Текст книги "Трансцендентальный эгоизм. Ангстово-любовный роман (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Мендель вежливо рассмеялся. Хотя совсем не пикантность этого сообщения его заинтересовала.

– На самом деле, я думаю, тут нет ничего необычного, только расширение физиологических возможностей организма, – сказал Миша. – В свое время наука поймет это. Но русскому народу, в своей массе совершенно безграмотному, нужны чудеса. Поэтому тут требуется провокация. Может быть, попробовать свести Василия с его барышней и понаблюдать внимательно, какая от этого произойдет химическая реакция…

Тут засмеялись оба.

– Фотографический аппарат я тебе одолжу, – сказал Кацман. – Это совершенно необходимо. Образованная публика сыта спиритизмом, и просто так, за здорово живешь, твою сенсацию не съест… нужны факты.

Мендель нахмурился. Что-то в словах Кацмана ему не нравилось.

– Но тогда это и выйдут факты, Миша. Родится новый русский чудотворец, их уже предостаточно.

Кацман покачал головой.

Он улыбнулся, потом склонился к другу и поднял тонкий палец.

– Никоим образом, Гришенька. Мы вначале раздуем эту новость, а потом заставим ее лопнуть, как мыльный пузырь. Ты напишешь опровержение своей первоначальной громкой статьи. Василий Морозов – не духовидец и не чудотворец, он только ярмарочный уродец, человек с неправильной физиологией, и это ты и покажешь, – торжествующе припечатал Миша, ткнув Менделя пальцем с длинным ногтем в плечо. – А может, господин Морозов и вовсе окажется обманщиком.

Мендель молчал. Даже этот беспринципный журналист, казалось, был ошеломлен бесстыдством такого предложения.

– Обманщиком? Но зачем? – спросил он наконец.

Миша пожал плечами.

– Зачем?.. Психология Герострата*, – сказал молодой человек. – Ради дешевой славы. Заметь, все хотят ее, потому что все хотят остаться жить в истории, каким угодно способом. Вот только теперешнее общество уже не одно десятилетие пытается обрести свое бессмертие в этом фантастическом учении. Всемерно мешать распространению спиритизма – наш прямой долг, Гриша. И уничтожить для этого в глазах общества и его собственных глазах мнимого духовидца – благо, а не зло.

Слушая приятеля, Мендель сосредоточенно глядел в сторону и гладил острый подбородок.

– Да, пожалуй, – протянул он в конце концов.

Миша торжествующе кивнул.

– И тебя запомнят, – сказал он. – Да что там, если действовать с умом, ты станешь просто звездой журналистики.

Два молодых еврея удовлетворенно замолчали. Старший предвкушал будущее, развернувшееся перед юным, и чувствовал его торжество, как свое.

– Только смотри, – предостерег Кацман Менделя после паузы. – Осторожнее, Гриша. Я эту русскую аристократию знаю.

Слово “аристократия” выговорилось у него с еще большим отвращением, чем слово “спиритизм”.

Мендель пожал плечами. На лице его выразилось пренебрежение – и вместе с тем какая-то утонченная обида, свойственная интеллигентному человеку, которого незаслуженно затирают.

– Паразиты, – проговорил он. – Язва российского общества, которая очень болит, если ее тронуть. Разве я чего-то не понимаю?

Молодые люди улыбнулись друг другу.

– Так я надеюсь на тебя, Гриша, – сказал Кацман.

Тут оба замолчали. Они увидели, как Саша и Женя встали из-за столика. Мендель дернулся было в сторону, но Миша Кацман с неожиданной силой удержал его.

– Стой, – проговорил он.

Застекленная дверь кафе “Parisien” отворилась, и подруги вышли. Остановились.

Саша взглянула на Мишу Кацмана с подозрением и неприязнью, а Женя с упреком. На щеках у Жени расцвел румянец стыда. Теперь уже поздно было притворяться, что она его не узнала.

Миша подошел к девушке, примирительно улыбаясь.

– Здравствуйте, Евгения Романовна.

Женя помедлила, глядя на него серьезно и с тем же упреком, но в конце концов подала ему руку.

– Вы что же, не узнали меня? – спросил Кацман. – А вы, Александра Алексеевна? Вы так повели себя.

– Это вы повели себя как я не знаю кто, – с возмущением сказала Саша. – Выскочили наружу, даже не поздоровавшись. Я уж подумала, что мы с Евгенией чем-то вам не угодили, и решила не навязываться.

Миша улыбнулся.

– Ну что вы, что вы. Просто наша встреча была несколько неожиданной. У нас с моим другом был приватный разговор, и мы вначале не знали, как повести себя с вами. Прошу простить наши дурные манеры, дамы.

Саша сердито и настороженно молчала. Такое же выражение было и на лице у Жени.

– Кстати, позвольте представить вам моего приятеля, Григория Иосифовича Менделя, – сказал Миша Кацман.

Женя посмотрела на Менделя с откровенной враждебностью. Она могла бы поклясться, что на мгновение в его светлых глазах мелькнуло то же чувство.

Но потом молодой человек улыбнулся, с какой-то даже беззащитностью. Приподнял свою шапчонку и слегка поклонился.

– Простите, что не снимаю шапки – холодно, – смущенно сказал он. – Очень рад знакомству, Евгения Романовна.

Женя кивнула. Она не улыбнулась, и Мендель удивился.

– Я вас помню, – сказала девушка. – Вы очень грубо обошлись со мною, когда я приходила к вам в издательство.

Мендель изобразил удивление.

– Когда?.. Ах, помню, – сказал он и улыбнулся снова, точно был рад вспомнить о своей оплошности. – Прошу меня извинить, Евгения Романовна. Я тогда был с моим другом, полностью в его воле, и не располагал собой. Я бы сразу извинился перед вами за его неджентльменское поведение, но должен был тотчас же покинуть кабинет по приказу господина редактора.

– По приказу Василия Исаевича? – спросила Женя, нахмурившись. – По-моему, он ничего вам не приказывал.

– Ах, да-да, мне приказал Степан Соловьев, – поправился Мендель. – И мы вышли, чтобы не мешать вашей беседе с господином Морозовым. Вы видите, я ничего не мог сделать, – неловко закончил он, разведя руками.

Женя растерялась.

– Вы принимаете мои извинения? – спросил Григорий Мендель.

Она кивнула.

– Хорошо. Забудем это.

– Я прошу нас извинить, господа, – вдруг резко вмешалась Саша. – Но нам пора. Вредно стоять на холоде, и вы бы тоже о себе подумали. Всего хорошего.

Она схватила Женю за руку и почти силой повела прочь.

Отойдя достаточно, чтобы приятели-евреи перестали их слышать, Саша сердитым шепотом стала выговаривать подруге:

– Ты что уши развесила? Не видишь – они к тебе зачем-то подкапываются?

– Я не знаю, – с большим сомнением ответила Женя. – Миша ведь наш старый друг, он не может сделать нам подлость…

Саша хмыкнула.

– Ну-ну, – сказала она.

– И я сама могу о себе позаботиться, – прибавила Женя. – Я не имею привычки доверять незнакомцам.

– Глупа ты, мать, – отозвалась Саша. – Эх, на кого я только тебя покинула…

– Перестань, – рассердилась Женя. – Лучше давай поймаем извозчика. Смотри, у тебя уже нос синий! Кто недавно переболел – а еще говоришь, что это я маленькая!

Саша плотнее надвинула на лоб платок и мрачно замолчала. Своего ума нет, так уже и не вложишь, подумала она.

– Мне кажется, ты это напрасно, – заметил Мендель, когда подруги скрылись из виду. – Эта Александра Алексеевна определенно что-то заподозрила. Она умна.

– И Евгения умна, – отозвался Кацман. – Но только в другом роде, не житейски, а отвлеченно. Ну, ты знаешь, барышня-философ и романистка… И она теперь совсем одна.

– Как это одна? – спросил Мендель.

– Александра Алексеевна замужем, – пояснил Кацман. – И моя бедная Женя брошена на произвол судьбы.

Он замолчал. Потеребил дужку очков.

– Ты уж не погуби ее совсем, Гриша.

* Грек, который – чтобы обессмертить свое имя – в 356 г. до н.э. сжег храм Артемиды Эфесской, считавшийся одним из семи чудес света.

========== Глава 14 ==========

Василий еще долго сидел за столом в своем кабинете при свете керосиновой лампы. Он был так погружен в тетрадь, лежавшую перед ним, что не почувствовал чужого присутствия, пока ласковые руки не обняли его сзади за шею, а к виску не прижалась теплая щека.

– Лидочка, – молодой человек с улыбкой оторвался от своего занятия и поднял глаза. Взгляд его все еще был рассеянным. Но Лидия вдруг поразила его – освещенная снизу желтым светом лампы, при задернутых красных гардинах, жена показалась ему какой-то трагической фигурой. Как Ниоба*. Резкий желтый свет состарил ее прекрасное лицо, придав ему нездоровый вид, и одновременно словно лишил его возраста.

– Ты что-то хотела, дорогая? – спросил Василий.

“Как же быстротечна женская красота… Внешнее – это даже только обманчивое чувственное представление…”

– Ты даже не пришел ко мне за весь вечер, – упрекнула его жена, с улыбкой садясь напротив. – Так много дел? Неужели ты не справляешься с ними на службе?

Василий едва заметно нахмурился. Как всякий мужчина, он не любил намеков на свою служебную несостоятельность, пусть даже таких нечаянных.

– Мне необходимо поработать дополнительно, – сказал он. – Я всегда справляюсь со всем, но некоторые талантливые произведения требуют больше внимания, чем отводится им в казенное время.

Он говорил и чувствовал, что Лидия едва ли понимает его. Для нее чужие “талантливые произведения” имели куда меньше значения, чем то, что из-за них ею пренебрегает муж. Хотя в действительности Василий нечасто обделял ее вниманием – только когда попадались действительно интересные вещи.

Такие, как роман девицы Прозоровой.

– Что это ты читаешь? Могу я взглянуть? – вдруг спросила Лидия, с улыбкой протягивая руку за тетрадью: очевидно, решила вникнуть в дела мужа. Василий чуть не вскочил с места, но удержался, вцепившись в спинку стула.

К счастью, Лидия уже была занята тетрадью и не увидела, как побледнел муж.

– “Предвечное блаженство”, – медленно прочитала она. – “Любовь Антиоха к девице Полине, победившая самое смерть…” Боже мой, какой ужасный почерк!

Лидия вскинула полные недоумения голубые глаза на мужа.

– Это разве исключительное произведение? Кажется, такие любовные романы к вам поступают каждый день десятками… Особенно с вашей почтенной репутацией.

Василий неподвижно смотрел на жену, чувствуя, как нарастает его раздражение. Лидия говорила так, точно понимала в его работе больше него самого.

– Лида, этот роман отличает стиль, – медленно сказал он. – А также авторство. Автор – женщина.

Рукопись была подписана именем Авроры, и Василий мог не бояться, что Лидия узнает в авторе Женю Прозорову.

– Женщина?..

А вот теперь Лидия взревновала. Василий при виде ее лица ощутил почти неконтролируемую злобу на жену. Она в любых его отношениях с женщинами не видела больше романов!

– Да, женщина, – сказал Василий. – И прошу тебя не устраивать мне сцен.

Последнее прозвучало так резко, что глаза Лидии наполнились слезами. Она уронила тетрадь на стол и низко опустила голову.

– Ты предпочитаешь ее мне, – прошептала она.

– Лида, женщины-писательницы интересны мне только в части писательства, – сказал Василий, с трудом держа себя в руках. – Они неженственны. Они непригодны для любви. Теперь ты спокойна?

Лидия кивнула, не поднимая глаз; она медленно водила пальчиком по спинке его стула.

А Василий сам не знал, правду сказал или нет. Но Лидия была слишком поглощена своей обидой, чтобы это заметить.

Василий встал и обнял ее за плечи.

– Пойдем почитаем что-нибудь вместе, – предложил он. – Или просто посидим рядом у камина. Расскажи мне о том, что чувствуешь… Ты так давно не открывала мне своей души…

Лидия прильнула к нему всем телом.

– Я очень счастлива с тобой, и мне очень страшно, – прошептала она. – Страшно, что ты от меня уйдешь. Я так боюсь этого всякий раз, когда ты закрываешь за собою дверь…

– Не понимаю, – сказал Василий.

Но он понимал.

И вдруг эта нежная навязчивость, желание жены проникнуть во все сферы его жизни и всегда присутствовать в них рассердило его. Разве она не видит, что перед нею мужчина, а не ребенок?

– Вася, а эта твоя писательница красива? – вдруг спросила Лидия.

От банальности и пошлости всей этой сцены его вдруг замутило.

– Я никогда не замечал ее внешности, – резко ответил Василий. – Лида, уймись, прошу тебя! Ты думаешь, что я могу тебя обмануть?

Лидия обхватила его голову руками и порывисто поцеловала.

– Прости меня, Васенька! Прости, я такая глупая!

Василий, несмотря на неловкость, почувствовал то же самое. Он давно так не досадовал на жену.

– Прости, это я был груб, – сказал он, обняв свою подругу жизни за талию. – Идем, забудем сейчас обо всех остальных…

Когда они сели на коврик у камина, Лидия вдруг снова огорошила мужа. Он чуть не уронил раскаленные каминные щипцы себе на ногу, услышав ее вопрос, заданный с ласковым лукавством:

– Васенька, а как бы ты отнесся к тому, что у нас будет ребенок?

– Ты беременна?..

Он так уставился на нее, что Лидия испугалась.

– Ты же недавно переживала эти дни, а с тех пор мы только раз были вместе, – медленно сказал Василий. – Как ты успела это понять?

Лидия покраснела и смешалась под взглядом мужа, буравившим ее душу.

– Я… ничего не успела понять. Я просто так спросила, – прошептала она, стыдясь такой откровенности Василия. Он всегда был резче ее, не стесняясь обсуждать вслух самые интимные предметы.

Василий медленно перевел дыхание.

– Значит, ты… просто так спросила, – тихо сказал он. – Просто так!

– Ну да, – недоуменно ответила жена, не понимая, с чего он вдруг раскипятился. – Ты не хочешь ребенка?

– Я знаю, что это возможно, – глухо ответил он, уткнувшись лицом в ладони, а потом тут же отняв их. – Мы же никак не препятствуем этому. Но ты уж, пожалуйста, не говори о таких вещах в шутку.

Лидия неуверенно улыбнулась, и Василий улыбнулся в ответ.

“Слава богу, что ничего еще не случилось”, – почему-то подумал он.

***

– Петр Аполлонович, я считаю, что эта повесть достойна публикации, – твердо сказал Василий. Он отступил, сложив руки на груди, точно чтобы лучше представить издателю лежавшую на его широком столе скромную голубую тетрадь – вернее, тетрадь, сшитую из нескольких ученических тетрадей. Женин роман выглядел далеко не так представительно, как хотелось бы.

Седовласый Петр Аполлонович Букин смотрел на рукопись сквозь золотые очки своим знаменитым взглядом – как будто и на предмет, и выше этого предмета. Глядя на Букина, Василий особенно хорошо понимал, что такое “пре-зрение”.

– На каком основании? – спросил издатель. – Вы знаете, что план издательства на этот год заполнен.

Петр Аполлонович придвинул к себе тетрадь – с видом исследователя-натуралиста, берущегося за не слишком приятный биологический образец. Очки были сдвинуты на кончик носа, и Петр Аполлонович выглядел еще более близоруким.

– Нуте-с…

Выставив нижнюю челюсть, он проглядел первую страницу рукописи, затем наугад открыл ее в середине. Перелистнул. Потом закрыл и воззрился на своего редактора строго и укоризненно.

– Никакой оригинальности, – сказал он. – Никакой литературной ценности. Обыкновенная проба пера домашней хозяйки…

– Это девушка, – тихо сказал Василий, почему-то почувствовав стыд от такого признания.

Петр Аполлонович поморщился.

– Ну, значит, девичьи романические бредни, милостивый государь. Этой девице надо замуж, а не в издательство. Так и передайте ей, когда встретите. Вы ведь, кажется, знакомы?

Букин подозрительно смотрел на него поверх очков. Подслеповатая, но очень важная птица.

Василий глубоко вздохнул. В нем начинал клокотать гнев на Букина, уже вынесшего свое начальственное суждение, не имея никакого понятия о предмете. В сущности, Букин всегда был литературно недоразвит, а теперь стал еще и по-стариковски консервативен.

– Личная жизнь госпожи Прозоровой меня не касается, – сказал Василий, чуть не прибавив: “как не касается и вас”. – Автор этого романа увлек меня талантливой манерой изложения, в духе старых романтиков, и собственным оригинальным видением жи…

Букин досадливо крякнул. Его темя просвечивало под седыми волосами. В запавшем рту не хватало больше половины зубов.

– Идите, Морозов, и передайте госпоже Прозоровой мое суждение. И это тоже передайте, – владелец издательства подтолкнул к редактору тетрадь. – Ваша протеже ничем не отличается от десятков других таких же романисток. Все эти Авроры, Психеи, зефиры и амуры замечательны только избытком свободного времени…

– Вы думаете, что я совсем глуп? Именно через мои руки идут все эти женщины, – совершенно непочтительно вырвалось у Василия.

Букин поглубже насадил на нос очки и, казалось, впервые за весь разговор увидел своего собеседника.

– Вы забываетесь, молодой человек.

Василий не дрогнул и не двинулся с места.

– Настоятельно прошу вас, Петр Аполлонович, присмотреться к этой рукописи. Я по-прежнему считаю, что она достойна публикации.

Букин несколько мгновений сверлил его взглядом. Стариковская челюсть дрогнула, он приподнялся, оперевшись на подлокотник своего кресла…

Василий смотрел прямо в его выцветшие голубые глаза своими темными, теперь ставшими почти черными. Он не переменил позы, только, может быть, чуть больше наклонился к своему начальнику. Красивые губы тронула странная усмешка.

И Букин сел обратно, как будто расселся трухой под своим старомодным сюртуком и брюками.

– Оставьте, я посмотрю, – сипло сказал он. – Ступайте, Морозов.

Василий слегка поклонился, потом повернулся и вышел, прямой, легкий и горделивый. Душа его пела. Он был почти уверен, что победил.

В коридоре Василий чуть не столкнулся с Григорием Менделем.

– Осторожнее, – холодно сказал он.

– Прошу прощения, Василий Исаевич.

Мендель заискивающе улыбнулся, но при этом быстро обшарил взглядом его фигуру. Посмотрел собеседнику в лицо, но тут же конфузливо опустил глаза.

– Вы сменили прическу, Василий Исаевич? – спросил он. – Волосы подстригли? Вам очень идет.

– Благодарю за комплимент, – так же холодно сказал Василий. Мендель был ему противен до тошноты, еще больше, чем всегда. – Простите, сударь, я спешу.

Он обогнул Менделя и быстро направился прочь. Бедно одетый еврей несколько мгновений смотрел ему в спину с выражением ненависти. Но потом снова медленно улыбнулся.

***

Женя жила в крайнем напряжении несколько дней – потом ее нервы просто устали от этого.

“Если даже и пронесется какой-то слух обо мне и Василии, – думала она, – этого будет недостаточно для огласки. Пусть даже заговорят о его медиумизме. Никто ничего с определенностью не видел. Это примут за очередное порождение воображения невежд, появившееся в народной среде – вроде легенды об “Иване-царевиче” в “Бесах”, которую намеревался пустить о Ставрогине Верховенский…”

Вдруг Женя содрогнулась, осознав сходство нынешней ситуации с той, тридцать лет назад представившейся гению Достоевского. Такими же бесами, несущими всеобщее развращение, отрицающими идеалы и верующими в “полунауку” – науку без духовного ее осмысления – были и Кацман, и Мендель, да, пожалуй, и большая часть верхушки русского общества.

А Василий Морозов отрицал сам себя.

“Так, Василий слишком необычайное явление, чтобы его приняли без улик, – размышляла Женя дальше, – а слух о его неверности жене, в конце концов, будет слишком рядовым, чтобы сам по себе вызвать большие колебания”.

Женя покачала головой. Увы, слишком рядовым. Тем более, памятуя, какой Василий красавец, дворянин… состоятельный… человек высокой культуры… соединивший в себе все те желанные для женщин свойства, которых и поодиночке-то в мужчинах часто не сыскать.

Слухи о Василии – естественны. И умными людьми будут восприниматься как слухи; а даже если и окажутся правдой, такому, как Василий, общество это простит. Мужчинам вообще намного легче прощают “половое бесчестье”, чем женщинам, часто в одиночку несущим на себе груз всеобщего осуждения. Если в них с Василием полетят камни, все они попадут в Женю.

“Ну и пускай, – почти даже равнодушно подумала Женя. – Меня и без того замуж не возьмут. А сделавшись в глазах общества любовницей Василия, быть может, я покажусь даже интереснее?”

Женя рассмеялась, запрокинув голову. В одной руке ее, которой писательница не опиралась на стол, дымилась папироска. Недавно Женя начала курить – покупала тонкие дамские папиросы на самостоятельно заработанные шитьем деньги. Она и так являет собою вызов идеалам общества – девушка из почтенного дома, желающая для себя независимости и свободы творчества, имеющая отвращение к домашнему хозяйству, “синий чулок”, курсистка, некрасивая, почти неверующая… Кто захочет такую взять, даже имей она незапятнанное имя?

Хотя родители… родители…

При мысли о родителях Жене стало действительно страшно. Вот уж кто не заслужил наказания за ее поведение. Но тут же где-то глубоко шевельнулась мысль, что очень приятно было бы видеть скомпрометированной Серафиму Афанасьевну, никогда не любившую дочь как есть.

Женя улыбнулась, но тут же опять помрачнела.

Нет, и мать такого не заслужила.

Оставалось надеяться, что слухи о непозволительной связи Василия с нею, буде таковые появятся, сочтут обычной выдумкой ревнивых к чужому счастью женщин. Вдруг Женя пожалела Лидию, которой выпала не то радость, не то мученье – любить такого яркого мужчину.

Вот Саше точно ревновать мужа нечего.

Однако несчастье такого рода первым приключилось именно с Сашей.

Был поздний вечер – почти ночь. Женя стояла у окна и курила, пуская дым в форточку. Ей было особенно не по себе сегодня: в одиночестве, которое стало ее уделом, любая фантазия легко становилась болезненной. Сейчас Жене снова казалось, что грядет какая-то беда.

Женя сама не знала, что заставило ее отойти от окна, бросить сигарету и, закутавшись в шаль, спуститься вниз, к парадной двери. Весь дом уже спал; а с творческими ночными бдениями Жени мать в конце концов смирилась. Порою Жене казалось, что она матери давно уже только в тягость.

Девушка остановилась у двери и открыла ее, не дожидаясь стука. Она почти не удивилась, увидев Сашу. Вернее, удивилась только спустя мгновение.

– Заходи, – быстро прошептала Женя, пропуская подругу в дом. Она плохо видела ее лицо, только оно показалось ей злым и заплаканным. Заплаканным? Женя не могла припомнить, когда Саша у нее на глазах плакала.

– Что случилось?

– У тебя есть горячий чай? – спросила в ответ Саша. Она стащила с головы свой постоянный теперь платок и оглядела коридор. – Я знала, что ты не спишь.

Женя кашлянула.

– Есть чай, пойдем.

По дороге на кухню она снова раскашлялась, зажимая рот ладонью, но все равно было слышно разрывающее грудь усилие.

– Ты себя угробишь, – шепотом сказала Саша. – Не спишь ночами, куришь…

Женя махнула рукой.

– Иди руки вымой, я пока чай сделаю, – шепотом сказала она, про себя удивляясь, что могло пригнать Сашу к ней почти ночью, одну, беременную, с риском застать на ногах ее мать и отца. Уж наверняка это не такое дело, к которому ее родители захотят быть причастными. Что-то семейное…

“Может, у них в семье кто-нибудь заболел или умер? – подумала Женя, быстро собирая на стол. – Но тогда Саша все равно не явилась бы к нам таким образом. Нас бы известили прилично… И Саша не рискнула бы своим здоровьем и ребенком, прибежав ко мне по темноте и по морозу…”

Саша пришла к ней на кухню, когда Женя разлила по чашкам чай и засветила свечу. Саша не плакала, но выглядела одновременно злой и несчастной. Очень злой и очень несчастной.

Лицо у нее уже опухло от беременности, а может – от слез. Однако сейчас Саша не плакала. Она плюхнулась на стул, отодвинутый Женей, и схватила чашку.

Не благодаря хозяйку, госпожа Зыкова сделала большой шумный глоток. Потом стала пить медленнее, словно чтобы согреться или взять себя в руки.

Сашины золотые волосы были заплетены в две косы и обернуты вокруг головы, как у самой простой мещанки или даже крестьянки. Темное шерстяное ее платье не являло и следа того вкуса и блеска, с каким Саша одевалась прежде. И она начала уже раздаваться в талии, хотя срок был небольшой.

Женя ждала Сашиного рассказа, даже не притронувшись к своему чаю. И наконец Саша удовлетворила ее мучительное любопытство.

– Этот подлец, – шепотом сказала она. – Этот пакостник. Я сама не знаю, как я его не убила.

Спокойная решимость сильной русской женщины, доведенной до последнего, прозвучавшая в ее словах, привела Женю в ужас.

– Ираклий? – спросила она.

Саша кивнула. Схватила с тарелки баранку и хрустнула ею: казалось, она не чувствует вкуса, ест, только чтобы отвлечься.

– Я застала его с другой женщиной, – медленно, шепотом сказала Саша. Какая-то опереточная трагичность ее тона вдруг показалась Жене наигранной; но, конечно, она не посмела ничего сказать.

– Это была певичка из кафешантана*, – прошептала Саша. – Я некоторое время назад стала подозревать моего мужа, но только сегодня увидела все своими глазами. Он обнимался с ней прямо на улице. Один бог знает, как давно это продолжается и к чему может привести…

– О чем ты? – рискнула спросить изумленная Женя.

– О том, – Саша зло ткнула себя пальцем в живот. – Эти продажные твари часто имеют целые букеты дурных болезней. И я…

Голос ее задрожал, она уткнулась лицом в ладонь и всхлипнула. Потом опять подняла голову.

– Я за волосы оторвала эту дрянь от Ираклия, а потом дала ей пинка. Она завизжала, и мой муж набросился на меня. Он не очень сильный, но когда разозлится, в него точно черт вселяется. Он уже пытался меня поколачивать, я давала отпор…

– Он тебя бил? – спросила ошеломленная Женя, не подозревавшая ни о чем подобном.

От всей этой истории вдруг повеяло исконным русским ужасом, долей тысяч простых русских женщин, о которых общество молчит. Раньше казалось, что они с Сашей, образованные, благородные барышни, непременно всегда будут выше этих животных отношений…

Саша презрительно улыбнулась.

– Пытался, да кишка тонка. К счастью, он у нас живет, а не я у него, мои бы ему не позволили. Но сегодня… я за ребенка испугалась, мне ведь не за себя надо бояться. И я убежала сразу к тебе. Не могу видеть эту скотину, с души воротит…

– И как же ты теперь? – шепотом спросила Женя.

Саша мрачно допила остывший чай.

– Не знаю.

– Ты потребуешь развода? – спросила Женя.

Саша усмехнулась.

– Хотела бы, но ведь не мне с этим жить, а ему, – она показала на свой живот. – Как он родится без отца, без фамилии? И Ираклий меня обеспечивает. Одна я не проживу.

– А ты не боишься, что…

Саша догадалась.

– Нет, мне ничего не передастся, – брезгливо сказала она. – Ираклий ко мне и не притрагивается сейчас.

– Почему? – изумилась Женя.

– Почему? Сама я не допускаю, – спокойно, как житейское дело, объяснила Саша. – Мне же нужно беречься. Доктор предупредил.

– Так, может быть, Ираклий потому и… – начала Женя, но замолчала, увидев злобу, блеснувшую на лице Саши.

– Почему бы то ни было, – яростным шепотом сказала ее подруга. – Я ему не девка, а жена. Я Виргинская, а не его подзаборная дрянь. Я не позволю приносить в мой дом всякую грязь!

– Ну и что ты сделаешь? – спросила Женя.

Саша вдруг сникла.

– Не знаю, Евгения…

И Женя снова увидела перед собою несчастное Сашино будущее, так похожее на будущее тысяч их соотечественниц. Женя с самого начала видела, что Сашин жених – человек не ее круга, ступенью ниже Саши. А может, даже не одной ступенью. Женя ужасно пожалела, что не удалось предотвратить Сашин брак.

Но что бы тогда Саша стала делать? Что может делать незамужняя женщина? В обществе им почти нет места.

– Пойдем, Сашенька, я тебя уложу спать, – сказала Женя, поднимая Сашу с места и думая, как они завтра объяснят все ее матери. Но сейчас это было неважно.

Женя уступила Саше свою кровать, а себе постелила рядом на полу.

Саша несколько мгновений лежала к ней спиной, потом повернулась.

– Родителям что скажешь?

Женя пожала плечами.

– Неважно. Придумаю что-нибудь.

– Скажи – мы угорели, – предложила Саша. – За печкой не уследили. Мужа дома не было, родители ушли к брату, а я к вам…

– Зачем? – спросила Женя.

– Ты совсем не знаешь жизни, – печально усмехнувшись, ответила подруга. – Ты думаешь, можно такой сор выносить из избы? Пусть меня испачкали, я ни за что не позволю еще и имя свое марать.

“Саша дрожит за свое имя, – подумала Женя. – Боже мой, как же за него должен дрожать Василий!”

– Спи, Сашенька.

Саша отвернулась и замолчала. Могло показаться, что она напряжена и бодрствует, но вскоре она действительно крепко заснула – усталость взяла свое.

На другое утро Жене пришло письмо из издательства.

* В древнегреческой мифологии – женщина, наказанная богами за гордыню смертью всех своих детей.

* Кафе или ресторан, где выступают артисты, исполняющие произведения легкого, развлекательного, часто фривольного характера.

========== Глава 15 ==========

Письмо из ящика вытащил Роман Платонович – пока его семейство и Саша еще сидели за завтраком. Господин Прозоров, уже будучи в пальто и калошах, присыпанный утренней метелью, вернулся от дверей в гостиную.

– Дуня! Возьми, – громко сказал он горничной.

– Что это, Рома? – привстала Серафима Афанасьевна. Она была бледна и взволнована с того момента, как узнала о присутствии в доме Саши. – Дуня, дай сейчас же сюда!

– Слушаю, барыня, – с готовностью направилась к ней Дуня, протягивая письмо.

Женя вскочила с места: все внутри перевернулось и будто облилось тем горячим чаем, который дымился у нее в чашке.

– Мама! Это мое! – крикнула она на всю гостиную, мгновенно сообразив, что это может быть.

Никак, никак нельзя было допустить, чтобы мать увидела письмо!

Дуня так растерялась, что позволила барышне отобрать у нее конверт. Серафима Афанасьевна смотрела на эту сцену в немом возмущении. Больше всего ей, кажется, было стыдно присутствия Саши – о чувствах дочери она не задумалась.

– Что это такое, Евгения? – спросила госпожа Прозорова. – Какие тебе могут быть письма? От кого?

Женя бросила взгляд на письмо, потом отчаянно посмотрела на Сашу. И Саша, несмотря на собственное положение, первой сообразила, как отвечать. Она одними губами прошептала подсказку, которую Женя подхватила:

– Это от Коли! Петрова! – сказала девушка. – Моего друга, геолога, – отчаянно напомнила она матери, прижимая письмо к груди и непритворно краснея.

Серафима Афанасьевна усмехнулась, недоверчиво, но и с каким-то удовольствием. “А ты еще не совсем пропащая”, – прочитала Женя в этом выражении.

– Поклонник? – спросила мать. – Ну что ж, это хорошо. Веди себя с умом, Евгения.

Женя кивнула, послушно улыбаясь и всей душой в эту минуту ненавидя Серафиму Афанасьевну.

Она скромно убрала письмо в карман, очень жалея, что не может выбежать из-за стола и вскрыть его прямо сейчас. Сейчас это послание из издательства было важнее всего на свете, вытеснив даже Сашину беду.

Три женщины закончили завтрак. Саша сегодня выглядела бедно, почти убого – но Серафима Афанасьевна простила ей это, учитывая ее “обстоятельства”. Угорели! Какое несчастье! Будущая мать!

Саша сегодня была живым укором для Жени – Женя так и слышала, как мать мысленно говорит ей: бери пример с Александры. Она замужем и уже ждет ребенка! А ты все такая же ветреная!

Эх, бедная близорукая мамочка, как же хорошо, что ты не знаешь настоящих Сашиных “обстоятельств”…