтому и перемирие. Вчера объявили, Дазай-сан, – сообщил он, повернувшись в сторону Дазая.

Акутагава посмотрел на Ацуши с пришибленным видом, Дазай язвительно покачал головой:

– М-м-м! Акутагава-кун, куда ж ты смотришь, если такое пропустил? Ну ладно меня дома не было, но ты-то, я думал, знаешь!

Акутагава уже открыл рот, чтобы возмутиться, но тут Ацуши ладошкой, словно лапкой, быстро и ловко прикрыл ему рот:

– Прости меня, Рю-чан. Я думал, ты знаешь, ну и не говорил.

Дазай сардонически ухмыльнулся. Ну конечно, им небось вообще было не до разговоров. Ацуши сидел рядом со своим Рю в домашнем каком-то халатишке. Такой непривычно уютный, и до неприличия счастливый, что Дазаю стало не по себе за то, что нарушает их идиллию. Он чувствовал себя монстром, вломившимся в тихое местечко и посеявшем там хаос. Точно такой же, как царил сейчас в его душе. Он налил себе ещё чаю и задал наконец свой вопрос:

– Правда, что Фёдор сын Мори?

И увидев, как набычился и отвёл глаза Акутагава, он потребовал:

– Говори, Акутагава. Я вижу, что тебе есть что сказать.

Акутагава посмотрел на Дазая. В его душе поднялась волна возмущения. Какого чёрта? Этот предатель, никак не нагреющий себе места, его ещё и допрашивает! То, что он помог им сойтись, ещё не даёт ему права на такие вопросы. Да что он хочет от него? У него приказ. Он не имеет права трепать языком направо и налево. Это личные дела босса. А он тут пришёл, всё им с Тигром нарушает, ставя их в зависимость от себя и своих капризов, да ещё и… Он возмущённо вытаращил глаза и набрал в грудь воздуха, чтобы дать резкую отповедь, но мягкая лапка снова успокаивающе легла на его губы.

– Не надо, Рю-чан, Дазай-сану можно. Если вы об этом, Дазай-сан, – двухцветные глаза мягко посмотрели на Дазая, – то да, это правда, они поговорили об этом друг с другом. Рю-чан, ну забудь ты о своих дурацких приказах, ты не на работе! А для Дазай-сана это важно, ну скажи ты ему, пусть он не думает ничего такого. Ну ради меня. Пожалуйста.

Акутагава отрицательно помотал головой, по-прежнему имея на своих губах очаровательное смирительное средство.

Двухцветные глаза не отрываясь просяще смотрели на него, и Рюноскэ не мог выносить спокойно этого взгляда. Он плавился под бархатным взглядом этих глаз, перед которыми он забывал кто он такой и что он может. Его губы чмокнули изнутри ладонь, лежащую на них ковшиком, затем он взял эту руку, отнимая её со своего рта и поцеловал ещё раз, но не отпустил.

– Ладно, сдаюсь, – он колко посмотрел на Дазая, – но это только между нами. Я не собираюсь покидать организацию, как вы, Дазай-сан.

Но на лице вечного паяца Дазая он увидел лишь гротескную гримаску внимания – круглые глаза и сжатый гузкой рот.

Он осуждающе покачал головой, но, что ж. Дазай как Дазай, его не переделаешь. Потом немного помолчал, собираясь с мыслями и начал свой рассказ.

Они заехали тогда на какую-то заброшку. Полуразвалившееся строение, ставшее приютом для бомжей, имело ночью жуткий вид, но никого из сидящих в машине это не волновало.

Мори сидел на заднем сидении, и пока они ехали, неотрывно смотрел на сидящего рядом Фёдора. Но не прямо на него, как было бы удобнее, а почему-то в зеркало заднего вида. Даже видавшему виды Акутагаве было не по себе от жуткого скрещения этих взглядов. Горящего и взволнованного взгляда босса и кинжально-холодного, его врага.

До дрожи похожие лица, лишь одно помоложе. Абсолютно одинаковые глаза, пронзительно-фиолетовые, как камень аметист. Но одни были влажные, горячо и немо молящие о чём-то, а другие пронзали ненавистью и презрением.

Они, наконец, остановились. Мори не давал приказа выйти и потому Акутагава стал свидетелем того, что там произошло.

Мори развернулся к Фёдору всем корпусом и глаза его смотрели так, как до того не смотрели ни на кого, во всяком случае, при Акутагаве.

Впервые за то время, что он знал босса, Акутагава видел у него такой взгляд. Он был растерянным и виноватым. Рука босса протянулась к волосам Достоевского, но замерла на полдороге, поскольку тот отшатнулся от неё.

– Фёдор, не бойся меня, – произнёс Мори, и Акутагава поразился, насколько изменился его голос, его взгляд и вообще он сам.

Голос Мори, босса Портовой мафии, без колебаний посылавшего десятки людей на смерть и недрогнувшей рукой лично отправившего когда-то на тот свет своего предшественника, дрожал и срывался. В глазах, обычно сухих и холодных, теперь стояли слёзы. Лицо его, всегда такое холёное, молодое и прекрасное, сейчас казалось резко постаревшим, хотя возможно всё дело было в освещении.

Русский скривил губы.

– С чего такая убеждённость, что я кого-то боюсь? Тем более, какого-то мафиози? Да если б я боялся, меня бы здесь не было.

Мори стушевался. Его мальчик взрослый молодой мужчина. С чего он взял, что его боятся, потому не хотят терпеть поглаживания по голове? Его сын уже давно не ребёнок, но весь фокус в том, что ребёнком-то он его и не видел. Да и волосок для анализа не помешал бы, хотя какие уж тут анализы, и без анализа всё видно, разве что слепой не заметит.

– Прости пожалуйста, я не хотел тебя оскорбить, – пробормотал Мори и Акутагава с ужасом уставился на него в зеркало. Босс! Босс?! Что он делает, ради всего святого? Мори Огай просит прощения?! И у кого? Ну да, они до жути похожи, но это ещё доказать надо, кто чей сын, а босс уже и лапки складывает! Но, понятное дело, Акутагава промолчал, поскольку кто он такой, чтобы судить самого босса.

Русский сидел с каменным лицом, продолжая смотреть вперёд, разглядывая Мори через зеркало, и лишь в глазах плескалась такая ненависть, что Акутагаве стало неуютно. Мори тоже это заметил, и лицо его стало таким жалким, что Акутагаве захотелось крикнуть: «Да перестаньте же, босс! Он не стоит таких унижений!» Но он продолжал сидеть как в ступоре, превратившись в неодушевленный предмет. Он и сам не понимал, что с ним происходит, но чувствовал, что почему-то не может пошевелиться. Из машины его никто не гнал, а без приказа он уже и так колесо пробил. Больше самовольничать не будет.

– Прости меня, сынок, я понимаю, ты… – вырвалось у Мори, – ты не можешь меня любить, я ничем не заслужил.

У него перехватило горло и он замолчал. Русский жёстко усмехнулся. Ненависти в глазах стало столько, что казалось она затопит всю машину изнутри и они все просто захлебнутся в ней, как в грязной луже. Он повернул к Мори лицо и прошипел:

– Не называйте меня так, Мори Огай. Я не ваш сын, у меня нет родителей. Я сирота, сирота с рождения, и не нужно выдумывать мне прошлое, это ни к чему.

Но Мори не так легко было сбить с толку. Мальчик злится, и это понятно, всю свою жизнь копить обиду на отца, который его не растил. Но Мори всё равно вымолит у него прощение, он должен, иначе не может быть.

– Я понимаю, ты сердит на меня, – Мори смотрел умоляюще, – я не знал до сегодняшнего дня о том, что ты существуешь.

Русский засмеялся этим словам, словно весёлой шутке, но смех его был злым и невесёлым.

– Вы не знали, что я существую? Нет, как раз, наоборот. Вы знали, что я есть, что я ваш враг, вы знали моё имя и знали какую организацию я представляю в этом городе, знали что я сделал и боролись со мной, так чего же вы не знали, Мори Огай?