Текст книги "Лёгкое Топливо (СИ)"

Автор книги: Anita Oni

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Annotation

Лондон, октябрь 2016 года. В Соединённом Королевстве активно обсуждают Brexit и новые перспективы, а успешного морского юриста оставляет жена.

Как если бы этого было недостаточно, его делают подозреваемым по делу об отмывании денег – и невыездным.

Но Алан Блэк не намерен сидеть сложа руки в ожидании, когда подозрение перерастёт в уверенность.

Он готов действовать. И у него есть план.

Включающий в себя щепотку матчевой магии Tinder, капельку обаяния и две унции ледяного расчёта.

Вот только в Тиндере всякий ищущий окажется однажды искомым – и над ходом событий нависнет угроза перемен.

Лёгкое Топливо

Часть 1. The long intro. Сцена 1. Я, Алан

Сцена 2. Логистика и аристократия

Сцена 3. Проблемы приходят в пятницу

Сцена 4. Sic transit gloria (feckin’) mundi

Сцена 5. Воскресенье с перламутром

Сцена 6. Робин из Веба

Сцена 7. Взлом на сороковом этаже

Сцена 8. Тиндер. Последний матч, первый приговор

Сцена 9. Ветер перемен

Сцена 10. Баллада о плохом цетановом числе

Сцена 11. Прошу, мадемуазель

Сцена 12. В монокле

Часть 2. The long day. Сцена 13. Интимные пространства

Сцена 14. Трафальгарская философия и кресс-салат

Сцена 15. Нулевой меридиан

Сцена 16. Тихий рейд по жилому массиву

Сцена 17. Den of Nala…

Сцена 18. …And masala

Сцена 19. Правда или действие?

Сцена 20. Parking with style. Breaking with grace

Сцена 21. Странные люди

Сцена 22. Личный заложник

Часть 3. The long preparations. Сцена 23. Sweet 60

Сцена 24. Фелиция Харди и Тайная комната

Сцена 25. Время действовать

Сцена 26. Соколиный насест

Сцена 27. Заноза в… (Thorne in your side)

Сцена 28. Бутылочка Брунелло

Сцена 29. Моя тактика соблазнения

Сцена 30. Фуражка, фидер, фрикадельки

Сцена 31. Ретро-вставка с бутылкой молока

Сцена 32. Хомячок и тарелочница

Сцена 33. Glock & Beretta

Сцена 34. Striscia l’immondizia

Сцена 35. Вкус грушанки и сожаления

Сцена 36. Капля огня. Капля дождя

Сцена 37. Иррациональный человек

Часть 4. The long performance. Сцена 38. Чёрные утра, чёрные дни

Сцена 39. Маленький народец

Сцена 40. Anywhen

Сцена 41. Ритм Ноль

Сцена 42. Чёрное зеркало

Сцена 43. Oh papà

Сцена 44. Парфюмерная навигация

Сцена 45. Хромые кони и нуар

Сцена 46. Audi, vide, tace

Сцена 47. Анализируй то. Анализируй это

Сцена 48. Перекур (который мы осуждаем)

Сцена 49. Воздвигая границы

Часть 5. The long goodbye. Сцена 50. Связь со спутниками установлена

Сцена 51. Друзья Дороти

Сцена 52. शेड्स ऑफ रिछारिया *

Сцена 53. На высоте

Сцена 54. Демонтаж. Ничего личного

Сцена 55. Страсти по Харди

Сцена 56. Кошка с нетрадиционной анатомией

Сцена 57. Now I'm looking for you…

Сцена 58. Día de Muertos

Сцена 59. Сalavera Eleonora

Лёгкое Топливо

Часть 1. The long intro. Сцена 1. Я, Алан

Шрамы, утверждал он, это страстные метки судьбы, оставленные её вездесущими когтями.

Знал, должно быть, о чём говорил, обрастя к своим тридцати шести годам изрядным числом подобных отметин: одна под рёбрами справа – старая история, нож (причём до досадного кухонный). Другая – на правом плече: история куда более современная, но достаточно глупая (пуля навылет). Третья уже на левой руке – он нанёс её сам себе обломком стекла в девяносто третьем под Рождество (в тринадцать он ещё пытался доказывать школьным товарищам свою крутизну непопулярными методами).

И последняя, самая беспощадно интимная, у виска. От женщины, ненавистно любимой.

От собственной матери.

Он тогда болел. Не всерьёз – какая-то детская дрянь: лихорадка, сыпь, высокая температура. Ничего смертельного, но достаточно, чтобы мать вошла в стихию усиленной опеки.

Шторы были опущены, в комнате разлагался застоявшийся воздух и жар, дверь оставалась чуть приоткрытой, но контакт с внешним миром утерян. Домашние ходили на цыпочках, кошка – и та под замком.

Он вспоминал тот декабрь обрывками: компрессы, снадобья, «чудодейственные» настои, привезённые чёрт знает откуда. Горчичники, от которых царапало горло и становилось трудно дышать. Ещё какие-то запахи – ладан, мёд, валерьянка. Всё либо приторно сладкое, либо до дьявола горькое. Такие же точно слова – не его имя, а что-то другое, уменьшительное, от чего хотелось вывернуться наизнанку.

И прикосновения – не опасные, но непозволительно долгие, когда в каждом жесте сквозит нарушение границ под флагом заботы.

И вот однажды ближе к вечеру он проснулся; жар слегка отступил, сознание прояснилось.

Лампа с красным абажуром на прикроватном столике зловеще кровавила полумрак. Рядом стояла мать, в руке – ножницы.

– Нужно немного подстричь, – пояснила она. – Ты вспотел, пряди липнут ко лбу, не годится.

Он кивнул и послушно приподнялся на постели, подложил за спину подушку.

Звон стригущего лезвия разносился в ушах отголосками церковного пения, убаюкивал.

А потом – поворот головы, резкий вздох. Укол, жжение в виске, по щеке потекло что-то тёплое.

И зазвучал тот же голос с ласковой укоризной:

– Ох, зачем же ты дёрнулся? Нужно быть осторожнее. Сдержаннее. Сам виноват: ну что ж, потерпи.

Она вернулась с тазиком, полным тёплой воды, обмыла рану, наложила повязку. Поцеловала в макушку, где застыло недоумение: «Я же не двигался. Она сама повернула мне голову…»

– Ты у меня особенный, – проворковала она, будто фея из радиосказки. – Сильный и смелый. Не такой, как остальные.

Шрам затянулся, мысли об этой истории – нет. Ни то, ни другое не добавляло мужественности, лишь напоминало о бессилии. О тех временах, когда он был слишком слаб, чтобы противостоять интервенции.

***

Татуировок он не имел. И не припоминал, чтобы когда-либо всерьёз намеревался оставить на коже след от чернил – без права ликвидации.

Ради фиксации воспоминаний? Те и так умели в нём угнездиться: в движениях, в голосе, в том, как он стоял у окна, глядя вдаль, когда полагал, что никто его не видит.

Так что – навскидку – обычный мужчина, без отличительных примет. Если не принимать во внимание то сочетание черт, кое женщины привыкли считать неотразимым. Высокий – метр восемьдесят шесть, черноволосый (очень уж любят по такому случаю поминать вороново крыло), с высокими скулами и острым волевым подбородком. Нос – аристократический, в меру крупный и в меру прямой, глаза – загадочно карие, хотя по его заносчивому утверждению банальные. Одно время он даже носил стальные линзы, проникшись хладнокровным взглядом типичных убийц из криминальной кинохроники. Но это не лучшим образом сказывалось на имидже адвоката, и от прихоти пришлось отказаться. Кроме того, каждый вечер снимать линзы и промывать их специальным раствором было утомительно.

А в последние годы, пресытившись походами в парикмахерские, где как нарочно завели моду водворяться вьетнамцы и турки, он решил слегка отпустить волосы. И остался доволен: как ни странно, этот штрих ему шёл.

Но что таило истинную банальность, куда более плоскую нежели цвет его глаз, так это имя. Простое, и резкое, обыденное аж до саркастического cliché.

Алан Блэк.

Конечно, где-нибудь в Японии или Белоруссии население бы с этим поспорило, но в центре Лондона он был всё равно что очередной Нгуен во Вьетнаме.

От постылости упасало лишь среднее имя. Но оно фигурировало в документах, попадавшихся на глаза немногим – либо тем, без кого не обойтись, либо устраняемым свидетелям, имевшим неосторожность узнать чуть больше, чем полагается.

Оно досталось Алану от отца.

Было ещё и третье – от деда. Ему повезло не просочиться в бумаге по той простой причине, что не слишком сведущие в орфографии родители чуть не передрались у стойки регистрации за право отстоять единственно верное на их взгляд написание. Затем общим решением выбрали не гневить досточтимого предка и ограничились только двумя именами. Уже за одно это Алан их презирал. Вычитал в десять лет в какой-то эзотерической книженции, что неправильно награждать ребёнка именем, позаимствованным у другого, и кичился с тех пор этим знанием.

А уж когда Торн Блэк угодил в тюрьму, вовсе взирал на среднее имя с отвращением. Не из-за того, что совершил его исконный владелец, а из-за того, что он имел неосторожность попасться.

Пробыл отец там, впрочем, недолго; кроме того, заточение придало ему шарма, окутало ореолом романтизма, подогрело к нему интерес. Ещё бы: не всякого гончие из MI5 [1] так красиво «берут» прямо в старинном джентльменском клубе за стаканом превосходного виски и томиком Оскара Уайльда в тиснёном серебряном переплёте. Когда за его поясницей сомкнулись хромированные браслеты, а на плечи опустились тяжёлые руки в перчатках, он успел напоследок ещё процитировать:

– Единственная разница между святым и грешником та, что у святого всегда есть прошлое, а у грешника – будущее.

Уж он-то знал, что его будущее не заржавеет.

Сэр Торн в первый же день превратил свою камеру в дипломатическую приёмную. А три недели спустя был освобождён под залог: практика, не применяемая в британской пенитенциарной системе – официально, для большинства. Для таких, как он – не только практикуемая, но в больших кабинетах ещё и поощряемая во благо нации. И микроэкономики собственных карманов (но это уж частности).

С тех самых пор он наделил супругу не слишком лестным прозвищем Laughing Toxin [2], поскольку та завела привычку ехидненько и гадливо смеяться, завидев его. Она в свою очередь нарекла его Old Lag [3]. Обоим в те годы было как-то совсем не до сына: они оформляли развод, затем передумали, затем жили порознь, футболя юного Блэка туда, и обратно, и к бабушкам-дедушкам-тётям (последние донельзя религиозные, все как на подбор в длинных платьях, что рясах, с картонным печеньем в хрустальных вазочках и с одержимой святостью в глазах).

Затем съезжались и долго мирились, аж дом ходил ходуном…

А потом сэр Торн Блэк покончил с собой.

Ну, что его на самом деле убили, было прекрасно понятно – равно как понятно и то, что копать в этом направлении крайне нежелательно, если не довлеет острая необходимость преждевременно последовать за ним.

Ядовитой матери внезапно стало не до смеха.

А сын в очередной раз угодил в её поле зрения, словно объект в прицел снайпера. Она окружила мальчика заботой, как тело в гробу окружают цветами. Прониклась его увлечениями – точнее, посетовала на их отсутствие и пообещала помочь что-нибудь подобрать.

Толком не вникая, что «мальчику» уже было шестнадцать, и он давно обитал в своей личной системе ценностей и координат, куда ходу не было никому.

[1] MI5 (Military Intelligence, Section 5) – служба внутренней разведки Великобритании.

[2] Laughing Toxin – смеющийся яд (англ.)

[3] Old Lag (буквально: «старый зэк») – британский сленг для арестантов, отсидевших уже не один раз.

Сцена 2. Логистика и аристократия

Суббота, 08 октября 2016 года

Теперь ему тридцать шесть. Двадцать лет минуло со дня смерти отца.

Алан положил одинокую белую розу перед надменным кладбищенским кельтским крестом и прошептал вполголоса проклятие, которое могло сойти за молитву. Он предпочёл бы чёрный цветок, но решил не страдать драматизмом. Как есть – сойдёт. А ещё одну розу подарит контессе. Скажет, вырастил её в своей личной оранжерее.

И почти не соврёт. В конечном итоге, не обязательно быть владельцем на бумаге, чтобы всё принадлежало тебе.

***

Едва он вышел за ограду, прикрыв скрипящую ревматоидную калитку, как начал накрапывать дождь. Роза вмиг посвежела, пальто расцвело бриллиантами капель. Первый же остановленный таксомотор управлялся, к его удивлению, не приезжим.

Хлопнула дверца, салон обдал запахом персикового wunderbaum[1], кэб повёз его на встречу с контессой Ираидой Ван дер Страпп. То есть, графиней, разумеется, но такого напыщенно итальянского происхождения (в довесок к её британским и швейцарским корням, а также голландской фамилии), что эта женщина требовала называть себя непременно контессой [2]. Что ж, её требование не подпадало в категорию невыполнимых, и Алан был рад услужить синьоре в летах, с грацией кошки и жалом змеи.

Алан Блэк не забывал людей. Он мог позабыть имена, даты, номера кабинетов, но людей – никогда. Особенно тех, кто являлся в его жизнь с парадного входа – по красной ковровой дорожке, в шляпе, с остро отточенной иронией вместо шпаги.

Контессу Ван дер Страпп ему представили не в коллегии адвокатов, не в клубе, не в зале суда и даже не на чаепитии у королевы (где ему всё равно покуда не удалось блеснуть), а во вполне невинной обстановке. Насколько, конечно, может быть невинной обстановка, где присутствуют три баронессы, один закоренелый марксист, словно со страниц летописи прошлого века, и коньяк, чей аромат стирает границы не только между дозволенным, но и меж поколениями.

Это было два года назад, в Биконсфилде. Хозяйка дома, леди Уинтерглори, устроила, по её словам, «полупрофессиональный вечер». Что означало: юристы были допущены, но не в костюмах, и с обязательством не произносить вслух habeas corpus[3], если только кто-нибудь не подавится фазаном. Или не начнёт скабрёзно приставать к дамам.

Он прибыл вовремя. Точнее – на пять минут позже, чем нужно, чтобы выглядеть так, будто прибыл вовремя. Всё шло по плану: галстук соответствовал погоде, шутки – случаю, улыбка нравилась дамам и подталкивала господ к откровениям.

– А теперь, – сказала хозяйка, выслушав персональный доклад дворецкого, – я хотела бы представить вам нашу южную звезду. Контесса Ван дер Страпп.

Она ворвалась в зал будто осенний ветер – если бы у ветра были бархатные рукава, декольте и серьги с фамильными танзанитами. Кивнула всем сразу, как генерал, знакомый с личным составом. Но взгляд задержала на нём.

– Синьор Блэк, – говорила она ему позже, в курительной комнате, – надеюсь, вы не из тех, кто считает возраст преступлением.

Он задумал было ответить: «Не привык обвинять без улик», но понял, что это проигрышный вариант, – и потому лишь улыбнулся:

– Напротив. Иногда возраст – единственное алиби, которое работает.

И она впервые за вечер едва заметно усмехнулась.

Оба говорили о каких-то не принятых в обществе мелочах – о кофе, который склонен прощать утренние грехи, о кубинских сигарах, умеющих их навевать; о парламенте как театре абсурда и о том, что скандал – это всего лишь паблисити, надетое задом наперёд.

Расстались с виду сердечными приятелями, на деле – двумя ценителями открытых (и не слишком) прений, снискавшими наконец достойного соперника.

***

Контесса Ван дер Страпп славилась тремя вещами: безупречным вкусом, особенно при выборе шляпок (говорят, даже сама королева Елизавета II с ней как-то советовалась), любовью к диспутам под маской чаепития и тем, что в нужный момент умела сказать «пф!» так, будто у неё за плечами стоял не только личный Иисус, но и Шекспир.

Поэтому когда она организовала субботний Салон ценителей неоспоримой аргументации – светские вечера с интеллектуальными дуэлями, канапе и доминирующими нотками мартини и лимончелло – все сошлись во мнении: это не скучно. И уж точно можно рассчитывать, что кого-нибудь будут метафорически вызывать на ковёр перед барочным камином.

Алана Блэка пригласили восьмого октября для затравки. Формулировка звучала, конечно, иначе – «в качестве молодого, но очень претенциозного юрисконсульта», только Алана было не провести. Он и сам не отличался прямолинейностью, и уж точно умел распознать скрытый подтекст в действиях окружающих.

Он знал, что контесса давно уже подумывает стать гордой судовладелицей – и речь шла вовсе не об очередной игрушечной яхте или речном теплоходике, а о полноценном судне: контейнеровозе или даже балкере. Что именно привело титулованную даму на седьмом десятке в логистику, она скрывала за флёром легенд об отцах и дедах моряках (а то и пиратах), но этим вечером намеревалась обсудить всё всерьёз.

Играл небольшой оркестр, наспех составленный из гостей, не чуждых базового музыкального образования. Старуха в мехах декламировала стихи – собственного сочинения, вдохновлённые Байроном. Вдохновение походило на школьное изложение – своим (корявеньким) языком, но ни разу не сбившись с темы. Впрочем, все восторженно хлопали, опускали ресницы и не спешили обвинять в плагиате.

Алан стоял у окна, глядя в отражении, как запотевший бокал с лимончелло оставляет на антикварном столике неаккуратный влажный след. Это раздражало – или отвлекало, что почти то же самое. Контесса заставила себя ждать ровно восемь минут, хотя пригласила лично. Он успел заподозрить, что его вызовут на дуэль не аргументов, а терпения.

– Синьор Блэк, – раздалось за спиной. Он обернулся.

Контесса Ван дер Страпп приближалась как лебедь с королевской осанкой: медленно, величаво и абсолютно непотопляемо. На ней было узкое чёрное платье с полосатым воротничком, на груди – брошь в форме якоря. Чуть вычурнее, чем диктует вкус, но именно настолько, чтобы задать его самой.

– Контесса. – Он склонил голову. – Вас не затруднило найти меня среди, хм… поэтов?

– Скажем так – у вас выправка чистого прагматика. А это нынче редкость. Желаете чаю?

– Желаю перейти к делу, контесса, – объявил он, вручив ей розу, которую женщина тут же поставила в ближайшую узкую вазу и подала горничной знак налить воды. – Не сочтите за бестактность, но у меня выдалась насыщенная неделя с плотным графиком. Хотелось бы поскорее расквитаться с финальным деловым совещанием.

Контесса вздохнула – чуть наигранно, но с достоинством.

– Как пожелаете. Но от вступительной речи сегодня вам не уйти. В общем, мне надоело ждать у моря погоды – я хочу выйти в него на своём судне. Скажите, что лучше всего подойдёт даме моего статуса, чтобы выглядеть внушительно, но не смешно. Чтобы в обществе судачили о моём увлечении как о подвиге, а не блажи, а портовые брокеры записывали мою фамилию без ошибок.

Он позволил себе короткую усмешку и извлёк папку из кожаного кейса с латунной застёжкой.

– Я поразмыслил над вашими прежними полунамёками. Вам подойдёт нечто среднего тоннажа. Фидерное судно, небольшое, но вместительное: тысяча – тысяча триста TEU [4]. Достаточно, чтобы выйти на рынок доставки грузов по линии Роттердам – Гавр – Шербур – Тилбери. Минимум бюрократии: достаточно зарегистрировать частную компанию, и вы в деле. Штаб-квартиру компании оставить в Лондоне, но судно прописать в Нидерландах. Вот, смотрите.

Он достал несколько распечаток с чертежами и фотографиями малых контейнеровозов.

– Сейчас, между прочим, удачный момент: после кризиса прошлого года рынок судов в упадке. Многие продаются ниже себестоимости. Скажем, вот этот китаец – всего пять с половиной миллионов фунтов за прекрасную рабочую лошадку 2010 года постройки: тоннаж примерно четырнадцать тысяч, длина сто сорок восемь метров. Рассчитан на тысячу сто контейнеров, из них двести рефрижераторных. Только из сухого дока и готов к дальнейшей эксплуатации. Если бы не проклятый Brexit и обвал фунта в Азии, можно было бы с лёгкостью сторговаться за четыре и два миллиона, но грёбаное… пардон, контесса.

– Вы хотели сказать «правительство», не так ли, Блэк? В противном случае вы меня разочаруете. Называть вещи своими именами – это роскошь, доступная немногим. Помните об этом.

Алан снисходительно кивнул.

– Да, разумеется. В мае, конечно, был бы наиболее выигрышный момент для покупки, но и сейчас, несмотря на все старания наших политиков, можно выйти в плюс. Есть и другие варианты – но не такие оптимальные, вот…

Он отчеркнул несколько снимков ногтем, включая опечатку в слове shiping (ну хоть не shitting, – мысленно проворчал он, обругав своих стажёров) и сделал неопределённый жест рукой.

– Я бы посоветовал остановиться на этом. Выписать его в Европу и сменить флаг на голландский. А лет через двадцать переоборудовать под какую-нибудь очередную плавучую гостиницу на Темзе. Класса люкс и с аристократичной элегантностью, разумеется.

Контесса наклонила голову в ответ на его шутку.

– Двадцать лет, синьор Блэк… Вы слишком переоцениваете моё бессмертие. В любом случае, есть над чем поразмыслить и что завещать внукам. Вы позволите…

Алан с готовностью передал собеседнице папку и хоть и без нужды, но напомнил, что она может всегда рассчитывать на юридическую поддержку с его стороны. Обещал подробно разъяснить нюансы регистрации судна, найма команды и поиска фрахтов.

– А теперь, стало быть, речь? – произнёс он, вовсю скрывая за оживлённым блеском в глазах усталость.

– Не так быстро, мой милый. Есть ещё кое-что. Как вы знаете, живопись и керамика – моя слабость и страсть. И я намерена заняться в том числе морскими перевозками предметов искусства и антиквариата. В рамках личных коллекций. Так что если у вас имеются на примете достойные образцы, не медлите мне сообщить.

– Разумеется.

Она протянула руку – для пожатия, но он принял её как для поцелуя. Поклонился, глядя при том ей в глаза.

– Я восхищаюсь вашей всесторонностью, контесса. Только рекомендую на первое время воздержаться от изобилия предметов искусства со спорной биографией на борту. Если позволите, логистика – это как брак по расчёту: можно обойтись без страсти, но без уважения и какой-никакой игры по правилам не выйдет. А потом будет видно.

Контесса расправила плечи. Губы у неё подрагивали, словно она вот-вот скажет своё знаменитое «пф!». Но вместо этого кивнула.

– Мне нравится ваш цинизм, Алан. Его можно использовать как топливо, если дизель опять подорожает.

[1] Wunderbaum – тот самый ароматизатор в виде ёлочки.

[2] В английском языке это выражается как contessa вместо countess: разница незначительна, но весьма ощутима.

[3] Habeas corpus – фрагмент латинской фразы habeas corpus ad subjiciendum, содержательно – «представь арестованного лично в суд» (прим. Википедия). Конкретно этот фрагмент дословно означает «у тебя есть тело», что вполне можно использовать как намёк в фривольном контексте.

[4] TEU – двадцатифутовый эквивалент. Условная единица измерения вместимости грузовых транспортных средств. Основана на объёме стандартного 20-футового металлического контейнера.

Сцена 3. Проблемы приходят в пятницу

Пятница, 07 октября 2016 года

– Приятная пятничная свежесть, – не то промурлыкал, не то проворчал Алан Блэк, выйдя на балкон и обозревая белоснежную Белгравию, орошённую лёгким дождём. – Как объятие налогового инспектора. Холодно, неловко, но по закону.

Раздражённо цокнул языком: Элли бы оценила. И ему не пришлось бы сейчас разговаривать самому с собой. Да, сегодня предстоит связаться с детективом, узнать, что ему удалось обнаружить, но пока – утренний кофе и ворох газет на закуску. Свежих, вчерашних, да что там – за всю неделю. В октябре ему так и не удалось ещё добраться до прессы: каждый день был расписан под завязку. Только пятницу и удалось кое-как разгрузить. А в субботу слушание по очередному пустяковому делу и вечер у Ираиды Ван дер Страпп. Ах, да, ещё предстоит заглянуть на кладбище к старому сидельцу, не то мать будет скорбно вздыхать и обвинять в отсутствии сыновних чувств (вполне, между прочим, заслуженно – что обвинение, что само отсутствие).

Хорошо хоть сама не появится: будет петь в местном церковном хоре псалмы, в которые верует сердцем, но поступает при этом им всякий раз вопреки.

Закуска вышла прогорклой.

Первая же полоса The Times всё равно что плюнула в лицо:

«Премьер-министр Тереза Мэй объявила, что официальный запуск процедуры выхода из ЕС по статье 50 состоится не позже конца марта 2017 года»

– Ну конечно, – усмехнулся он, пододвигая к себе чашку. – Потому что если уж прыгать с утёса, то лучше в марте – свежо, бодрит. А пока можно трижды передумать, уволить половину кабинета и ввести визы в Шотландию.

Он просмотрел по касательной ещё пару статей, посвящённых Brexit, в очередной раз внутренне скорчил рожу в приступе тошноты, подумав над тем, какой недоумок вообще изобрёл это мерзкое словцо, и перешёл к Financial Times.

«Фунт стерлингов испытал flash crash на азиатских рынках…»

Алан едва не поперхнулся кофе.

– Стало быть, фунт внезапно осознал, что ему предстоит развод с континентом, и решил инсценировать нервный срыв. Примерно как Элли, когда я забыл о нашей годовщине этим летом. Что ж, по крайней мере он не бросал фотоальбомов в камин, а кольцо – в ванный слив.

The Guardian, в свою очередь, вернулся к теме выхода из ЕС и доложил, что суд должен решить, имеет ли парламент право голосовать по запуску статьи 50.

– А-а-а, вот оно как. Мы играем в демократию. Миленько. Через восемьсот лет после Magna Carta пришло самое время выяснить, нужно ли парламенту… голосовать. Восхитительный поворот в британской конституционности: всё основано на вежливых допущениях и чаепитиях.

Он вздохнул и выглянул за жалюзи в ответ на стук капель по стеклу – будто позвавший его, не вполне понимая зачем.

Скука.

Взял в руки Tatler, который приходилось выписывать не из прихоти, а чтобы следовать моде.

«Новая коллекция осень–зима: возвращение охотничьего твида!»

– Ага, идеально. Чтобы штурмовать продовольственные склады после падения фунта – с шиком. В твиде. Британия уходит в изоляцию, и делает это в защитных цветах.

Впрочем, хаки ему шёл. Стоило заказать костюм.

Он добавил заметку в блокнот на телефоне и отхлебнул из чашки. Поморщился.

– Грёбаный кофе. Похож на предвыборные обещания: горький, горячий и от него потом несварение. Какого дьявола фройляйн Шпигель не поменяла фильтр?!

Фройляйн Шпигель была, вопреки напрашивающимся гипотезам, не розовощёкой немецкой девчушкой, а дамой строгих правил и безукоризненного поведения. Происходя родом из Зальцбурга, она являла собой дисциплинированность прусской школы, говорила с акцентом австрийской элиты и произносила слова будто каждое из них – исключительно ценная фарфоровая ваза, которую ни в коем случае нельзя ронять.

Она служила в этом доме экономкой вот уже восемь лет, но Алан до сих пор не знал её имени и не был уверен, располагает ли фройляйн им вообще. Впрочем, это было более чем реципрокно. Фройляйн Шпигель обращалась к нему исключительно Herr Black – с придыханием, сдержанным, как выстрел в театре. Когда её шаги стучали по дубовому паркету, пыль в радиусе трёх метров сама куда-то молниеносно испарялась, а воздух в комнате становится чище и озонированнее при её появлении. Алан платил австрийке как мишленовскому шефу и держал её с тем посылом, что этой женщине можно было поручить любую домашнюю работу – от глажки выходного костюма для визита в Букингемский дворец до утилизации трупа в гостевой ванной. Она справится по высшему разряду, в кратчайшие сроки, и не задаст ни одного вопроса.

Она сама же просила называть её фройляйн, нарочито подчёркивая статус надменно незамужней. Появлялась в безукоризненно белом переднике и лаковых туфлях-лодочках, пахла морозным утром, мятными пастилками, а по пятницам к этому букету добавлялся едва уловимый душок валерианы. Сегодня была пятница, но в доме не наблюдалось ни запаха валерьянки, ни начищенных до блеска половиц, ни свежего фильтра в кофемашине.

Блэк огляделся по сторонам, провёл пальцем по кухонной столешнице, чёрной, как безлунная ночь у экватора. Фройляйн Шпигель ещё не приходила, и это было на неё не похоже.

Впервые хоть что-то за это утро взволновало его по-настоящему.

Он отложил очередную газету с тизером к «Фантастическим тварям и где они обитают». Сейчас его куда больше заинтересовало, где обитает его экономка. Или куда подевалась. Её сегодняшняя неявка была не халатностью: халатностей эта женщина не терпела почище него. Это был инцидент.

Телефон на столе зажил своей жизнью, шагнул, подгоняемый виброзвонком, к краю, приготовился сымитировать суицид. Блэк предотвратил катастрофу, принял входящий.

– Что значит, где-то на Кубе или в Доминикане? Мне нужна конкретика. Сегодня же. Нет, «сегодня» это не метафора.

Алан положил трубку, втянул носом воздух. Подобного поворота даже он не ожидал. Так далеко Элеонора ещё не убегала. Любопытная тактика: пересечь Атлантику, чтобы её наконец заметили. Или какую она там цель преследовала? Получив её очередное ультимативное голосовое сообщение, он так и не удосужился его прослушать. Удалил сразу после слов «я от тебя ухожу»: в третий раз за десять лет брака это было совсем не смешно и даже не занятно.

Ну что же, пора собирать чемодан – паковать льняные шорты и крем для загара. И хорошо бы ещё наручники и ремень.

Алан на всякий случай набрал номер фройляйн Шпигель, сохранённый у него в контактах на случай ядерной катастрофы, атаки Скайнета или зомби-апокалипсиса, но воспользоваться которым ввиду непретворяемости в жизнь вышеизложенных сценариев ему пока ни разу не довелось.

Три гудка, сброс на автоответчик, не счевший нужным даже представиться. Блэк оставил короткое сообщение, чисто ради формальности. Он был уверен, что его не прослушают, но таков протокол.

Вымыл чашку, протёр со стола с выражением лица «мол, так уж и быть». Намеревался перейти к повседневным делам, когда в дверь позвонили.

Кого там черти принесли в такое время?

Увидев в глазок бравых парней, один из которых был в форме, он чертыхнулся повторно. Поправил футболку, нацепил одну из своих типичных адвокатских масок, наскоро оглядел себя в зеркало и открыл.

– Мистер Алан Блэк?

– Допустим, – нехотя признал и не признал тот. – А кто спрашивает?

Офицер недовольно хмыкнул. Его спутник в свою очередь достал удостоверение.

– Следователь Роберт Хэйл, лондонское отделение SFO [1]. Мы пришли в связи с неявкой на добровольное интервью, назначенное на шестое октября. Будьте добры, назовите причину неявки.

Да, сегодняшнее утро явно оказалось щедрым на неприятные события. Конечно, он не явился, и вообще слышал о такой необходимости («добровольное» интервью, как же!) впервые. О чём и не замедлил сообщить.

Глаза непрошеных гостей синхронно закатились. Сколько раз им скармливали эту отмазку: «Письмо не получал, ничего не знаю». Алану тут же вручили копию уведомления, попутно вежливо намекнув, что шестое число истекло, а следующее наиболее удобное время для интервью наступало… прямо сейчас.

– Что за интервью хоть? – осведомился Алан.

– В рамках расследования, касающегося зонтичной трастовой структуры Valebrook Heritage Trust, подозреваемой в содействии неправомерному использованию данных и присвоению или хищению денежных средств посредством фидуциарных структур.

Следователь произнёс эту канцелярскую скороговорку без запинок, и Алан понял, что настала и его очередь блеснуть канцеляритом. А ещё, что всё очень плохо.

Valebrook Heritage Trust. Три слова, которые он ни за что не хотел бы услышать из уст стражей правопорядка и уж тем более агентов SFO, но всё же услышал. Именно эти три слова убедили его уточнить, не время ли звонить адвокату.

– Вы не арестованы, – убедительно заявил Хэйл. – Пока.

– Мы предлагаем вам пройти с нами для дачи объяснений, – продолжил офицер и, вытянувшись в струну, добавил: – Ваш отказ может повлечь санкции, включая ордер на задержание.