Текст книги "Белая мель"
Автор книги: Зоя Прокопьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
– Никита Ильич, чай закипает... Хотите принять душ?
– Душ?
– Настоящий, холодный душ, – засмеялась Нюра, встав на пороге горенки, – молодая, красивая, в простеньком голубеньком сарафанчике. – Сама соорудила... Идемте... Мне потребовалось четыре доски, кусок брезента и ведро, – говорила весело Нюра, идя впереди Пегова к зарослям подсолнухов. – Вот здесь вешалка. Воду я уже налила. За этот вот шнурок дерните, и польется вода, – объясняла Нюра.
– Аннушка, ты – чудо! Я с удовольствием обольюсь.
– Вот полотенце.
Пегов тщательно оглядел Нюрино сооружение, засмеялся:
– Оформляй рацпредложение... А это что? – увидел на колышке детское платье.
– Это Люды, племянницы. Дочка сестры живет со мной...
– То есть как?
– Сестра с мужем развелась. Где-то года три мыкалась, а теперь укатила в нашу деревню. Может, там найдет свою судьбу, свое место... А девочке уже восемь лет. Она меня любит, я ее – тоже. Сегодня с троюродной теткой поехала в цирк. У нее заночует...
– Ну и ну! – сказал Пегов, пристально разглядывая Нюру, будто решая что-то про себя. – А еще кто в твоем дворце живет? – поинтересовался он осторожно, развязывая галстук.
– Старенькая кошка Настасья да псенок Яшка.
– Богато! – опять засмеялся Пегов, провожая взглядом синицу, взлетевшую в небо с макушки подсолнуха.
– Убегаю – чай там!.. Мало будет воды – бочка рядом...
– Спасибо, Аннушка!
А после душа Пегов ел яичницу с колбасой, пил крепкий чай, слушал музыку «Маяка», шутил, смеялся и все думал о том, как хорошо ему здесь. Он уже и не помнил, когда и где ему было так спокойно и просветленно. Все какие-то встречи, необязательные, ненужные дела. И на износ работа, работа...
Нюра, копошась у плиты, думала о Пегове, о его вечной занятости. Иной раз надо полдня пробегать за ним по печам, чтобы подписать срочную бумажку или решить какой-нибудь вопрос. Все ремонты, ремонты... И работа с утра до позднего вечера. И так ли уж часто выпадает ему время остановиться и поглядеть хотя бы на газон или на цветы под окном своего кабинета. А тут сидит, – ни строгости, ни заботы – открытое окно, букетик таволги, чай на столе, глядишь, и отошел человек от дневной сумятицы и дум тревожных – на лице благодушие. Много ли человеку надо!
Нюра остановилась с чайником в руках возле Пегова и стала улыбаться, глядя в одну точку.
А Пегов, в свою очередь, боялся заговорить с ней, не решался получить отказ, который он уже предугадывал, но и молчать не было сил... Он понимал, что она никогда не будет его любить так, как любит он ее. Но если она вдруг пожалеет его, то рано или поздно устанет от его любви и в доме поселится раздражение.
– Ты могла бы, – спросил он ее врасплох, – уехать со мной в какую-нибудь Амдерму?
– Когда? – улыбнулась Нюра, понимая, что этот вопрос для него – как избавление от назойливых дум.
– Сие бы, матушка, зависело от тебя, – голос игривый, а в глазах напряжение. – Плохо мне, – глядя в пол, задумчиво произнес он. – Надо уезжать... Я уже предвижу, как мне будет плохо.
– Шутник вы, Никита Ильич, – натужно проговорила она, чтобы не сказать простое и ясное: нет. – Давайте-ка я вас провожу до трамвая. Темнеет уже...
Несмотря на какую-то смутную недоговоренность, Нюра проникалась к нему все большим сочувствием и нежностью. И в тот миг, когда он уходил, насупив брови и оставляя косую тень на пожухлой траве, когда она проводила взглядом его поникшую спину, когда он оборотился и, слабо улыбнувшись, вяло помахал рукой, у нее возникло желание догнать его, сказать какие-то слова, которые удержали бы, вернули его. Но... Не послушались ноги и вдруг потерялся голос.
Километр третий
Стал виден узкий распадок, затопленный туманом. Из тумана торчали макушки немощных осинок, густо тянувшихся ввысь. И колко взблескивали камни ближней скалы.
Теперь Нюра шла ровно и радовалась: вот ночь, рельсы и она, Нюра, топает да топает, одна во всем мире.
Она не думала о том, что ее заставило ехать сюда за сто километров от города, не думала, что придется выходить из поезда ночью, блуждать в тайге. Она ни о чем не думала.
Вчера утром, на работе, вдруг заныло сердце, хоть кричи, и стало все не мило и опустились руки. Ее потянуло сюда, к нему. Пошла к Пегову и сказала, что у нее много отгулов и что ей нужен день, только день, сходить в больницу к соседке. И когда она стояла у стола Пегова, не смотрела на него, а он пристально заглядывал ей в лицо и спрашивал: «Что-нибудь случилось?» – «Да нет, что вы», – уклонилась она. Он не поверил ей. И глаза его за толстыми очками были тревожными. Он, силясь улыбнуться, сказал:
– Что ж, ты вправе требовать даже неделю отдыха. И я дам тебе этот день, который тебе очень нужен, – и опустил глаза к бумагам.
– Спасибо, – сказала Нюра и пошла к двери. И когда выходила, догнал его голос:
– Зайди к парторгу!
– Нюра Павловна, дай мне список лучших женщин, – попросил парторг.
– Для чего?
– К награде представлять будем. В понедельник бюро.
– Хорошо, я посоветуюсь с девчатами. Василий Никанорович, помогите Карпушиной сменить квартиру. Устала она. Шестеро в одной комнате... К школе соберутся все – содом...
– Помогу, Нюра, – пообещал парторг. – Как ты-то живешь? Замуж, поди, выскочила?
– Нет еще, Василий Никанорович. Женихов нет.
– Нюра Павловна, – два года назад остановил ее парторг, завконторой цеха, – был у нас разговор на партбюро, и скажу по секрету: решили тебя мастером назначить. Профсоюзную работу ведешь – член цехкома. Лет десять, поди, секретаришь на выборах?
– Шесть, – уточнила Нюра.
– Ну вот.
– У меня нет технического образования!
– Дело знаешь, печи знаешь. Пойди в вечерний техникум. А короче – соглашайся. Кстати, Пегов и подсказал тебя мастером назначить...
– Да не справиться мне! – взволновалась Нюра. – Бабы ведь!
– Бригадиром справлялась, а мастером нет? Подумаешь, двадцать женщин добавят. Ты всех знаешь. Тебя все знают...
– Так они же вдвое старше меня...
– А вот и хорошо! Жить тебя научат, а? У каждого своя судьба, свой мир. Свое горе и радости, – грустно добавил Василий Никанорович. – Ничего, бабы хорошие. Справишься.
«Кого же я включу в этот список? – подумала Нюра, глядя под ноги, на шпалы. – Вот задача-то! Я бы всех включила, всех наградила! Прежде всего я назову Карпушину! Лет двадцать, наверное, в цехе – и все бригадиром. Пятеро детей. Тоже жизнь – не сахар. А работать умеет. «Делать так делать!» – говорит. Любит резать правду в глаза... Я скажу ей: «Серафима Ниловна, к Октябрьским праздникам вы получите Почетную грамоту и премию». А она мне в ответ: «Премию – это хорошо! Спасибо! А вот Почетную грамоту дай кому-нибудь помоложе, – предложит она и добавит: – Не сердись, Нюра, просто у меня затихла душа...» Может, ей и все равно, может, это иногда всплывет какая-нибудь мелкая обида? А остальным девчатам не все равно. Карпушину они уважают... Кого же еще? Катю, Феню? Нет, пожалуй, Люсю Кленову. Эта – надо остаться на вторую смену – останется и свою бригаду оставит, потому что – надо. Люся как бы стыдится своего здоровья, красоты – под дождь – так под дождь, на ветер – так на ветер. Надо кому-то шагнуть вперед, Кленова – первая. Только с мужем у нее нелады. Ссорятся. Он ревнует. На кого посмотрела? Кому улыбнулась?
По-моему, ревность там, где есть любовь, – подумала Нюра. – Нет любви – человек безразличен. А я, почему я ничего не могу поделать с собой – ревную Олега к той рыжеволосой женщине, его жене? Мне больно даже от того, что она есть, живет в этом городе. Почему мне так больно? Я люблю его. Неужели мне всегда так будет больно из-за него? Пусть. Только пусть это будет всегда, всегда. Пусть будет он. Буду я. Вместе...»
Как понять, приостановить это неуловимое мгновение жизни – зарождение чувства? И почему это чувство вдруг вспыхнет, пролетит, удивит, как яркий метеор в темную ночь, когда вдруг взметнется что-то в груди и упадет.
Она не могла и помыслить о том, что все минуемо и однажды на рассвете уйдет любовь.
Если бы он хоть словечком обмолвился о том, как нам жить дальше? А он молчит. Он молчит, и никак нельзя спросить об этом. Страшно. Однажды Нюра попробовала спросить. Была ночь. На стене ее горенки метались тени. И ветки коряжистого тополя скребли крышу. Олег лежал на руке Нюры, курил и щелчком стряхивал пепел на пол. Нюра поняла, что он в этот миг далеко-далеко.
– У тебя неприятности? – спросила она, как будто начала карабкаться на скалу, чтоб увидеть, куда нырять.
– Да так, – нехотя выдавил он и отвернулся, лег на бок.
А ветки тополя все скребли и скребли крышу.
– Сегодня к спортивному магазину подвезли лодки... – Она подумала, что если он скажет: «Давай купим!» – обрадуется и заговорит о том, как станут искать машину и перевезут эту лодку на озеро. Значит, он все уже решил и думает жить с ней, только еще не сказал ей об этом. Очень хотелось, чтобы он сказал: «Давай купим!»
– Зачем она тебе?
И Нюра ощутила себя так, словно уже вскарабкалась на скалу, посмотрела вниз и замерла. Там холодно и темно блестела вода, кое-где видны были близкие к поверхности камни. И нырять расхотелось. И спрашивать о том, как жить дальше, расхотелось. Нюра испугалась, что не сдержится, выскажет все, станет упрекать, что-то выяснять и разговор будет томительным для обоих. И все кончится. И он уйдет навсегда. Как хороший садовник, почуяв заморозки, кидается спасать драгоценные розы, так и она бросилась спасать свою любовь. Выбралась из-под одеяла, встала:
– Я к Людочке... Вон какой ветер... Девочка, наверное, боится...
«Может, я не права, может, ему плохо, а я вешаюсь ему на шею. Сама. У него есть жена, ребенок. Может быть, прекрасная жена... Но от прекрасных жен не уходят, – почему-то решила Нюра. – Кто она?»
Нюра вышла на кухню, забралась к Людочке на тахту, та полусонная обхватила шею ручонками, чмокнула в подбородок и снова уснула. Или от детской ласки, или от того, что он все-таки здесь, у нее, лежит в горенке, спит или смотрит в окно или на тени на стене, ее самый родной человек, из-за которого ей так неспокойно, Нюра стала думать и представлять свою будущую жизнь с ним.
А утром он был весел. Попив чаю, щелкнул Людочку по носу:
– Вставай, букашка, посмотри на свою тетушку, какая она кислая.
– Ну, что ты, я не кислая, – улыбнулась Нюра его безмятежности, и все спряталось.
– Шевелись, шевелись, на работу опоздаем! – подошел, шлепнул и засмеялся. Засмеялась и она.
Днем на работе к ней подошла Карпушина:
– Что у тебя с ним? – показала глазами на склонившегося над насадкой и что-то говорившего слесарям Кураева. Слесаря устанавливали лебедку.
– Ничего, Ниловна.
– Ой ли! Ты утром с ним шла из поселка. Похоже, не тот сапог ты выбрала. Не по себе... Ребенок у него...
– Он с ней не живет, уже два года, – подняла Нюра умоляющие, растерянные глаза. – Я это знаю...
– А хоть пять. Не развелся ведь... Да ладно, не тужи, – ласково дотронулась до плеча, – может, я и ошибаюсь. В потемки чужой души не заглянешь. В своей-то кавардак, не приведи господи... Возьми его в руки. Так, мол, и так, а не так, так и не так... Что ж! Всяко бывает, – и отошла.
«Ой, Ниловна, Ниловна!.. – Нюра шла и шла по шпалам. К нему шла. – Все-то ты, Ниловна, знаешь. У тебя – опыт. И всем-то тебе охота помочь, предупредить девчат от какого-то ненужного шага, только знать бы, где упасть... Как вы там завтра без меня? – подумала Нюра и приостановилась на минутку. – Ничего, Дуся все сделает, только вот дадут ли ей без меня шлаковату и толь?»
Однажды в разнарядочной Нюра услышала шепоток:
– И этого приветила, говорят.
– Да ну! – подивился кто-то.
– А то зря, поди, мастершей назначили? Эку соплюху!
И предостерегающе в углу:
– Тише вы, дуры!
Нюра подняла голову от нарядов, и в тревожной узости глаз ее блеснул огонек, но тут дверь конторки весело распахнулась, и появилась гордая, белоликая Люська с махровым синяком под глазом. Бабы ахнули и кинулись проявлять сочувствие:
– Змей!
– Дай ему пятнадцать суток! Дай!
– Опять? – поникла Нюра, и все тотчас утихли.
За лесом утушка
Все утро крякала,
Ты горько хмурился,
Я горько плакала... —
с чувством пропела Люська, и серый, красивый глаз ее предательски заблестел. – Все, бабоньки, я победила. Он мне хрясь один стакан, я – два, он зеркало, я – приемник. Да кэ-эк... Сразу отрезвел. Кричит: «Люська, ты что, сдурела? Люсенька». А я ему – бах вазу к ногам. Ору – не подходи! А то кэ-эк тяпну по башке... Все равно, думаю, не жись, – все порешу... Притих...
Люська сморщилась в виноватой улыбке, а на реснице подбитого глаза повисла слеза.
– Молодец, Люська! – метнулась обниматься сухопарая Катька Супонина. – Ну-у, я сегодня своему и устрою.
– Ой ли! – подала тоненький голосок Нина Павловна Аринкина, экспедитор. – Да счас бы увидела своего Митеньку и как мыша притихла.
– Это я-то? – оробела Супонина. – Да ты на себя-ко оглянись, мышка-праведница! – подхватилась кричать Катька. Она по-птичьи крутила головой, прося взглядом вникнуть в этот серьезный разговор: – Чужого мужика увела, и хоть бы хны... От детей болячих увела, от жены увела... У-у, кикимора!
У Супониной были все основания оберегать тихую заводь своего счастья – детей не было, и она боялась, что муж уйдет от нее. Все знали, что Катька одуревала от ревности, бегала, била окна у Фени Волковой. Тихонькая Феня с двумя детишками жила в бараке, и ее окна невинно взирали на голубятню Катькиного мужа, вялогубого, растяпистого каменщика.
– Не уводила я! – взвизгнула Нина Павловна, багровея тугим, маленьким личиком с карими доверчивыми глазищами. – Сам пришел. Пять лет бегал... Я что, виноватая? Бабы, да вы посмотрите на нее! И чего она на меня все время лается?
– Это я-то? – снова обиделась Катька.
– Девки-и, тихо! Начальник идет! – кто-то отпрянул от окна.
Женщины, все в суконных костюмах, в ботинках с железными передками, в касках поверх платков, приняли чинную позу, нахохлились, замерли на лавках, вытянув шеи в сторону двери.
Но никто не вошел.
«Опять углядели, – подумала между тем Нюра. – Господи, ну чего он ходит? Остановится и смотрит, и смотрит. И рабочие нипочем. Стыдно-то как, хоть реви. Господи-и. Скажу я ему сегодня, что неловко мне, да и ему это не к лицу, пожилому, семейному. Бабы уже черт-те че думают... Ах, да скорей бы все разошлись по местам».
Не хотела Нюра признаться себе, что внимание начальника цеха все-таки льстит ей. Потому что Фофанов, заместитель, то ругал на каждой летучке: то думпкары не вовремя поставили, то не тот кирпич на печь подали, то техника безопасности не на высоте, поэтому и часто грузчицы ушибают ноги, – а тут вдруг снизошло умиление, – на утренней пятиминутке выдал; «Объявить благодарность участку Травушкиной – обеспечили досрочный ремонт пятой печи». Вон как! А то грозил выговорами за отсутствие табличек с фамилиями тех, кто отвечает за пожарную безопасность на складе огнеупоров. Как будто кирпичи вспыхивают сами по себе. Ну и ну!.. Нюра повеселела и скомандовала:
– Давайте-ка по местам! Бригады Супониной, Дорогановой и Кленовой – на выгрузку вагонов МПС, бригада Набросовой на уборку мусора с пятого пути и под эстакадой. А Карпушина на склад за краской – маркировать кирпич.
– А что это мы вечно мусор убираем? – взвилась Набросова, норовистая бабенка с крашеными ресницами. – Как проклятые – все мусор и мусор...
– А ты что хотела? Кто везет, того и погоняют, – поддержал кто-то робким голосом.
– Хорошо, идите на выгрузку, – согласилась Нюра, скрывая раздражение.
– А давайте я пойду на мусор? – встряла Люська. – Мне сегодня нельзя на обозрение. Как, девчата?
– Мы – как ты.
– Ты бригадир, тебе виднее.
– У тебя, Люсенька, таки слова мягки, таки мягки – хоть спать укладывайся, – съязвила Набросова.
– Ну вот, Нюра, – Люська и глазом не повела в сторону говорившей, – видишь, моя бригада меня бережет. – И встала. – Говорить, Поля, не робить, торопиться не надо, – сказала без обиды. – Айда, девчата! – И, направляясь на выход, тихо, для себя запела:
Зачем мы ссорились, зачем мы
спорили?
Зачем, любимый мой, опять
повздорили?
Люська пела в самодеятельности. Иногда ездила от Дворца культуры в подшефные совхозы. Ей хлопали, просили петь еще. Люську любили. Зато рябой, страховитый электрик Алешка Кленов пил, а иногда и побивал Люську – ревновал, значит.
– Ну-у, эта заговорит, лису из норы выманит, – великодушно простила Набросова.
– А ты, Катя, чисто колючка, – подошла к Супониной Нина Павловна. – Я ведь что хотела сказать – что ты уж больно любишь своего Митеньку. Все Митя да Митя. Завидно даже... А я вот черствая какая-то, а мужики льнут...
– Глаза у тебя, Нина, вон какие... А кому я нужна, дистрофик чистый... – вяло махнула рукой Супонина.
– Да брось ты прибедняться: Митя не любил бы, не жил.
– Бабы, мы и есть бабы, – вздохнула Катька.
– Что это у нас сегодня, все утро про любовь? – спросила Нюра и обвела взглядом сидящих женщин: – Больше говорить не о чем?
– Так ведь ты у нас начальство, тебе и голову ломать. Газеточки бы хоть почитала... А то лекцию про оперное искусство, – ухмыльнулась Набросова. – Я бы, в содружестве с Кленовой, арию исполнила для мадам Супониной...
– Это когда же ей нам газеточки читать-то? – удивилась Карпушина. – Взяла б да и почитала сама, а мы б послушали...
– А что, бабоньки, может, организуем хор?
– Ага, на фоне штабелей кирпича глядеться будем, – рассмеялась Набросова.
– Только нам хора и не хватает до полной радости, – оборвала Люська.
– Давайте в следующий выходной съездим за грибами?
– Лучше кино! Или айдате ко мне в сад. Свежий воздух. Ягодки.
– Были уже. Ягодками там и не пахнет...
– Можно на озеро...
– Трапы новые заказать надо, – попросила Люська, – только полегче и подлиннее. А то поставишь трап к вагону и карабкаешься будто в гору...
– Хорошо, сегодня же закажу, – пообещала Нюра, все продолжая писать наряды ж думая вовсе не о трапах.
«Ну вот, – думала Нюра, – одной надо читать газеты, второй организовать вылазку за грибами, третьей подавай лекцию про оперное искусство, четвертая (какая-нибудь из девушек, что пришли после десятилетки) пожелает вести разговор про кибернетику... Что я им смогу дать, кроме организации вылазок, путевок да яслей? Ни-че-го... Вон Золотухина на втором курсе института, а я все еще техникум не могу осилить...»
– А что, Зина, – повернулась Нюра к Набросовой, – может, и в самом деле пригласить нам какого-нибудь артиста? Расскажет о театре...
– Да что ты! – изумилась Супонина. – Это же так она, выпендряется... Слово-то «мама» с тремя ошибками пишет, а туда же – оперное искусство...
Раскатился хохот.
– Пора на рабочие места, – оборвала Нюра.
– Чего расселись как цыпоньки, – весело заорала Супонина на свою бригаду.
Заскрипели скамейки. Стали расходиться. Вскоре голоса и шаги в коридоре поутихли.
– Нина Павловна, – подождав, когда все выйдут, сказала Нюра, – нужен стальной пруток. Штырьков осталось на один ремонт. Нужен рубероид – крыша на складе течет. Сто рулонов. На прошлом обходе решили перекрыть.
– Тэк-тэк, – призадумалась Нина Павловна, – двадцать пять у нас есть. Попробую еще попросить. Пруток подписали. Давай машину, сегодня вывезем.
– Будет машина. А еще мне надо ящик стекла. В новом складе уже навесили двери, замок вставили.
– Травушкина, надо машину? – распахнув дверь, спросил шофер, высоченный парень Боря Цацкин. – А то плотники подмазываются доски возить.
– Нет, нет, Боря, вот Нина Павловна уже идет, – Нюра с облегчением отодвинула наряды.
– Прицеп нужен?
– Нужен.
– Я мигом.
– Нюра, а девки опять тебе Пегова пришивают, – когда захлопнулась дверь, сказала Нина Павловна и вопрошающе подняла на Нюру глаза.
– Нет. Это неправда, – уводя в сторону знобящий взгляд, сказала Нюра, снова берясь за авторучку.
– Я к тому, что начальник все же, греха не оберешься. Уходи ты от него подальше. Падать-то легче, чем вставать. А сплетня, что змея, из-под любого кустика укусит. Молоденькая, всего наговорить можно. Я вон сколько пережила... Мужикам что: их послушаешь – слова-то их так и тают, так и тают, – а нам маета одна...
Зазвонил телефон, и Нина Павловна, застегнув синий отутюженный халатик, вышла.
– Травушкина? Добрый день! Зайди ко мне минут через десять.
– Хорошо, Никита Ильич.
Нюра встала, наскоро пометив себе в блокнот: обойти рабочие места, взять у художника таблички, заглянуть на склад, на печи. Что-то еще скажет Пегов. И Нюра пошла, вспомнив вопрошающий взгляд Нины Павловны, поежилась, робко подумала: а стоит ли заводить разговор с Пеговым? Ну что она ему скажет: не смотрите на меня, бабы смеются. Так ведь это же чепуха. Ну, смотрит человек – ну и что? А может, у него горькая жизнь и никакой радости? А кому не нужна ласка? Может, он устал от вечных забот, от выговоров, от неурядиц в цехе? Как-никак, в цехе восемьсот человек. И работка тоже – одна печь стоит, у другой свод валится, у третьей кессоны прогорели – тоже не радость. А кто за все отвечает? Он, начальник цеха, – с него спрос. Еще я начну канючить: Никита Ильич, не смотрите на меня, бабы смеются... Тьфу, дуреха! Нюра облегченно вздохнула и рассмеялась.
– Эй! – окликнул ее Алешка Кленов. – Погодь-ка! – догнал. Закинул на плечо переноски и бухту электропровода – глаза шальные, вертючие. – Это ты мою бабу науськала?
Нюра сняла синюю хлопчатобумажную куртку, обшитую кармашками с блестящими кнопками, вытряхнула ее и снова надела, улыбнулась:
– Ну что ты, Алеша.
– Ох и зацелую я тебя за каким-нибудь углом – переполоху буде-ет... Да я шучу, шучу... Вот что: не учи ты Люську уму-разуму – сами разберемся. Ты тоже, поди, не знаешь, в какую степь бежать от такой красивой жизни, а? Полюби меня, убежим вместе, а? На руках носить буду, – замолчал. Побрел рядышком. – Слушай, княгиня, ты зачем живешь, а? Я вот себя все пытаю – зачем живу?
– Иди ты, Алеша, куда шел. И зря ты Люсю охаиваешь, она хорошая женщина – не для тебя, баламута.
– Ну вот, и жена не для меня, – искренне загоревал Алешка. – Кто же для меня, ты, что ли? Так через две минуты украдут...
– Алеша, если тебе хочется поговорить, приходи в обед. Я иду сейчас к шефу.
– Иди, дева, иди... Я ж не держу, – приотстал, сворачивая к своей мастерской. – Вот так и живем...
Вспыхнуло темное цыганское лицо Алешки, осветилось тихим светом. Нюра опустила голову. Ей почудилось что-то уж очень тревожно-горькое в его словах. Любит Алешка Люсю, ревнует и бьет. Как-то на складе Люська упала головой Нюре на колени и зашлась в плаче, а после в душевой, переждав всех, синяки показала и, взблеснув, как ножом, сухими голубыми глазами, отрезала: «Брошу я его, паразита. Зачем мне такая жизнь! То бьет, то на руках носит. Каторга!» Жалко Нюре и Люську, и Катьку, и Нину Павловну. Всех жалко. Их тридцать восемь у нее под началом. У каждой своя доля, свои печали. Иногда Нюра, пугаясь, думала: «Старуха я, что ли? Почему они рассказывают мне свои бабские тайны и ждут утешения или совета? Почему? Потому, что я мастер, что ли, – так и бригадиром работала, и раньше в табельной».
Этой весной Нюра явилась на цеховой первомайский вечер в темном платье, с кулоном на шее из хитрых железных завитушек, покрытых чернью, в золотистых туфельках. Волосы раскудрявила, на плечо выпустила.
– Ух ты-ы! – завистливо вздохнули девчата и почему-то застеснялись подходить к ней.
– Кто это? – спросил главный сталеплавильщик, хитро поглаживая висок. Ему сказали.
– Ах, это тот ребенок с трагическими глазами!
Нюре это передали, и она смутилась, танцевать отказывалась и все пыталась, не поднимая глаз, отойти куда-нибудь в уголок.
– Плюнь! – утешала Люська в перерывах между танцами. – У тебя, Нюруша, не глаза, у тебя – очи. Посмотри: Никита Ильич следит как? А Фофанов-то, бедный, измаялся – опять вон бежит на вальс приглашать. Очумели мужики. И мой Алешка прижух – сидит. Ай да Нюра! Так их, паразитов!
– Зачем же так? – слукавила Нюра. – Сами же говорите, что в наш век мужчин беречь надо, – краснея, рассмеялась и танцевать уже больше не отказывалась...
Перед тем как войти в контору, Нюра на мгновение остановилась. На газоне в густо разросшемся пырее мелькнул цветок василька. Окатило давно забытым, далеким светом детства, родными запахами деревни, ее вечерней тихостью. А приведется ли побывать там Нюре, она не ведала. Упала в душу светлая печаль, и захотелось поехать в те родимые края, походить, отдохнуть настрадавшимся сердцем.
– Здравствуйте, Нюра Павловна! – по лестнице спускался Фофанов, приостановился.
– Здравствуйте, Виктор Трофимыч!
– Я у секретаря оставил папку с карточками по технике безопасности. Твоего участка там же. Возьми. Проверь. Да почитай своим красавицам инструкцию. Ну, будь!
Как-то зимой, выгружая на морозе кирпичи из вагонов, женщины решили погреться – запалили огромный костер из стружек и старых досок. А в это время с Фофановым ходил инспектор по технике безопасности. Увидев костер, инспектор тут же оштрафовал Фофанова, потому что перед этим в железнодорожном цехе сгорело два вагона.
– Это я виновата, Виктор Трофимыч, снимите с меня премию, – сказала Нюра. – А женщины ни при чем. Не надо на них так кричать. Сегодня я им не говорила, что этого делать нельзя.
– Я бы с удовольствием, – Фофанов подошел к ней вплотную, – снял с тебя что-нибудь другое...
– Хам! – тихо, для него одного, сказала Нюра и, повернувшись, прошла мимо. Вначале он вроде бы ухитрялся мстить – ругал и задирал на оперативках по пустякам, а после отчего-то стал заискивать.
Поздоровавшись с Наташей-секретаршей, расписавшись в актах, приказах, Нюра забрала карточки и вошла к Пегову.
– Вот, садись, полюбуйся, – протянул ей бумаги. – Катерина опять у Волковой окна высадила. Придется товарищеским судом действовать. А у Карпушиной двое остались на осень и в школу глаз не кажут. Ты изучай, изучай вывихи своих подопечных.
– Уже изучила. Никита Ильич, Катерину пусть судит товарищеский суд. Женщины ее все равно не осудят. Ну, любит Митю, ну, ревнует... Наверное, когда любишь, то ли еще сделаешь... Хотя глупо, конечно, чужие окна бить, – слабо улыбнулась.
– Глупо, – кивнул Пегов и выключил вентилятор. – Так ведь и любовь-то бывает иногда... Вроде бы все не так, все глупо, а... – развел руками и страдающе улыбнулся. – Ничего не поделаешь. Нет любви, нет покоя...
– У Карпушиной я была, Никита Ильич, – повела Нюра в другую сторону. – У нее их пятеро. – И вспомнила их всех: рыженького, чернявенького, светленьких. – Трудно ей с ними. Все мальчишки. Давайте поговорим, может, двух-трех в интернат устроим. Уж больно она об них печется, а ребятишки не слушаются – избалованы...
– Хорошо, заходите после работы. Потолкуем. Ну, как жизнь? – негромко спросил он.
– В отпуск поманило. В степи. В края родные. Сейчас вон у крыльца на клумбе васильки увидела.
– Завидую я, что какой-то запыленный цветок поманил так далеко. Ах, завидую! – снял очки и закинул руки за голову. Стул хрустнул. – Счастливый ты человек, Нюра! – и посмотрел опечаленно усталыми покрасневшими глазами, и Нюре вдруг захотелось подойти и пригладить взъерошенный вихорок на макушке. «Нет, нельзя, наверное», – подумала Нюра, вспомнив его визит, когда он ходил у нее по комнаткам, пил чай, купался в огороде под душем и что-то говорил о том, чтобы уехать...
– Ладно, Аннушка, иди. Устал я. Вот и потянуло на лирику. Иди. Мне к директору.
Нюра обошла свои бригады, выгружающие кирпич, заглянула на печь, вдруг да чего не хватает для ремонта, проверила карточки по технике безопасности и, взяв у художника таблички «Ответственный за противопожарное состояние т. Травушкина», отправилась прибивать их.
– Эй, княгиня, пошли вместе! – снова вынырнул Алешка. – Я на печь.
– Не по пути, Алеша, я – на склады.
– Помочь тебе? – Алешка пристроился рядом.
– Что ты! Я сама прибью.
– Начальству не положено.
– Я знаю, что положено, что нет. Ремонт. Все равно мне бы пришлось идти, допустим, с плотниками и показывать, где надо стукнуть два раза молотком.
– Мне бы такое начальство. А то вот сейчас прибежали с печи: свету под насадкой нет. Могли бы и сами сделать – нельзя, не положено. И тебе, между прочим, не положено молотком махать. Палец еще оттяпаешь. А Зоренька моя где, не знаешь?
– Соскучился?
– Да есть маленько.
– Мусор убирает твоя Зоренька под эстакадой.
– Ну ладно, я пошел.
– Давай, Алеша!
Алешка с печи не вернулся. Ударило током.
Нюра кинулась к Люське в мартеновский цех, где та со своими девчатами убирала мусор. Когда прибежала, Люськи уже не было. Она пыталась догнать машину, увозившую Алешку, и кричала страшно, потерянно.
А Олега и Пегова тотчас же вызвал Лавочкин, и Нюра поняла, что Олегу несдобровать – в его хозяйстве случилось. И неизвестно, что с ним, с Алешкой. Нюра представила, как Алешка с переносной лампой спустился в боров, где влажная жара, потому что в насадку льют воду, чтобы охладить кладку и ломать, где пылища и темень, где Алешке надо было сделать свет, чтобы каменщикам было видно, как сгребать в коробку лопатами мусор – обломки кирпичей, окалину, пыль. Два года назад на этой же печи оборвалась коробка в насадку – сгорели кронштейны лебедки. Оборвалась коробка и ушибла подручную каменщиков Люсю Потапову. За это помощника по оборудованию, властного, рослого дядьку, понизили в должности – перевели в другой цех механиком. Пегову объявили строгий выговор. Вот тогда-то и пришел в цех Олег Кураев. И поначалу Нюра не приглядывалась к этому новому начальнику – с ним она почти дел не имела. А так, что же, парень как парень, высокий, молодой, образованный. Гоняет на мотоцикле. И только раз за эти два года Нюра потанцевала с ним на поздней вечеринке после выборной кампании. Ничего, мило потанцевала и прошла мимо – не приметило сердце. Да еще в начале этого лета подвез он ее на мотоцикле, когда возвращалась с озера, – поломался автобус, и все пошли пешком к тракту, чтобы добраться до города на проходящих автобусах. Нюра тогда, не задумываясь, села на заднее сиденье, обняла Олега за талию и приникла к его спине.
Были скорость и колкий ветер, и была радость, от которой показался этот человек родным. Эта радость жила в ней долго, как живет память о нежданном госте – шальном снегире, который, обалдев от весенних ветров, вдруг слетел с ветки стылой рябинки и уселся на открытую форточку кабинета Пегова: вот, мол, я – любуйтесь и помните! В кабинете были Пегов и Нюра и больше никого не было. Пегов сказал: «Это на наше счастье! – рассмеялся, как мальчишка, а потом вдруг замолчал, посмотрев искоса на Нюру: – Нет, я ошибся, Аннушка, это на твое счастье!..»
