Текст книги "Влюбиться во врага (СИ)"

Автор книги: Moretsuna yokubo

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Хоть он и знает, что ничего хорошего от Дазая не добьётся, но тело непослушное, что хочет, то и делает. И сердце тоже. Сидит на цепи, как дворовая собака, и миска с едой есть, и будка, вон какая шикарная, а оно не ест, не пьёт, не спит, всё скулит и скулит да воет.

Вой, не вой, бедное ты сердечко, а хозяина тебе не видать. Наплевал на тебя твой хозяин. Другую себе выбрал собаку, которая Его собой закрывала, а Он подумал, что хочет укусить, да и её тоже прогнал. А та собака теперь, небось, тоже мучается. Вон что стало твориться в городе! Похоже, Крыс этот живее всех живых, и более того, смириться не может, что потерял хозяина. Эх, Дазай, Дазай, за что ж тебя так собаки любят, грёбаный ты дрессировщик…

Наконец система поиска выдала на экран маленькую зелёную точку. Накахара посмотрел, где это, и на ходу цепляя плащ, понёсся вон из дома. Туда, куда вечно будет велеть ему сердце. Верное, собачье сердце, посаженное на цепь, крепче которой ещё не придумано.

***

Звуки, одни только звуки, весь мир стал как один лишь огромный звук, гулкий и пустой, как выпорожненная бочка. Он сначала думал, что оглох, потому что слышал только его, этот звук, заполняющий вокруг него всё пространство. Он поглощал собой все остальные звуки, давил на мозг, его бедный больной мозг, жестоко раненный одной только мыслью.

За что?

Что он такого сделал? Почему его опять предпочли бросить, ну как же так? Бога нельзя предавать, это грех, это отступничество, в конце концов! А за отступничество положена кара, это же ясно как белый день. Хотя ему сейчас что день, что ночь – всё едино. Для него ни дня ни ночи нет, только одни сплошные серые сумерки, в которых ничего нет, кроме этого страшного всепоглощающего звука. Он только недавно понял, что это за звук. Звук разбитого сердца. Сердца, которое он у себя ранее полагал отсутствующим, но когда обнаружил, что оно всё же есть, и что он готов подарить его кому-то, он так и сделал. Не то подарил – на золотом блюде поднёс. Никогда он раньше не делал так. Думал, нечего дарить, у Бога ведь не может быть сердца. Оказалось, может. И оно такое же, как и у тех, кого он призван наказывать за прегрешения.

И оно не помешает ему довести до конца тот план, который он давно себе выстроил, и завершит во что бы то ни стало. А тот, кто мог бы помешать, только поможет. Поможет тем, что не помешает ничему. Хотя он и так не мешает. Он просто сидит осколком в сердце, как кусок ведьминого зеркала из старой сказки и не вырвать его никак и ничем, разве что само сердце сжечь. Он и пробовал, не получается. Думал, сможет жить без него, но человек, тот самый человек в белом из его давних кошмаров, лишь улыбаясь качал головой, отрицательно махая при этом своим пальцем.

Он снова и снова снился Фёдору и говорил, что Фёдор не бог и не демон, а всего лишь его несчастный ребёнок, и протягивая руки, умолял пойти с собой и больше не прикрываться именем бога.

После таких снов Достоевский просыпался в поту, с горлом, саднящим от надрывного крика. Верный Иван промакивал ему испарину и давал напиться, а Фёдор лежал и долго не мог отдышаться после каждого такого сна. Сна, в котором опять и опять приходил этот человек, плотью от плоти которого был сам Фёдор, и имя которого он никак не мог заставить себя произнести, настолько оно ему было отвратительно.

Человек, до боли похожий на него, только много старше, хотя всё ещё красивый. Само воплощение греха, воплощение преступления, человек в белом врачебном халате который он надевал, когда выходил в город и хотел чтобы его не узнали. Бывший хирург, а ныне президент «Mori corporation», по совместительству босс Портовой мафии Мори Огай, его родной отец.

Человек, из-за которого он вытерпел столько страданий в своём сиротском детстве и юности, человек, отобравший у него право на счастье, человек, являющийся его вечным проклятием. Из-за него рядом с ним нет того, кто растопил его заледеневшее на трескучем русском морозе сердце, отогрел его душу, заставил поверить в любовь.

Фёдор не знал, что это будет так больно. Он думал, что откроется Дазаю после того как вернётся с корабля с этой драгоценной для него папкой со списком способностей эсперов Портовой мафии, но его опередили.

Осаму не простил ему этой истины, такой простой и очевидной, что Фёдору оставалось только удивляться, как Дазай до неё раньше сам не дошёл. Он же столько лет знал его отца, да неужели же можно было не заметить? Объяснение было только одно – любовь слепа, а потому Осаму не заметил очевидного. Фёдор знал, что его возненавидят за его происхождение, но всё же надеялся, что сможет объясниться. И потому с маниакальным упорством рыскал по городу следом за Осаму, стараясь всё время оказаться как можно ближе и выискать, выбрать момент, когда он смог бы сказать ему. Если его захотели бы выслушать.

Правда это было уже совсем не по-божески. Это было поведением обычного человека, которого бросили без объяснения причин. Но Достоевский уже не думал о статусе. Нет, он конечно пытался делать видимость какого-то величия, произнося вслух высокопарные речи о грехе и наказании за него, но с ужасом чувствовал, что эти слова только сотрясают воздух, так и не находя ни малейшего отклика даже в душе его самого.

Обратной дороги нет.

Он понял это, ещё отдавшись Дазаю там, у него дома, когда думал, что сможет по-прежнему удержать контроль над ситуацией, но у него ничего не вышло. И теперь его наивные надежды были в пух и прах развеяны тем, на что он считал себя абсолютно неспособным.

Простой человеческой любовью.

Он много раз пытался вырваться из мягких, но когтистых лап этого чувства, но теперь понял, что это бесполезно и просто отдался течению, лишь стараясь, чтобы его не расшибло о камни на берегу.

Любимый… Никогда он не думал, что сможет вообще сказать это слово. Тем более, мужчине. Никогда не думал, что для него доступно это чувство. Да ещё и к кому – к Дазаю!

Вот уж точно, верна русская народная поговорка: «Полюбится сатана, пуще ясна сокола!» Уж и сатана, точней не скажешь. Как сетями опутал его, цепями сковал, и окончилась для него несчастного теперь вольная волюшка. Вот уж японец хитрожопый! А хотя, на лицо посмотреть – так он сам мало от японца отличается. Гены, чтоб их…

Дазаюшка, так он называл своего любимого и Осаму, забавно спотыкаясь почти на каждом слоге, пытался повторить это. Они вместе хихикали над тем, как коряво у него выходило, а когда Дазай пробовал по-русски назвать его ласково Федечкой, то опять спотыкался, да так забавно, что Фёдор начинал хохотать без удержу. Он даже на спину падал от смеха и слёзы выступали на глазах. Никто и никогда не мог его так рассмешить. А его Дазаюшка накрывал его своим телом и прерывал этот смех нежным и затяжным поцелуем, переходящим в…

Он прижимал к кровати тонкие обкусанные кисти, распиная его на ложе любви, как языческую жертву на алтаре, покрывал поцелуями всё его тело и оно дрожало, как натянутая струна, от всех Его прикосновений и ему их было мало! Осаму играл на нём, как Фёдор на своей виолончели, играл мелодию любви и игра эта захватывала их обоих настолько, что казалось не закончится никогда. Он же видел, видел, что его действительно любят! И так было до того рокового вечера, когда Достоевский приступил к воплощению основной части плана добычи этой папки.

Она была нужна ему, кровь из носу нужна, но сказать о том, как он её добывать собирается, было нельзя. Дазай бы влез помогать и только помешал бы. Да и как Ему скажешь то, что так просто не вымолвить? Отец… Да будь он проклят, такой отец!

Но какие нежные у него прикосновения. Там, в мафиозной машине, Фёдор с ужасом обнаружил, что ему эти прикосновения приятны точно так же, как и прикосновения его Дазаюшки. Оказалось, что всё это время его тело страдало безмолвно от того, что его ни разу не приласкал родной отец! Боже, как стыдно, как стыдно, как же так можно было отдаться этому чувству?! Это недопустимо!

Он сирота, и этим всё сказано, будь Мори хоть десять раз биологическим отцом.

Щёки Фёдора жарко вспыхнули от стыда за свою невольную слабость. Человеческую слабость. Что-то слишком уж много в нём стало в последнее время человеческого. Он годами заталкивал всё это вглубь самосознания, но стоило лишь этому старому мерзавцу протянуть свои грязные ручонки, по локоть искупанные в крови и сделать такой жест, простой и вполне естественный со стороны ближайшего родственника, как он расплылся, словно кисель.

И он со стыдом вспоминал, что когда пальцы этого грязного мафиози проводили по его волосам, ему захотелось прижаться к теплому родному боку, зарыться лицом в шарф на груди и вот так сидеть, сидеть… Пока второе пришествие не наступит. А с другой стороны пусть бы прижимался Дазаюшка. И Фёдору было бы ничего больше не нужно, только бы грели его с обеих сторон родные люди.

Что-то он чересчур размечтался. Ну прям, как сопляк какой-то. Да и местечко для мечтаний не слишком подходящее – узкий тупик на задворках домов, где почти вплотную сходятся стены, утыканные коробками кондиционеров и стоят мусорные баки. Рядом с ними, словно так и надо, криво приткнулось на куче хлама роскошное мягкое кресло малинового бархата. Почти новое, даже не сильно потёртое. Возле него так удобно прятать свою одежду, пока он будет делать то, что давно уже мечтал. Только бы рука не дрогнула. И этот рыжий мелкий ушлёпок, мнящий себя японским богом, не подвёл. А ведь Фёдор так старался!

Вот и вчера, когда они опять встретились на берегу, эти двое, ушлёпок и Он, любимый, Фёдор наконец решился и послал Ему сигнал. Но когда Дазай бросился искать источник сигнала, он снова поставил блок, выключив сигнал. Он понял, что не готов к встрече с Ним, что нужно сделать кое-что ещё, раз дела обстоят именно так, как они обстоят, а не так, как Фёдор напридумывал сам себе.

Впервые у него случился такой промах из-за обладания неполной информацией. А как ты будешь ею обладать, откуда возьмёшь то, что запрятано так глубоко в душе, что хозяин информации и сам не знает, что в нём это есть.

Человеческий фактор, обстоятельство непреодолимой силы.

Его многие называли «Демон Достоевский» за то, что он умудрялся знать то, что казалось бы, знать невозможно, но оказалось и у этого умения есть предел. Он думал, что может читать в душах, но оказалось, что даже в душе любимого он не был в состоянии прочитать, насколько сильна Его любовь. Эти стихотворные строки, вырвавшиеся у него на берегу! Он даже себе не представляет насколько похожи эти стихи на другие, намного более древние, стихи его народа. Там жена тоже хотела бы превратиться в чайку, чтоб полететь к своему супругу, князю русскому, попавшему во вражеский плен.

Только он-то не в плену и Дазай не русская княгиня. Но о том, что вчера услышал, он поговорит. Сегодня.

Сегодняшний день – решающий. Наконец-то он сможет развязать войну. Войну, о которой давно вынашивал планы, которой хотел и не хотел, но она была необходима.

Этот священник уже сделал своё дело, он ранил Фукудзаву, чтобы потом, через эту рану его можно было заразить смертельным вирусом Каннибализма. Теперь очередь за вторым участником любовного тандема, но эту миссию Достоевский не доверит никому. Он лично рассчитается со своим папашей, как давно уже о том мечтал. Вперёд! И прочь все сомнения. Боги не могут ошибаться!

***

Шлёп! Шлёп-шлёп-шлёп! Шлёп-шлёп-шлёп-шлёп-шлёп-шлёп!

Ого! Аж целых шесть «блинчиков» испёк! Ну, класс! Теперь можно и с Акутагавой посоревноваться, а то он вечно выигрывает. Как напечёт «блинов», так по четыре, по пяти сразу, а у Дазая больше двух никогда не получалось. И как он так умудрился в этот раз? Надо бы ещё повторить, может опять получится, ведь здорово же, он теперь может играть в «блины» лучше, чем раньше! Только эта игра успокаивает душу, заставляет ни о чём не думать. Кто бы мог подумать, что банальное бросание прибрежной гальки в воду, чтобы она подпрыгивая неслась по водной глади, пока не утонет, так исцеляет от ненужных терзаний! Не сёги, не шахматы, не компьютерные игрушки, а простой запуск плоского камушка как можно более параллельно водной поверхности и подсчёт прыжков – кто больше!

На первый взгляд казавшееся таким лёгким, искусство вычисления траектории броска оказалось весьма непростым. Но кажется, у Дазая наконец получится обыграть соседа, показавшего ему эту игру, и Дазай подивился, как он до сих пор не знал её. Он конечно понимал, что бывшему портовому мальчишке такая игра знакома с детства, но она так успокаивает нервы и отвлекает от дурных мыслей, что и для взрослых пригодна и ему было не стыдно играть в неё со своим бывшим учеником, а теперь, можно сказать, соседом, Акутагавой Рюноскэ, который «забегал на огонёк» к своему возлюбленному Накаджиме.

Дазай понимал, что будет мешать этим встречам, и при разговоре с Фукудзавой о своём возвращении в агентство, попросился жить во «временно пустующую» бывшую комнату директора. Тот сперва поупирался, а потом, после какого-то звонка, уступил.

Дазай даже не хотел думать, чей это был звонок. Ему хотелось жить в этом помещении, но если бы он услышал, кто попросил за него, то наверняка не принял бы этой уступки. Он догадывался об этом, но притворился, что не понимает причин такой благотворительности. В самом деле, какая разница, кто это был. Всё равно этот кто-то перед ним так виноват, что эта мелочь неспособна искупить такую вину.

Да и чёрт с ним! И с тем благотворителем, и с его прекрасным сынком, мать их в душу (кстати, где его мать?), он не хочет сейчас думать об этом. И не только сейчас, а вообще никогда. Он ощущал себя рыбой, выброшенной на берег и как улитка на период жары прячется в раковину, затягивая отверстие тонкой плёнкой до первого дождя, так и он зарылся в свою нынешнюю жизнь, как в ракушку. Жил на автомате, совершая чисто механические движения. Иногда погружаясь в кошмарный сон, из которого его постоянно вытаскивала мягкая лапка на лбу, когда он невольно будил своего бывшего подопечного, слышавшего за тонкой стенкой крики семпая во сне. Механически пережёвывал пищу, которой его угощали сострадательные соседи, выдавливая в ответ механическую улыбку благодарности. Без этих почти насильственных подкармливаний он совсем забывал бы поесть.

После того, как он вернулся из штаб-квартиры Крыс, не найдя там того, кого искал, он почувствовал, что жизнь словно остановилась. Она уже, однако, не была прежней, эта жизнь. От прежней жизни она отличалась тем, что ему не хотелось прекращать своё существование, которое он сам определял, как бессмысленное. И смысл был в том, чтобы найти Его. Найти и быть рядом. Всегда. И хрен с Ним, чей Он там сын. Он же не выбирал себе родителя. Вот он, Дазай, совсем родителей не знал и что хорошего? Хотя, уж лучше никаких, чем вот такой папаша.

Не то чтобы он хотел оспаривать само существование Портовой мафии и её босса в частности, но просто предпочитал держаться от них подальше, по возможности не приближаясь на опасное расстояние.

Кто ж знал, что существует одна причина, неразрывно связывающая всё это в узел, который нельзя ни развязать, ни разрубить. Надо просто жить с этим. И смерть не выход. Он уже пробовал уйти через этот грёбаный выход и нашёл в конце выхода Чую!

Бедный, бедный мелкий рыжий задохлик. Ну разве ж он виноват, собачка неприкаянная, что сердцу не прикажешь полюбить. Оно, бедное, не виновато. Вот кто как ляжет на душу, так и колом не выгонишь. И уж он-то Чую прекрасно понимает. Сам такой.

Фёдор как-то раз, на вопрос, не жалеет ли Он о том, что они вместе, криво усмехнулся и произнёс по-русски фразу, смысл которой в переводе на японский означал, что даже нечистый дух может стать лучше прекраснейшего из прекрасных, если любишь этого самого нечистого духа. Правда перевод Он озвучил не сразу, ведь не слишком приятно сравнение с нечистым духом того, кого обидеть не хочешь, но после этого Осаму понял, что его действительно любят. Любят, несмотря ни на что, а может даже вопреки всему. И не потому, что он единственный эспер, с которым можно заниматься любовью без риска убить партнёра прикосновением, а потому что он единственный человек, чьё имя и фамилию можно произносить так, что они звучат как музыка.

Заюшка-Дазаюшка, вот как Он называл его, когда Осаму дурачась напяливал на себя Его заячью шапку, белоснежную и мягкую, как пух. Он целовал Дазая, ухватившись обеими руками за уши этой шапки и говорил, что ему она идёт. А он смотрел в эти бездонные фиолетовые омуты, тонул и не хотел выныривать.

Нет! Стоп! Не сметь! Не думать! Не вспоминать! Нельзя!

Нельзя, иначе он с ума сойдёт. Разум штука хрупкая. Как и любовь. Чуть неловко повернешься, бац – и нету! А ты сиди потом голой задницей на осколках и удивляйся, почему так больно впиваются? И ни штаны не натянешь, ни с места не сойдёшь. Так и будешь сидеть на месте, как крачка в гнезде. Крачки… Сколько же их вьётся над заливом!

– Крачки-крачки, мне бы ваши крылья!

Я бы мог полететь высоко в небо.

Там я увидел бы, что творится на земле, поискал бы моего любимого.

Его украл рассвет, и сразу стало пусто.

Я зову его, а он не откликается.

Я жду его, а он не является.

Найдите мне его, портовые крачки, слышите, иначе я с ума сойду от тоски!

– Ну да, я его ищу-ищу, а он тут камешки кидает, да с чайками беседует, больше же делать нечего, да? – проскрипел за спиной знакомый голос, заставивший Дазая вздрогнуть.

Меньше всего ему нужен был именно этот голос в такой момент, чёрт бы побрал это рыжее чудовище!

– Чу-у-уя! – мгновенно он весь подобрался, будто и не у него только что нечаянно вырвались вслух эти стихи, – А ты, я смотрю, не нашёл другого занятия, кроме как беседовать со мной! У тебя всё, или какое-то дело ко мне?

Дазай сидел на большом плоском камне-голыше и задав свой вопрос, вставать не собирался. Гному надо, пускай сам и подходит, зачем-то же он сюда припёрся к нему. Осаму надеялся, что не для того, чтобы петь опять свои любовные песни. Он вроде в прошлый раз всё хорошо объяснил. Доступно. И чего ему неймётся? Развёл их с Фёдором, сам получил от ворот поворот, так нет же! Он теперь всё время будет вот так за ним таскаться? Достал! Или снова будет в мафию вернуться предлагать? Хотя нет, для этого босс нагрянул бы собственной персоной. Очень уж ценил его всегда господин Мори Огай, а теперь так особенно, родичи же!

Дазай скрипнул зубами. Взял себе сыночка в мафию, так ещё и он нужен? Для полного комплекта, что ли? Дазай не сомневался, что тогда ни он, ни Коё не нашли Достоевского потому, что Мори успел предупредить сынка, и тот сбежал под крылышко к папочке, где и сидит себе затихарившись, как крыса в норе. А норы у крыс большие, он сам когда-то видел. Нору настоящей крысы, серой и огромной, величиной с кота. Её поймали и убили, а нору потом долго зарыть не могли. Большая была нора, много вёдер земли ушло на то чтобы засыпать её.

– Ну, чего молчишь? Язык отсох, а, малыш Чуя? Если нечего сказать, то пропусти тогда, я пойду домой, а то тут холодно становится, а я простудиться не хочу, меня лечить некому будет!

Он поднялся с камня, сунул руки в карманы, и хотел пройти мимо странно остолбеневшего Накахары, у которого храбрости хватило только на первую ядовитую фразу, а теперь он стоял, вжав голову в плечи, будто получал выволочку от босса. Но когда Дазай поравнялся с ним, его скованный молчанием язык вдруг обрёл чувствительность и из горла вырвалась фраза:

– Дазай, я пришёл сказать, что я был неправ.

Дазай резко затормозил и развернулся на каблуках, умудрившись не свалиться на мокром прибрежном песке. Он по-прежнему руки держал в карманах, взглядом словно вбивая Чую в песок. Затем, в мгновение ока,Чуя даже не успел заметить как, лицо Дазая преобразилось. Бровки мигом задрались кверху, прекрасные глаза цвета чёрного чая или дорогого коньяка округлились и засверкали, рот вытянулся трубочкой. Он всплеснул руками, слегка склонив голову набок, как маленький, изображая собой одно лишь воплощённое удивление.

– Ну на-а-а-до же! – пропел он, издеваясь как всегда. – Караул, люди! Конец света! Конец света! Все срочно в убежище! Сейчас мы все помрём! Бог, сам великий недобожок Чуя-кун впервые в своей жалкой жизни признал, что он неправ! О нет! Я этого не переживу! Спасайся кто может, иначе некому будет надавать тебе щелбанов, о великий и грозный король гномов. Прекрасный Гномео останется один в этих развалинах и больше не сможет бегать и признаваться в любви, а задно делать попытки изнасилования бедного ничтожного Неполноценного! Ты же у нас всегда прав, о Чу-у-у-уя! Так как же так?

Дазай, трагикомично заломив руки, согнулся, чуть ли не вдвое, и заглядывал снизу вверх прямо в лицо бывшему напарнику, приблизившись вплотную. А тот стоял побледневший, опустив глаза, держа руки в карманах и закусив губу. Стоял и был не в силах что-либо ответить, пока не почувствовал, как потекли струйки крови из прокушенной губы, увидев которые длинный усмехнулся и распрямился, бросив коротышке:

– Что, нелегко тебе выдерживать Федькин характер? Небось, всю вашу организацию строит, стервец! По струнке у него ходите, придурки? Ну так вам и надо, вы не заслужили другого принца. Ну и как себя чувствует Его Крысиное Высочество? Или ты не удостоен почётного права лицезреть высочайшую из всех крысиных морд?

Длинные, странно тёмные ресницы недоумённо взмахнули, обнажая какой-то детский беззащитный взгляд. Чуя слегка нахмурил брови, пробормотав:

– О чём ты? Я точно знаю, что Достоевского нет в рядах мафии и никто его давно уже не видел! Я сам его видел в последний раз, когда… Ты помнишь, когда мы в последний раз виделись, к тебе на улице подошёл коп? Ты лицо его видел, заметил его глаза?

Дазай ошарашенно стоял, словно внезапно прозревший. Вдруг он схватил Чую за плечи и сделав страшное лицо, прошипел:

– Что я слышу? Малыш Чуя уже на копов перешёл? Ах ты мелкий извращенец! Тебя так заводит полицейская форма, а?

И он, сняв шляпу, погладил Накахару по голове.

– Ах ты мой барсучок-ролевичок! Я с тобой не сплю, так ты решил со скуки копа закадрить? Ну, значит, об их ориентации говорят правду, буду теперь знать, спасибо тебе за информацию!

Он водрузил шляпу обратно и взяв обеими руками Накахару за щёчки, потаскал его слегка за них, приговаривая:

– Ах ты мой маленький, ах ты мой рыженький! Ах ты ментовская подстилочка хорошая!

Такого Чуя уже не мог вытерпеть, и перехватив бинтованные запястья, гневно посмотрел тому в глаза.

– Я с тобой серьёзно говорю, а ты всё шутки шутишь! Тот полицейский и правда был этот Крыс, я просто не понял сразу!

Дазай хмыкнул:

– Ну конечно же не понял, где тебе! Ты же у нас всегда был глупенький и тупенький, с соображалкой у тебя всегда были проблемы!

– Может быть! – неожиданно легко согласился рыжий, – но теперь такие проблемы у тебя и ты даже не хочешь меня выслушать! Я думал, ты его не любишь, думал блажь, пройдёт, ведь меня же ты столько лет знаешь, а он…

Горло от волнения перехватило спазмом и он замолчал, проглатывая слюну. Дазай лишь горько усмехнулся в ответ на это. Каким жалким был сейчас этот несчастный рыжик. И ведь не такой же и урод, когда от злобы не пыхтит. Может ещё повезёт, и он найдёт свою пару.

А его сердце безоглядно отдано другому. И оглядываться лучше не пробовать, а то хуже будет. Внезапно из кармана донёсся короткий слабый сигнал. Сигнал, так давно им не слышанный, что он сперва даже было не поверил. Он стряхнул руки Чуи со своих запястий и вытащил из кармана телефон. Там на экране светилась надпись:

Объект поиска обнаружен. Просмотрите пожалуйста геолокацию.

Шапка!

С того самого случая с подожжённым кораблём от шапки не поступало никакого сигнала. А функцию поиска он, видимо, просто забыл выключить.

Дазай открыл карту, чтобы посмотреть откуда сигнал, и побледнел. Это было здесь, рядом, буквально за ближайшим зданием!

Он кинулся прочь от Чуи, который не стал бежать за ним. Он только молча посмотрел ему вслед с тоской и болью, побрёл к камню, с которого только что встал Дазай и сам уселся на него с ногами, обхватив руками колени.

А Дазай побежал, как оглашенный, к месту, указанному на карте. Он, задыхаясь, влетел в маленький дворик, скрытый от морских ветров трехэтажным старым домом, и замер, жадно обшаривая его глазами. Но ещё не закончив осмотра, почувствовал, как ледяной змеёй ему в грудь вползает боль.

Дворик был пуст. От него сбежали самым позорным и наглым образом. Поманили и сбежали, обвели вокруг пальца, как дурачка, как подростка! Истинный сын своего отца и ведёт себя так же! Дазай зло сплюнул под ноги, быстро смахивая рукавом предательскую влагу с глаз. Он оглянулся, не видит ли кто? Но этот дворик вблизи набережной, был пуст. Абсолютно пуст, будто и дом был нежилой. Но апрельский бриз колыхал занавески на кое-где открытых окнах, на одном из них умывался пёстрый с рыжими пятнами кот, и Дазай уставился на него, словно это он сожрал его Крыску.

Кот в ответ уставился на него, прервав своё занятие. Он недоумённо мурлыкнул, вопросительно посмотрев на запыхавшегося растрёпанного детектива и поскрёб лапками оконную раму, требуя выпустить его. Темноволосая симпатичная хозяйка в очках и красном свитере подошла к окну и распахнула раму, выпуская животное. Они с Дазаем удивлённо уставились друг на друга, а потом она воскликнула:

– Эй, Дазай-сан! Ты почему здесь? Что-то потерял?

Дазай лишь изумлённо прицокнул языком. Секретарша из их Агентства. Не Наоми, другая. Наоми выполняла сейчас другие поручения, а эта… Как же её зовут? Забыл. Выходит это он под её домом бродит и кот этот её. Надо сматываться, а то ещё что-нибудь не то подумает.

И он, смущённо помотав головой, и пробормотав:

– Да нет, ничего, не стоит беспокоиться! – быстро ретировался оттуда, не замечая, что кот следует за ним.

Даже сама хозяйка, которую звали Харуно, не знала, что это не просто кот. Это наставник всех эсперов города, ушедший на покой, Нацумэ Сосэки, жил в образе животного у этой женщины. Он негласно контролировал, как работает система поддержания порядка, созданная им много лет назад и теперь был очень обеспокоен, что не смог предусмотреть одного маленького сбоя в хорошо отлаженной машине надзора – внебрачного сына Огая, возникшего из ниоткуда. Да, натворил этот Мори, однако! Да ещё этот настоящий сын и приёмный полюбили друг друга… Если бы этот Чуя всё не испортил! Ну да ничего, он вмешается в нужный момент, и если будет надо, исправит ситуацию. А за Дазаем нужен глаз да глаз! У мальчика не самый лёгкий период в жизни.

Осаму снова вытащил телефон, перепроверяя локацию сигнала, но тот странным образом пропал. Дазай даже головой потряс. Да не привиделось же ему это, в конце-то концов! Или привиделось? Был сигнал, или нет? Да ну, был, был, он же не сошёл с ума!

Хотя кто его знает, раз он дошёл до того, что уже с чайками на берегу разговаривает. Ах Федя-Федечка, чудо ты в ушанке! Что ж ты сделал с его сердцем, что оно колотится, бедное, как язычок колокольчика, как только из груди не выскочит. На край света бы пошёл только, чтобы найти тебя и всё, что скажешь делать без возражений. Как угодно прощение бы вымолил, только б его простили!

Ну сын, ну Мори, ну мало ли у кого какие бывают отцы и сыновья. Тем более, что к папаше Он как раз и не вернулся. Да и не были они заодно никогда, даже в откровенном разговоре общего языка не нашли. А он тут уже себе понавыдумывал! Хорошо, хоть этот задохлик просветил. Дазай криво усмехнулся. Ну надо же! И от задохликов бывает польза, когда у этих задохликов голова включается. У-у-у, морда ты рыжая, подумал он почти с нежностью, вышагивая домой и любуясь нежным кружевом зелени, начавшем одевать весенние деревья. Кровь из носу, но он найдёт Его. Найдёт и…

***

Ноги сами несли его в прежний тупичок, где на помойке была спрятана одежда. Его одежда, а не то ментовское барахло, надетое сейчас на нём и так его бесившее. Но что ж поделать, этот костюм сейчас являлся наилучшей маскировкой, копы все на одно лицо, и если б Мори не содрал с него полицейский картуз, то и он бы не понял, кто вогнал ему в живот этот нож. Ну да оно и к лучшему. Пускай знает папаша, как поступать с ним таким образом! Теперь смертельный вирус уже в нём, молодец сукин сын Сашка!

Он ухмыльнулся, вспоминая глаза босса мафии, когда он увидел, кто это его подрезал. Изумлённые, жалкие, как у больной собаки, на внезапно посеревшем и стремительно теряющем красоту лице, и этот прерывистый шёпот:

– Так это… ты?!!

Или он думал, что его простили от того, что он пару раз погладил по головке ребёнка, которого должен был боготворить, холить и лелеять, любить и носиться с ним? Он всего этого не делал, а значит и на прощение рассчитывать не в праве. Да и то, что с Ним они не вместе, это с точки зрения Фёдора самый большой грех. Но он убеждён, что они обязательно поговорят, и обязательно договорятся, не то он разнесёт к чёртовой матери эту всю конструкцию инфраструктуры в городе. Пусть сдохнет сам тоже, но зато на Его груди.

Хотя нет, они пожалуй, выкрутятся, те заражённые! Такое ведь не тонет. Города жаль, красивый город, хоть и прибежище грешников, и гнездо разврата, и люди здесь ни при чём, но что ж!

Мысли о жалости прочь! Его никто не жалел, никто не любил, никому он не был нужен никогда. Только покойной воспитательнице, да ещё Ему. Он любил и ценил Фёдора, но Его не ценили. И то, что он сделал с этими двумя, родным отцом, и его любовником, это начало его мести не только за себя, но и за Него тоже, за Любимого, который тоже чувствовал себя в этом мире лишним.

И теперь он ещё посмотрит, как они там будут выбирать, кто из них двоих должен будет на тот свет отправиться! Посмотрит как сторонний наблюдатель, из-за угла, а не в центре событий. И с Ним разберётся. Он опять включил в шапке сигнал, и теперь ожидал к себе гостя. Особого гостя, от воспоминания о котором такое сотворилось в паху, что хоть бы эти бедные ментовские штаны не расползлись по швам, пока он до захоронки с одеждой добежит.

Фух! Ну наконец-то! Он перешёл на шаг, входя в знакомый тупик, и мигом содрав с себя мерзкие тряпки, стал вытаскивать из-под кресельной обивки и натягивать на себя свои вещи. Он уже застегнул свой чёрный плащ с белой меховой оторочкой вверху и внезапно остановился, ещё раз нашарив рукой пустоту.

– Шапки нет… – пробормотал он немеющими от ужаса губами. Может бомжи спёрли? И тут же одёрнул себя – какие бомжи будут воровать меховую шапку в Японии-то?

Но как же его теперь найдут?!

– Ты не это ищешь? – раздалось за спиной и он не сдержал вздоха облегчения. Ну, молодцы, никто не подвёл! Слава Богу, наконец-то Ты пришёл, Любимый! И я дам тебе то, чего Ты заслужил.