Текст книги "Лёгкое Топливо (СИ)"

Автор книги: Anita Oni

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

– Конспирация. Дама желает вина?

– У дамы сухой закон. Личный выбор.

– Который мне импонирует. Прошу.

Он протянул ей руку и подвёл девушку к столу с предметами для перформанса.

– Тогда выбирайте ваш инструмент, творец.

Нала поглядела на него в недоумении.

– Зная тебя, я могу предположить, что ты нарываешься на арт-скандал.

– Искусство почти никогда не обходится без скандала. Ты угадала: пришло время добавить красок на холст.

Прежде чем подойти к экспонату, Алан обернулся и оглядел зал. Поппи стояла в компании двух мужчин, пытавшихся увлечь её живым разговором, но слабо преуспевающих в задуманном. Обоих не составило никакого труда опознать. Слева – Лео Гревилл, наследник текстильной империи, финансист с лицом ангела и мозгом спекулянта. Только он мог нацепить такой выпендрёжный салатовый костюм и ломаную золотую цепочку. И потом: хоть бы вынул гербовую серьгу из правого уха. Справа – Рафаэль Дюмон, кудрявый француз с британскими корнями, историк и реконструктор. Человек, который знал, кто с кем возлежал при дворе Людовика XV, и мог это доказать. Чем он, судя по всему, сейчас и занимался, непрестанно поправляя белоснежную манишку и одёргивая края жаккардового пиджака, расшитого золотой нитью.

Блэк усмехнулся и невольно бросил взгляд на часы: его гостья угодила в занятную компанию. Согласно его подсчётам, должно было пройти не больше пяти минут, прежде чем собеседники сделают белокурой незнакомке нескромное предложение, включающее l’amour à trois. Он им уже не завидовал.

– Как успехи? – спросил Алан, обойдя стол.

Девушка нервно скомкала край дупатты.

– Не бойся. В этом ведь самое ядро философии. Выбери, что бы ты сотворила с мужчиной, если бы он не мог тебе отказать или возразить. А потом сделай это.

– Не вижу, чтобы ты торопился действовать, – возразила Нала.

– Так и есть. Я не тороплюсь. Ожидаю достойную модель.

Акцент на последних словах заставил её вздрогнуть.

– Уж не надеешься ли ты сделать что-то со мной, если я окажусь на витрине?

– А ты догадлива. Да, это входит в мои планы, не скрою. И видишь ли, Нала… – его рука опустилась на её оголённое плечо, – у меня, как ты помнишь, сохранилось одно неизрасходованное действие, которое я вправе потребовать от тебя. Так что-либо ты возьмёшь что-то сама со стола, либо я выберу за тебя.

– Какой же ты маньяк, – рассмеялась она и потрепала его по волосам. – Жаль, ты не учишься в нашей группе. Был бы душой любой вечеринки.

***

Ох уж этот философёнок. Придирчиво обошёл весь стол: что-то потрогал, что-то стойко проигнорировал, а кое-что чуть не понюхал.

Взял нож и перо, и Алан было подумал, что шоу предстоит знатное, как Нала быстренько очинила перо как умела и обмакнула в чёрную краску (увы, чернил не завезли). Подошла к третьему экспонату по счёту – молодому мужчине с не слишком внушительной грудной клеткой в медных завитках – и написала на левом предплечье (Блэк специально приблизился и прочёл):

L’homme est condamné à etre libre… [1]

Ах ты, чаровница. Цитирует Сартра! Между прочим, пропустила циркумфлекс в слове «être». Нет, поставила: вспомнила напоследок.

Затем обошла экспонат и добавила на другой руке:

…la liberté nous condamne à agir. [2]

И заткнула перо за резинку белья.

А вот такого он у ни у одного экзистенциалиста не припоминал. Может, просто невнимательно читал? Да и лекций не посещал.

Но и это ещё не всё. Остатками чёрной краски Нала накрасила ногти ему на ногах и нарисовала на щеке сердце. Другие тоже не отставали, творили что-то своё, но Алан уж не вникал.

– Это всё? – полюбопытствовал он, стараясь, чтобы было не слишком заметно, как он обращается к ней.

Нала капнула кисточкой на зелёный инжир, размазала каплю, так что тот стал похож на классический лиловый, и преподнесла его экспонату.

– На сегодня довольно, – подытожила она. – Не все в настроении скандалить.

***

В ожидании своей очереди Нала допытывалась, в какое такое место она угодила.

– Частный лондонский клуб, девочка. Не бывала в таких?

Она зажмурилась, щёки расплылись в непроизвольной улыбке: каков нахал! Сам-то как думает?

У соседней колонны как будто лопнул воздушный шар. Которых, к слову, никто не надувал.

Близстоящие обернулись на звук.

Рафаэль потирал раскрасневшуюся щёку, а белокурая дама в гневе удалялась от него. Лео ковырял длинным ногтем стенку бокала и глумливо булькал нечто неразборчивое.

Поппи поравнялась с Блэком и принялась горячо изливать своё возмущение. Для руководителя отдела комплаенса у неё оказался удивительно низкий порог чувствительности.

– Ну что вы, мадемуазель. Тот француз – милейшей души человек. Мухи не обидит. Говорят, он даже не выводит глистов из сострадания к живым существам. – Шарма образу Дюмона эта ремарка не прибавила. – Лучше пойдёмте немного оживим вечер. Выплеснем раздражение в творческой форме. Джаан, – обратился он к Нале, вспомнив сленг этнических меньшинств (точнее, давно уже большинств) Слау, – мы с дамой ненадолго отлучимся. Нервы, знаете ли. А лучшее лекарство – арт-терапия.

– Торн, ты что, проглотил Эйфелеву башню? – прошипела Меррис, ведомая под руку к предметному столу. Французский она кое-как воспринимала на слух, но говорить на нём отказывалась наотрез.

– Тс-с, это называется сценический образ. Понимаю, арабский подошёл бы здесь лучше, хабибти, но мне недоступна покуда роскошь свободного владения им. За вами выбор оружия, мадемуазель.

– Здесь вам не дуэль, мсье Торн.

Тот неопределённо пожал плечами.

– А это видно будет.

Поппи вооружилась верёвкой и довольно резко схватила запястья у четвёртого по счёту мужчины, сидевшего на краю стола, ссутулив плечи – так, будто он во что бы то ни стало желал съёжиться в крохотную точку и исчезнуть. При его габаритах желание близкое к неосуществимому.

А ещё у него были трусы с Суперменом. Которых он довольно скоро лишился – в том числе стараниями Меррис. Она же была инициатором того, чтобы соорудить из них повязку на глаза.

«А дамочка-то у нас любит пожёстче», – с интересом отметил Алан, когда второй верёвкой она отхлестала экспонат, прежде чем связать ему заодно ноги. То ли, в самом деле, гнев вымещала, то ли всегда такой была. Эта деталь его даже где-то как-то завела – но отвлекаться не пристало.

Наконец Поппи, умело обездвижив экспонат, вплоть до пальцев, стянутых жгутами, устроилась сверху и принялась массировать его могучие телеса – с нажимом, до синяков, впиваясь в кожу своими стальными ногтями. Алан не знал этого мужика, и гадал, что же тот сейчас думает и испытывает. Будь он, Блэк, на его месте, даме бы это с рук не сошло. Впрочем, Поппи и так не сойдёт, хоть и по другой причине.

Эта мысль завела его ещё больше. Самоконтроль дал трещину. Тогда он отыскал ассистентку Мадам и хорошо поставленным сладким, но не терпящим возражений голосом убедил следующей пригласить в фургон белокурую фурию, явно переходящую границы дозволенного.

Нет, с Поппи он ничего не сделает. Пока. Для того, что задумал Блэк с этой женщиной, требовались иные декорации и полное отсутствие свидетелей. Ну и план для начала неплохо бы набросать.

Первые пункты уже начали проясняться – но Алан отложил их до лучших времён (допустим, когда он останется один) и вместо этого вернулся к Нале, прислонившейся к колонне неподалёку и глядевшей на шоу во все глаза.

– Ты это называешь арт-терапией?

– Не я, – пояснил Блэк. – Она. Рисковая женщина. Первый раз здесь – но, думаю, ей это нравится.

Пятнадцать минут истекли. Женщину от экспоната оттаскивали втроём – она кое-как преодолела состояние аффекта, приосанилась, позволила увести себя к фиату – шагала причём походкой от бедра. Огляделась в поисках Алана – тот отсалютовал ей драконьим фруктом, взятым со столика наугад.

Откусил, чуть не выплюнул: любит же Элеонора всякую дрянь! Но из рачительности доел.

– Так вот, – продолжил он прерванный разговор, – это уютный клуб по интересам. Никакого строгого устава, никакого занудства. Всё дозволено. Почти. Кроме фото и видеосъёмки, курения в общих залах и банальности.

– Ну, в последнем тебя не упрекнёшь.

Он возвратил девушке эту ремарку и рассказал немного о клубе, открытом ещё в начале двухтысячных, о его основательнице и бессменном президенте (presidentessa, как она просит себя называть), которую именуют Мадам – да, Нала, ты не ошиблась, как в лучших заведениях для взрослых, именно в этом кроется юмор. Но, вообще, публика тут довольно приличная – чуть развязная, да, это так, но не вульгарная. Нет, обычно вход без масок, просто вечер сегодня особенный. В понедельник, вон, будет аукцион, и все те же лица придут в открытую, примутся вырывать друг у друга лоты, устроят кошачьи бои.

«Кошачьи». Он хмыкнул на этом слове, подумав, не присоединиться ли к ним. К тому моменту у него уже будет на руках подходящая кошечка. Если ускорится.

– Ладно, джаан, пойду взгляну, как там наша великолепная наездница и не надеется ли кто-нибудь сам её оседлать.

Он выпил первый подвернувшийся бокал шампанского, отломил кусочек тёмного шоколада и направился к сцене.

– Алан, – окликнула его девушка, – почему ты зовёшь меня джаан?

Тот оглядел её с головы до ног.

– В таком наряде очень непросто звать тебя как-то иначе.

***

Он приблизился к Меррис, полулежавшей на холодном стекле – сложнее всего ей давалось сохранять неподвижность. Она нервно сучила ногами, ресницы дрожали, саму её по-тихому лихорадило.

Блэк невольно залюбовался белизной её кожи, кружевом дорогого белья и перспективами того, что под ним укрывалось. Идеальное стройное тело с родинкой у пупка, будто пирсинг. Приятная форма груди, ширина бёдер. Неплохо – и предстоит изучить в своё время.

– Поппи, ты принимала что-нибудь из рук того господина в салатовом? – полюбопытствовал он, прильнув к её уху. Это было сделать не так-то просто: женщину обступила толпа зрителей, которые явно что-то задумали.

Та явственно кивнула в очередном тихом припадке. Разговаривать ей не полагалось и было, к тому же, затруднительно. Вдобавок кто-то из наблюдателей вздумал пощекотать ей ступню. Другой приблизился с ножницами и с улыбкой Суини Тодда, и, прежде чем Алан успел отреагировать, щёлкнул лезвием. На пол осыпалось платиновое сено, как-то разом утратившее живость и блеск. Суини Тодд заработал руками с пристрастием, и вскоре белокурые локоны усеяли всё пространство вокруг.

Стрижка вышла кривой и рваной, как у пережившей блокаду. Парикмахер взял себе прядку на память и отступил.

На сцену поднялся господин Супермен. Алан встретил его хладнокровным взглядом, ради которого даже слегка приспустил очки.

– Не лютствуй, приятель, она не в себе. Гревилл чем-то её накачал – ну, ты знаешь его, он без подарков из дому нос не кажет. Санта грёбаный Клаус.

Супермен лютствовать и не намеревался – его куда больше беспокоило, как объяснить жене ссадины и синяки, в чём он простодушно признался. Затем без усилий опрокинул женщину на живот и связал ей руки и ноги как в дханурасане (память услужливо подкинула Алану этот термин). Сам же встал напротив неё и проникновенно смотрел ей в глаза, скрытые за полумаской. Алан тоже взглянул в них и уловил, как ему показалось, оттенки гнева и наслаждения. Занятно, очень занятно…

– Развлекайся, – обронил он тогда Супермену и, отыскав глазами Лео, поравнялся с ним.

– Ас-саляму алейкум, милейший. Не найдётся ли у вас чего-нибудь для старого друга? В память о добрых временах на вечеринке Васильчикова?

Лео вытаращил глаза:

– Алан, ты, что ли?

Правильно, кому как не ему из всего сборища удалось бы произнести без запинок такую фамилию. Да ещё с правильным ударением, хоть и на французском.

– Ну, я. Чем ты там белокурую диву потчевал, не поделишься?

Лео покопошился в карманах, протянул фантик. Блэк прыснул: под словом «поделишься» он-то имел в виду информацию. Но подаяние принял.

– А с Рафаэлем она что не поделила?

– Ой, ты же знаешь его: изысканность маркиза, манеры конюха. Как всегда ляпнул – пригласил на ужин при свечах, где основным блюдом будет он сам.

– А на второе ты, что ли?

– Не исключено, – отвечал тот, хотя обоих давно уже исключили. – Слушай, а что это за индианочка, не в курсе? – Лео прилизал волосы и уставился сальным взглядом на Налу, которая говорила с пожилой дамой.

– Она со мной. Отвлекать её не советую.

– Ну и пожалуйста.

[1] L'homme est condamné à être libre – человек обречён быть свободным.

[2] La liberté nous condamne à agir — свобода обрекает нас на действие.

Сцена 42. Чёрное зеркало

Вечер набирал обороты. Гости поднимали бокалы, алкоголь развязывал руки и языки. Оркестр и тот зазвучал поживее, и нуар подрасцветился, стал не таким скорбным. Блэк обсудил пару личных дел с Гревиллом и уж собирался вернуться к своей индианке, как её позвали на сцену.

Отлично. Самое время.

Из всех экспонатов Нала оказалась самым одетым: ну правильно, под сари не носят бюстгальтер, только чоли и нижнюю юбку – паваду. Алана как-то резко заинтересовало, вышла ли девушка в юбке, поскольку ей удалось убедить организаторов, что приличная женщина в Индии не разоблачается на публике больше положенного, или оттого, что под ней не имелось белья. Размышляя над тем, как бы выпытать это половчее, он приблизился к сцене.

Индианка в дупатте вызвала ажиотаж, но вот трогать её никто не решался. Таков уж культурный код: восточной женщиной принято любоваться, но горе к ней прикасаться без позволения. Даже на инсталляции.

Оттого он стал первым. Положил руку ей на ступню – очень удобно, ладонь как раз по размеру – переплёл пальцы руки с пальцами ноги и приподнял ту ногу, перехватив юбку, чтобы не задиралась, но в последний момент успев скользнуть боковым взглядом по стройным ногам и лиловой полоске ткани – ага, значит, бельё имелось, да ещё не в тон костюму. Нонконформизм, но отнюдь не нигилизм.

Он мягко провёл большим пальцем от пятки до середины стопы волнистую линию – медленно, с выверенным нажимом. Задержался в чувствительной точке, которая наверняка отмечена особым цветом на схеме, посвящённой восточному массажу стоп, и начертил рядом вензель, причудливо напоминающий собственные инициалы. Не краской, не жидкостью, не чем-либо оставляющим след – и почувствовал, как нога слегка дрогнула, а девушка запрокинула голову, явно не от щекотки.

Он помнил, как сделал так впервые Элеоноре – тогда же, в Париже, когда она сняла свои туфли. Участливо поинтересовался, не слишком ли каблуки, напряжённый день и прогулка по парку истерзали её утомлённые ножки – и не мог бы он как-нибудь с этим помочь.

Мог бы. И помог. Сам не ожидал, что ей настолько понравится, что вечер как-то слишком уж быстро перейдёт в реактивную фазу, и город любви в который раз оправдает свою репутацию.

Но речь не об этом. Ещё до того, как всё завертелось, он прикоснулся к её ступне сквозь колготки – и оставил такой же невидимый след. Ты – моя, говорил этот след, и дальнейшее не имеет значения. В любом случае отныне ты принадлежишь мне. Тебе об этом знать не обязательно, но я в курсе.

Уже потом она взяла его фамилию и подтвердила это официально – тоже в своём фирменном стиле. Не с гордостью, не с покорностью – с вызовом. Будто желала сказать всему миру, что она знает, с кем связалась, но выбрала это вопреки. Только это было не важно, поскольку не в день регистрации брака, не при смене фамилии в документах, а именно тем ноябрьским вечером он заявил свои права на неё.

Сам он это изобрёл или подсмотрел у кого-то? Блэк не исключал возможность творческой обработки чьей-либо философской мысли – сам жест, однако, считал исключительно личной идеей. Пользовался им только пару раз в жизни: впервые – с девчонкой, с которой едва познакомился на втором курсе (память о ней лучше вовсе не воскрешать). Повторно, вот, с Элли. А теперь ещё и с этой студенткой в подъюбнике цвета августовской ржи.

Затем он присел рядом с ней и, ухмыляясь, предложил ей кусочек того шоколада, который отломил ранее. А потом, не меняясь в лице, перец чили – он тоже был на столе, но никто им пока не воспользовался. Из добросердия, что ли…

Она не поморщилась, стойко его прожевала – с кожурой, с семенами.

Подошла Меррис с косыми глазами, вертела в руках карандаш как человек, которому срочно требуется покурить. Она-то свои пятнадцать минут позора уже вынесла и теперь намеревалась поразвлечься с экспонатами. Тоже, что ли, кого-нибудь обкорнать. Скажем, эту, в дупатте.

– Не рекомендую, – остановил её Алан. – Слишком банально. Лучше отойдём с тобой, поговорим.

Прежде чем сойти со сцены, он наклонился к Нале и тихо сказал:

– Расскажешь мне потом о свободе, которая осуждает на действие. – Усадил девушку по-турецки и вручил ей бордовую чайную розу. – Держи её крепко и никому не отдавай. Потом принесёшь мне обратно.

***

– Тебе знакома эта девушка, Торн? – уточнила Поппи, нервно подтанцовывая и затягиваясь его сигаретой.

– Разумеется. Маскарад маскарадом, но постоянные члены клуба узнают друг друга в любом костюме. Это дочь уважаемого в Индии человека, так что будь с ней поосторожнее и скажи-ка мне лучше, как ты себя чувствуешь?

Чувствовала себя Меррис неважно, что и говорить. Должно было быть хорошо, да вышло как-то уж плохо. «Подвижная нервная система», – некстати всплыли слова из какого-то учебника, что ли. Но Алан не увлекался раздачей диагнозов без диплома. Он потихоньку осведомился, нет ли у кого-нибудь успокоительного, и велел заварить даме чай. Отвёл её в приватную ложу, усадил на кожаный диван.

– Не волнуйся, – говорил он, – мы скоро поедем домой. Припарковалась на Парк-Стрит? Очень хорошо. Я поведу. Какое за руль? Нет, Поппи, тебя сейчас только к рулю подпускать!

Она несла какую-то чушь невпопад. Вскакивала, лезла целоваться, затем спорила, перечисляла кодовые номера образцов проб и наименования топлива. Требовала вернуться на выставку, прикасалась к колким остаткам волос и грозила кулаком либо всхлипывала.

Впрочем, был и положительный момент. Благодаря вмешательству Лео, Блэк изучил содержимое сумочки Меррис, сделал слепок ключа и сфотографировал документы, пока она изучала вид из окна и рассказывала, как побывала лет пять назад во дворце какого-то арабского шейха, где их угостили гашишем и она чувствовала себя так же паршиво и разбила нос телохранителю, который якобы пытался к ней приставать. Алан представил эту картину: Поппи ещё повезло, что мужик, по всей видимости, не подумал защищаться, не то бы от неё мокрого места не осталось. Повидал он тех телохранителей.

А потом заглянула ассистентка Мадам и попросила Блэка пройти на сцену.

– Что, – ехидно поинтересовался он, – достойные экспонаты закончились?

Но уклоняться не стал.

Фиатик пропах нотами всевозможных парфюмов и потов (разной степени выветренности), к которым примешивался мазутно-пластмассовый душок старых автомобилей. Алан поспешно разделся, не желая задерживаться в спёртом воздухе гордости итальянского автопрома. Теперь он был похож на исламского Бегбедера, готового воплотить в жизнь все свои постельные басни.

Поднялся на постамент. Раскинул руки, как рок-звезда, намеренная сигануть в толпу, чтобы быть подхваченной лесом преданных рук. И взглянул на публику с вызовом: мол, кто дерзнёт приблизиться к нему?

В начале вечера никто бы и не дерзнул, но теперь толпа разогрелась. На сцену хлынули дамы, и Алан в какой-то момент подумал, что к такому жизнь его не готовила. Он не менялся в лице, но чувствовал, как его несокрушимая башня контроля, его личный форт взывает к временной капитуляции.

Что ж, он сам на это согласился. Он сам принял правила – значит, по-прежнему в игре. Только бы эта пышнотелая леди не прижималась к нему, а то уж больно это похоже на…

Ему восемь. За окном валит снег, что нетипично для Слау, а потому ребятня высыпала во двор и резвится напропалую. Лепит какое-то жалкое, грязное подобие снежков, которые тают в руках и марают перчатки.

Он не может выйти из дома. Алан наказан.

За что?

За то, что посмел сочинить стихи и выдать их за книжные.

Мать говорила, он возомнил себя лучше признанных поэтов? Это гордыня. Гордыня – смертный грех, Алан.

Он не желал учить чужие стихи и потому придумал свои? Это лень. Лень – смертный грех, Алан.

А ещё после того злосчастного выступления у доски он проводил домой какую-то девочку. Нёс ей портфель, затем вернулся вприпрыжку домой и декламировал что-то на шведском. Märk hur vår skugga, ради всего святого! Мамочка не поленились, мамочка опросила всех в округе и выяснила, что это одно из посланий Фредмана – стих Карла Микаэля Бельмана. А там же – ужас какой! – пьянство и смерть. Пьянство – хоть не смертный, но грех, Алан.

А похоть, Алан, уже грех вполне смертный.

Вот не стоило ему спрашивать, что такое эта их похоть. Думал, обычное слово – последним быть, что ли, греховно?[1] Так он и сам это знал. Отец всегда утверждал, есть либо первое место, либо никакое. Да и какой-то маркиз, помнится, говорил королеве Виктории: There is no second.

– Ах, ты не знаешь, что это такое? – вопрошает она, нависая в дверях.

Лет десять назад, говорили, она была стройной и гибкой, и даже умела садиться на шпагат. Сейчас в это трудно поверить – зато куда легче признать, что эта женщина сама кого хочешь на шпагат тот усадит. Крупная, как мастодонт, в своём поталевом платье, где золотых складок больше, чем у морской губки.

– Ах, ты не знаешь, – она повторяет, подходит всё ближе и, когда отступать уже некуда, отвешивает ему пощёчину.

Алан не прячется, не закрывает руками лицо. Он не плачет, не злится, он знает: она не в себе. Очень большая, очень несчастная женщина, и явно не он причина её несчастья. Эта девочка так говорила. Она рассказала, что пишет стихи про пиратов, показала чертёж корабля. Не рисунок, не карту – чертёж. Вид спереди, сверху и сбоку. Он чертежей таких не встречал. И девчонок.

Вторая щека принимает удар, вспыхивает вслед за первой. Он сказал бы: «Может быть, ты объяснишь?» – но не стоит. Не то чтобы он не найдёт слов – их не отыщет она. Точнее, найдёт, да все какие-то не по существу, не по теме, обильно-излишние, громкие.

– Ты был моей единственной надеждой, Алан, – говорит она. – Такой благовоспитанный мальчик. Такой скромный. Почтительный. А, оказывается, ты лжёшь своей матери (где это он ей солгал?), срываешь уроки (он ничего не срывал: никто даже не понял, чьи это были стихи, всё раскрылось позднее) и гуляешь по улицам с этой дрянью!

Дрянью была не она. Так звалась её мать – и прочими разными словами, где из самых лестных звучали «ведьма» и «обольстительница». Весь Слау, говорили, перебывал у неё – с какой именно целью, Алан не знал и не уточнял. Какие-то взрослые глупости. А мать, вот, нависла, зовёт её падшей женщиной. Ну и что с того? Алан, вон, тоже, третьего дня с забора упал. Случается с каждым.

– Ты знаешь, что это значит?! – тревожно шипит она проколотым шлангом.

– Да, – говорит он спокойно, с непробиваемым лицом. – Она упала.

– А ты понимаешь?! Ты понимаешь, как она пала?! И ты, с её дочерью…

Дальше Алан не вслушивался. Когда говорят таким мистическим шёпотом, слова разобрать невозможно. Смысл извлечь из них – и подавно. Она больше не дралась, и то хорошо. Нет, она вздумала душить. Не руками. Навалилась на него грудью – мягкой и необъятной. Не то обнимала, не то подминала. Дёргала за волосы, сорвала рубашку.

– Где, – говорит, – ты касался её? Где, – говорит, – она касалась тебя?

Он показал. За руку держал её, да. За локоть, когда помогал залезть на плетень. А ещё поцеловал на прощание в щёку – это галантно, так папа делал всегда. Но матери знать не обязательно. Она и без того нервная.

Она требует мыть руку с мылом. Со скипидаром, если придётся. Сама ведёт его в ванную, раздевает до белья, набирает в таз воду, окунает туда целиком…

Кто-то из зрителей плеснул из бокала в лицо, и он с превеликим трудом удержался, чтобы не свернуть ему шею. Хорошо, очки с арафаткой приняли удар на себя.

Пожалуйста, пусть делают что хотят, на что хватит их примитивных мозгов. Он будет смотреть сквозь них. И ни скажет ни слова. Он обратится на эти пятнадцать минут чёрным зеркалом, отражающим всю убогость их помыслов и фантазий.

А потом он встанет. Снимет очки. И горе тому, кто не успеет отвести взгляд.

Маленький Алан стоит на коленях. Молится по приказу – нет, всё больше твердит слова вслух, на латыни. Когда он вникает в их смысл, получается околёсица. Лучше не думать, лучше просто твердить. Для этого, вроде как, они и написаны – чтобы твердить без конца, а потом поздний вечер, чашка тёплого молока и постель.

Сегодня он, правда, останется без молока. Тоже мне, страшная кара. Быстрее ляжет в кровать, закроет глаза, и все они исчезнут до завтра.

На подиуме он глаз не смыкал. Под очками бы никто не заметил – но так и он бы не видел, что с ним собирается делать разгорячённая толпа.

Подкрался Гревилл, приставил лезвие к горлу и захихикал. Гад. Вспомнил, как у того же Васильчикова Блэк стращал его, когда тот, накурившись, хвастался связями в MI5. Казалось бы, чего проще: ухватить за запястье и вывернуть, наклониться вперёд и сбросить его со спины. Лео высокий, что жердь, но слабенький, да и ножа, кроме кухонного, ни разу в руке не держал. Но приходится стоять истуканом по таймеру.

Только бы этот осёл не задумал при всех приставать. Блэку, допустим, и дела нет, что Гревилл, скажем так… гибок в вопросах любви, да и запал на него, поговаривали – но вот лично он сам не намерен миловаться с парнями.

К счастью, нож у Лео отняли. На всякий случай. Никто не хотел потом отвечать за последствия.

Кто-то копошился у ног, намазал их клейкой массой с неопределённым составом, собираясь, похоже, провести незапланированную эпиляцию. «Интересно, – подумал Блэк, – это действительно больно или женщины всё выдумывают?» Вскоре узнал и согласился с Элеонорой: уж лучше один раз пройти полноценный курс лазерной эпиляции. Чёрт с ней, не зря потратила деньги. Интересно, что она скажет, когда он заявится к ней с облысевшими икрами? Уф-ф-ф, дьявол побрал бы эту пытку. Почему её до сих пор не внесли в официальный список методов дознания Пятёрки? А, может, и внесли, он сто лет как с ними больше не связан. Надо у Лео спросить, чтобы зря не брехал.

Ему скормили какую-то гадость. Расчесали волосы (ой, молодцы, будто бы он без них не справился). Поцарапали колено. Налепили переводную картинку в области печени. А одна женщина в коротком и пышном платье в горошек à la привет из пятидесятых, проведя двумя пальцами по его огнестрельному шраму на плече, подтянулась на носочках и проворковала в ухо:

– Алан, когда ты закончишь искушать публику, загляни в нашу приватную ложу…

Он едва заметно вздрогнул от беззвучного смеха. Вот, оказывается, где всё это время была его виконтесса. Ну да, в наряде пинап-гёрл он ни за что бы её не признал.

Заглянет. Заглянет, когда от него все отлипнут. Он незаметно подул ей на щёку, всколыхнул прядь у виска – так эта дрянь не сдержалась и поцеловала его у всех на виду. И ещё, и ещё – и как будто намерилась повалить его прямо на этот стол, устроиться сверху и…

Толпа расступилась, женщину споро отодвинули в сторону. Алан поднял бровь в удивлении – мимика под очками всё равно не видна.

Перед ним стояла сама Марина Абрамович. Ангельски красивая, дьявольски харизматичная – и не скажешь, что женщине без малого семьдесят лет. Смотрела ему прямо в глаза и улыбалась без тени улыбки – в его же фирменном стиле. Она взяла его руки в свои, и стояла так где-то минуту, и никто, никто их не трогал. Наконец Абрамович моргнула, отвела взгляд и прошептала что-то Мадам, которая угодливо кивнула, качнув фазаньим пером на пёстрой полумаске.

Любопытно было, конечно, что обсуждали эти дамы, – ну так он разузнает в подходящее время.

Самое главное, взгляд этой женщины вернул ему контроль над собой – своим телом, своими эмоциями. Воспоминаниями. Уже за одно это он был ей благодарен. Теперь не он был экспонатом, а его окружение. Они – живые музейные диковинки – водили вокруг него хоровод, дотрагивались, совершали манипуляции. И всё лишь потому, что он сам это разрешил. С шестнадцати лет и отныне с ним происходит лишь то, чему он сам позволил случиться.

Никак иначе.

***

А потом время вышло, и он сошёл с подиума, как Господь с небес – с гордо поднятой головой и заготовленным Словом для всех.

И Слово было…

Да не было Слова. Не пригодилось. Мадам объявила перерыв, танцы и автограф-сессию. Алан даже выстроился в очередь за автографом – не для себя, говорил он, для Элли. Она любила такие эффектные штуки.

Марина с радостью подписала его визитную карточку и заметила, что у него характерная балканская внешность. Поинтересовалась наличием родственников в Восточной Европе, на что он ответил неопределённо – дескать, есть у отца албанские корни, но конкретика ему неведома. Обменялся любезностями, выдохнул, заспешил к ложам. И только сейчас заметил, что Нала куда-то запропастилась.

Убедившись, что его никто не видит, проверил сообщения на телефоне – девушка извинялась, что ушла, не прощаясь, но завтра ей нужно было рано вставать.

«А мне как будто нет», – промелькнула первая мысль. Но тем и лучше, что Нала прекрасно выгуливала себя сама. Сейчас ему предстояло выгулять остальных двух.

***

С первой было попроще. Уж на ней-то совершенно явственно не оказалось белья, и гадать о причинах не приходилось.

– Поторопимся, – шепнул он на ухо, – мне тут нужно доставить одну по адресу. Комплаенс, серьёзное дело.

И, пока виконтесса устраивалась поудобнее, путаясь в пышной юбочке и подтягивая чулки, открыл снимок Фелиции.

– Что скажешь?

– Другие ракурсы есть?

Какие ещё другие ракурсы? Пусть довольствуется тем, что имеется.

Она нехотя приблизила фото – куда больше будучи в настроении довольствоваться чем-то другим.

– Герои Марвел, твёрдый фарфор. Лимитированная серия конца прошлого года к перезапуску комикса The Amazing Spider-Man. Статуэтка уникальная: единственный персонаж в зооморфном обличии.

«Спасибо, что хоть не красно-синий паук…» – пронеслось в голове под убаюкивающий ритм.

– Я же просил ускориться, – напомнил он и взял наконец инициативу в свои руки – а то ж до утра не управятся. – Продолжай оценку.

– Визуально статуэтка выглядит целой, без… дефектов и сколов, без… м-м-м… следов реставрации. Высокий уровень детализации… че…че…черты лица… – ах! – прорисованы чётко, глазу-урь без потёков и пузырей, качественная, хорошая – о, вот так хорошо! Фото клейма производителя точно нет? Нет? О, нет, нет, сделай, как раньше… пожалуйста… Сочетание красок редкое, глазурь сохраняет блеск – да! блеск! – даже при скудном освещении… На отдельных деталях – платиновое покрытие, на ошейнике – позолота… да, именно здесь, Алан, сожми покрепче, да, да… Единственный экземпляр – мой единственный!.. Пользуется спросом у коллекционеров. Но ведь у владельца… есть привычка удерживать… ценное… в надёжных руках… Как сейчас, как сейчас, как сейчас…