Текст книги "Белая мель"
Автор книги: Зоя Прокопьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)
4
С трудом выбравшись из закоулков на главную улицу, Петунин остановил такси и сказал адрес Юли. Но ее не оказалось дома, и он уселся возле подъезда на скамеечку. К себе идти не хотелось. Петунин сидел на скамье и крутил головой – с какой стороны придет Юля, может, с той, а может, с этой? Посидев с полчаса, он стал нервничать: «Где она? Дежурство заканчивается в двенадцать. Сейчас без четверти два. А собственно, почему она должна сидеть и ждать меня? А я-то хорош. Я-то, какое я имею право требовать, чтобы меня ждали? Ну, нет, а может, осталась у своей Стеллочки? И не исключаешь ли ты возможность, что у нее кто-то есть? – Тут он вздрогнул: – А может, она крепко спит?» Снова поднялся на третий этаж, позвонил. Дверь молчала. Спустился и, выйдя на крыльцо, столкнулся с Юлей и Спириным. Спирин облегченно вздохнул и показал кулак:
– Слава богу – живехонек! Ну, ребята, до завтра – меня ждут... – и исчез.
Юля молча обошла Артема и так же молча поднялась домой.
– Я сидел час, – виновато заговорил Петунин. – Это где же ты ходишь?
– Мы искали тебя три часа. Спирин решил, что ты попал в вытрезвитель...
– Во веки вечные там не бывал, – засмеялся Петунин, идя вслед за ней.
Щелкнул замок. Вошли.
– Звони в цех. Там что-то случилось, – бросила на ходу Юлия и, раздевшись, юркнула с головой под одеяло в разобранную постель.
– Что там еще?
Постояв в нерешительности посреди комнаты, чувствуя подступающий холод, подошел к телефону и стал звонить.
– Кто у телефона? – опросил Петунин.
– Золотухина, Артем Сергеевич.
– Здравствуй, Дуся, кто меня искал?
– Буракин и я.
– Опять Буракин. Что у него?
– Удээровцы скандалят. Не дают убирать свои платформы, а нам некуда ставить свои. Каменщики сидят. Нет кирпича.
– Вот что, Дусенька, найди Буракина. Скажи ему, что я приказал убрать или переставить удээровские платформы и немедленно доставить к печи кирпич. А лучше действуй сама. Завтра я разберусь. Я у телефона тридцать три, два ноля, десять. Поняла?
– Все поняла, Артем Сергеевич. С вашего позволения я из него сейчас котлету сделаю.
– Делай, Дусенька, делай! – Петунин положил трубку и сказал: – Ну, эта сделает. Молодец женщина! – и стал раздеваться.
– Ты это куда? – выглянула из-под одеяла Юлия. – Устраивайся на диване.
– Как это на диване? – изумился Петунин, умащиваясь на краешке кровати. – Я так долго шел пешком. К тебе шел.
– Да уж вижу, – в голосе прощение.
– Опять этот танк. – Петунин встал и переставил будильник с журнального столика у изголовья на пол. – Тут и живи. – Пошел на кухню, налил в литровую банку крепкого чая, опустил туда ком сахару, размешал вилкой и тоже поставил на пол, рядом с будильником.
– Ты пьешь слишком крепкий чай. Это вредно.
– Не от этого умрем.
– У меня завтра плановая операция. И ты знаешь, что мне необходимо выспаться. Ложись и спи.
– Сейчас, Юлюша, где-то сигареты, не найду... Ага, вот...
Только заснули – звонок.
– Артем Сергеевич, все в порядке, – доложила Золотухина.
– Зачем же тогда звонишь?
– А чтоб вы не беспокоились и крепко спали, – посочувствовала Золотухина. А ему показалось, что кто-то там рядом хихикнул.
– Что? – участливо спросила Золотухина.
Теперь там уже явственно хихикнули.
– Ну, Евдокия! Спасибо! – сказал Петунин и бросил трубку. – Ох и язвы же у меня бабы...
– Спи, спи, – сказала Юля, подобрав колени к подбородку. – У тебя прелесть, а не работа.
– Да уж, – пробурчал Петунин, думая о том, что Золотухиной он завтра всыплет, то есть уже и не завтра, а через несколько часов. Хотя за что же он всыплет ей? Она обиженно протянет: «Так я же хотела как лучше...»
– Юля, я, наверное, перейду на другую работу...
– Куда?
– Зам начальника снабжения уходит на пенсию. Попрошусь на его место.
– А что, для этого надо было заканчивать технический вуз?
– Зато спокойно.
– Тебе виднее, – сонно сказала Юлия и отвернулась к стенке.
Через час снова звонок.
– Ч-черт! – вскочил Петунин. – Да, да, – закричал он в трубку. – Юлия, тебя.
– Что-оо! – и слетела с кровати. – Опять умирает? Где Стелла Ефимовна? О ч-черт! Машина вышла? – Трубку бросила на кровать, заметалась по комнате. – Сто чертей! У Стеллы две операции, и моя умирает... Хорррошенькая ночь...
В дверь позвонили. Пришла машина за Юлей. И он слышал, как она говорила в прихожей:
– Да, я готова. Да, секунду. – Забежав в комнату, быстро сказала: – В холодильнике котлеты, кефир. Котлеты разогрей. – И дверь захлопнулась.
5
А назавтра был опять обычный день. И начался он вот так.
Петунин положил трубку на стол, на бумаги, снял пиджак, закатал рукава рубашки.
– ...Давай дальше, – сказал, подняв трубку, другой рукой хватаясь за сигареты.
– Ты что со мной делаешь? Что? – кричал главный инженер коксохимпроизводства. – Когда будет стальная арматура? Скоро? Когда скоро? Ну, в общем, пишу объяснительную записку в ЦК.
– Что ты меня пугаешь? Пиши...
– Зачем ты мне выделил эту нейлоновую ленту? Что мы с ней делать будем? Ты мне дал двести: метров, а у меня вышло из строя шестьсот. Кокс кто за нас будет давать? Кто? – продолжал кричать главный инженер коксохимпроизводства.
– Не кричи. Нервы беречь надо... Сейчас приеду... – бросил на рычаг трубку. Снова расправил рукава рубашки, надел пиджак и стал быстро собирать бумаги. Перед ним сидели люди из разных городов. Один просил два листа нержавейки.
– Нету, милый, нету. Сами побираемся...
Пятьсот тонн листа просили с Уралмаша.
– Ждите меня. Дадите два вагона рельсов Р-50 – дадим лист.
– Дадим! – пообещали ому.
Свои,заводские, наперебой:
– Нам цветной линолеум. Оргстекло.
– Нам стулья...
– Трубы газовые три четверти.
– Рифленое железо...
Берясь за скобу:
– Ребята, все просят цветной линолеум, белую краску, оргстекло. Все хотят сидеть на хороших стульях. А у меня фонд шесть тысяч рублей. Где я вам возьму, где? Лида, найди Загребину, пусть готовится завтра в Ленинград за лентой. А Бычков в Георгиевск за арматурой... Я в цеха. – И чуть не бегом по коридору, по лестнице, на выход, к машине.
– Миша, гони на коксохим, потом завезешь меня обратно в заводоуправление. Сам пообедаешь, после поедем на опытную станцию за пленкой.
– Пленка-то зачем? Парники свое отслужили – скоро осень.
– Ты прав – скоро осень, а за ней зима, наверное. Но вот беда – стекла нет.
Машина влетела на эстакаду, и Петунин увидел весь завод. Ветер был южный, и все дымовые космы стелились на лес и аэродром. Петунин вдруг подумал о себе, что раньше он работал на заводе и не знал завода. Не знал, что самое трудное производство – это коксохимпроизводство, что из-за какой-то чертовой ленты – экий дефицит! – можно сорвать план. А за ней, за этой лентой, надо кого-то посылать в Ленинград, кого-нибудь в Свердловск за рельсами, в Георгиевск за арматурой, болтами, задвижками. Кстати, тут уж совсем беззаконие – в Георгиевск надо везти свой металл, получается товарообмен – ну, а что же делать? Подсказал бы кто-нибудь... Не будет арматуры коксохимикам – не будет сульфата. Сельскому хозяйству подавай удобрение. Не выполнил план по сульфату – пиши объяснительную в ЦК. Вот и думай, крутись...
Но Петунину было как-то приятно за себя – день наполнен. Ну, а что касается объяснительных записок, так ведь не с него спрашивают план, не ему их писать и не ему получать выговоры, если что... Он свое получил. А если и болит душа, так он едет, чтобы самому увидеть, куда нужна эта злополучная лента, и тут уж он ничего с собой поделать не может, такой уж он – обо всем болит душа.
Сейчас он, например, знает, что необходимо тому или другому цеху, для того или иного производства, какие болты и гаечки, а раньше не знал. У него раньше была одна забота – ремонтировать и строить мартеновские печи. И хорошо ли, плохо ли, а план выполняли и премию получали. Люди перестали разбегаться, повеселели. А все почему? Уж не такой он был талантливый руководитель. Не-ет. Просто он однажды смекнул, что подчиненным надо дать свободу. А что? Старший мастер, какой он старший мастер, если он заглядывает в рот начальнику цеха, ждет указаний, или какой же начальник смены, если он сам не может найти выход из того или другого положения и непрестанно звонит вечером ли, ночью ли начальнику цеха. Да и мало ли бывает всяких неожиданностей. Так ведь есть какой-то предел. Зачем же, черт побери, надо спрашивать начальника цеха – перебросить ли ему бригаду такую-то из цеха этого в другой цех? А если без указаний? А если сам – прояви инициативу, будь хозяином, экономистом, психологом. А партбюро зачем? Собираться раз в месяц, дескать, вот, все правильно, мероприятие провели. Не-ет. Он повернул по-своему, приглядывался, приглядывался да и заявил на партсобрании: все, мол, товарищи, начальник-то он начальник, но один ничего не сделает. Давайте думать все вместе. Конечно, отвечает-то за цех он. Свою ответственность никому не повесишь на шею, но зато и бегать не одному, не пыхтеть, как бегал за всех его предшественник Смирнов. Да-а, раньше он, Петунин, знал одно – свой цех, а теперь вот болей за все – попробуй объясни всем, если коксохимпроизводство просит пятьдесят шесть тысяч метров транспортерной ленты на год, а план шестьдесят одна тысяча метров на весь завод, то что делать?
– Что делать-то, Миша, будем? – спросил он шофера.
– А что надо делать?
– Да вот, понимаешь, ехать надо... Ну, так как ты живешь? Давненько не виделись.
– Да что, Артем Сергеевич, знаю, что обнимут, но не знаю когда, – улыбнулся Миша.
– Вчера вот, – заговорил Петунин, – экспедитор один пришел. Сам-то, говорит, коврик завел, креслица, а у нас, понимаешь ли, потолок обвалился и раздавил всю нашу мебель времен царствования Екатерины Второй. Что же нам теперь, лавки сколачивать? А другим понадобились раковины и два унитаза – раздавили, говорят. Тьфу, черт возьми, – Петунину стало жарко. – Я становлюсь полуидиотом. Ну, унитазы. Ну и что? Тоже надо...
– Надо, – вздохнул Миша и запел:
...А степная трава пахнет горечью,
Молодые хлеба – зелены,
Просыпаемся мы, и грохочет над полночью
То ли гроза, то ли эхо прошедшей войны...
Впереди ползла водополивочная машина, прибивала водой пыль на дороге. Но вода быстро высыхала, и пыль снова вихрилась из-под колес встречных машин.
– Н-да-а, – перестав петь, задумчиво сказал Миша. – Вот тоже агрегат, ползет как майский жук.
После коксохимпроизводства, где Петунин забрал заявку на транспортерную ленту, потребную производству, да записал еще себе целый перечень всяких дел, отпустил шофера обедать. И тут, как назло, позвонил Котеночкин – встали аварийно сразу две печи – на одной обвалился свод, у другой проело подину, ушла плавка, и свод тоже еле-еле держится...
– Что надо? – спросил Петунин, сам зная, что надо, но все же спросил и, не ожидая ответа, стал записывать в свой блокнот.
– Одна из них должна была, по-моему, становиться на капремонт? – спросил Петунин, проверяя свою память.
– Девятая, – согласился Котеночкин.
– Давай заявку на все материалы по капремонту. Немедленно. В пять я буду у тебя.
И с этой минуты, что ни делал Петунин, он думал о цехе. Он делал все, что делал там прежде, и все ловил себя на мысли, что как-то странно все получается: делал дело – испугался выговоров или еще черт знает чего, чего-то выдуманного. А, да пусть бы они все горели синим пламенем, эти выговоры! А сейчас ушел, и скорбит душа, будто потерял что-то, и уж никогда не обрести прежней уверенности – так всегда: что имеем, то и не ценим. Но к этому Котеночкину, розовенькому среднего росточка человеку с брюшком, он относился сочувствующе, потому что знал, что жареный петух еще ни разу не клевал его. А вот уж когда он, родимый, клюнет, тогда-то и вся спесь схлынет и отойдет в тылы, на задний план – до поры до времени, потому что спесивые и делающие себя важными люди такими рождаются, такими и уходят в мир иной.
6
И в прошлом и в позапрошлом году он стоял здесь вот так же. Так же было светло от березового леска, и так же далеко виднелось белое песчаное дно, и на ровной глади, посреди озера, спали утки, а он стоял на твердом песчаном приплеске и узнавал недалекий камышистый мысок справа, огромный, голый, сырой, источенный какими-то жучками черный пень возле уреза воды и багрянолистный куст крушины на бугорке слева.
Изредка, высоко над головой, в прозрачном осеннем небе со свистом проносились тяжелые косяки гоголей, а низко и откуда-то из-за верхушек берез неожиданно падали быстрые чирки, и он не успевал вскинуть ружья, а иногда просто не хотел пугать тишину. Он знал, что часа через два придет сюда, на перелет, и охота будет удачной, а сейчас он вернется к машине. Там на костре Юля варит уток – шилохвость и двух чирков.
Сейчас они сядут и поедят, а после он сделает вот на этом камышистом мыске скрадок, он уже подобрал ящик из толстых реек, в них грузят картошку на поле.. Он затащит этот ящик в камыши, чтоб можно было на нем сидеть, срежет несколько пучков ивовых веток и привяжет к ящику, шалашиком, а потом забредет в воду и, распустив чучела, спрячется в скрадке, будет ждать. В прежние времена, покуда был начальником цеха, ему не так-то часто выпадало побывать на охоте, тем более с Юлей. «Надо бы ей тоже купить ружье, сапоги и теплую куртку, – подумал он. – И надо бы кончать эту канитель, соединить комнаты и жить... Будет ли мне хорошо? Не знаю. А пока – хорошо. Наверное, вместе будет тоже хорошо», – уверял он себя.
Он повернулся спиной к озеру и пошел наискосок по высокому вишеннику и шиповнику. Вышел на опушку. В лицо тянуло теплым ветерком. Было сухо, кое-где уже чернели пахотой поля. Вокруг, до самого горизонта, сияли желтизной огромные стога соломы. Он пошел к одному из них, где у маленького пресного озерка под багряным кустом крушины стояла его малолитражка и где Юля готовила уток с опятами.
Юля сидела на корточках перед костром и ложкой снимала из котелка пену. А рядом на куртке лежал ворох шампиньонов с чешуйчатыми шляпками, с ярко-розоватой мякотью в надломах.
– Что ты с ними будешь делать? – спросил он.
– Ты представляешь, какое это будет чудо зимой – жареные шампиньоны!
– Представляю.
– То-то. Ты посмотри, сколько их во-он на том бугорке около поля. Круги, круги... Я брала только молодые. Удивительный фрукт! – улыбнулась. – Ну что же, садимся обедать?
– Ты прибери утиный пух – можно выстегать куртку. Очень тепло. Зимой будем ходить на зайцев. А уток я тебе настреляю...
– Ты пришел к выводу, что я могу быть хорошей женой?
– Давно, – улыбнулся он, – только мне все некогда было сказать тебе об этом.
– Верю.
– Вот и прекрасно! Сейчас пообедаем, и я пойду.
– Можно я пойду с тобой?
– Можно, – снова улыбнулся он.
«У нее очень красивые глаза, – подумал он, ставя ружье в куст крушины. – Таких лилово-синих глаз я никогда не встречал. Она постоянно смотрит на меня с болью и укором. За что? Н-да-а... А ведь я два года уходил и возвращался, и она никогда и ничем не выразила своего неудовольствия. Только смотрит, смотрит... Свинья я, черт побери. Неужели мне только что стало ясно, что я не могу, нельзя мне потерять ее? Это последняя моя женщина».
Он подошел к стогу и выдернул охапку соломы, бросив ее возле костра, упал на спину и, закинув руки под голову, стал смотреть в небо. «Я – идиот. Я приехал с ней на охоту, а думаю о Елене. Когда я думаю о Елене, я не могу прикоснуться к этой...»
– Садись за стол, – позвала Юля.
– Батюшки-и! Утки в опятном соусе, коньяк, свежие помидоры. Уф! – развеселился он, садясь за красный складной столик и все поглядывая на нее, сравнивая. «Чепуха какая, я не могу от нее освободиться. И не могу забыть ту... Елена, эта красивее тебя, но я не могу от тебя освободиться... Неужели так будет всегда?..»
– Ты опять думаешь о работе?
– Что ты! Я думаю о том, что люблю тебя и как мы сейчас пойдем на охоту...
– Я очень довольна, что мы выбрались сюда, – сказала Юля, поглаживая щенка. – Рой, лежи. Сейчас ты получишь косточки... Артем, ты забыл хлеб. – Она встала и убрала с костра котелок с чаем. – Ты всегда забываешь есть хлеб.
– Молодец, вкусно! – похвалил он. – Скоро утки откормятся на осенних полях и будут еще вкуснее. – Он посмотрел на Юлю, высокую, стройную, в спортивном синем костюме, и остался доволен. – Сына бы нам.
– Ты уверен, что мы вырастим сына? – садясь перед ним за стол, спросила она.
– И не одного.
– Своего сына я назову так: мой единственный, любимый сын Мелс, – сказала Юля.
– Почему единственный?
– Потому что потом ты уйдешь и у меня никогда и никого не будет, кроме него. – Говоря это, она смотрела на куст крушины.
– Ты что, у нас будет пятеро сыновей. Две собаки и два ружья.
– У меня будет один сын, – сказала она.
– Странно! – удивился он. – Разве ты не хочешь, чтобы у него и у нас было будущее?
– Хочу, но я уеду. Потому что у тебя в глазах всегда твое прошлое. Я не хочу жить рядом с твоим прошлым. Ты болен прошлым. И пятеро сыновей не исцелят тебя от твоего прошлого.
– Юленька, ты ошибаешься. У нас будет все и никакого прошлого. О чем ты? Посмотри на меня. Ну вот, – он встал, подошел к ней и поцеловал в висок. – Спасибо, родная! Я пойду готовить скрадок.
– Выпей чай.
– Спасибо.
Он снова сел и, глядя на нее, стал пить чай. Вспомнил, как два года назад пришли и сказали, что в цех назначен новый врач и нужно осмотреть всех женщин. Он, отправляясь на оперативку в разнарядочную, зашел в здравпункт и увидел ее. Она стояла у окна, подняв и раскинув руки, вся в белом, и за окном косо валились хлопья снега, и он растерянно топтался у порога, а она не оборачивалась. В спине и в изломе рук ее было что-то беспомощно-скорбное. Он кашлянул. И она медленно опустила руки и повернулась.
– Я вас слушаю, – сказала она и посмотрела на него. Глазищи синие-синие.
– Это я вас пришел слушать, – усмехнулся он и представился.
И вот теперь, вспомнив, как после она его слушала и он ее слушал, Артем сказал:
– Юля, я ведь от тебя ничего не таил.
– Да, но ты думаешь и думаешь о ней.
– Ты права. Я не могу понять, почему иногда думаю о ней? Может быть, я прощаюсь?
– Может быть, – вздохнула Юля. В глазах ее копились слезы, которых он не заметил. – Знаешь, я тебе не сказала, что вчера приходил ко мне сосед – приглашал в ресторан. А я даже не знаю, как его звать. Я с трудом выпроводила его и вдруг почувствовала свою ущербность. Ведь когда женщина не хочет иметь семью, в этом видится чуть ли не развращенность. Одна. Почему одна? Кто-то к ней, вероятно, ходит. А почему бы мне не пойти?.. Скажи мне, Артем, почему надо обязательно походить на всех?
– Потому, что человек не может быть свободен от общества, – сказал Артем и начал собираться на охоту.
– А общество от меня может быть свободным?
– Возможно, – он надел патронташ, взял ружье, топорик, мешок с чучелами и попросил: – Щенка придержи. Побежит следом и распугает уток.
– Что так рано?
– Буду делать скрадок.
– Как только я управлюсь с грибами, мы придем к тебе. Тихонько.
– Хорошо, – сказал он и посмотрел на желтеющий березовый лес, за которым было то горько-соленое озеро, где он собирался охотиться вечером.
Пройдя лес, он сел на сухой белый песок возле воды, вынул спички и поджег охапку березового сушняка. Достал письмо, которое до сих пор лежало у него в кармане за обложкой охотничьего билета, и в который раз прочел:
«Знаешь, все чаще болит душа. Что это? Осмысленная тоска по далекой юности? Или боль от прошедшей мимо и не понятой нами любви? Я жалею теперь все прошлое, и не хочется так бездарно жить, как живу сейчас. Господи-и! Эти горькие, бессонные ночи над белым листом бумаги, эти преданные глаза мужа, в сущности доброго человека. Но зачем он мне?.. А ты, какими ты дышишь ветрами? Знаешь, мне здесь все надоело, и я устала, очень устала. Я как-то странно затосковала по тем радостям, которых у меня нет. Нет покоя и прочих благ в этой суматошной и горькой жизни. И от этого очень грустно. У меня осталась одна радость – белая стопка бумаги, на ней я могу осчастливить кого-то или распорядиться чужими чувствами. И еще – ты... Позови меня. Позови...»
Но никто не позвал Елену. Письмо это было написано в Архангельскую область, в какую-то Амдерму, Сергею Каракулину. Письмо вернулось обратно с пометкой: «Адресат выбыл». Елена была тогда в командировке, и Артем вскрыл письмо. Очень уж ему показалось странным: Елена, его жена, и какая-то Амдерма, что-то толкнуло его вскрыть письмо. Может быть, подумал он тогда, что это одно из увлечений прошлого лета – отдыхала у моря, или далекая любовь юности, но он вскрыл это письмо и прочел. Он долго носил его в кармане, а потом оставил в столе на работе, все не решаясь вернуть. Что он за человек и какими дышит ветрами? «Ишь ты, – подумал Артем, – боль души у нее выплыла. Глаза ей мои надоели... Все ей надоело. А когда писала это письмо, на кухне, поди, был ворох грязной посуды? И в комнате клубился дым, курила и кидала где попало окурки...»
В общем-то, сейчас ему это было безразлично, и не было того отчаяния, как после первого прочтения письма. Теперь все улеглось, обдумалось. И тогда, опомнившись, он понял, что не болит у него сердце о ней, как в тот день. Просто осталась забота о человеке, который живет рядом, о его судьбе. Ведь не знал же он, кого просила Елена позвать к себе. И кто знает, как еще могла сложиться судьба ее? Может, ей надо было сразу ехать в эту Амдерму, а не выходить за него замуж? Что он дал ей? Ни детей, ни горячего дела, такого, от которого люди тают, недосыпая.
«Елена, во всем виноват я. Я не хотел немой игры, нам ли играть? Нам ли было не беречь друг друга? У тебя или у меня родились мечты о пышном своем гнезде, с полированными ящиками и хрусталем? Тебе наплевать на все это и наплевать на то, чего я стою и что могу. Растаяли иллюзии, осталось раздражение. И уж никогда тут не взойдет росток любви, нежности, никогда не наступит душевная ясность. Так иногда в лесу попадет хоровод грибов – ведьмин круг. Так в народе зовут. Круг этот о каждым годом все шире и шире, а внутри пусто – не растет трава, если и взойдет что-то, то хилое, немощное. Так и живет круг этот, пока не разомкнет его кто-нибудь».
Артем теперь не мог представить себе, как бы посмотрел в глаза Елене, отдавая письмо, что бы сказал. Стал бы, наверное, опять розоветь, казаться себе дураком. Нет уж. Но где она познакомилась с ним, Сергеем Каракулиным из Амдермы? Что у них общего? Может быть, он толковый журналист, но что-то ни разу не встречалось Артему его имя. Кто он?
Когда-то, да не когда-то, а два года назад, Артем целовал ее, был мужем. Он никак не мог понять, что надо женщине: постоянные уверения в любви, деньги ли, а может, какие вещие слова, заклинания с обязательным заламыванием рук, слезами, или становиться безумным, кидаться под трамвай. Он ничего этого не делал, он даже не замечал у нее вечно спущенных чулок, он просто счастливо молчал возле нее.
В тот последний день было скучное, туманное утро, ветер гнал с севера хмурые тучи с рваными лохмотьями понизу, Артем стоял на балконе, махал гантелями, а она, запахнув халатик, подошла и, глядя с балкона вниз на верхушки молодых тополей, медленно и жестко сказала:
– Я ухожу от тебя. – Он взглянул на нее изумленно. Она отвела глаза. – Душа болит.
– Ну, поезжай куда-нибудь, проветрись, – пробормотал он.
– Ездила, – усмехнулась она.
– Ну, хорошо. – И это «хорошо» у него получилось хрипло, отчужденно, и он сам понял, что, наверное, надо сказать ей что-то другое, нежное и убедительное – и не мог.
Он долго не мог поверить, что этих глаз, этого родного, привычного наклона ее маленькой черной головы у его плеча никогда не будет и он станет жить один, бродить по комнатам длинными ночами, когда чаще всего, просыпаясь, чувствуешь себя маленьким и затерянным и томишься, ждешь, как великого избавления от темных дум, светлого утра. Это он уже и раньше испытал, когда уезжала куда-нибудь Елена. Больше всего он боялся одиноких ночей.
Артем еще раз глянул на письмо и опустил руку над огнем: «Все, Елена, все. Кто-то теряет, кто-то находит».
Но потушил Петунин загоревшийся угол письма. Свернул листок, спрятал.
И медленно встал и пошел рубить тальник для скрадка.
