Текст книги "Влюбиться во врага (СИ)"

Автор книги: Moretsuna yokubo

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

Фёдор обернулся. К нему фланирующим шагом, словно на приятной прогулке, приближался Он. Сердце пропустило удар, Достоевский проглотил комок в горле.

Дазай был в своём обычном костюме члена Вооружённого Детективного Агентства. Он шёл – рука по-пижонски засунута в карман, в другой большое красное яблоко. Намёк… Ясно.

На голове его шапка! Эффектно, ничего не скажешь. Лицо ироничное, и кажется, обрадованное. Рад, что нашёл? Ну да, он же надеется получить информацию о том, зачем Фёдору вздумалось серъёзно ранить Мори и Фукудзаву. Ну что ж, спрашивай, Любимый! Сегодня тебе готовы дать ответы на вопросы наиболее важные для тебя, только подойди поближе.

Дазай остановился, не дойдя до Фёдора метров трёх.

– Привет, «Демон» Фёдор-кун! – произнёс он насмешливо и откусил от яблока небольшой аккуратный кусочек.

Фёдор едва не задохнулся. Дежа вю! Это было до их разрыва, и именно так выглядела одна из самых ярких, самых запоминающихся их любовных игр. Шапка и яблоко! Да ты издеваешься, Осаму?!

– Это ты… – выдохнул Достоевский, не скрывая облегчения.

Как же он хотел бы взять Его за руки и исступлённо целовать каждый палец! Но нет, нельзя приближаться, иначе Любимый, и так всё ещё находящийся под подозрением у Агентства, не получит того, что Ему так необходимо. Да и кто знает, если он протянет к Нему руки, не окажутся ли они тут же закованными в стальные браслеты и это будет уже не игра! Любимый обижен, а значит, опасен и дразнить Его не стоит. Надо сперва объясниться.

– В последний раз мы виделись, когда я забирал тебя с горящего корабля, – продолжал Дазай, – использовать убийцу в маске, как приманку для двойной атаки, это твой стиль! Мне идёт? – спросил он, ткнув пальцем в шапку на своей голове.

– Совсем нет, – покачал головой Фёдор. Он так просто на это не купится.

Дазай фыркнул, изобразив разочарование.

– Тогда возвращаю! – и он содрал с головы шапку, и оттопырив губу, бросил комок меха под ноги Достоевскому.

Тот молча поднял её, пытаясь стряхнуть грязь. Опять прийдётся стирать, хотя он после Дазая не стирал бы её вообще! Она опять была на Нём… Это знак? Вот бы так и было. Очень трудно предугадать действия Осаму.

«Любимое моё солнышко. Как же ты зол!» – с нежностью подумал Фёдор, глядя на Дазая во все глаза, вбирая взглядом каждую клеточку его лица, фигуры, и изо всех сил пытаясь повернуться так, чтобы плащ прикрывал ту его часть тела, которую под обтягивающими брюками скрыть было невозможно.

А Дазай продолжал:

– Теперь и сам решил замаскироваться? – кивок на полицейскую одежду. – Контроль за тем, как отравят нашего директора? Какую отраву ты использовал против него?

– Тебя только это интересует? – глаза Достоевского смотрели с вызовом, рука продолжала машинально отряхивать неотряхиваемые частички грязи, а в мозгу нарастало отчаяние. Да что же ты такой долдон, Любимый?!

И тот, словно услышав его мысли, быстро подошёл к нему и схватил за запястья. Лица их были теперь так близко, как только возможно. Глаза смотрели в другие, вычитывая в них только им известные вещи.

Дазай смотрел опять в эти прозрачные фиолетово-сиреневые кристаллы, и видел, что они не мёртвые, как бывало при встречах с врагами, они были лучистые и живые. Они ждали, они умоляли и Дазай не мог больше сопротивляться этой немой мольбе. Он и сам хочет этого, кем бы ни был стоящий перед ним. Он резко подался вперёд и губы их сомкнулись.

Весь мир завертелся перед глазами у Фёдора. План! Его план удался! Удался лучше, чем он думал, чем хотел! Его Осаму готов его простить! Он дарует ему это прощение и даже больше того, он сделает ему другой подарок. И не один.

Дазай яростно целовал снова и снова эти прекрасные губы, он был бы готов бесконечно целовать их, накрывая и сминая своими губами, вот только то, что это происходило в таком месте, комфорта не добавляло.

А вот то, что этот человек за несколько минут до этого серъёзно ранил своего отца, почему-то ещё больше заводило.

Если б это было не на мусорке, Дазай бы схватил на руки это тощее, но сильное тело, швырнул бы наземь и взял тут же, без размышлений. Целуя Фёдора, он почувствовал, как соскучился, но наконец-то отстранился и сказал:

– Любимый, какого дьявола ты молчал? Ты тоже ненавидишь Мори Огая, видимо есть за что. А я-то, дурак, подумал, что вы с ним хотите меня в мафию вернуть, а разговоры о возвращении в агентство нужны только для прикрытия твоей настоящей цели! Почему ты раньше не сказал, что ты его сын?

– А ты думаешь, мне не стыдно, что у меня такой папаша? – фиолетовые глаза вдруг подёрнулись влагой, – Да лучше бы он умер, я бы один раз оплакал его и отпустил, а так я плакал все эти годы! Он даже не знал, что я существую, и ему плевать было на меня, мне нечем было гордиться!

Брови Дазая нахмурились:

– Ты так его ненавидишь, что готов убить? Ну а Фукудзаву-то за что? Чтобы под ноги не лез? Но он же ни при чём, вся его вина лишь в том, что он любит босса мафии и всё! Скажи хоть, чем его спасти, где искать противоядие? Ну пожалуйста, любимый!

Достоевский покрутил головой.

– Осаму, маховик запущен, и лезть туда тебе, – он сделал ударение на последнем слове, – нет никакого смысла! Тем более, что к тебе после твоего возвращения теперь нет былого доверия, и вряд ли они прислушаются к тому, что ты им скажешь.

Руки Дазая разжались. Взгляд стал тоскливым и пустым.

– Неужели ничего нельзя сделать? – спросил он упавшим голосом, – Фукудзава хороший человек и не заслуживает такой смерти! С Мори можешь делать всё что хочешь, но хотя бы его спаси! – добавил он, глядя на по-прежнему отрицательно качающего головой Фёдора.

– Пойми, я не спасу твоего Фукудзаву, и не убью его, и не потому что не хочу. Этот яд – вирус Каннибализма. Это такой вирус, который является способностью…

– Пушкина?! – воскликнул Дазай, – я помню!

Он побледнел, вспоминая, чем является этот вирус. Он был маленькой сверхъестественной формой жизни, которая через 48 часов пожирала своих носителей. Она проникала в организм одарённых через повреждения кожи. Любая царапина была опасна, а не то, чтобы… Вирус не начинал работать, если не было заражено более одного эспера. Только для одарённых он был опасен, только их мог убить, и для того, чтобы один из одарённых выжил, надо было, чтобы умер второй носитель вируса, до истечения двух суток, таков был механизм действия вируса. После смерти носителя вирус пропадал и второй эспер выздоравливал, но… Как же Мори и директор теперь будут решать, кому умирать? Они же… О Боже!

Дазай содрогнулся, невольно представив себя на их месте. И тут же успокоил себя тем, что к счастью, Пушкин подчинённый Фёдора и вряд ли его босс отдаст ему такой приказ. Он посмотрел в глаза любимому. Фиолетово-красные камни полыхали потусторонним светом. Он слишком хорошо знал этот свет, и почему он появлялся. Чёртов русский! Почему он поднял руку с шапкой?

Тело внезапно пронзило болью насквозь, так, что стало невозможно дышать из-за… крови? Он должен теперь дышать кровью? Откуда она? Толчок прошедшей навылет пули в спину был так силён, что Дазай свалился наземь, харкая кровью. Так вот каково твоё прощение! Двойной суицид, то чего Дазай всю жизнь так желал, а теперь больше всего боится и не хочет. Нет!!!

Щека его прижалась к грязному асфальту. Встать! Скорее встать из этой грязи! Взгляд зацепился за яблоко. Надкушенный плод выроненный при падении, покатился прямо к пурпурным сапогам Достоевского. Тот не стал его подбирать, а лишь обошёл, как и его, распластанного на земле, как мусор.

Дазай ещё только упав, зацепил взглядом сверкнувшую точку на крыше. Снайпер! Неужели же…

Дазай, зажимая выходное отверстие на животе, с трудом поднялся на ноги и шатаясь прохрипел:

– Зачем?! Я же не люблю боль…

Фёдор быстро шагнул к нему, вглядываясь в его лицо, погладил по щеке и быстро пробормотал:

– Молчи, это твоё алиби! Жизненно важные органы не задеты, всё будет в порядке, милый! Я прийду к тебе попозже и всё объясню, а сейчас прости, сюда идут!

Он быстро клюнул Дазая в щёку, одновременно помогая ему улечься на землю. Сознание Осаму уже начало путаться от боли и потери крови, и он упустил момент, когда Фёдор ушёл. Он лишь успел услышать угасающим слухом топот ног и надрывный, резанувший по ушам, вопль Ацуши:

– Дазай-сан!!!!

И мир перестал существовать для него.

***

Боль, какая надоедливая боль. Да что ж такое? Когда она прекратится? Во рту сухо как в пустыне, язык огромный и неповоротливый. Это уже с ним было, причём недавно. Или давно? Там ещё жутко воняло и был этот… ну как его? Маленький, рыженький, по стенам бегает, кто такой?

Как в детской загадке, прям. Офигеть можно. Загадку он знает, а как называется забыл. Таракан, что ли? Да нет, как-то не так. У него ещё одёжки чёрные. Ну, мордашка смазливая такая, глазёнки голубенькие, ещё матерится постоянно. Блин, да как же его?.. Вот голова! Как у старого деда стала – ничего не помнит.

И эта боль, и свинцовая тяжесть на веках. Он что, ослеп? Нет, ну чтобы не видеть этого таракашку, так пускай, он какой-то злой. А как насчёт всех остальных?

Он застонал и попытался поднять руку, чтобы протереть глаза. Что за?.. На руке что-то висело и мешало. Он сделал усилие и всё же открыл глаза. Так. Белый потолок, белые больничные стены, а на руке мешает капельница. Ну, слава Всевышнему, он понял, где находится! А таракашку зовут Чуя. Чуя Накахара. А его зовут Дазай Осаму. И на улице ночь, потому что в палате горит ночник, и окно тёмное.

Так черно за окном, что даже силуэт человека в чёрном за стеклом кажется светлым. Или это от ночника?

Стоп, какой на хрен силуэт? Опять, что ли, Чуя припёрся в любви объясняться? Нет, ну это же кошмар какой-то, снова пришёл в сознание и первый, кого увидел, это опять Чуя! Нет, ну он этого не выдержит!

Окно отворилось, впустив в палату свежий весенний воздух и гибкого человека в чёрном, и чёрной маске-наголовнике. Ниндзя, что ли? Добить пришёл? Да-а, били-били не добили, убивали не убили. Прекрасно! Он идеальная мишень. Только после операции, слабый, беспомощный. Что ж, убивайте, господа неприятели, ему давно на тот свет пора!

Ну хоть эта русская хрень двухсуточная в нём не сидит, он же Нейтрализатор, но скоро ему всё равно конец. И Фёдор будет объяснять ему всё уже на том свете. Попозже он прийдёт! Когда попозже? Сюда уже вон шиноби заявился, некогда приходить. Убийца в чёрном прикрыл окно и подошёл к больничной кровати. Дазай молча смотрел на высокую стройную фигуру в чёрном, на глаза в прорези чёрной маски. Даже в этом неярком свете видно, как они красивы, эти фиолетовые глаза… Стоп! Что?!

Человек в костюме невидимого убийцы, увидев по глазам Дазая, что узнан, содрал маску с головы, быстро наклонился и припал к его губам горячим поцелуем.

Любимый!

Пришёл, не обманул! А костюм шиноби, это правильно, ведь ночь всё-таки, его хоть не видно.

Защёлкала дверная ручка и Фёдор, мигом оторвавшись от губ Дазая, тенью, как настоящий ниндзя, нырнул под кровать.

Вошла медсестра, вынула из вены иглу капельницы, справилась о самочувствии, подозрительно покосившись на лихорадочно блестевшие глаза и губы, горевшие после недавнего поцелуя.

Осаму ей широко и радостно улыбнулся, заверил, что всё в порядке, и он идёт на поправку, и она, пожелав ему спокойной ночи, и поправив подушку, наконец ушла.

Чёрная тень немедленно вылезла из-под кровати и скользнула под одеяло. Прохладная рука легла на плечо Дазая. Фиолетовые глаза были совсем рядом, так близко, что дух захватывало, только руку протяни. И он, превозмогая боль, протянул и погладил Фёдора по волосам. Достоевский закрыв глаза, потёрся о его ладонь, как кот, нашедший хозяина, затем поцеловал её и опять их открыл. Они горели в полумраке таким огнём, как бывало в самые лучшие незабываемые минуты их совместного прошлого.

– Ну что, Дазаюшка, – выдохнул он едва слышно, – я обещал, и вот я здесь. Ты как?

– Больно! – скривился Дазай.

Бледная тонкая рука с такими красивыми музыкальными пальцами легонько коснулась под одеялом забинтованного места. Бинты теперь были только там, все остальные сняты за ненадобностью. Кого он тут напугает своими шрамами, от кого ему их скрывать?

Фёдор увидел это, и в нём всё поднялось, как и каждый раз, когда он видел увечья Осаму. Он так соскучился, что сил нет. А Осаму восстановится быстро, как и всякий эспер. Пара-тройка дней и он уже бегать будет!

– Ничего, – сказал он Дазаю, – через пару дней всё пройдёт. Будешь как новенький. Тем более, что – он хихикнул, – все сейчас заняты спасением Фукудзавы и оставят тебя в покое.

Ну и ладно, подумал Дазай. А вот что они двое будут делать дальше?

Этот вопрос он задал Фёдору. Но тот, с улыбкой погрозив ему пальцем, сначала запер дверь, а потом снова нырнул под одеяло и опять прильнул губами к горячим губам своего любимого. А тот даже не сопротивлялся, с удивлением обнаружив, что боль почему-то уходит, сменяясь… желанием? Да он же только после операции!

Нет, ну он, конечно, эспер, но вот так вот сразу? А вдруг откроется рана?!

– Не волнуйся, она не откроется, – сказал ему Фёдор, касаясь его бинтов. – И потом, ты забыл, что ли, каким был я в наш первый раз?

Дазаю стало стыдно. В самом деле, он тогда взял и отымел подстреленного Фёдора, соблазнив больного человека. Ну ладно, эспера. Но это чем тогда закончилось? А, любимый?

Но тот мягко, но властно закрыл его рот своей ладонью и провёл языком по кадыку Дазая. Осаму еле сдержал стон. Здесь же больница, а они как блудница и маньяк вздумали развлекаться здесь! Да что ж за места он такие выбирает – то больница, то мусорник.

Вот же блин! И сил нет сопротивляться, и не хочется. Другого хочется. Его, несмотря на боль. А то, что их могут застукать, только подстёгивало. Чё-ё-ё-ёрт! Как же он целуется!

Дазай попробовал что-то сказать, но Фёдор опять зажал ему рот рукой, прошептав на ушко, что он всё сделает сам, только пусть Дазай не дёргается, ему нельзя.

И вот уже от поцелуев главы Крыс горит всё тело, и боль ушла, её нет. Федя, Федечка, родной, ты как наркотик! Успокаиваешь, убиваешь боль. Любимый, прости, прости, что я опять не поверил тебе, что я бросил тебя из-за твоего отца, прости! Я больше не буду! Только не уходи! Не уходи, целуй, ласкай меня, я сегодня на всё готов!

Достоевского не надо было просить дважды. Он, продолжая целовать всё тело Дазая, там где мог достать из-за бинтов, уже спускаясь ниже пояса. Хорошо, что в реанимации не надевают пижам по крайней мере первые сутки, ничего снимать не надо, быстрее будет готов.

А Дазаю казалось, что он уже готов, что больше он уже не выдержит. Он с трудом сдерживал стоны, кусая подушку, руки комкали простыню от каждого прикосновения Фёдора к его телу. Он попробовал было сам погладить его, но ему не дали, бросив укоризненный взгляд, и разве что только пальчиком не погрозив, как маленькому. А затем просто достали из сумочки на поясе скотч и самым наглым образом прикрутили к больничной койке, пригрозив, что заклеят и рот, если Осаму будет пытаться что-то сделать.

Фёдор всё сделает сам! Понимает ли Дазаюшка значение слова «сам»? Или Фёдор недостаточно хорошо изъясняется по-японски? Прекрасно! Приятно иметь дело с умным человеком! И пусть скажет спасибо, что его ещё жалеют!

Уши Дазая опять заполыхали от стыда. Да уж! Он-то понаставил ненаглядному Федечке тогда таких засосов, несмотря на его рану в плече! Можно было конечно оправдываться сколько угодно тем, что хотел, дорвался и так далее, но ведь Фёдору же было больно! Наверное. По крайней мере тогда так не казалось. Осаму видел, что Достоевский тогда чуть не вырубился от удовольствия, о боли совсем не желая говорить, но это не значит, что больно не было. И об этой боли благополучно забыли бы навсегда, если бы не этот их нелепый разрыв. Так значит, это месть? Что ж, заслужил, сам виноват. Зачем он не остался тогда с Фёдором, зачем не выслушал? Лелеял свои обиды, как глупый ребёнок, и ему было плевать на мотивы любимого, он почти ненавидел его тогда.

А сейчас… Мягким воском растекалось и плавилось тело от жадных, но всё ещё нежных поцелуев. Таких нежных и таких чувственных, что тело выгибало от желания, и вот тогда его пронзала боль, не давая двинуться, сводя на нет всё только что полученное наслаждение. Чёртова рана! Сказал бы просто, что хочет наказать, и никаким алиби здесь и близко не пахнет. А ещё обещал научить его ценить боль! Это что, такой урок? Что-то ни хрена он пока не оценил. Разве что, изысканный садизм своего любимого. Но ведь он же прав! Не надо было вестись на слова Накахары, а надо было хотя бы выслушать другую сторону, но не выслушать же легче! Но, Боже, что же он делает?!

А тот уже наконец дошёл туда, куда раньше касаться намеренно избегал. Рот Фёдора вобрал в себя член Дазая, в очередной раз полуопавший от новой порции боли, полученной им. Его губы, то сжимающиеся, то ослабляющие хватку, словно пульсировали на нём, заставляя тело опять зайтись в новом приступе наслаждения и боли, и не давая на этот раз его достоинству увянуть, как раньше, да так, что слёзы выступали на глазах. А его язык!

Его прекрасный острый кончик, от которого словно током пронзало, когда он прикасался к головке, продолжал эту болезненно-сладкую пытку, да так, что Дазай уже не знал, как дальше сдерживать звуки, чтобы не услышала дежурная медсестра.

Он заскрипел зубами и плачущим шёпотом стал умолять Достоевского прекратить это издевательство или он сейчас не выдержит.

Фёдор только усмехнулся на эту униженную просьбу. Костюм шиноби всё ещё был на нём, но послушный трикотаж прекрасно обрисовывал, насколько трудно было сдерживаться его обладателю. Внушительный бугор в паху с мокрым пятном вокруг отлично демонстрировал, что этот человек наказывал не только партнёра, но заодно и себя.

Он стащил, наконец, эти чёртовы штаны, или как там они у этих ниндзя называются, и глазам Дазая открылось то, чего он так давно уже не видел, и от увиденного у него из горла вырвался громкий всхлип. Ему всегда нравилось, как выглядит член Фёдора, когда тот полностью заведён. Он раньше всегда целовал его туда, проделывая примерно то, что Достоевский сейчас творил с ним, но теперь они поменялись ролями, и в постели с Дазаем словно был какой-то незнакомец.

Что же он сделает с ним сейчас? Руки Фёдора опять потянулись к этой его поясной сумчонке. Что ещё там у него, склад, что ли?

Достоевский достал оттуда свой знаменитый нож с ощеренной мультяшной крысой на рукоятке. Лезвие тускло блеснуло в свете ночника. Сердце Дазая невольно заколотилось быстрее.

Что ты собираешься сделать, Федя? Если хочешь убить, убей! Только не надо резать, в нём и так уже сквозная рана,и она достаточно велика, да впридачу, и очень болезненна!

Два взмаха ножа, и Дазай почувствовал, что его руки свободны. О, спасибо, любимый! А то они уже начинали затекать. Не надо было вырываться? Правильно, не надо. От тебя всё равно не вырвешься, да и не хочется, откровенно говоря. Да что он там делает ещё с этой своей сумкой? Правильно, на хрен её, только мешает. А, он ещё и достал кое-что, ну так пусть мажет поскорее, а то Дазай уже не может. Да и Достоевский тоже.

…Нет! Что он делает? Куда так быстро забирается?! А если Дазай его… Головка члена Осаму скользнула промеж ягодиц Достоевского, нащупывая вход.

О-о-о, да! Дазай, не против, насаживайся, только осторожнее, вот так, стой! Не спеши ты так, он поможет. Вот так, ещё, ещё… Ну вот и всё! Нет, кажется не порвал. Боже, какое же это счастье, чувствовать снова, что Осаму в нём! Фёдору не больно? Нет? Ну да, он же сам захотел, сам залез на Дазая и сам теперь на нём скакать собирается.

Руки Дазая поднялись от бёдер Фёдора, ухватив через кофту его напряжённые от желания соски, и чуть покрутили их. От этого член Достоевского дрогнул и на нём выступила капля, а сам Фёдор молча заскрежетал зубами, и запрокинул голову, закатывая глаза. Руки Достоевского зарылись в волосы Дазая, ероша их и нежно лаская любимому его уши, а сам он слегка приподнялся на его члене, привыкая заново к тому, от чего успел уже отвыкнуть, но окончательно отвыкать не хотели ни мозг, ни тело.

К ебеням собачьим все идеи, когда есть то, мимо чего он всю сознательную жизнь проходил, загораживаясь, как от чумы. Просто любить и быть любимым. Просто заниматься любовью, когда этого хочется, и не выстраивать себе никаких башен, и не прятаться в них!

Он счастливо вздохнул, насадившись на член Дазая на всю глубину, и начал свою скачку. Он уже не думал, услышат или нет, чем они тут занимаются. Плевать! Они снова вместе, и план сработает как надо. И то, что в этот план вкралась такая ма-аленькая… ладно, огромная поправка, как Осаму, ничего не меняет.

Руки Осаму опять на его бёдрах, они пытаются помогать движению, регулируя темп. Не больно, нет? Тогда не мешай, любимый! Руки Фёдора сняли со своих бёдер руки Дазая, сплетая пальцы, так что локти Осаму упёрлись в кровать, и вот в такой позе Достоевский продолжил двигаться, наращивая темп. А Дазай, уже понявший, что ни боль, ни кровь, выступившая на повязке, не мешают чувствовать, как же ему хорошо, только сжимал зубы, впиваясь ими в подушку, чтобы не заорать на всю больницу одновременно от боли и наслаждения. Как же он хорош, его Фёдор-кун, Фёдор-тан, Фёдор-сама!

Как он мог отказываться от этого счастья, когда тот так классно оседлал его член, и двигается на нём теперь, раскрасневшийся, с разметавшимися волосами, невозможно привлекательный!

А тот продолжал своё дело, полностью управляя всем процессом. Вот и сбылась, наконец, его мечта, взобраться на Осаму сверху и проделать акт любви на нём, и Фёдор может поклясться чем угодно, что оно того стоило. Они так недолго были тогда вместе, что даже всех возможных поз не успели перепробовать, да и его плечо мешало этому.

Осаму, как мог, берёг его тогда, и не всегда подчинялся его постельным капризам, стараясь шуткой свести на нет его глупые, как Фёдор теперь понимал, угрозы. Как дети… Они и были тогда как дети. Такие юные, счастливые и прекрасные, они любили друг друга, а он всё испортил. Не надо было ждать, надо было рассказать сразу всё, а то о будущем они поговорили, а о прошлом нет. И эта его глупая ревность ко всем окружающим, даже к Оде! Какой вообще смысл ревновать к мёртвому, если они оба ещё живы и живут здесь и сейчас, и могут дарить друг другу свою любовь и доверие? Тем более, что с Одой они и не собирались переходить тот барьер, который с ним Осаму сломал так решительно, что Фёдору не оставалось ничего другого, как подчиниться ему, растворяясь в нём, как туманная взвесь в воздухе, однако же не смешиваясь полностью…

Боже, какой же он классный, ну прямо до невозможности, этот Федя! И где он только такому научился, когда успел? У него же точно никого не было, пока они были не вместе, и как раз понятно почему.

Как он мог подумать, что сможет прожить без всего этого, без этих тонких, но сильных рук, без фиолетовых глаз, без стройных ног, так неутомимо и прекрасно пружинящих по бокам, обнимая его бёдра! Тот двигался быстро и сильно, как заведённый, без устали, хотя кажется, уже слегка запыхался.

Ты не устал?.. Я? Капец, как устал! Без тебя устал!

Фёдор, услышав это, широко и счастливо улыбнулся и быстро наклонившись к нему, поцеловал так жадно, словно хотел выпить его всего до капли. Осаму чуть не задохнулся от такого напора. Он вдруг почувствовал, что его член внутри любимого дрогнул, переполнившись сладким напряжением и оттуда хлынуло, как дождь из грозовой тучи.

Но в это же время он ощутил, как то же самое произошло и с его партнёром, и тот изливается ему на живот, пачкая свою чёрную кофту и белые бинты Осаму.

Оторвавшись от губ Дазая, Фёдор осторожно слез с него, стараясь не задевать, чтобы не причинить лишнюю боль и подобрав с пола свою сумку, выудил оттуда пачку влажных салфеток.

Он оттёр, насколько возможно, следы их любви с себя и Осаму, и натянув штаны, снова улёгся рядом. Он гладил Дазая по волосам, глядя на его бледное лицо с закрытыми от усталости глазами. По лицу детектива блуждала улыбка, будто и не он лежит тут, насквозь продырявленный, как чек на кассе, когда его вместе с другими надевают на стерженёк.

Счёт оплачен. Эхо минувшей осени наконец-то отразилось от стены непонимания, вернувшись к источнику любви усиленное многократно.

Дазай почувствовал, как нежные губы любимого поцеловали его ухо, а затем прошептали в него:

– А теперь я расскажу тебе, что будет твориться дальше, родной мой, во избежание всяких разногласий. Я буду краток, ведь времени у нас мало. Скажу только, что завтра ты должен будешь помочь всем поймать Пушкина и заставить его отменить действие вируса, а потом захватить меня, и передать Анго, – и в ответ на недоумённый взгляд Дазая, Фёдор издал короткий смешок, и сказал:

– Даю тебе клятвенное обещание изобразить удивлённое лицо, когда ты будешь меня арестовывать.