Текст книги "Белая мель"
Автор книги: Зоя Прокопьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)
7
Густой горячий рассол вытекал из котелка и быстро уходил в белый песок. Юлия наклоняла, придерживала крышкой котелок и ждала, когда сольется весь рассол, чтобы отваренные шампиньоны переложить в ведерко, а котелок наполнить снова. Рядом с ней, положив голову на лапы, лежал Рой, шевелил хвостом, морщил нос и косо смотрел – куда уходит такой вкусный запах.
Юлия удивлялась, как много у нее сегодня времени – смотреть на желтые стога соломы, на высокое осеннее небо и – думать.
А по небу быстро и легко плыли облака, медленно тянулись к югу косяки журавлей, и в их курлыканье вмешивался далекий заоблачный гул самолета.
Юлия проводила взглядом журавлей, повесила котелок над огнем, принесла охапку соломы и села у костра, рядом с ней лег и щенок.
«Журавли улетают. Дни улетают. День за днем, день за днем. Миг жизни. Птиц может остановить пуля, а что может остановить день, который хотелось бы продлить до бесконечности? Ничто. День – миг. И жизнь – миг. И вот я. Я сижу между землей и небом на леске, на пучке соломы, я – живая песчинка... И от Стеллы я ничем но отличаюсь. Она привязана к Тишке, я – к Артему. Я же знала, что у него была жена. А может, и есть?»
«Есть только миг между прошлым и будущим, и этот миг называется – жизнь», – говорил два года назад Артем в ресторане, где они неожиданно встретились. Она была с анестезиологом Витей и Стеллой. Справляли день рождения Вити. Но как-то так получилось, что после того как раскланялись, глаза все встречались и встречались, а потом заиграл оркестр, и Артем пригласил ее на танец. Потом они убежали и умчались на такси от анестезиолога Вити и от Стеллы, и от его друзей, и от самих себя. В ту ночь что-то бросило их друг к другу – кто из них от чего бежал: от одиночества ли или от усталости? Тогда она об этом не думала. Так зачем же думать сейчас? Что она знала тогда о нем? Ничего. А сейчас что она знает о нем? Ничего. Совсем ничего. Недавно Киреев пришел к ней домой – искал Артема, сидел, пил чай и пьяно говорил:
– На Петунина зол Сухарев. За что, не знаешь? Ты, конечно, не знаешь. А я – знаю. Сухарев уму завидует. Чужому уму завидует. Он сделал так, что меня не взяли на место Петунина. Мне, видишь ли, дева, сказали, подрасти надо, освоиться, так сказать, надо в мартеновском производстве. Иди, оказали мне, пока старшим мастером... Ты слышь, дева? Я был этим тронут до глубины души. Х-ха... А за Петунина ухватились. Надо думать, сделают его со временем заместителем директора по коммерческой части. А что? И сможет. Петунин все сможет. Если захочет...
Киреев сидел весь вечер, ждал Артема и убеждал Юлию, что, мол, Петунин придет. Сюда, к ней, придет. Куда же ему еще идти? Некуда...
А Юлии уже не хотелось, чтобы Артем приходил, когда он захочет. Она устала ждать, прислушиваться к чужим шагам в коридоре и вздрагивать от звонка в дверь. Ей не хотелось быть зависимой. Ей хотелось, чтобы он приходил всегда. Все больше она чувствовала, что уже в сети, из которой не выпутаться. Но эта сеть ей теперь была необходима. Иногда она пыталась проявлять самостоятельность – убегала в какие-то компании, с кем-то танцевала, вела праздные разговоры и ловила себя на мысли, что рвется назад, к своей двери, будто там стоит большой голодный ребенок. Ее ребенок. Стоит и ждет. И убегала назад. Металась по комнате, опять прислушивалась к чужим шагам. Ждала.
Иногда он приходил.
– Он придет, – говорил ей Киреев. – От таких не уходят. Сухарев – стерва, – продолжал между тем Киреев. – Если бы я ему поклонился, он бы, может, и помог. Но я не хочу ему кланяться. Не хочу. И точка...
– А Петунин ему когда-нибудь кланялся? – поинтересовалась Юлия.
– Нет, наверное... А почему ты об этом спрашиваешь?
– Тогда, на вечере, что-то кричал Сухарев...
– А ты как думаешь, может ли кому-нибудь и когда-нибудь кланяться Петунин?
– Не знаю.
– А я – знаю. Никому. Никогда. – Вздохнул. – Тебе вот разве... Ты люби его, дева, люби. Не ошибешься...
– Киреев, ты знал жену Петунина?
– Знал.
– Расскажи.
Киреев пытливо глянул,, помолчал, шлепнул ладонью по халатику, что висел на подлокотнике кресла.
– Знаешь, закончить МГУ, знать несколько языков, объездить Европу – и работать в нашей многотиражке – тоже не ахти какая радость. Она что-то писала. Но то, что я читал, – очерки, зарисовки, – было совсем неплохо. Что-то было в них стремительное, непонятное. Иногда вечерами она нам читала лекции по философии, истории, рассказывала о странах, о том, что видела и что думала. Те вечера мне дали много...
– Она умна?
– Умнее не встречал.
– Судя по тому, как ты о ней говоришь, еще и красива.
– А это кто как понимает красоту... Ты вот – красивей, но ты не в моем вкусе. Больно в тебе много успокоенности, уверенности. А Елена была Еленой...
– Каждому свое.
– А, да что я тебе говорю... не вернется она сюда. Будет изводить свою душу на познании мира. А зачем? Поиски абсолюта?..
– Он любил ее?
– Наверное. По крайней мере, мне так казалось.
– Он любил. Ты любил. Что же она от таких мужиков убежала? – с усмешкой в голосе спросила Оля.
– Давай закурим!.. А почему любил? Я, может быть, вот-вот ринусь в конец света за ней. Хотя – нет... Куда уж... А убежала. Так кто ж вас поймет, баб, что вам надо?
– В основном, совсем немного – бабского счастья. А без него хоть познавай мир, хоть не познавай, ищи абсолют или не ищи – один черт впереди одиночество.
– Ну, тебе-то это не грозит.
– Грозит не грозит...
– Мы – дураки. Мы стали стесняться друг друга, стали больше замыкаться в себе. Хорошо ли, плохо ли – молчим, а рядом кто-то тоже молчит – обоюдное одиночество. Скоро наступит мировое одиночество. Дожили – слово «люблю» своей единственной не говорим. Мы кричим, строим, покоряем, а становится ли человеку лучше? Мне вот плохо, и вместо того чтобы припасть к твоему колену и разрыдаться, я говорю тебе: извини – я ухожу...
– Спокойной ночи, Киреев.
Киреев ушел, и наступил томительный вечер.
Петунин пришел поздно и попросил есть.
Юлия сидела у костра, помешивала грибы в котелке и то радовалась, то печалилась. Сегодня она поняла, что будет у нее ребенок. Говорить ли Артему и что это изменит? Да и так ли уж важно, чтобы что-то менялось? Есть только миг... Только миг...
Щенок завозился и вдруг метнулся в камыши. От шума взлетели утки. Юлия встала, слила рассол с грибов и снова повесила котелок, добавила дров...
– Для чего ты живешь? – недавно спросил Витя, остановив ее в коридоре операционной.
– Для себя, Витя.
– Эгоистка.
– А если бы я жила для тебя?
– Для меня уже не надо. Все перегорело. Зачем тебе пепелище? Ты все пронесла мимо меня. Кому только?.. Я ведь не жалуюсь и ни о чем не прошу. Живи... Как твой красавчик?
– Весь в производственных заботах.
– Когда он тебе надоест?
– Ну, этак лет через пятьдесят.
– Я рад за тебя.
Юля обошла его:
– Извини, я устала.
Он пошел следом.
– Я тебя за все извиняю. За все. Знаешь, я решил жениться.
– Давно пора.
– Почему ты не спрашиваешь, кто она?
– Зачем?
– Я сейчас говорил с ней, потому и ждал тебя в коридоре. Я хотел тебе сказать, что она мне сказала: давай попробуем.
– Прекрасно. Пробуй.
– Это Стелла.
Юлия удивленно повернулась к нему:
– Серьезно?
– Да, – стал смотреть в пол.
– Я за тебя рада. Очень.
– Юля, и еще я хочу тебе сказать, что у меня никогда не было такой женщины, как ты, и не будет... Ты можешь выполнить мою последнюю просьбу?
– Последнюю могу.
– Подари мне один вечер.
– Ну и что мы будем делать в этот последний вечер?
– Просто посидим и помолчим.
– Очень мило: посидим и помолчим...
– Ты никогда не принимала меня всерьез.
– А зачем всерьез-то, Витя? Есть только миг. Только миг...
Юлия помешала в котелке грибы, встала, нашла сигареты. Закурила. Грибы все сварены, посуда помыта, можно сходить еще за грибами, а можно пойти к Артему, увидеть его и – поговорить.
«А что скажу я ему?
Эгоистка? А ведь это вы нас делаете эгоистками, вы, мужчины. Вы постоянно лжете нам, а мы делаем вид, что верим. Когда Артем говорит мне ночами нежные слова, я не верю ему. Потому что он их говорит не мне. Может быть, он говорит их Елене? Я же чувствую это, по трепету рук, по голосу, но я делаю вид, что говорит он те слова мне, а сердце готово разорваться от жалости к себе, от жалости к своей терпимости, потому что он, только он мне нужен. Прости меня, дорогой. Ты ведь ничего не знаешь обо мне. Ты не знаешь Нестерова, который несколько лет лгал мне, имея прекрасную жену, сына. Я тогда любила его, глупая, до обмороков, бегала на работу, как на праздник, потому что он был там, а остальные дни изнуряла себя ревностью, не могла есть. А он главный хирург клиники, все от него без ума, как же – знаменитость. Мне потребовалось пять лет, чтобы понять, какое это было ничтожество. Я уехала из того города с трехмесячным ребенком в сорокаградусный мороз и без рубля в кармане. Вскоре ребенок умер. Я осталась одна. Я до сих пор не могу никому и ничему верить».
8
Юлия взяла корзинку, нож и пошла вдоль берега. Щенок побежал следом. На небольшом всхолмке около картофельного поля в жалкой, пожухлой травке росли кругами степные шампиньоны. Юлия выбирала только белые шляпки, а те, что начинали желтеть, были уже червивые. Когда-то, когда еще был жив отец, машинист паровоза, они с матерью запасали на зиму грибы, солили, сушили, жарили и закатывали в банки. Отец через каждую неделю или две, поблукав где-то, приходил домой умирать. Мать молча отпаивала его молоком, молча приносила из аптеки валидол и молча совала ему таблетки. Отец стонал, хватался за грудь и клялся завязать и никогда в жизни не брать больше в рот этой проклятущей водки. А когда отходил, становился добрым, покладистым, возил их на своем паровозе до грибных мест. Приносил он домой ползарплаты, а то и меньше, но Юлия никогда не слышала, чтобы мать попрекала его. Лишь однажды, почти перед отъездом матери, они чуть не поссорились – не хватило денег до зарплаты, а к отцу пришли затрапезные друзья, и надо ему было как-никак, а угостить их.
– Мать, подумай, у кого бы занять, а? – выйдя на кухню, суетливо заговорил отец.
– Мало того что бабы делают аборты, рожают, гнут спины на полях, машут за вас кувалдами, так еще и думать за вас! Занимай сам! – отрезала мать.
– Так я же ни с кем тут из наших соседей не якшаюсь...
– Зато с этими якшаешься, – кивнула она на дверь комнаты, где сидели гости.
– Мам, а у бабушки Тоси, наверное, есть? – глядя на отца с сочувствием, сказала Юлия.
Мать метнула на нее суровый взгляд и поджала губы. Юлия всегда боялась ее, а отца втайне жалела. Поехать с матерью в новые края, к другому отцу Юлия напрочь отказалась. Тогда она училась в медицинском училище, в том, где работала сестрой-хозяйкой мать. Новый отец появился как снег на голову. Он москвич, полковник в отставке, овдовев, разыскал свою боевую подругу в далеком уральском городочке. Юлия навсегда запомнила его сидящим у подъезда на лавочке, в военной форме, с портфелем, седого незнакомого мужчину, запомнила, чтобы никогда больше не увидеть. Никогда больше не видела она и мать, бросившую их с отцом в тот же день.
– Дочь, я, наверное, эгоистка, но я пойду за ним... Когда-нибудь ты все поймешь... И приедешь к нам... А с этим (она так и сказала «с этим») я жила ради тебя и еще – ради него самого. Но теперь-то я могу тебе сказать, что он мне никогда не был нужен...
– А этот, кто этот? Откуда он явился? Этот тебе нужен? – сорвалась на крик Юлия. – Я ненавижу вас обоих!.. Уезжай, развлекайся... А мы, мы-то уж как-нибудь проживем... И без тебя проживем...
– Почему ты не хочешь ехать со мной?
– А ты что же, хочешь, чтобы и я бросила отца? Ты хочешь, чтобы он окончательно спился? Да?.. Ты этого хочешь?..
– Не кричи, дочь, ты мала еще так на меня кричать, – тихо сказала мать и отвернулась.
Юлия думала, что мать сейчас расплачется, кинется а обнимет ее, но мать с укором глянула на нее сухими, потемневшими глазами и ушла.
Больше они не разговаривали. И провожать их Юлия не пошла, и никогда не ездила к ним, ни до, ни после смерти отца.
Тогда, молодой, она не простила мать. А сейчас?.. Что сейчас? Сейчас бы, наверное, смогла и понять и простить. Прошло уже почти десять лет, но почему-то и сейчас не хочется встречаться – пусть спокойно живет, растит другую дочь. Другую дочь – от любимого.
За все это время Юлия лишь раз послала телеграмму: «Он умер». А умер отец утром в паровозе на полпути к дому меж гор и лесов вскоре после отъезда матери. Помощник машиниста остановил тяжелый состав, но помочь ничем не смог. Паровоз трижды прогудел, и эти протяжные гудки широко прокатились над притихшими горами, над стылыми озерами, над осенними, сквозными лесами. Помощник, стройный белобрысый мальчишка, уронил слезу над телом наставника и тихо привел состав, груженный медной рудой, на станцию.
Мать телеграфом выслала пятьсот рублей, но на похороны не явилась. И тогда Юлия пообещала себе, рыдая у могилы, никогда не ездить к ней, никогда, что бы ни случилось...
Юлия удивилась, что давно уже не собирает грибы, а сидит на кочке с ножом в руке, уставившись на хоровод шампиньонов. Щенок лежал перед ней, положив голову на лапы, и косо, но преданно и неотрывно смотрел ей в лицо, чуть помахивая хвостом.
– Бедный мой Рой!
Щенок поднялся, вспрыгнул к ней на колени, лизнул щеку и отбежал, повизгивая и оглядываясь, зовя куда-то.
– Мне двадцать восемь... Что еще ждет меня впереди? Какие печали?.. Мать бросила. Нестеров бросил. А вдруг и Артем так же, как Нестеров, испугается? Ну и что ж, и поделом мне... Зато я не буду метаться от одиночества по квартире в длинные вечера и ночи. Пусть мне будет еще хуже, чем сейчас, пусть... Зато когда-нибудь я буду ходить с ним, своим сыном, по тем горам, где ездил отец, по тем грибным местам, по тем земляничным полянам, по распадкам, заросшим малинником и папоротником, и вдоль шумливых речушек, где ходила когда-то сама. Уж своего-то ребенка она никогда не бросит...
На миг Юлия представила себя на месте матери – родить ребенка от нелюбимого и из-за этого ребенка жить с ним чуть ли не двадцать лет. Кошмар! Но зачем ей потребовалось выходить за него замуж? Из-за жалости?.. А ты, ты-то ведь тоже могла пожалеть... Наверное... Почему нам, бабам, так свойственно всегда жалеть кого-то, о ком-то заботиться и все прощать? Почему же нас-то они не очень жалеют?.. Я вот гоняюсь за Петуниным, а вдруг да через много лет он помчимся сломя голову за своей Еленой? Может быть, все может быть... А это значит, что мы в общем-то квиты... Ну и пусть... Дура ты, Юлька, дура, брось ты его, не рожай, не бери себе в голову надежд на удачу. Ничего у тебя не будет с ним хорошего, изведешь себя, как изводила с Нестеровым, как изводила с отцом из-за убежавшей матери, как изводила себя упреками над могилкой сына. Забудь, выкинь из головы, встань вот сейчас и уйди куда глаза глядят, не оглядываясь... Так ведь не встанешь, не уйдешь и вида не подашь ему о своих сомнениях, потому что никто и никогда еще тебе так нужен не был. Не был и, наверное, не будет... Каждая из нас рано или поздно находит своего единственного, находит... Вот ты и нашла, а нужна ли ты ему так, как он тебе нужен?.. Тьфу, это какой-то рок, какой-то заколдованный круг...
Она устала сидеть, устала думать. Надо бы встать и куда-то пойти, что-то делать, а не киснуть вот так среди поля. Она встала, корзина была почти полна, тяжела. Можно было еще резать грибы, а можно было отнести собранные к машине.
Давно-давно они ходили с матерью по ягоды, то за черникой, то за малиной, но особенно ей запомнились земляничные поляны по вырубкам вдоль железной дороги, где на старых пнях и в траве росли опята. Они срезали их, набивали в рюкзаки столько, сколько были в силах донести до условленного места, чтобы сесть в поезд отца.
Она в черном тренировочном костюме с белой панамкой на голове ходила и наклонялась над травами, а когда садилась рядом с ней, подолгу молчала, к чему-то настороженно прислушиваясь, тогда ей казалось, что это сидит рядом какая-то другая, чужая женщина. Тогда Юлия думала, что мать прислушивается к голосам птиц, к голосам травы, а та, скорее всего, думала о своем, далеком. Не зря же она так любила ходить по лесам, так любила часами сидеть у воды, да и дома уединялась, ложилась на диван с книгой в руке, а смотрела в белую стенку.
Когда Юлия вспоминала мать по-хорошему, без упреков и тихой ненависти, она видела ее сосредоточенной, беспомощной и усталой женщиной, у которой в чем-то не задалась жизнь...
И почему-то все чаще и чаще всплывает в памяти образ матери, такой, как в те далекие дни походов за грибами или ягодами. Черты ее лица были тогда добрее, а поведение непонятнее, и эта непонятность ее теперь все больше тревожила Юлию.
9
Юлия недолго задержалась возле машины. Расстелив в багажнике брезентовый чехол, вывалила грибы и снова пошла, теперь вдоль берега, поросшего редким, уже желтеющим камышом и осокой.
На глади озера, посередке, спали утки. Низко над водой молча кружили чайки. В тихом небе высоко летела стая гусей. «Что же мне так плохо? – остановившись вдруг, подумала Юлия. – А ведь Стелле, наверно, еще хуже, чем мне?..» Ее Тиша, вечный оболтус, играющий в непризнанного гения, на одной из вечеринок поведал свое отношение к Стелле: «Знаешь, старушка, ты не думай, что я люблю ее, чушь все, просто она для меня нужная женщина...» И в тот же вечер принялся волочиться за Юлией. «Сгинь!» – разозлилась Юлия и, чтобы не наговорить ему гадостей, вышла в другую комнату. «Вот так – мы для них всего лишь нужные женщины... Ах, Стелла, Стелла»...
Однажды, забежав в ординаторскую после горячего душа, Юлия сдернула халат и залпом выпила два стакана теплого бледного чая, пахнущего распаренным веником, и только тогда заметила Стеллу Ефимовну, сидящую в кресле лицом к белой стене.
Стена эта напоминала бескрайнюю снежную пустыню, перед которой вдруг остановился человек в растерянности – шагнуть, потеряться в ней крупинкой снега или оборотиться назад на вьюжный ветер и вспомнить, откуда шел, и что там было прожито, и что оставлено, и подумать, что еще можно сделать, как спастись от того и другого.
– Что случилось? – спросила Юлия, заглядывая в прекрасные карие глаза, которые все еще видели пустыню.
– Тиша ушел, – сказала Стелла.
– Надо зареветь, – посоветовала Юлия.
– Не могу.
– Значит, он дерьмо, если по нему нет слез.
– Тебе хорошо, ты мудрая женщина. И для тебя нет ни в чем препятствий. Захотела и обворожила любого мужика. Чем?
– А я их давлю интеллектом и после раздариваю страждущим, – улыбнулась Юлия и принялась за истории болезни, чтоб описать сегодняшнюю операцию. – Не горюй! Когда уходит мужчина – это не горе. Горе – это одиночество. Горе – это вечное кружение от стены до стены... А можно и увлекаться новыми знакомствами, с кем-то встречаться, может статься и так, что с кем-то будут более чем близкие отношения, но – все не то, все мимо... Может быть, рядом с тобой ежеминутно кто-то будет, но и это будет одиночеством... То есть я хотела сказать, что вдруг оглянешься – и никого нет. А тот, который нужен, где-то тоже один. И у него – тоже маета. И вот нас любят не те, и мы не тех любим... По крайней мере, ты и я, – сказала Юлия и вдруг почувствовала наигранность своего бодрого тона и усталость. – Стелла, зачем он тебе нужен, этот юный опустившийся гений?
– Задай мне вопрос полегче.
– Вся его мазня гроша медного не стоит.
– Тиша – талантливый художник.
– Ты так думаешь?
– У него... – резко повернулась, беспомощно глядя в угол.
«Все. Снежные холмы забыты, теперь она потащится в прошлое, – подумала с жалостью Юлия. – Станет снова ждать своего Тишу, отказываться от компаний, от кино... Бабы мы, бабы...»
– ...У него взяли одну картину на выставку...
– Твой портрет?
– Нет. Ту, где каменщики на фоне церкви.
– Все, что у него есть путного – это твой портрет: милые веснушки. Глаза газели, Прекрасная шея. Чувственный рот. Видимо, в то время он к тебе был привязан... Но при чем здесь талант?..
– Что у тебя сегодня было? – прервала Стелла Ефимовна.
– Я разве тебе не рассказывала? Нет? О-о! Бабка из первой... Ты знаешь, мой диагноз был верен. Я сто раз всем говорила, твердила, – инородное тело. Вместо подозрения на рак, вместо фибромы, миомы... Кстати, ты на дежурство? Чего такую рань? Ах, да – дома четыре стены...
– Юлия Петровна, вас Зинаида Васильевна просит на консилиум, – распахнув дверь, сказала сестра. – Привезли больную.
– Иду.
А через полчаса женщину yarn готовили к операции – Юлия знала, что у больной внематочная. В ожидании анализов она позволяла анестезиологу Вите уже в который раз выяснять отношения.
Витя, уставившись за окно на деревья, долго молчал, будто он один тут, потом заговорил:
– И впереди у нас будет лежать пространный путь. Пустыня. Пески... Я был там, работал. – Жалкий блеск маленьких серых глаз подтверждал его решимость не уйти, не встать с этого кресла, пока она не скажет: «Да». – А на белых твердых гребнях барханов караван верблюдов, кактусы, – продолжал он жалостным голосом, надеясь вызвать сострадание. – Мы едем, едем... Зной. Сумерки. Тишина. И ночь, и спелые звезды...
– А где ты и где я? – спросила она, поежившись.
– Я за рулем, ты – рядом.
– Я, Витя, старая и усталая баба. Я не хочу влюбляться на три дня, не хочу разочаровываться и уходить...
– А тебе и не надо будет разочаровываться и уходить... И знаешь, ты самая молодая из всех...
– Спасибо, Витя, ты очень добр ко мне, – сказала она, устав слушать. – Я тоже хорошо к тебе отношусь.
Он посмотрел на нее жалеючи.
«Я не могу этому Вите запретить караулить, улучать минуту, когда я одна, чтобы подойти, говорить о каких-то песках, барханах... Какие тут барханы, какие тут кактусы? И почему я годами должна слушать этот бред, почему я не могу сказать ему, что все это пустое, блажь... Да говорила, говорила ведь!..»
– Витя, пригласи в эту поездку кого-нибудь другого, например, Стеллу.
– У Стеллы есть Тишка, – резко повернулся от окна, лицо оживилось. – Нет. Я хочу ехать только с тобой...
– Это невозможно. Я выхожу замуж.
– Это неправда! Я же знаю его – красавец. Зачем тебе нужен красавец?
– Он мне нравится.
Юлия встала и вышла. Заглянула в процедурную предупредить операционную сестру, что готова, и узнать, пришли ли анализы. Да, анализы все есть.
Возле процедурной на кушеточке сидели больные, вызванные на уколы. Пожилая женщина поучала молодую:
– Доченька, ты никогда никого не зови обратно. Ушел. Ну и не плачь. А придет, так ты вся-то ему не открывайся. Показала коленочко, и хватит... Раньше-то...
– А что – раньше? В баню и то вместе ходили...
– Так то баня... – протянул пожилой голос.
– А сейчас ванная... – не сдавался молодой. – Меня вон мой завернет в простыню да и на руках вынесет... А вы – коленочко.
– Тебя-то можно и на руках: форточку открыть – ветром с кровати сдунет.
Поднялся хохот.
– Больные, женщины! – заметив Юлию, ринулась наводить тишину процедурная сестра, держа в руке шприц, а на кушетке тряслась от смеха красавица с косой, свесившейся до пола.
– Все готово, Юлия Петровна! – позвала операционная сестра.
