Текст книги "Истории тёмного королевства (СИ)"

Автор книги: Anless

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

– Да, – улыбается Круэлла невесело, – узница поневоле. Мать держит меня взаперти, чтобы я не рассказала всем, что она убила всех своих мужей, и моего отца тоже.

– Да она крута, – присвистнув, отвечает Мэл, и, кажется, она в восторге, – а зачем она это сделала? Чокнутая?

Да, мать безумна. Круэлла уверена в этом абсолютно, потому что ни один человек в здравом уме ничего подобного, да ещё и ради грёбаных денег всего лишь, делать бы не стал. И, поведя плечом, стараясь отогнать горькие воспоминания, как мужчины в их семье гибли один за другим, Круэлла решает рассказать правду.

– Она убивает их, как только присваивает их деньги себе. Если твой отец богат, держи его от моей матери подальше, дорогая.

– Я бы была совсем не прочь, если бы она его убила, – весело, беззаботно, отвечает Мэл, пожимая плечами, – и даже с удовольствием бы ей в этом помогла.

– Ты чокнутая? – смеётся Круэлла, и выходит восторженно и нервно.

– Все лучшие люди – сумасшедшие – кажется, маленькая буря уже перестала интересоваться узницей чердака и, весело подпрыгивая, убегает из сада в свой дом.

Но она возвращается снова, уже через два дня, и теперь Круэлла садится на подоконник, свесив из окна ноги. Мэл некоторое время разгуливает под окнами, сложив за спиной руки, а потом, ни грамма не труся, взбирается по зыбким камням, вверх. Круэлла ловит себя на мысли, что она словно персонаж из сказки, вот только нет у неё длиннющих волос, и странная девушка вместо принца.

Мэл рядом, легко толкает её в угол, заставляя подвинуться. Колени у неё изодраны, платье измято, но ей, кажется, плевать. Только теперь Круэлла впервые отчётливо видит, что её волосы разделены на две половины, ровно, – чёрную и белую, и снова ловит себя на мысли, что восхищается её чарующим безумием.

Ей внезапно становится грустно, и она глядит на свои руки, а те дрожат. Не потому, что она только что очутилась на подоконнике, рядом с новой подругой, рискуя сорваться вниз. Просто это, оказывается, неуютно и стыдно – быть слишком обычной, когда рядом с тобой та, едва увидев которую, ты назвала королевой безумия.

– Ты что? – Мэл поворачивает голову, так, что Круэлле больше не отвернуться от её взгляда, и, подумав немного, достаёт сигарету из кармана детского какого-то, цветастого платьица.

– Я подумала, что никогда так не смогу, дорогая, – хмуро отзывается мисс Де Виль, чувствуя себя абсолютной пустышкой. – Так и просижу под арестом матери всю жизнь.

– Глупости, – беззаботно отзывается Мэл, пожав плечами, – просто прикончи её. Отлично будет, если с помощью её же далматинцев. Будешь?

Круэлла вздрагивает, когда сигарета почти касается её сухой ладони.

– Я не курю, – скромно улыбается она, но испытывает дикое желание попробовать сигарету прямо у Мэл изо рта, потому что это чертовски интимно, – спасибо.

Ещё через две недели Круэлла Де Виль курит, как портовая шлюха, и находит в ящике своего письменного стола в спальне, куда Мэл теперь приходит абсолютно легально, перочинный нож, острый, как бритва.

Еще через десять дней, в самом начале сентября (осень пришла, но проклятая жара всё равно не спешит сваливать), они лежат на кровати в спальне Мэлани, чьи аккуратные соски Круэлла находит потрясающе красивыми, пьют джин из одной бутылки, пробуя ещё и вкус горлышка, и курят одну сигарету на двоих.

А потом смотрят друг на друга, провожая длинным взглядом, в котором, конечно же, всё понимают.

– Завтра? – тихо спрашивает Мэл.

И Круэлла согласно кивает:

– Завтра.

****

Поздно ночью, пятого сентября, когда всё вокруг уснуло, или погрузилось в иллюзию сна, горит дом Де Вилей, перекидывая пламя на соседний, взбесившиеся собаки оглушительно воют, пробуя вырваться и разбудить наглотавшихся смертельной дозы таблеток хозяев (ах, как восхитительно снотворные всё-таки растворяются в вине!), а две девушки едут покорять мир – в нём слишком много людей, которых можно ограбить, и ещё больше тех, кого можно убить.

Мэл ведёт не очень ровно, но твёрдо, заливаясь смехом, и, едва миновав поворот, целует подругу в волосы, теперь, как и у неё, разделенные на чёрную и белую половину.

– Мы теперь обе сумасшедшие, – кутаясь в наскоро сшитое манто из щенков далматинцев (бедняжкам было всего пару месяцев от роду, но девяносто девять штучек явно лучше выглядят в виде её шубки и перчаток, чем живьём), говорит Круэлла, и смеётся (голос от количества потребляемых сигарет стал хриплым, как у гиены, Мэл он возбуждает до дрожи), запивая дым джином, прямо из горла.

А Мэл, как и пару месяцев назад, беззаботно-счастливо откликается, прожевав мухомор и показав горящему дому на прощанье средний палец:

– Все лучшие люди – сумасшедшие.

========== 161. Кай и Герда ==========

Пожалуйста, скажи мне, что всё будет как прежде. Что мы будем сидеть у кустов пышных роз и дышать их одурманивающим сладким запахом. Что будем читать сказки – как всегда, по ролям, по очереди, рассматривая яркие картинки. Ты так любил подолгу любоваться рисунками. Говорил, что станешь знаменитым художником и мы отправимся путешествовать вместе. Только нужно чуть-чуть подождать, когда вырастем, помнишь?

Но ты не можешь, верно? Я шла сюда, через весь свет. Спускалась медленно, долго, трудно, будто в ад. И всё это время меня грела надежда. Слабый, хилый луч во мраке боли. Затухающее солнце на горизонте. Постоянно ноющая рана в груди. Мне нужна была надежда. Как только она начинала затухать, я закрывала глаза, сильно жмурилась, и повторяла про себя: «Ты должна найти Кая. Ты. Должна. Найти. Кая».

Надежда… Самое гадкое чувство на свете. Она разбилась на осколки – мельче, чем те, из которых ты складываешь слово «Вечность». Острее.

Твои осколки могут ранить, а те, которые комарами впиваются в моё сердце, – убить.

– Кай?

Ты смотришь на меня огромными глазами. Я узнаю их красоту и пытаюсь поймать хоть что-то знакомое. Но снова проигрываю. Ты чужой как новая неизведанная страна. Отстраненный, будто багровый закат. Ты сам похож на кусок льда. Я боюсь к тебе прикасаться. Я проделала тяжкий путь – а теперь лишь мечтаю не замёрзнуть рядом с тобой.

– Кай?

Ты смотришь на меня, но взгляд твой безжизненный. Ты жив, но мёртв. Всегда ли так было, с тех пор, как эта женщина, другая, чужая, неизвестная, увезла тебя на красивых санках? Или я просто опоздала?

– Кай…

Это – моя последняя попытка напомнить бездушной льдине, что однажды он был человеком. Я вижу чужое лицо, синее, похожее на каменное изваяние, И больше нет надежды узнать в нём тебя. Тебя – нет. Ты уже мертв.

Но я жива. И, умоляю, скажи мне, что однажды я перестану вспоминать тебя, едва прохожу мимо куста роз или чувствую их запах. Что однажды я смогу читать сказки и смотреть, как дети, возможно, мои, разукрашивают картинки в ярких книжках. Что когда-то я научусь есть оладьи с мёдом и не плакать, вспоминая, как сильно ты любил мёд и уплетал его всякий раз, как банка оказывалась на столе. Что я буду спокойно смотреть на людей, не ища в лице каждого человека, даже простого прохожего, твои черты. Что если однажды моих губ коснется кто-то или я захочу кого-нибудь поцеловать, не буду дрожать, вспоминая твоё ледяное прикосновение.

Я знаю, у меня нет шансов, ничего этого не будет. Но, пожалуйста, скажи мне то, что я хочу слышать, Кай. Солги мне. Молю.

Но ты лишь сверлишь пустым взглядом ледяную стену и, перекладывая осколки в ладонях, повторяешь:

– Вечность. Вечность. Вечность.

========== 162. Анна и Кристоф (“Холодное сердце”) ==========

Она переживает. Смотрит на него так внимательно, будто от этого ее жизнь зависит. Старается успокоить себя: всё в порядке. Всё будет хорошо. Милый снеговичок, с которым они путешествуют вместе, излучает добро и тепло. И говорит будто бы: «Не волнуйся». Она не может не волноваться. Эти мужчины такие самоуверенные, ему наверняка не понравится, что она выбрала настоящей любовью не его. В принципе, можно попробовать объяснить, что, что бы не случилось, Эльза, сестра, и есть её истинная любовь на том основании, что Эльза была раньше, до него. Но мужчины обожают быть единственной любовью – и самой настоящей. Нет абсолютно никаких гарантий, что он не станет злиться, не хлопнет громко дверью и не уйдет. Небось, он уже выдумал себе, как она рожает ему в год по ребёнку, и что там ещё, если истинная любовь – это прынц, делается?

В журналах для девочек единственная обсуждаемая тема – это как не разочаровать мужчину. Такое чувство, будто всё, что делают мужчины в своей никчёмной жизни – это разочаровываются. Не то, чтобы она была фанаткой журналов для девочек, но другого выбора, что читать, особо не было, так что, миллион советов как страстного мачо не разочаровать в любом случае, давно уже отложились в её голове. Лучше бы она это вышвырнула, как ненужную информацию.

Потому Анна молчит и боится. Попытки придумать, как решить эту проблему, ни к чему не приводят. Вместо того, проблема становится все более очевидной. Они не говорят о ней, а, значит, многое не договаривают друг другу. Сколько еще они вот так будут скрываться? Как долго прятаться? Пока он не подаст на развод, плевать, что они ещё не успели даже пожениться?

Анна волнуется, ходит из стороны в сторону и делится своими проблемами со Снеговиком. Потому что у каждой девушки должен быть друг, который её выслушает.

– Олаф, – она смотрит на друга и гладит его по кудрявой голове, – скажи, что мне делать? Кристоф будет очень зол за то, что не он оказался моей истинной любовью. Как поступить?

Она не хочет слушать ответ. Убегает, сломя голову, повторяя мантру: «Всё будет хорошо», в которую сама не очень верит.

У дверей своей спальни застает его. Кристоф стоит, сложив руки в карманах, совершенно спокойный и улыбается, чем ближе она к нему подходит. А потом аккуратно обнимает её за плечи. Обниматься, что не говори, он всегда отлично умел.

– Анна? Привет. Как ты? Всё хорошо?

И это всё? Никаких разборок, ни одной претензии, совсем никаких обид? Анна с напряжением вглядывается в его лицо, потому что не может поверить, что это правда, что он действительно так спокоен. Может быть, где-то всё-таки есть другие мужчины – не особо ревнивые, понимающие, адекватные? Если сейчас волшебство не развеется, Анна в это поверит.

А, может, у него просто проблемы с памятью? Уже развивается склероз, а он держит это в страшной тайне? А, что, если у него не склероз, а маразм, и он просто не понял, что произошло?

Нет. На склерозника или маразматика он не похож, вроде. Впрочем, после всего пережитого, Анна уже не очень доверяет собственным глазам.

– Да, – медленно отвечает она, – всё в порядке. А как твои дела?

– Неплохо. Я рад, что с тобой все оккей.

Он продолжает улыбаться, сияет, словно тысячи солнц. И Анна тоже не может не поддаться очарованию этой улыбки.

– Ты не сердишься?

– За что? – с недоумением спрашивает Кристоф.

– Ну, что я ожила только от поцелуя сестры, а не от твоего. Так получилось. Феминизм здесь ни при чём, честное слово.

– Глупости, – Кристоф отмахивается, и он весел и, похоже, правда, доволен, – абсолютные глупости. Это же замечательно, что вы с сестрой любите друг друга настолько, что даже её чары бессильны. Жаль, что у меня нет такого замечательного брата.

Анна улыбается в ответ. Мысль, пришедшую в голову, она находит замечательной. Обняв его за плечи, тепло говорит:

– Зато ты сам замечательный.

И ведет за руку в столовую замка – чай пить. Хотя, сегодня, наверное, не грех и шампусика выпить – за прекрасные исключения из правил.

========== 163. Юджин (“Рапунцель”) и Жасмин ==========

Так-так, а золото, оказывается, очень манит к себе. Притягивает, зовёт. Теперь он, обычный уличный парнишка, отлично знает, что такое власть денег. Она застилает глаза, пульсирует в висках, и заставляет грешить, переступая черту за чертой. Юджин смотрит на золотые слитки, возвышающиеся от земли до неба, и дышит через раз.

И он бы так и стоял, замерев, зачарованный, и не отводил бы от золота Агробы глаз. Да вот только не выйдет – звук рычания, сперва глухой, а потом нарастающий, заставляет его обернуться. И встретиться с хищными глазами.

– Т-Т-тии-гр, – заикаясь, проговорил он, – п-п-риве-ее-т. Я ничё не украл пока. Чес-слово. Я сваливаю. Сейчас вот прям ноги в руки – и вперёд.

Юджин стал аккуратно направляться к выходу, крадучись по стенке. Идея слямзить в Агробе пару золотых слитков (у них ведь много, можно подумать, они заметят пропажу!) была ужасной. Отвратительной. А жаль. Он уже губу раскатал – купит себе кофе, дворец и обязательно новые штаны. Вот вечно так – совсем чуть-чуть остается до цели, и вот, облом.

– Оу, а может, и никакой не облом, – присвистнул Юджин, и только потом понял, что он сказал это вслух.

– И что вы здесь, молодой человек, делаете? – роскошная красавица с лицом, обрамляющим тёмные волосы, вышла к нему и сверлила чёрными очами. Она была юна, красива, сексапильна, и…

– Оу, ты что, только что погладила тигра?

– Да. Это мой друг.

Вот говорили ему ребята, что от девчонок нужно держаться подальше и лучше сразу уносить ноги, а он, дурачьё, не верил! И вот тебе, пожалуйста, блин! Что ему может сделать девчонка, гуляющая с тигром, если он признается, что хотел её королевство ограбить? Пулю в лоб пустит, или для начала пожалеет и всадит нож в коленку?

– А я тут, – Юджин пытался проглотить нервный комок в глотке, но не выходило, – знаешь, плюшками балуюсь. Вот.

– Какими плюшками, разбойник? – красотка продолжала покорять его дерзким взглядом. – Если ты немедленно не положишь на место слиток и не уйдёшь отсюда, ты сам станешь плюшкой для моего тигра. Я считаю до трёх. Раз!

– П-понял, п-понял! – Юджин капитулирующе поднял руки, пока дерзкая принцесса приближалась к нему. – Я сваливаю. Уже валю. Уже исчезаю. Почти.

И, развернувшись, он бросился прочь. Бежал, бежал, пока вспотел и совершенно выбился из сил. Промочил лицо в милом фонтане на улице, стащил рахат-лукум у торговца-простофили, а потом вдруг решил: была-не была. И развернулся обратно.

****

Жасмин сидела на ступеньках пещеры, где отец хранил золото государства, и ласково гладила друга-тигру по голове, жалуясь на свою горькую безрадостную жизнь. Никто её не любит, а из парней вокруг только симпатичные воришки в старых грязных штанах тусуются. Печаль-беда-обида.

– Привет, – сунувшись в пещеру и сияя белоснежной улыбкой, сказал паренёк, которого она только что вспомнила, – я Юджин и, знаешь что? Не хочешь сходить со мной в кино, твоё величество? Только, умоляю, без Тигра.

И озорно подмигнул, не оставляя шансов отказать.

========== 164. Ханна Бейкер и Клэй Дженсен ==========

Ханна читает в траве, болтая ногами. Вряд ли она понимает точно, что сейчас делает. И уж точно – не понимает, какая в этот миг она красивая. Счастливая улыбка ползёт медленно по лицу, от угла до угла, касается уголков рта, на щеках играют ямочки, а на лбу, у виска, солнечные зайчики танцуют. Клей знает – у неё в руках всего лишь комикс о Бэтмене, или об Аквамене, а, может быть, о Чудо-женщине. Она счастлива вовсе не от букв, которые пляшут перед глазами. Она счастлива просто потому, что счастлива. Просто так.

У Ханны Бейкер есть привычка, которую он, Клэй, находит невероятно милой – каждое утро она готовит две чашки кофе, и одну приносит ему, на веранду, занятому цифрами, подсчётами и финансовой аналитикой, и время от времени бурчащему, что всё вокруг его уже порядком подзадолбало. А, Господи Боже, он ведь хотел стать фотографом. Ханна ласково запускает пальцы в его волосы, ероша их, и быстро, как будто передумать боится, целует в висок. Она не мешает ему больше – не садится на колени, не читает нотаций, не достаёт моралью о том, какой мир чертовски сложный, а цифры в мире ещё, ещё сложнее. Она лишь молча с улыбкой отдаёт ему чашку кофе, целует в висок, ерошит непослушные жёсткие волосы, и идёт себе дальше – у неё всегда найдётся множество дел. Она обычно потом читает пару минут, прежде чем бежать на работу, или стоит у зеркала, крутя на пальце шоколадные локоны, переливающиеся в лучах солнца, с видом таким решительным, точно собралась штурмовать Бастилию. Он говорил ей, чтобы нашла другую работу, что ей нужно развиваться, показать миру свои стихи, чудесные и глубокие, от которых он (только – тс-с-с! – никому!) часто плачет тайком. Но Ханна лишь, смеясь, отмахивается. Работа бухгалтером в небольшой кафешке её вполне устраивает, а рваться ввысь, строя карьеру, она не хочет – ещё там, в школе, после пережитого, она поняла, что в жизни есть много вещей, куда поважнее нудной работы, и да, таки важнее денег всемогущих.

Часто Ханна приносит домой вкусняшки – торты, маленькие пирожные, вкусные эклеры или пушистые поджарые булочки с маком или корицей. Клей от такого угощения отказаться никогда не может и всякий раз устраивает знатный пир. Он уже поправился, набрал лишних килограмм, отрастил животик. Вот, теперь заставляет себя вставать утром почти на час раньше, натягивать старенький спортивный костюм с вытянутыми и потёртыми коленями, и бежать на пробежку. Когда однажды усталость взяла своё и пришлось утром остаться дома, он страшно разволновался. Метался на подушке, тяжело вздыхая, и взволнованно спрашивал (скорее, у себя самого, чем у Ханны).

– Вдруг я стану толстым и ты меня разлюбишь?

Ханна в ответ улыбалась так, что самое чёрствое сердце способно растаять, и, прижавшись губами к коже, целовала щёку:

– Не говори глупостей.

И он тоже улыбался, а ещё обычно (в шутку) каялся: «Ну какой же я дурак!»

У Ханны очень много привычек. Она вся – сплошная привычка, маленькая, милая и забавная. Перед тем, как лечь спать, например, она всегда целует его в позвоночник – прямо в ложбинку между лопатками – напоминает негласно, что помнит, как в день их помолвки он сначала её туда поцеловал быстро, а потом уже – в губы. Или готовит капучино, в котором много-много пенки. Почти всегда она снимает её с его губ, проведя по ним языком, а потом быстро целует в нос, или оглушающе – в ухо – и ускользает в ванную, прежде чем он успевает отреагировать. Она взяла себе в привычку читать каждое утро, проснувшись, хотя бы несколько минут, и – в выходные дни – не меньше часа по вечерам. Или, когда в час сиесты, солнце высоко в небе танцует твист, лежать в траве, листая комиксы – им уже почти тридцать, но, когда она читает их, выглядит точно как маленькая девочка, милая и тёплая. Как и в школе.

Ханна любит путешествовать и в дороге держать его за руку, так, чтобы их пальцы переплетались, не отнимая рук и не разжимая объятий. Они исколесили уже всю Америку, побывали и в Европе – в Германии, Франции, Бельгии, Голландии, Чехии и Польше. В следующем году планируют в Тоскану, а ещё, если получится – а Испанию, к морю и солнцу. И хотя Клэй предпочёл бы подышать воздухом Шотландии и посмотреть на мир на вершине Эйфелевой башни ещё раз, он согласен на Испанию, о которой Ханна давно уже мечтает. Он вообще на что угодно согласен, лишь бы с Ханной вместе, и она была рядом.

Они однажды говорили о ребёнке. Мягко обмолвились оба: что, если бы решили родить? Кто бы это был – задумчивый мальчик, серьезный и немного грустный, как папа, или милая девочка с мягкими ямочками на щеках, один в один как у матери? Решили вернуться к этому разговору, но позже – когда им будет чуть-чуть за тридцать. Когда они покорят вдвоём, вместе, целый мир. Хорошее желание для тех, кто жить начал, только когда окончил школу. Сейчас они усыновили рыжего котёнка из приюта, которого оставляют на попечение его родителям, если куда-то едут, и любят гладить по пушистым лапкам.

Сегодня выходной, а, значит, они вечером идут в кино и будут там хрустеть поп-корном, сидя на заднем ряду и держась за руки. Ему, правда, ничего почти не достаётся под цепкими пальцами Ханны, но Клэй не обижается. Он любит смотреть, как она хрустит вкусняшкой, улыбаясь во весь рот.

Но это вечером, когда полная луна станет баловаться на небе, а оно будет поцеловано мириадами звёзд. А теперь же – как всегда – она читает, лёжа в траве, и, заметив направленный на неё фотоаппарат, улыбается и машет рукой. Он фотографирует – это, кажется, уже сотое подобное фото в траве. Юбилей.

А ещё улыбается и думает, какая она сейчас (и всегда) прекрасная.

–

Клэй Дженсен сидит на тесной кровати, смотря в окно психиатрической клиники, и не узнает голоса матери, уже не прячущей слёз. Сегодня – его день рождения, но вряд ли он знает. Он не отмечал его с тех пор, как Ханна Бэйкер покончила с собой.

Он выпилен из мира, и не реагирует ни на что вот уже двадцать один год.

========== 165. Азирафаэль и Кроули ==========

human student au

– Ай-ай-ай, – скатившись с возлюбленного, запричитал Азирафаэль, – что же скажут люди? Что люди подумают! Не приведи Господи, узнают!

– То есть, – небрежно бросил Кроули, выбрасывая презерватив, – что подумают люди, когда узнают, что ты курил стафчик, баловался марихуаной и периодически напиваешься до потери пульса, тебя не волнует, а вот что они скажут, если узнают, что мы с тобой пара – да?

Кроули сел, смачно выругался, потому что понятия не имел, куда он, чёрт побери, дел трусы, и стал искать их под кроватью. Видимо, и там не мог найти, потому что из-под кровати периодически раздавались ругательства: «Чёрт!», «Да где же они, мать твою?», «На люстре их, твою мать, искать, что ли?»

– Не ругайся, – Азирафаэль уже встал и почти закончил одеваться, как раз натягивал футболку, – и я не о наших отношениях. Я о том, что мы перестали учиться. Совсем скатимся скоро. Ты посмотри, какой теперь у нас обоих средний бал – обалдеешь!

– Да и ладно, – Кроули сдался, надел джинсы на голое тело, и тут же нацепил на нос солнцезащитные очки. Вообще-то в тёмной комнате, когда на улице вот-вот должен был пойти дождь, в этом не было абсолютно никакой необходимости, но Кроули без очков, кажется, жить не мог. – Что-нибудь придумаем. Не впервой выкручиваться.

– Угу, как же, – надул щёки Азирафаэль, подходя к книжной полке и рассматривая учебники, некоторые из которых даже просмотреть подробно после выдачи не удосужился, – у меня завтра экзамен по философии. Там уже точно не выкрутишься. Лучше бы я в кулинарное училище пошёл!

– Азирафаэль, – Кроули пристально взглянул на возлюбленного, и глаза его засияли – такой блеск в них появлялся только когда он задумывал какую-нибудь милую пакость, – перестань паниковать. Придумаем что-нибудь, говорю же. Кто преподаватель?

Азирафаэль, рассматривающий по очереди каждый учебник (они все были не новыми и уже довольно-таки потрёпанными), с удивлением уставился на него – не сразу вспомнил, что философию Кроули прогуливал, то в ресторане перчённую курицу ел, то устрицами наслаждался, то в парке уток кормил, ожидая, когда же его сердечный друг тоже принесёт туда свою задницу, в общем, делал всё, что угодно, кроме посещения пар и выполнения, тем самым, своих непосредственных студенческих обязанностей.

– Мисс Уэлзевуллс, – сказал он, – она очень строгая. С ней шутки не прокатят. И придумать ничего не придумаешь. Эх, надо было читать этого Аристотеля и Ницше, а не как мы…

Кроули прищуривается, это Азирафаэль знает, несмотря на его тёмные очки – он так всегда делает, когда уже появившаяся идея начинает давить на мозги. Облизывает верхнюю губу, и у Азирафаэля вновь всё внутри сжимается от того, как это восхитительно.

– Опиши-ка мне её.

– Ну, – растерявшись, говорит Азирафаэль, – она строгая, носит чёрное, со странной причёской на голове.

– Так, ясно, – резюмирует Кроули, – одинокая женщина в летах. Я всё понял.

– Да нет, – пожимает плечами Азирафаэль, – она с нашим физкультурником, вроде, мутит. Но что-то всё никак до свадьбы дело не дойдёт. Слышал, она жаловалась кому-то, мол, он не хочет изучать порнографию.

Азирафаэль залился краской, а Кроули самодовольно кивнул.

– Ну правильно. Одинокая дамочка в летах. Что я неправильно сказал?

Азирафаэль только лишь плечами пожал, спорить совсем не хотелось.

– Значит так, – Кроули деловито прокашлялся, положив руку возлюбленному на плечо, – тут нужно чисто обаянием брать. На экзамен нанесёшь несколько каплей моих духов. Они, кажись, на женщин соблазнительно действуют. Наденешь лучший костюм, желательно тот, белый, который ты типа по поводу только надеваешь. И бодро шагай в аудиторию свободной походкой от бедра. Вот так.

Тут Кроули прошелся от окна до двери, демонстрируя. Если бы у них было время, Кроули уже бы очутился в кровати, оседланным. Но времени не было, так что, приходилось бедняге Азирафаэлю обуздать свои порывы. Так что, он просто удручающе покачал головой:

– Нет. Я так не смогу, ты же знаешь.

– Да, правда, – внимательно рассмотрев Азирафаэля с головы до пят, кивнул Кроули, – а ты тогда просто мило улыбайся и смотри на неё жалобным взглядом, мол, «Тётенька, сами мы не местные, отстали от поезда, голодные-холодные, поставьте оценочку, желательно, хорошую!» У тебя это точно получится.

– Нет, – удручённо помотал головой Азирафаэль, – с этой не прокатит точно. Она жалости не знает, я узнавал у старшекурсников. Говорят, у неё на зачётах настоящий ад творится.

– О, да я тебя умоляю! – отмахнулся Кроули. – От твоего взгляда любой растает и лужицей под ногами растечется. В крайнем случае, угости её блинчиками. Одинокие дамочки, знаешь, любят сладкое. Килограммами его поедают.

– Даже знать не хочу, откуда тебе это известно, – проворчал Азирафаэль, закрывая учебник по физике, – ладно, блинчики, так блинчики.

– Угу – кивнул Кроули. – Ты, главное, сам эти блинчики не съешь по дороге в аудиторию. И всё тогда будет в порядке.

– Ладно-ладно, – Азирафаэль уселся на кровать и поёрзал, устраиваясь удобнее, – а что у тебя с сессией?

– Завтра зачёт по информатике у мистера Пульцифера, или как его там. Понятия не имею, что с ним делать. Он и сам в компьютерах ничего не соображает, только ломает их. И как ему сдавать?

– А, ерунда, – радостный от того, что решил такую простую задачку, Азирафаэль сияюще улыбнулся, – он телефоны не отнимает. Так что, я тебе ответы на вопросы билета пришлю. Напишешь вопросы.

– Окей.

Кроули внезапно аккуратно обнял возлюбленного и легонько потискал его за бока. Им обоим предстояло самое суровое испытание – экзамен у миссис Гаджет, на котором хитростью не обойдешься, помогут только знания и вера в Боженьку всемогущего, так что, надо было садиться и учить. Но оба считали это ерундой и, найдя отдых вдвоём куда более важным занятием, пошли в парк помощь голодающим оказывать – уточек кормить.

========== 166. Пётр Верховенский и Николай Ставрогин (“Бесы”) ==========

Бесы нынче пошли иные, на тех, что в прошлые эпохи умы человеческие захватывали не похожие. Они прячут свою злобность и сластолюбие за детскою улыбкой. И тебе не скрыться от них, господин хороший, не спрятаться. Прилипают они, точно банный лист к тебе, сливаются в единое целое, и слезами заливаются, в вечной любви поклявшись неоднократно: «Да не могу я от вас отказаться! Я вас сам выдумал, на вас же глядя, Ставрогин!»

Тяжко быть бесом, коли Бога нет, умер он в страшных мучениях, а, может быть, не родился вовсе, выдумкою был романтичных глупцов да слабых героев. Ставрогин по себе это знает, и покаяться жаждет, как и всякий грешник, свершивший всякое. Да только знает – если Верховенский на пути его возник, то не уйти от его кровавых лап да острых когтей, и покаянием не спастись, не отстать, не отцепиться.

Ставрогин заграницу бежал с позором и от позора большого, думал, что каяться будет в смирении и покое. Живёт здесь так, что все другие, пожалуй, от зависти помереть могут. Никаких границ и правил давно уже для него не существует, стёр он их вместе со своею совестью, запятнанной грязью и тёмными делами. Да вот что-то такое, мутное, страшное, больное и горькое, уснуть не даёт. Приходит каждую ночь в отель, садится на край кровати, цепкими лапами подушку царапает. Это не жажда покаяния вовсе, нет. Думать даже о таком глупо, помышлять о личной свободе человеческой, и здесь, где нет духоты русской, страшно.

Ставрогин ночами почти совсем не спит, вина пьет вдоволь, до дурмана, до комка в глотке, а потом, тягой к теплу, к простому человеческому счастью мучимый, шляется по дурно пахнущим притонам да дешёвым кабакам. И здесь они, заграницей, так же глухи и тесны, как в России, разве что краски чуть ярче да музыка чуть звонче играет. Он и здесь тяжкой мыслью одержим, да только сформировать умело её всё не может – письма пишет родным и друзьям-знакомым, но не заканчивает, и только в глухую пустоту отправляет. Часами, вином и виною одурманенный, по тесной комнатке из угла в угол, как каторжанин, ходит, да всё на вопросы, которые и сам не понимает до конца совсем, ответить пытается – впустую.

Верховенский появляется, как и всегда, внезапно. На губах его улыбка милого тирана сияет. Убьет, не моргнув глазом, коли скажешь что-то, с чем он не согласен. Да только перед тем будет горькими слезами заливаться, плачем сладостным давиться, и обнимать, точно смысл жизни всей безвозвратно утерян. Глаза его горят ещё пущей одержимостью, нежели прежде, а губы так сладки, точно сейчас, вот-вот, до одуренья его, Ставрогина, целовать станут.

– Что вы здесь делаете? – с надменным расколом в голосе, задрав голову в палящее солнце, с утра будто обезумевшее, спрашивает Николай Всеволодович, хватаясь за трость, как за спасательный круг в разбушевавшемся океане.

– Я к вам приехал, – сияя одержимой улыбкой, отвечает Верховенский, – позавтракать-с не желаете ли?

– Нет, – твёрдо отвечает Ставрогин, вылетая из тесного номера, словно чумной, – оставьте уже меня в покое, Верховенский, оставьте!

– Помилуйте, Николай Всеволодович, – гость незваный навязчиво и истерично начинает хохотать, – мы так давно не виделись, а вы гоните уже меня прочь, с первой же минуты встречи. Дурно поступаете.

Ставрогин почти бегом движется по центральной площади, едва, о камень споткнувшись, не падает, и оборачивается, на гостя глядя, как в последний раз. Ему, конечно, известно, зачем Верховенский приехал, и что снова будет чёрную смуту в его тёмной душе сеять – нет Бога, откажитесь от него, дурак, а ещё я вас, как раб коленопрекрлонный, обожаю, дышать без вас тяжко, жить невыносимо. Он всё это слышал, и во всём этом тонул. А теперь, точно мальчик несчастный, горестный, от этого сбежать напрасно пытается, и по центральному проспекту грозно тростью стучит. Знает – Верховенский за ним следует, на два-три шага позади всего. Не отойдёт, не отстанет. Не оставит в покое.

Потому всё, что бесы нынче пошли иные – милые, светлые, да за ангельской улыбкой душу чёрную, как смоль, прячущие. И нет от них не пристанища, ни спасения.