Текст книги "Влюбиться во врага (СИ)"

Автор книги: Moretsuna yokubo

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Дазай вдруг замер, позволяя Чуе целовать себя и Накахара отпрянул, поняв, что тот что-то задумал. Карие глаза смотрели на Накахару с олимпийским спокойствием, словно провоцируя. Чуя всегда легко поддавался на провокации Дазая, поддался и сейчас. Он оттянул воротник его свитера и с силой впился губами в тонкую бледную кожу шеи Дазая, с трудом отыскав место между шрамами. Тот даже не дрогнул.

– Знаешь, а тебе чертовски идут эти шмотки, – хрипло выдохнул Чуя, оставляя на бледной коже след от своих зубов, яркий и болезненный. – Они скрывают твоё уродство! – он шумно выдохнул сквозь зубы. Как же прекрасен был без бинтов этот распутник! Как давно он мечтал увидеть эти шрамы и как же старательно их от него всегда прятали!

Ни одна живая душа не знала, как давно и как сильно Накахара хотел оказаться с ним вот так, один на один, без этих мерзких бинтов, окутывавших это тело, словно чешуя какого-то доисторического чудовища, словно средневековые латы, скафандр, чёрт возьми! Если бы только Чуя знал, что его не отвергнут, они бы давно были вместе. И теперь ему было невыносимо больно, что рядом с Осаму другой, который… Да он ноги ему не достоин целовать! Как, как он это пропустил? Как он мог такое прошляпить? Вот не зря его шляпой обозвали! Таков он и есть, иначе он бы из кожи вон вылез, но не допустил бы этого дурацкого союза! Он, тяжело дыша, глаза в глаза смотрел на лежащего под ним Дазая. Сколько раз в своих снах он видел его именно так, извивающимся под собой, вот только во сне он не лежал так отрешённо. Но ничего, Чуя своего ещё добьётся!

– Наконец-то я это сделаю! – выдохнул Чуя ему в лицо, – как же давно я мечтал об этом! Ты даже представить себе не можешь, мумия ты бесчувственная! Ты мне тут рассказывал, что мне недоступны человеческие чувства, ты заявлял, что я не могу любить! Благодарю за комплимент!

– Какой комплимент? – выдавил ошалевший Дазай.

– Моему таланту актёра, если ты за много лет так и не понял, что я люблю тебя, статуя ты бесчувственная! «Я не гей, я не гей!» – передразнил он. – Как же! А я верил как дурак, я всё кругами ходил, всё чувства свои показать стеснялся! А надо было в койку! Как ты эту крысу! Я верил, что ты по бабам, а ты вон какой… Но почему с ним? Почему не я, а? Чем я хуже? Ну что ж ты не отвечаешь?! Я что, прокажённый или рылом не вышел?! Или у меня мало бабок, чтобы обеспечить тебя, если ты их не заработаешь?!

Чуя по ходу разговора совсем рассвирепел. Он столько лет носился с мыслью, как он признаётся в любви своему напарнику, что даже думать не хотел об отказе. Он не ожидал такой реакции на свои слова, теперь он видел, что его, похоже, игнорируют. Но как же так?! На виске у него вздулась и пульсировала жилка, ноздри раздувались от гнева.

Дазай молчал. Услышанное для него было как обухом по голове. Такое у него не то, что в голове не укладывалось, в самом жутком кошмаре не снилось. Пожалуй это было одно из немногих мгновений, когда ему было действительно страшно, но он всегда был хорошим актёром и при Чуе ни за что бы не позволил себе слабость. Те слёзы, что он не смог сдержать недавно, были даже для него неожиданными, он считал, что эмоции не смогут взять верх над ним, но видимо слишком сильно было то напряжение, с которым он в последнее время жил. Он жалел теперь, что не удержался, но контролировать себя тогда не мог.

Лицо Накахары исказила злобная гримаса и он одним рывком разорвал тонкий чёрный свитер сверху донизу, удовлетворенно хмыкнул, когда его взору открылась бледная, покрытая шрамами кожа. Теперь в глазах Дазая плескалась ненависть. Никто не смел так просто смотреть на его отметины, оставленные неудачными попытками покинуть этот мир, но он продолжал молча прожигать Чую взглядом. А тот опять кинулся его целовать, хотя Дазай не отвечал, просто позволял себя целовать, лёжа безучастно, как колода, пока Чуя пытался его расшевелить.

Он продолжал целовать его шею, ещё более грубо и сильно, всасываясь в нежную кожу, в эти его шрамы, намеренно стараясь причинить Дазаю как можно больше боли. Дазай понимал, отчего тот так сатанеет. Теперь он понимал. Чуя ведь был почти трезвым, и то, что он здесь высказывал, диктовало только одно чувство, и имя ему было ревность.

Да, именно так, она единственная сейчас руководила Накахарой, затмив его разум, поглотив здравый смысл и толкая на то, что он делал теперь. А тот и не думал останавливаться, рыча от вожделения, он покрывал торс Дазая поцелуями и засосами, терзал губами его несчастные соски, а губы Осаму уже давно были искусаны до того, что потеряли форму.

Парень понимал, что лучшее, что он сейчас может сделать, это лежать, изображая бревно. После того, как бесплодные попытки вырваться ничего не дали, он просто лежал на ковре и пытался выбрать момент, когда вырваться всё же станет возможно.

Чуя расстегнул свои брюки и достал своё достоинство.

– Ну, посмотри! Разве мой хуже, чем у него? Ну скажи, хуже?! Хуже или нет?!

Дазай закатил глаза к потолку. Вот, чёртова люстра! Глаза б её не видели! Вот бы она упала, да прямо на голову этому насильнику! Сердце тоскливо сжалось от мысли, что сейчас произойдёт, если он не вырвется. Это лабораторное творение создавали изначально существом огромной физической силы, несмотря на внешнюю худосочность, именно поэтому вырваться от него никак не получалось. Так, главное теперь, это взять себя в руки и не показывать эмоций, он же только этого и хочет, рыжая мразь!

– На руки не дави, больно же! – подал голос Дазай, – а говоришь, что любишь! Любимым больно не делают. Отпусти… – он посмотрел на Чую спокойно и бесстрастно, будто был хозяином положения, и тот, неожиданно смутился под этим взглядом, как бы признавая право Дазая на это. Его острые колени чуть дрогнули и Дазай, заметив это, продолжил давить: – Ты хочешь меня? Так к чему это насилие? Я у тебя дома, ты здесь хозяин, и если нельзя по-другому, то я могу дать тебе то, что ты хочешь. Пусти, не порть мою одежду, я сам!

На секунду Чуя замер, первым его порывом была готовность согласиться, но слишком уж он хорошо знал владельца этого прекрасного изрезанного тела, этих глаз цвета виски, этих прекрасных тонких изящных пальцев… Он был совершенством до кончиков ногтей. Даже шрамы на его теле он втайне считал украшением, но вот вслух он бы в жизни не признался в этом. Именно поэтому он всегда язвил по поводу шрамов Дазая. Даже сейчас сказать обратное он был не готов. И больно уж подозрительным было это внезапное согласие. Нет ли здесь подвоха? А что, вполне в духе Дазая! Сколько раз им приходилось говорить на разные темы, попадать в разнообразные ситуации, всегда Чуя оставался одураченным. Нет, он отнюдь не был глупцом, и доверчивым простачком он тоже не был. В противном случае, не занимать бы ему тот пост, который занимал в мафии. Он был одним из пяти её глав, а то, что дурак бы туда не попал, не нуждалось в комментариях. Как бы не хотелось признавать Чуе, но приходилось признать, что Дазай был умнее, хитрее и изворотливей его самого. Поменяв уже третью организацию, он всё же ухитрялся оставаться как бы сам по себе. Хотя похоже не в этот раз. И это тоже Чую бесило. Из своих наблюдений за этими двумя он понял, что пока был занят одним срочным поручением самого Мори, ему пришлось пропустить момент возникновения между ними настоящего чувства. А ведь он так старался! Просто верить не хотел, что между ними вообще что-нибудь может быть, потому и ослабил контроль, ведь Дазай же всегда был бабник!

– Ну зачем же тебе самому трудиться? – Чуя проглотил вязкий комок, в горле внезапно пересохло.

Он стоял коленями на руках Дазая а его напряжённый член подрагивая вздымался из расстегнутой ширинки чёрных кожаных брюк Накахары, всеми своими сантиметрами желая одного – войти в тело Дазая, овладеть им, наконец, и брать, и брать его сколько сможет… Вот только брюки ему расстегнёт, сорвёт их и… И тут вдруг в тишине особняка раздался звук звонка на входной двери. От неожиданности Чуя вздрогнул. Кому понадобилось припереться к нему в такой час? И надо же, как не вовремя! Как раз, когда должна была осуществиться его давняя страстная фантазия. Он немного приподнялся, собираясь встать. Дазай тут же быстро выдернул правую руку, и схватив с письменного стола, стоящего рядом, тяжёлую хрустальную пепельницу, собрав все силы в онемевших пальцах, ударил Чую по затылку, где не было шляпы. За каким чёртом рыжий не снимал её в доме, знал только он сам, и носил её низко надвинутой на брови, оставляя затылок незащищённым. Этим Дазай и воспользовался, и через миг уже отбрасывал от себя полубесчувственного бывшего напарника, теперь так неожиданно ставшего врагом.

Накахара, как ни странно, не потерял сознание, когда тяжёлый угловатый кусок хрусталя опустился ему на голову, вонзая свои острые углы в его плоть. Видимо виной была нечеловеческая природа Чуи, поскольку обычный человек тут же потерял бы сознание от такого удара, и довольно быстро скончался бы не приходя в себя. Но всё же удар получился довольно ощутимым, и полуоглушённый Чуя теперь лежал на своём роскошном ковре, пачкая его своей кровью и безуспешно пытаясь встать.

Дазай не стал терять ни секунды. Плевать, кто там пришёл, он отобьётся ножом Фёдора! Он подхватил шапку, проверил, не выпал ли нож, вытащил его из кармана и раскрыл. Вихрем пронёсся он через все двери, пока хозяин дома не успел очухаться и, распахнув входную дверь, вылетел на улицу, в предутренний йокогамский туман и чудом не споткнувшись, спрыгнул со ступенек крыльца прямо на панель тротуара.

Разогнавшись, он чуть не влетел в стоящую возле тротуара напротив входа чёрную «Хонду». Едва он успел притормозить, и ещё не успев сообразить, откуда здесь взялась именно эта машина, как дверца её распахнулась и до боли знакомый и родной голос произнёс:

– Запрыгивай скорее и поехали, пока этот чёртов гравитатор не помешал.

На него полыхнуло фиолетовым пламенем, от которого у Дазая перехватило дыхание и в горле возник спазм.

Он не заставил себя долго упрашивать, миг – и он захлопывал за собой переднюю дверцу машины, падая рядом с Фёдором, который резко ударил по газам, рванув с места.

Из дома следом за машиной так никто и не выбежал.

========== Клетка. ==========

Машина бесшумно скользила по улицам предутренней Йокогамы, которые уже начинало заволакивать плотным туманом, наползающим с залива. Уличное освещение ещё не погасили и свет фонарей отражаясь причудливыми бликами, мелькал в лобовом стекле проносящегося автомобиля и от этого то освещались, то погружались в тень лица сидящих в нём.

В пассажирское сидение машины вжался Дазай, судорожно сжимающий в руках грязный мокрый комок меха, точно боясь его потерять. Он весь напрягся, неестественно выпрямившись так, будто на него спереди давила чья-то сильная и неумолимая рука, и смотрел перед собой в одну точку невидящим взглядом. Всё его тело мелко дрожало.

Фёдор несколько раз бросал на него быстрые взгляды, продолжая вести машину, но тот сидел столбом и только мелко трясся, лицо его было бледным, как мел. Это заставило Достоевского включить в салоне обогрев, но Дазай даже не обратил на это внимания и его продолжала бить нервная дрожь.

Наконец, стоя на светофоре (он не любил нарушать правила без крайней нужды), Фёдор повернулся к нему и легонько провёл пальцами по щеке Дазая. Тот повернул к нему голову, взгляд был измученным. Казалось ещё миг, и он расплачется. У Фёдора больно сжалось сердце.

– Бедный мой… Я вовремя успел. Прости, что заставил тебя пережить такое. Нужно было раньше вмешаться.

Дазай поморгал глазами и отрицательно помотал головой:

– Нет, всё правильно! Я не поверил тебе и был наказан…

Фёдор наклонился к нему поближе:

– Но я же милостивый Бог, и поэтому должен являть тем, кто приближён ко мне, свои чудеса, – он покровительственно усмехнулся, – ну, в данном случае, это было чудо спасения.

Дазай протянул ему то, что ещё недавно имело право называться белоснежной меховой шапкой-ушанкой. После того, как Фёдор её взял, Осаму, пошарив в кармане, вытащил и подал Достоевскому его нож.

– Вот, возьми… Я за ними ходил… – прибавил он, тщетно стараясь унять дрожь.

Пока в руках была шапка, она частично прикрывала голые грудь и живот Осаму, и теперь, вернув Фёдору его вещи, он попытался запахнуть разорванные половинки ранее целой водолазки, но Достоевский удержал его руки. Он положил шапку и нож на приборную панель и сам взялся за полы свитера, так нечаянно появившиеся в результате страстного влечения Накахары. Он внимательно осмотрел тело любимого, в поисках каких-либо новых увечий. Вернее, одного, бросающегося в глаза увечья, в виде большого свежего синяка на солнечном сплетении, который не надо было искать. Фёдор подумал, что его любимому было очень больно. Он склонился и поцеловал это место. Затем резко повернулся и тронул машину с места, поскольку светофор уже мигал разрешающим сигналом, и ему очень не хотелось привлечь внимание патруля чересчур долгим стоянием на светофоре. Он знал, что по крайней мере, хотя бы погони за ними нет. Наблюдение за внутренней обстановкой в особняке Накахары он не успел выключить занятый Дазаем, и если бы мотоцикл Чуи или другой принадлежащий ему транспорт покинули пределы гаража, к нему бы уже поступил сигнал. Поэтому он спокойно свернул в переулок, нажал на кнопку, открывая автоматические ворота гаража и плавно вкатился туда, тут же их закрыв.

– А как ты меня нашёл? – вдруг спросил Осаму, когда Фёдор заглушил мотор.

Тот помолчал, глядя на свои руки, потом взял шапку, разгрёб в одном её ухе мех и протянул Дазаю.

– Пощупай вот здесь вот, будь любезен.

Пальцы Дазая ощутили твёрдый кругляшок, зашитый в шапку, размером примерно с мелкую монету.

– Я много раз её терял, – объяснил Фёдор, – поэтому поместил туда этот датчик. Кстати с его же помощью я мог не только знать где ты, но и слышать, что у вас происходит. Но я этим не воспользовался, у этого идиота и так по всему дому камер полно. Я через них всё слышал и видел.

– Подожди, – нахмурился Дазай, – так ты, выходит, знал, что он там со мной вытворяет и не пришёл на помощь? А если бы он меня…

Фёдор успокаивающе сжал ему руку:

– У меня всё было под контролем. Я всё слышал и всё видел, но всё же до последнего надеялся, что ты сможешь с ним справиться и сам. – Здесь Достоевский сделал паузу, а затем продолжил, – я бы очень не хотел создавать у тебя впечатление, что я излишне опекаю тебя. Ты не маленький ребёнок, а я не нянька, но когда ты действительно стал нуждаться в помощи, тогда уж я вмешался.

Взгляд ярких фиолетовых глаз был спокойным и ясным. Дазай хмыкнул:

– Так это ты позвонил в дверь!

– И я, и не я, – ответил Фёдор. – звонок зазвонил по моей инициативе, но я к нему не прикасался. Я вообще не покидал автомобиля, ведь заставить звонок звонить можно и на расстоянии. – Он опять немного помолчал и добавил, – так же как и открыть электронные замки на его дверях. – И он мило улыбнулся.

Дазай молча смотрел на него, он даже не знал что и думать.

– А что там с Ацуши? – спросил он, чтобы сменить тему.

– Ты был прав, – кивнул Достоевский, – твой молодой друг действительно заболел. Теперь придётся подержать его здесь, пока не подлечится. Я так понял, ты этого хотел?

На лице Дазая появилась комическая гримаса:

– О, благодарю тебя, добрый боженька! Ты лично снизошёл до этого малолетнего котёнка и решил вылечить бедное больное животное, которое мы подобрали на улице! Спасибо же тебе, мой боженька, за то, что не оставил его на улице подыхать! Не знаю, сможет ли он тебя отблагодарить, здесь всё зависит только от тебя, так что… – он клоунски растопырил пальцы и, покинув машину, через гараж вышел в штаб.

Фёдор остался сидеть в машине и если бы не мысль, о том, что его всё-таки не лишили божественного звания, то он бы чувствовал себя оплёванным. Ну вот как он может, а? То уверяет в своей вечной любви, то тут же, как проказливая обезьяна, гадит на голову. И за что его Фёдор только любит? Достоевский от этих мыслей сделал то, чего никогда не позволял себе на людях, а лишь когда знал, что он один. Он испустил глубокий и тяжелый вздох. Вздох несправедливо обиженного Человека…

***

Ацуши, полусидя на кровати, нервно комкал одеяло. После того, как в телефоне у Фёдора что-то запищало, и он опрометью бросился вон из комнаты, не забыв, однако, заблокировать дверь, парень попытался было выйти, но… Во-первых, дверной замок был заблокирован, а во-вторых, сгоряча соскочив с кровати, и чуть не свалившись без сознания, огромным усилием воли он дополз до двери только для того, чтобы убедиться, что заперт, а потом проклинал и себя, и своё опрометчивое решение. С большим трудом дополз он обратно до кровати и влез под лёгкое, но удивительно тёплое одеяло. Там он закрыл глаза, усиленно пытаясь заснуть, но ему не давала это сделать мысль о том, что возможно Достоевский так поспешно ретировался из-за того, что это может быть связано с Дазаем.

Накаджима молил всех богов сразу, чтобы ничего плохого не случилось с ними обоими, потому что в противном случае его судьба повиснет на волоске, а чем-чем, но стремлением к суициду он не страдал. Он любил жизнь во всех её проявлениях и всегда верил в лучший исход. Именно эта жизненная философия всегда заставляла его спасать Дазая.

Наконец ему удалось провалиться совсем ненадолго в тяжёлый и вязкий полусон-полукошмар, который тут же был забыт при пробуждении. При звуке открывающейся двери глаза его распахнулись сами. К нему вошёл Достоевский и присел на постель.

– Где Вы были, Фёдор-сенсей? – забыв обо всех приличиях, накинулся на него Ацуши. Он сел на кровати, выпростав руки из-под одеяла. Огромные его глазищи уставились на главу Крыс тревожно и умоляюще, щёки горели нездоровым румянцем. – Что-то случилось с Дазай-саном? Просто он давно не заходил и Вы так резко выбежали… С ним всё хорошо?

Хоть Достоевский уже понимал, что отношения между Осаму и этим парнишкой скорее братские, но всё же подивился тому, насколько сильно этот малец волнуется за того, за кого, казалось бы, не должен так волноваться.

– А почему ты так за него тревожишься? – Накаджиме показалось, что в голосе Фёдора проскользнула едва уловимая нотка то ли обиды, то ли другого какого чувства, но лицо главы Крыс было бесстрастным и Ацуши подумал, что ему это лишь послышалось. – Спит Дазай. Надрался в баре и спит.

Ацуши не сдержал облегчённого вздоха и откинулся на подушку. Он закрыл свои глазищи, к тайному облегчению Достоевского, который от этого взгляда ощущал какое-то странное беспокойство.

– Слава богу, с ним всё хорошо, – проговорил Ацуши, – а то я даже спать не мог. Мне почему-то показалось, что с ним что-то произошло и Вы бросились за ним.

Фёдор был поражён силой интуиции этого мальчишки. Но признаваться он не собирался.

– Ну да, конечно, – с наигранной беспечностью произнёс он, – он набрался в баре, там завязалась драка, мне сообщили об этом и я поехал его спасать, вот и всё. А теперь он отсыпается после своих пьяных подвигов.

– Вы правы, Фёдор-сенсей, он действительно много пьёт, – Ацуши открыл глаза, взгляд его был печален и серьёзен. – Скажите, а он делает эти свои попытки… Ну… Вы понимаете о чём я.

– С тех пор, как он со мной, этого не было ни разу, – ответил Достоевский.

Неожиданно Ацуши резко сел и ухватился за руку Фёдора.

– Как же я Вам благодарен! Вы не представляете, Фёдор-сенсей! Я слышал о Вас много разного, но мне плевать на все эти слухи, если ему с Вами настолько хорошо, что он перестал думать об этом!

Достоевский на миг утратил самообладание от неожиданности, удивлённо выпучив глаза, но тут же взял себя в руки и попытался выдернуть ладонь из пальцев Тигра. В конце концов, это даже лучше, чем он полагал. Похоже, его плану суждено воплотиться ещё скорее, чем он думал. И этот мальчишка поможет ему, сам того не зная. Ацуши вспомнил о странной фобии хозяина и с виноватой улыбкой отпустил его руку.

– Прошу простить меня, сенсей! Я забылся, я не должен был… Обещаю, больше так не сделаю! Просто… Я очень, очень волновался!

Достоевский сидел рядом с видом потрясённым и напуганным. Во что бы то ни стало он обязан заставить поверить этого малолетнего дурачка в свою мнимую фобию. Да, он не любит чужих прикосновений. Да, он знает чем это иногда бывает чревато для других, но не до такой степени. Пока ему удаётся держать над своей способностью контроль, пусть этот юный идиот думает, что у него есть слабости. Пусть! Ему совершенно необязательно знать, что их нет. Ну, разве что… Но это к делу не относится.

– Сенсей, я прошу Вас, не пугайтесь меня. Я не хотел сделать Вам больно! И приставать я к Вам тоже не хотел, не сомневайтесь, я даже не думал, – зачастил Накаджима, – я просто хотел расположить Вас к себе, я…

– Нет, нет, ничего, ты тоже прости… Я просто не люблю, когда ко мне прикасаются… Ну разве что… – он замолчал, глядя куда-то в угол. Длинные ресницы дрожали, как у смутившейся девицы из благородного пансиона. Он подумал сейчас, что хорошо бы было ещё стыдливо покраснеть, но… К сожалению, у него это сейчас как раз не получалось. Ну не мог он себя заставить. «Дрянной актёришка», – с презрением к себе подумал он, и тут же одёрнул себя. Бог не может быть плохим актёром, и если не краснеет, значит для этого сопляка это была бы слишком большая честь!

– Я понимаю Вас, – кивнул Ацуши. Фёдор же подумал: «Да ни черта ты не понимаешь! Знаток ты хренов».

А Накаджима продолжал, даже не подозревая о крамольных мыслях собеседника:

– Только ответьте мне пожалуйста, – взгляд Фёдора переметнулся на него. – Нет, нет! – замахал руками Накаджима, заметив в его глазах опять искусно разыгранный испуг, – я не буду больше Вас касаться! Просто скажите, Дазай-сан не сильно пострадал?

Фёдор поспешил отвести глаза, чтобы Ацуши не успел заметить, как его взгляд внезапно из невинно-смущённого и слегка испуганного превратился вдруг в холодный и колючий. На языке вертелась хлёсткая отповедь, но умом Фёдор понимал, что парень спрашивает просто из дружеского интереса. Скорее даже из беспокойства младшего брата за старшего, вернувшегося из ночного загула. Глава Крыс мысленно попенял себе за то, что не может думать об отношениях всех остальных к Дазаю просто как к человеку. Человеку знакомому, и потому небезразличному. Он заметил, что в последнее время его отношение к любимому совсем утратило адекватность. Да, это было недостойно Бога, но его приводила в бешенство одна только мысль, что кто-то ещё смеет заботиться о том, без кого он теперь не представлял своей жизни. Осаму может принадлежать только ему и никому больше. Да, конечно, он не птица в клетке, он может и должен общаться с другими людьми, но! Фёдора постоянно распирало желание убить любого, кому небезразличен его Дазай. Он вынужден был двадцать четыре часа в сутки прилагать нечеловеческие усилия, чтобы не показывать Дазаю, насколько он хотел бы на самом деле завладеть им. Достоевский прекрасно понимал, что ни Богу, ни человеку неприлично устраивать сцены ревности даже наедине. Так делают лишь глупые бабёнки, которые добиваются своей нелепой ревностью только разрыва отношений, но… Он мог контролировать свою убийственную способность, а вот сердце его говорило иное. Оно кричало, оно болело, оно кровью обливалось и заходилось от ревности к единственному любимому им человеку. Ну, может, не совсем человеку, да какая уж разница, раз он сам не человек.

Поэтому он помолчал, раздумывая, как бы не выдать на-гора свои чувства перед этим… Этим… Невинным дурачком, который интересуется состоянием своего бывшего наставника и сотрудника, остающегося по-прежнему его другом. Но, чёрт возьми, как же бесит одно лишь сознание того, что у Осаму, у его Осаму могут быть какие-то привязанности, кроме него самого. Он умом понимал, что это не просто глупо, но как-то… Слишком по-человечески! Сердце Бога не имеет права быть таким, как человеческое, оно… Оно просто предаёт его, этот мерзкий кусок мяса внутри грудной клетки! В этой людской оболочке, в которой заключён его разум, но которую любимый регулярно в постели доводит до таких вершин экстаза, что… Только ради этого он согласен быть похожим на человека, чтобы быть рядом с другим человеком, который для него – почти весь мир. Мир, который не умещается в его сердце, потому что в нём живёт только Он…

– Ну, он… Он не очень пострадал…

– Жаль, меня рядом не было, – руки Ацуши нервно комкали одеяло, – я бы защитил его, я бы…

Фёдор не выдержал:

– От того, кто сделал это, его никто бы не защитил! Он должен был сам! – взорвался Достоевский и задохнулся от возмущения и стыда за свою несдержанность. Ради всех чертей, что он себе позволил?! Как он мог, как?! Выйти из себя при этом…

Достоевский зажмурил глаза так, что выступили слёзы, до боли сжав зубы в попытке успокоиться. Он не знал, что в этом была одна из особенностей Накаджимы Ацуши. И была она в том, что рядом с ним никто не мог скрыть свою истинную суть, как бы ни желал.

Фёдор оправдывал себя, что такое поведение обусловлено тем, что он чуть не потерял своего любимого этой ночью. Ведь не вмешайся он тогда, у Чуи бы точно всё вышло и как знать, может Осаму вернулся бы в Портовую мафию, к этой рыжей мелкой мрази! Из груди Достоевского невольно вырвался тяжёлый стон. Но почему, почему же он так ему не верит? Почему он подумал, что его способны предать? Ведь всё начиналось как раз с того, что Фёдор доверился ему столь опрометчиво, поддавшись чувствам. А что он вообще значит для Осаму, этой сладкоречивой японской сирены, коварно соблазнившей его, Бога?

Не хотелось думать, что он для Дазая пустое место. Но почему тогда он так говорил с Фёдором в машине, словно они по-прежнему враги, и когда Достоевский, пересилив себя, всё же прошёл за ним в комнату, то обнаружил, что Осаму заперся в душевой и не хочет открывать?

Не действовали никакие уговоры, Дазай упрямо отправлял его к Ацуши, будто не хотел видеть и больше не доверял Фёдору. Достоевского как током прошило от этой мысли, вот оно! Осаму ему не верит, потому что самый любимый и самый надежный не пришёл к нему на помощь с начала домогательств! Но тогда получалось совсем уж некрасиво. Выходило – Осаму подумал, что Фёдор не верит в искренность чувства того, кто с ним живёт и просто решил устроить очередной тест на доверие.

Хотя, он-то как раз верил! Верил в то, что Осаму не смог бы оставаться с Чуей, если бы тому удалось сделать то, что он начал. Вот только жить после такого его любимый вряд ли стал бы дальше. Точно! Он же ранил врага в голову и вырвался на свободу, использовав предоставленный шанс, Фёдор сам это видел, а своим глазам он верил.

Бедный, бедный мальчик, прекрасный Осаму, как же тебе было больно и страшно, когда этот ублюдок решился на такую мерзость! Ты заперся в душе, чтобы попытаться смыть противные тебе прикосновения, а Фёдор надумал себе невесть что!

Достоевский непроизвольно сжал кулаки, из глаз лились слёзы, хотя он зажмуривал их ещё сильнее, пытаясь прекратить этот поток. В голове билось одно желание – отомстить за унижение, причинённое близкому человеку. Чёрные вихри клубились, пожирая остатки здравого ума. Ведь Фёдору никогда не выйти победителем из этой борьбы. Чуя его поборол бы, погрузив в пучины антиграва, а потом… Потом Осаму всё равно убил бы себя и…

– Не нужно так плакать, сенсей, пожалуйста! – Фёдор услышал это сквозь пелену страданий, как сквозь вату, начиная постепенно понимать, где он, с кем, и что делает. Кто плачет? Он плачет? Да, он плачет, ну и что! Кто сказал что боги не плачут? Плачут, ещё и как! Особенно, если их при этом ещё держат за руку, успокаивающе поглаживая дрожащие ледяные пальцы, как маленькому, как няня в детстве, как Осаму. Осаму здесь?

Фёдор открыл глаза, встретившись с фиолетово-медовым взглядом Белого Тигра в людском обличье. Руки, успокаивавшие его сейчас не были руками любимого, но отдёргивать ладонь было поздно.

– Вы же смогли вырвать Дазай-сана у этого человека, он жив, значит не надо плакать, надо радоваться! Вы оба живы! – ладонь (о, чудо!) уже успела согреться от тепла рук Тигрёнка и Фёдор с большой неохотой, но всё же высвободил её.

– Дазай-сан сам вырвался, – шмыгнул носом грозный глава Крыс и похлопал себя по карманам в поисках носового платка.

Как так случилось, что он позволил себе разрыдаться рядом с этим сопляком, он не понимал. Он же не человек, чтобы пускать слюни из-за каждого подобного случая, он – Бог, убивающий прикосновением! Кстати, а почему этот мальчишка позволяет себе касаться его обнажённых кистей с обкусанными пальцами и не только до сих пор жив, но ещё и смотрит на него с состраданием каким-то? Прямо, как человека жалеет, надо же… Впрочем, для его плана может это даже и лучше.

– Простите, сенсей, я нарушил слово, – извинился Накаджима, – но мне показалось, вам плохо и вы нуждаетесь в этом. С Дазай-саном правда всё хорошо? Кто был тот человек, которого нельзя победить?

– Накахара Чуя, – ответил глава Крыс, сморкаясь в платок, который он наконец нашёл.

Высморкавшись, он посмотрел на Ацуши, превратившегося в живое изваяние, выражающее абсолютное удивление. Фёдор должен был признать, что такого изумления он отродясь ни у кого не видел. Этот ребёнок умел удивляться как никто. Накаджима, наконец, обрёл дар речи:

– Накахара? Он хотел убить его?

Достоевский усмехнулся. Его позабавило волнение этого Тигрёнка.

– Может чаю выпьем? – произнёс он, покосившись на Ацуши, – а то мне уже давно есть пора, а не поем, Дазай будет ругаться. – Он сделал паузу и закончил, – он отдыхает, а я не хотел бы трапезничать один. Ты составишь мне компанию?

Он протянул руку, на ладони лежали две капсулы.

– Я лекарство принёс, а ты мне тут допросы устраиваешь.

Ацуши протянул свою ладонь, сложив её ковшиком, Фёдор стряхнул туда капсулы, затем подал бутылочку с водой. Ацуши выпил лекарство и откинулся на подушки. Этот разговор и сопутствовавшая ему сцена утомили его, но перспектива выпить чая с хозяином дома, тем более, что он сам предлагает…

– Конечно, сенсей, я с удовольствием, – улыбнулся Ацуши, – давайте пить чай.

Лицо Достоевского прорезала торжествующая усмешка и он встал и вышел, чтобы доставить сюда чай и еду. Но когда вышел, закрыл дверь и прислонился к стене.

Ухмылка превратилась в просто улыбку. Умиротворённую и усталую. Ну и пусть он разревелся, как нервная барышня, зато ему теперь стало легче!

***

Здесь было холодно. Его тело то и дело вздрагивало, а дрожащие пальцы, казалось, окоченели и он даже не осознавал, что сминает ими собственную рубашку. В попытке согреться он обхватил свои плечи руками, но от этого теплее, увы, не стало, лишь потянуло в сон. Тогда он свернулся клубком на дне стеклянного куба – его личной камеры – и услышал как позвякивают цепи на ногах. Его кожа, кажется, под ними давно стёрлась, любое движение причиняло боль, а по щиколоткам начинали стекать тонкие рубиновые струйки крови. Но к этой боли он уже давно привык.