Текст книги "Последняя легенда Анкаианы"

Автор книги: Лертукке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

...А самое феерическое веселье началось, когда вернувшийся под утро господин Линар наступил на разбросанные по холлу лапки и рухнул со страшным грохотом. Когда же он ворвался в комнату жены за разъяснениями, то застал ее лежащей и тихо всхлипывающей в подушку.

После того, как его шаги в коридоре стихли, госпожа де Фанн достала третий за сутки платочек.

– Вы странный человек, господин Гирран, – произнесла она, медленно , скользящими движениями разворачивая шелковую штору. – Я буду ждать вас, даже если вы не вернетесь.

Аланкрес, пытаясь следить за тем, чтобы при помутнении в мозгах не казаться хотя бы самому себе полным идиотом, наконец осторожно вдохнул. Это оказалась волна пьянящего весеннего воздуха, унесшего из головы прах итак в небольшой дозе отпущенного ему здравого смысла.

– А я еще и не ушел, – выдохнул он в темноту, полную тепла и запаха из только что разлитого ими флакона каких-то жуткой пряности духов, – Я, если можно, попозже...

За обедом Линар попытался выяснить причину возникновения лапок и помятой клумбы, и Ирма, идиотически улыбаясь, сообщила ему, что ходила ловить акул. Вообще, на все вопросы она отвечала утвердительно и при этом громко хихикала.

Только недели через полторы господин Линар разуверился в помешательстве жены и стал подозревать собственное – когда зашел за чем-то на кухню и увидел там на столе свежевыпотрошенного катрана. Есть такие мелкие акулки с мерзким характером...

– Это вы, сударыня, поймали? – спросил он жену.

– Я, а кто же? – отвечала она со смехом.

– Ну, ты нашла, чего ловить! Они же на вкус как подметки...

– Зато душой они – линары, – неожиданно для себя сказала Ирма.

Это было давно. Года за полтора до войны. А незадолго до нее супруги де Фанн загадочно исчезли. И только, когда уже ничего нельзя был поправить, Аланкрес понял, кем на самом деле был Линар, и чем занимался на Анкаиане. А Ирма выступала при нем в роли непосвященного статиста.

Они с Ирмой были разными людьми, и Аланкрес в то время иногда задумывался, хорошо это или плохо. С одной стороны, ему не хватало слишком многого в общении с ней, а с другой стороны, он ничего и не требовал, и не в чем было разочаровываться. Ирма, при всей ее красоте, была начисто лишена той разновидности обаяния, которая увлекала Алика. Но Ирма притягивала сама по себе, и он отдавал должное очарованию ее одновременно развязной и сдержанной манеры общения ("Привет, я к тебе , – обнимая малознакомого человека за плечи, – если у тебя есть время"). Он знал, что и Ирма никогда не рискнула бы показаться с ним в обществе, да и в одиночестве она без него особенно не скучала. Позже, когда Аланкрес начал немного разбираться в таких вещах, он понял, что парадокс подобных отношений и заключается в их стабильности и длительности – ведь когда люди друг другу настолько безразличны, они не способны причинять друг другу боль; остается приносить радость. Из такого со временем рождается если не любовь, то крепкая дружба.

Но когда Алик и Ирма это поняли, они уже не были людьми.

Они встретились лет через пять после войны, когда Элис начал скучать и в порыве какой-то непонятной заботы инициировал вампира из одной светской дамы на континенте, про которую он знал, что она была некогда знакома с Аланкресом.

– Привет, Ирма, – сказал Алик при этой исторической встрече. – Хорошо выглядишь. Совсем не изменилась.

– Привет, Алик, – сказала Ирма. – Ты тоже хорошо выглядишь. Красивый стал.

– А я? – тут же обиделся Элис, чтобы внести хоть какое-то разнообразие в их показавшийся ему тусклым диалог.

– А ты вообще прекрасен. – сказала Ирма, а Алик добавил:

– И с каждым столетием хорошеешь.

И это было давно.

Больше века назад.

Воспоминания об Анати до сих пор тревожащие его привычным слабым сожалением, превратились в часть той самой, положенной ему ностальгии. Он привык обходиться без любви, как привык обходиться без жизни.

Со стороны расцветающей весенней природы ему взаимности тоже не полагалось. Животные избегали его, растения возле его дома быстро зацветали, сбрасывали цветы и после этого переставали расти. Из рассказов Элиса он почерпнул, что со временем эти стройные деревца и тонковеточные кустики все, как один, превращаются в безобразную корявую жуть, которой даже вредители брезгуют.

Полгода назад он их понял. Сам бы завял от себя, если б смог. И в те же полгода он стал более привлекательным для жителей своей земли. Он и природа стали одним целым, и Алик часто задавался вопросом – умрет ли Анкаиана теперь, или просто переймет его сущность. Он не знал добра и зла, но второй вариант казался пошлым. Будет ли он любить ее тогда? А если, не выдержав противоречий его существования, все-таки умрет, будет больно. Дзанку, Аланкресу и даже этому ужасному, чтоб ему ни дна ни покрышки, Алику.

Не начать ли разрешать все эти вопросы с того самого времени, когда его первый раз посетила несчастная страсть? Все, что можно вернуть оттуда это воспоминания. А помимо них есть еще Ирма, отыскавшая в часто посещаемых ею развалинах этот кусочек мрамора с нацарапанным именем.

– Если честно, мне слабо верится, что это действительно Анати, и действительно тогда, – сказала Ирма.

Алик кивнул. Он стоял лицом к ветру, несущему запах моря, и катал ногой маленький камешек. У него и этого безответного камешка общего было слишком много для простого сочувствия.

– Твоя девочка... напомнила мне Ларису.

На берегу не было ни одного живого существа. И шевелились только волны, накатываясь на камни и просеиваясь сквозь них, словно одержимые очищением.

– Я никогда не видел Ларису, – сказал Алик. У него это имя получилось красивей, чем у Ирмы.

– Но ты хоть помнишь, кто она? – Ирма повысила голос.

Алик ответил явно привычным легким пожатием плеч. Все было сказано, и все сказанное не имело значения.

– Ладно, пойду я, – Ирма встала – высокая, элегантная, красивая и холодная, как сама смерть.

– До встречи, – сказал Алик.

Она сделала пару шагов и обернулась.

– Странные вещи всегда происходили с тобой, – сказала она. – И эта неспроста... Надеюсь, ты тут понимаешь, что к чему.

– Еще нет.

Ирма исчезла. Немного позже он услышал, как завелась машина. И только тогда повернулся к скале с развалинами.

Он быстро отыскал место, откуда отваливалась мраморная плитка. Разобрать, была ли на этой стене когда-то надпись или нет, стало невозможно, потому что почти все, на чем бы она могла остаться, давно осыпалось. Попались пару раз интересные штрихи, но природа их, а тем более, смысл ясными не виделись.

Только в одном месте, где фрагмент стены некогда обрушился в море вместе с частью скалы, еще остались белые осколки, похожие на разбросанные лепестки лилий

Аланкрес проскользнул за стену. По ту сторону, как и на всякой неприглядной изнанке, в изобилии валялся различный мусор, коллекцию которого уже успели пополнить в этом году беспечные купальщики. Что Ирма могла здесь искать? Хотя, скорее всего она сюда не ходила.

И все же...

Откуда-то пришло непонятно чем вызванное ощущение близости разгадки. Кто-то или что-то еще было здесь, скоро станет понятно, надо лишь остановиться и подумать.

Но сказалась усталость от тайн, и думать он не стал. А просто прошел вдоль стены, взглянул вверх и запрыгнул на нее.

Усилившийся вдруг ветер чуть не сбросил. Алик сел и полюбовался открывающимся сверху пейзажем. При мысли, что все это принадлежит ему, волна грусти захлестнула его душу. То, за что он в ответе, должно быть счастливым. Если этому счастью мешает Алик, что же... Во власти Дзанка избавиться от Алика. Только где ее взять? И кто ее даст, эту власть? Ее наоборот все ужасно хотят получить. Но только Дзанк в состоянии пользоваться ей во благо. Даже если он – проклятое существо? Стоп. Не надо путать. Хорошее он существо. А что такое проклятие, он не знает на совершенно законных основаниях.

Потому что проклинать может только он. И прощать – только он. Ведь языческим богам чужды абстрактные принципы, и не признают они ничего кроме собственной воли. Но, скажут ревнители деления на хорошо и плохо, что мешает богам употребить эту волю во зло? А мешает именно то, что они боги. Бог не может принести несчастье тому, чему он покровительствует – ему самому это причинит боль. Поэтому Алик, как Алик, вполне может отобрать жизнь у живого существа, используя силу вампира, но никогда не сможет сделать то же самое посредством власти Дзанкмуаля. И именно поэтому богу нужен хотя бы один поклонник, чтобы поддерживать его жертвами (не обязательно какими-то жуткими, иногда достаточно просто верить в него). Если такого нет, бог умирает, ни чем не питаемый. Сейчас жертвы Дзанку приносит Алик. А пока все обстоит так, власти он не получит, потому что они – одно и то же. Алик Дзанку, получается, только не дает умереть. Из этого следует, что нужно еще как минимум одно существо, жрец какой-нибудь, дабы деяния бога сделать законными, и придать этому богу его собственную, божественную власть. Но с другой стороны, богу тогда всеми мировыми законами будет вменяться в обязанность исполнять большую часть желаний этого служителя. Именно поэтому народы издавна следили за чистотой жреческих помыслов. Кстати, первый жрец, фаворит бога, начинает называться тромендером, когда, в следствии его появления, тромендер становится настоящим богом, перестав быть самому себе первым жрецом (то есть, тромендером).

Когда Алик некогда пытался различными способами набрать себе прихожан, он понял, какую непосильную задачу поставили перед ним. Потому что завладеть душой человека может только человек или бог, обладающий той самой властью, которую он еще не раздобыл. А тромендер Дзанк, к сожалению, человеком не был. Он мог покорить, внушить, мог даже очаровать, но заставить человека верить в Дзанка искренне и бескорыстно – фиг.

Потому что каменные боги стали вампирами только будучи покинуты и никому не нужны. Они, грубо говоря, опустились. И до сих пор пытаются вернуть поклонение, предавая людей смерти, потому что в этот, последний миг, ощущение, что ты заполнил все мысли человека становится таким реальным... Они также пытаются вернуть поклонение создавая себе подобных, но рано или поздно и с этой иллюзией создателю приходится расставаться. Те, кто поумнее, быстро перестают этим заниматься. Но некоторые, наоборот, втягиваются.

"Я люблю вас с Ирмой..."...

Фу. Я Йоргена тоже любил. Может, следовало сказать ему об этом лишний раз?

Алик оттолкнулся от стены. Земля некоторое время приближалась, а потом вдруг исчезла. Он даже не успел удивиться прежде, чем дошло, что он приземлился не на поверхность, а под нее, гораздо глубже. Еще он услышал быстрый, тонкий лязгающий звук над головой и понял.

Что некоторое время придется посвятить сидению здесь, в темноте, в подземной камере, разгороженной надвое толстой серебряной решеткой.

Алик осмотрелся и решил, что чутье, предупредившее его о близости разгадки, не обмануло. Оставалось только дождаться.

Когда на свободе, над сомкнутой стальной диафрагмой, служившей ему потолком, наступил рассвет, он лег на землю и попытался успокоить себя каким-нибудь милым воспоминанием, чтобы не засыпать с неприятной мыслью о предстоящей встрече с хозяином схватившего его помещения.

Милое воспоминание сразу нашлось – странное, короткое, но зато в нем было море и тот же ветер и редкое ощущение, что ему неожиданно хорошо, уютно и вообще – всего хватает.

– Даже не знаю... – лукаво ответил себе Алик, прокрутив его пару раз. – Может быть.

13. Отходняк.

Полутемная тишина придорожного кафе нарушалась лишь звяканьем пары чашек да жалобным (потому как вынужденным) общением краев трещин в пластиковых стульях.

– Ну что, напилась наконец? – весело спросил Несс, скрипя стулом.

– Угу, – сказала Кэсси в стакан. Отставила его. – Несс, мне стыдно. Я же все помню. Что делать?

– Посмотреть на меня, – сказал Несс. – Я тоже помню. Никогда еще не был таким добрым. Вспыльчивым, правда немного. Но ведь эти качества часто соседствуют. Вот некоторые думают, что если у человека хорошая память, ему обязательно должно быть стыдно после участия во всяких крышедвигательных мероприятиях. Но подумай, вдруг это был единственный раз, когда мы были такими, какие есть на самом деле. Кстати, кому мы такие не понравились?

– Арно, – буркнула Кэсси. – Он знал какую-то дырку, которую мы не заметили. Идиоты.

– Это качество мы проявляем в любом состоянии.

– Да хоть бы его вовек не было, этого состояния, – продолжала Кэсси замогильным голосом. Она выглядела усталой и подавленной. – Надо Оське позвонить.

На улице Кэсси обнаружила, что уже вечер. А они еще даже не в городе.

– Может, поедем? – сказала она, входя. – Темно уже.

– Что совсем?

Ей показалось, что ее спутник встревожился.

– Скоро станет совсем.

– Тогда, может, лучше переночевать здесь? Деньги у меня есть вроде...

– Да у меня тоже, но я бы на них лучше тачку взяла, чем тут мариноваться.

– Боишься? – подначил Нестор.

– Представь себе... Ну так что?

Нестор изобразил серьезные раздумья.

– Я б на твоем месте, – сказал он, – переночевал бы тут, а утром взял бы тачку прямо до города или до Аджистаны.

– А ты?

– А я тебя здесь постерегу, если хочешь, а утром уеду к себе. Или вместе поедем. Но ночью лучше не пробовать.

– Боишься?

– Представь себе. Ну так?

– Не могу понять, – упрямо сказала Кэсси. – Почему? Какая разница? Мы уже не в Сорлаше, к тому же вместе, к тому же, если за нами гонятся, то лучше двигаться побыстрее.

Нестор серьезно посмотрел на нее.

– А поймешь, если я скажу, что у меня на то свои причины?

Кэсси вздохнула.

– Ну хорошо. Только... знаешь.... Извини, если ты не думал об этом, но на всякий случай: не надо меня домогаться.

Нестор резко вскинул голову. Несколько дней без ухода почему-то не особенно подействовали на его внешность.

– Я думал! – возразил он проникновенно. – Так что можешь не извиняться. Противно? Достаточно, чтобы прекратить всякое общение между нами до завтрашнего утра?

Послушав, для успокоения, дорогу под окном доставшейся комнаты, отыскав знакомые детали интерьера, Кэсси занялась собой, избегая, однако, зеркал. В придорожных гостиницах их не много.

Спать хотелось жутко, но не получалось. Вот бы поговорить с кем, но Романтик – очевидный если не псих, то слегка двинутый. Его часто непонятно.

Кэсси любила гостиницы – их скудная обстановка ничего не несла и не скрывала, давая простор фантазии. Приятно мысленно обставлять и украшать их, так, дабы после каждая вещь напоминала о твоей собственной к ней любви – не важно, какая она – реальная или нет. Потому что не способные это понять все равно не увидят, а из способных здесь только она сама.

Здесь вообще только она, поэтому и размышлять можно о чем угодно. В свое время ее угораздило полюбить человека, не понявшего ее слабости к интерьерам и красивым вещам. Тут было бы полезно с самого начала воспринимать Кэсси неотделимо от ее увлечения, но поженились они только тогда, когда у него уже вошло в привычку воспринимать ее отдельно от всего, кроме себя. Как блуждающую декорацию. Возможно, из-за ее лояльности к подобному определению у них ничего и не получилось. Хотя прежде она искала причину в своем неприятии некоторых ...

Ну вот, опять, оборвала себя Кэсси. Какое сегодня число?

Полторы недели получилось об этом не думать. Еще два дня и был бы рекорд.

Добрый дядя психоаналитик сказал, что у нас заниженная самооценка, что некоторые люди, когда у них не складывается, пытаются доказать собственное право на жизнь, влипая во всевозможные опасные ситуации, заодно в них и забываясь. Вроде как, выбираясь, должны они чувствовать себя лучше.

Отчасти, они, наверное, правы. Но помимо них были еще всякие колдуны и гадалки, и более-менее достойные доверия из которых говорили, что смерть давно охотится за мной. Тут еще теория Нестора...

Кэсси лежала в темноте и пыталась заставить себя ответить на вопрос: верит ли она ведьмам и Нессу, верит ли психоаналитикам, боится ли? Все, чтобы только не позволить себе вспоминать о своих личных неудачах. Или о чем-то еще?

В конце концов она так запуталась в своих мотивах ( о половине которых старалась еще и не думать), что переутомление, как водится, окончательно отняло у нее желание спать. А спать было надо.

И только тогда измученная долгой обороной Кэсси отступила и впустила в свое сознание то, о чем пыталась забыть в действительности.

Это случилось уже в полусне, когда обычные обитатели грани двух реальностей – хаотичные линии, соединились вдруг в понимание и успокоение. Кэсси удивилась и заснула.

Проехав некоторое расстояние, Ирма была вынуждена остановиться, потому что загородивший дорогу грузовик объезду не поддавался, и наилучшим решением стало бы обнести вокруг него собственную машину по горному склону. Ирма не любила таскать на себе грязную технику, но времени на объезд по другой дороге не было. Пыльное дно в пути загораживало половину обзора, и Ирма не сразу заметила по ту сторону грузовика огромную темную лужу литров на сто. И склон дальше превращался в откровенно отвесный, заставивший пожалеть, что Ирма – вампир, а не вертолет. Из-за этого крайне прискорбного обстоятельства пришлось поставить машину в лужу, состоящую, увы, вовсе не из воды и встать туда самой, дабы, во избежание возгорания, впоследствии ее вручную вытолкнуть.

Ирма слышала, что с другой стороны кто-то приближается, и чувствовала тревогу. Если б у нее было время поразмыслить, она бы поняла ее причину за то время, за которое еще никто не успел подъехать к этому месту и застрять в нем, подобно ей самой, какой-то идиот уже догадался бросить грузовик и бесследно пропасть, оставив после себя огромную лужу горючего.

На всякий случай Ирма поторопилась вытолкнуть свой транспорт, но, как только она собралась залезть в него, из-за поворота вырулила желтая машина и остановилась. Ирма не обращала на нее внимания, тем более, что та уже начала разворачиваться, прочувствовав ситуацию.

Внезапно послышалось несколько выстрелов – короткая очередь и что-то еще, от чего лужа на асфальте мгновенно воспламенилась. Ирма едва успела отскочить от плеснувшего в лицо огня и обернуться. Темные стекла не позволяли ничего рассмотреть, но в машине чувствовалось одно существо какое-то мутное, неопределенное, без настроения, пола и возраста.

А когда Ирма повернулась к своей машине, та уже горела.

В два скачка вампирша настигла машину экстремиста, но проникнуть внутрь не смогла, потому что та уже двинулась и начала быстро набирать скорость.

Проще всего было разбить лобовое стекло и придушить водителя, но скорость и ветер этому сильно препятствовали – на крыше легкая Ирма рисковала слететь. Пробив боковое стекло, она поискала за что бы уцепиться в салоне, но он был странный – гладкий, неприятный, и содержащий внутри что-то, что просто-таки отбрасывало назад. Сильно изрезав себе руки и изрядно побившись о борт, Ирма была вынуждена отступить, и попытаться хотя бы не упасть с крыши, покуда поблизости не окажется какого-либо укрытия на светлое время суток, которое грозило скоро наступить.

Но экстремист повернул вовсе не туда, куда ей хотелось бы проигнорировав поворот на населенный пункт, стал углубляться дальше в горы. Зная, что скоро начнет слабеть, Ирма уже прикидывала, в каком бы месте ей было удобнее отцепиться, чтобы вокруг была земля, в которую у нее хватило бы времени зарыться. На более-менее заросшем участке она отпустила крышу и постаралась откатиться от дороги.

Не зная, кто устроил ей такую гадость, она не стала гадать. Кем бы он ни был, нынче было время держаться от него подальше, и Ирма буквально взлетела вверх по поросшему скудной колючкой горному склону. Остановившись, даже не отряхнулась, только убрала с лица выбившиеся из прически волосы и стала осматриваться.

Экстремист остановился. Соблазн спланировать ему на крышу был велик, однако пришлось себе напомнить, что небо светлеет и некогда думать о мести.

И тогда кругом себя Ирма увидела сплошной базальт, кое-где испещренный неглубокими наносами песка. И все.

А предрассветный ветерок порывисто ласкал ее кожу, уже начавшую неприятно неметь от света. Ирма поискала трещин, но все это было сплошное несчастье, а не трещины, и стало страшно. Поднявшись на гребень нависшей над дорогой скалы, она вновь увидела внизу неподвижную машину экстремиста, который так никуда и не собрался. Ирма подумала было, а не спросить ли чего он хочет, но тут, увидев ее, экстремист медленно поехал.

Стало понятно, что ее просто хотели убить. Смело, дерзко и со знанием дела.

Она бросилась обратно в скалы, зная, что где-то там есть море, и до него еще можно успеть добежать, но страх и медленно усиливающееся жжение на руках и лице не давали сосредоточиться, чтобы выбрать направление.

Она упала возле какого-то камня, спрятав лицо в холодную сырость и обхватив руками голову.

– Нет, – прошептала она, – только не это, пожалуйста...

Однако на свете не было бога, которого бы тронула ее мольба.

14. Ритуал.

Вещь, о которой не знал Вандарский.

Была.

И знали о ней немногие.

Во-первых – Асет, потому что была она у него. Во-вторых знал Энди, или догадывался, а догадывался он потому, что в силу незаурядности своего интеллекта вообще до многого догадывался. Еще Элис, во-первых потому, что иногда пас Энди, а во-вторых, потому, что вообще очень много знал. От Элиса о ней могли бы узнать многие, если бы Элису не было на все в такой глубокой мере наплевать.

Теперь, просидев несколько дней под землей, о ней узнал Алик.

Вещь, о которой Вандарский узнал-таки от догадавшегося Андриана, достойна была не только вызывать алчный блеск в глазах главного мага, но и украсить собой какой-нибудь алмазный фонд. Если б Вандарский ее увидел ( а из всех вышеперечисленных господ он, как ни странно, был самым впечатлительным ) она напомнила бы ему серебро и хрусталь родительского дома, жемчуг, весенний пейзаж – вобщем, все очень хорошее.

У Андриана, которого подобные впечатления напрягали, она не вызвала бы ничего, кроме желания как-нибудь сгладить ее влияние на мировые процессы.

Элис тут был способен только на восхищение, а что до Алика...

Задайся Аланкрес странным вопросом – что сей символ ему напоминает, получилось бы ответить на него полностью и исчерпывающе так, что любой слабоумный проникся бы ею с первого слова.

...Асет внес под землю теплую волну весеннего воздуха и шум моря. С ним был мавурк, который тут же озадачил Алика. Последний считал, что научился распознавать пол даже очень видоизмененных человеческих особей не только по внешнему виду, но и по эманации. Встретив этого мавурка, понял, что ошибался – мавурк был всего лишь мавурком.

Зато в другом Алик не ошибся – предположив, что войдя, Асет посветит на него фонариком, а поэтому заранее отвернулся к стене и только самый краешек своего поля зрения выделил монаху, остановившемуся в трех шагах от решетки.

Так и не повернувшись к Асету, он стоял, рассматривая перед собой череду дырок в еще сырой цементной стенке. Он не знал, что в этих дырках, но тоже умел догадываться. И, пока Асет говорил, Алик эти дырки считал. Собственно, считал он их и раньше, даже помнил их число, но теперь подсчеты эти приобрели особый смысл. Зачем столько?

– Приветствую тебя новый наш повелитель, – произнес Асет. – Как насчет того, чтобы выслушать мольбы недостойного?

Алик обернулся чуть побольше, и Асет увидел, как слегка изогнулась вертикальная черточка на его впалой щеке.

– Снова?

На миг стало возможным рассмотреть половину его специфической улыбки. Асет с трудом подавил желание отойти хотя бы на шаг. Так сложилось, что одних тварюшек любил он больше, других немного меньше. Вампиры не нравились ему своей отчужденностью, эгоизмом и непредсказуемым поведением. Да и тем, что рядом с ними он был всего лишь человеком. Защищенный от их ментального воздействия, он продолжал бояться физического. Даже сейчас, когда их разделяла решетка, он, несмотря на слабое зрение, видел Алика четче, чем видел бы человека с такого расстояния. Чужие иллюзии бесили монаха. Но он улыбнулся.

– Не знал, что тебе это так по нраву... И часто ты выполняешь то, о чем тебя просят?

– Смотря как просят. И смотря кто, – сказал Алик, уже двое суток сидевший в ловушке. Он по-прежнему не поворачивался и не шевелился. Наверное, следил за своей дрожащей на сырых стенах тенью, обрамленной мечущимися штрихами прутьев.

– Люди, живущие в стране твоей, – веско сказал Асет. Он не знал Алика. Но ему показалось, что со времени их последней встречи тот немного изменился – его юношеский облик стал строже. Значит, чувства Дзанка – не просто формула, а если формула, то такая, какой подвластны даже иллюзии. И это замечательно.

Алик повернулся и какое-то время рассматривал его. Потом спросил:

– Помнишь себя в событиях где-то трехнедельной давности, когда газетчики исходили интервью с несостоявшейся, седьмой жертвой маньяка Диса? Ты сам долго давал комментарии по поводу чудесного виденья Агнесс.

– Это к чему?

– Еще и вид у тебя такой был... я бы назвал его компетентным. Люди, живущие в стране твоей, утвердились в вере своей после твоего выступления.

– Ну и что?

Ресницы над туманными глазами чуть дрогнули.

– Когда ты вошел, от тебя исходило нечто вроде эманации Диса... Во всяком случае, такая у него была в ту ночь, когда он... когда меня в последний раз о чем-то просили. Но просил он позже, а сначала излучал нечто такое. Такое же, – Алик воздел глаза кверху, после чего вновь утвердил их на собеседнике, – И я не выполнил его просьбу, – закончил он. – Просьбу человека, тогда еще живущего в стране моей.

Красные одежды Асета в свете фонарика виделись черными, зато лицо, слегка опухшее от недосыпа, казалось бледным, как у Алика.

– Так Диса больше нет? – вырвалось у него.

– Я знал, тебе понравится.

– Я про тебя плакат нарисую, – улыбнулся Асет. – Типа : "Не разоряйте муравейники", или "Вампир – санитар города".

– Только чтоб я был похож, хорошо? А то Агнесс меня тоже нарисовала... очень неосторожно. Очень неосторожно с ее стороны было это обнародовать. Я не знал, что я такой. Что я похож на это. Что человек видит так вампира в невменяемом состоянии, стоящего за спиной у невменяемого человека и, выражаясь образно и грубо, прицепившего свою крышу к его, дабы они вместе удачно съехали. Честное слово, Асет, я не думал о тебе, когда в порыве неведомой тебе темной страсти не сдержался и прервал этот волнующий спектакль. Наверное, даже грубо и небрежно. Не помню. И знаешь, что меня больше всего угнетает в этом деле?

– После того, как из тебя сделали ангела, тебя еще что-то может угнетать?

– И очень. То, что в религии, служителем которой ты себя представляешь им, все доказательства такого вот, сомнительного свойства. Нет, против религии я ничего не имею, она прекрасна, но ты и тебе подобные... Куда там Дису. Он и врать-то как следует не умел... Так что плакат – это будет честнее. Я тебя выслушаю.

– И откажешь? – полуутвердительно спросил Асет.

Алик осмотрелся.

– Не знаю, – полушепотом ответил он. – Ты убьешь меня, если да?

– Нет, – ответил Асет. – Я тебя не убью. Я и обратился к тебе с просьбой лишь для того, чтобы ты увидел – я говорю с тобой, как с... богом.

Алик поднял бровь.

– Да, тромендер Дзанк, как с богом Анкаианы. Убить тебя – потеряется Анкаиана, или появится новый Дзанк, может, и недостижимый. А я, как ты правильно заметил, не верю в то, чему призван служить. А ты-то у нас реален.

– И ты ловил бога на воспоминания о его первой любви?

– А у тебя кроме этих воспоминаний разве есть что-то еще, на что тебя можно бы было поймать? Кстати, все подлинное – это действительно Анати. Просто я знаю о ней то, чего не захотел знать ты.

– Ты... говорил с ней?

– Я даже вызывал ее воспоминания. Она считает тебя палачом. Особенно узнав, кем ты стал после того, как...

Алик в нетерпении вскинул голову.

– Разумеется; – потом, уже спокойно, продолжил, – Обо мне и моей экзотической фактуре двух мнений быть не может; ничего нового я не узнаю ни от тебя, ни от вызванного тобою духа. Если ты согласен, перейдем к твоим планам относительно меня.

– Изволь. Я намереваюсь посвятить себя в твои жрецы.

– Каким образом?

– С помощью ритуала.

– А кто будет говорить "да"?

– Я сам. Этого всегда было достаточно.

– А если я откажусь?

– Ты не сможешь ничего сказать. Ты в состоянии будешь только принимать мои жертвы. А желания мои будут исполняться согласно мировым законам. Твоей волей, хоть и иногда вопреки твоему желанию. Ведь, насколько я знаю, разум носителя ни при чем, когда посвященный обращается к божественной власти?

Героизма Алику действительно всегда не хватало, потому что позволил поверить он себе в такую возможность только теперь. И все понял.

Понял, что у Асета есть вещь, при правильном использовании дающая большую власть здесь и не только. Вещь, о которой не знал Вандарский. И вещь эта очень сильно напоминала Алику его самого. Простой замысел, плюс плененный бог.

– Мы начнем не сегодня, – сказал Асет. Он торжествовал. – Мне нужно торопиться, но мы начнем не сегодня. Сегодня ты еще не у власти. Я начну верно служить тебе, как только все будет готово. Ты это оценишь. Правда, оценишь. Обязательно скажи мне, что ты об этом думаешь, хорошо?

Алик зажмурился от направленного на него яркого света – Асет поднял фонарь. Он успел вполне насладиться, как наслаждается смертный, когда видит отражение собственной победы в облике побежденного бога. Несколько секунд Алик стоял, переплетя пальцы перед глазами, забыв, что от света вообще можно отворачиваться. Он хотел задать вопрос, но никак не мог придумать ему подходящей формы. Да и, наверно, не важно это было. В конце концов, какая разница, с помощью какого ритуала будет обращаться к тебе твой жрец, и что он использует, чтобы лишить тебя возможности возражать. Хотя бы прах Ипполита рядом положит, наверняка какая-то часть у него осталась.

– Подозреваю, что твои желания едва ли совпадут с интересами Анкаианы, – медленно сказал он наконец. – Ты убьешь меня.

– Я убью ее. А ты не умрешь еще очень долго. Ведь что бы ты не испытывал из-за страны твоей, ты сам-то очень стойкое существо... В определенных, правда, условиях, но я их тебе создам.

Тромендер снизу вверх взглянул на тюремщика. Затем на мавурка. Последний стоял в опасной близости от решетки и можно было, например, оторвать ему руку, а потом голову. Элис сделал бы это не задумываясь. Хотя это бы было и бессмысленно. Алик иногда жалел, что он не Элис.

Алик опустился на пол и положил подбородок на колено.

– Труднее всего мне будет выносить твое присутствие, – сказал он. – Ты даже не боишься, что обо мне кто-нибудь вспомнит.