Текст книги "Белая мель"
Автор книги: Зоя Прокопьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)
8
Лидка попьет молока да ляжет, попьет да ляжет. Раза два бегала на улицу, тошнило. Потом стало получше, но ноги дрожали, и перед глазами все еще мельтешили мушки.
Мать привела Маруську и пустила ее в палисадник поесть вымахавшие выше сирени мальвы. В избу мамка зашла зареванная, понурая.
– Ты чё, мам?
– Чё, чё – опять облигации... Ты полежи – не бегай. Я счас приду.
Мамка порылась в сундуке и вышла. А Лидка уставилась на свой любимый ковер, где плыл белый лебедь и лежала в нездешних цветах томная принцесса. «Вот бы найти какой-нибудь клад, или вдруг да сейчас бы прилетел к ней волшебный ковер-самолет и она бы села на него и полетела в заморскую страну, в тридевятое царство и тридевятое государство! А может, этот ихний ковер заколдованный, а?» Лидка вздрогнула и принялась шептать – вещее, тайное, слышанное от бабки-травознайки:
– Боженька, боженька, ты все видишь, ты все знаешь – сделай так, чтобы наша Маруська отелилась зимой, сделай так, чтобы у мамки не болела поясница, сделай так, чтобы Герасим не забыл привезти нам зимой дров, сделай так, чтобы картошки уродилось видимо-невидимо... А мне, пожалуйста, ну, пожалуйста, боженька, расколдуй этот ковер... А ты, это ты куда ползешь, анчихрист?! – закричала Лидка на ползущего по ковру рыжего брюхатого таракана, Таракан замешкался да и свалился со стены за кровать. – Ну вот, всю обедню мне испортил, дурак!..
Появилась мамка.
– А мы утром ходили просились в пионерский лагерь. Кольку да Маньку записали, а нас – нет.
– А ты меня спросилась ходить-то туда, а? – озлилась вдруг мамка. – Совсем от рук отбилась...
– Не буду больше, – пообещала Лидка.
– То-то, – успокоилась мамка и запела: – Ах, мой костер в тумане светит, да искры гаснут на лету...
– Мам, она мне сказала, что ты – колхозница, а тятька кровь не проливал, и потому мне нельзя в пионерский лагерь. А я знаю, что у Витьки Хлыстова отец тоже не проливал кровь, а мамка у него заведует раймагом... Витьку записали...
– Я полы мою да навоз на ферме ворочаю – только и всего. А у Витьки у вашего мамка, поди, лопату в руках никогда не держивала. Что ей в навозе возиться – у нее товару в магазине пруд пруди...
Кто-то взошел на крыльцо. Шаги тяжелые, уверенные, сулящие тревогу. В колодину двери постучали тоже уверенно и властно.
– Да открыто, – сказала мамка и села на лавку.
Вошел милиционер – длинный, с желтым, как дыня, лицом. Лидка в ужасе прижала к себе покупки, попятилась к кровати, выронив на пол зеленые трусы. Все. Пришли. За ней это. Возьмут.
– Серафима Березина здесь живет? – спросил милиционер с порога, вынимая из кармана кителя ручку и блокнот.
– Дык, дык... Я это, – сказала мамка, заикаясь и выпучив глаза на милиционера.
– Где украденные половики? – рявкнул милиционер.
– К-какие... половики? – пытаясь улыбнуться, мамка скривила лицо.
– Ты, гражданка Березина, обмазывала саманом стены у Ступиной, так?
– Ага, – подтвердила мамка, прикрыв дрожавшие губы кончиками пальцев.
– Где половики? – теперь вкрадчиво спросил милиционер.
– Дык я не бра-ала...
На мамку напала икота, а Лидка с перепугу забилась в угол на кровати, загородилась подушкой.
– Т-так, значит. Год, число, месяц рождения?
– Ба-атюшки! – заголосила мамка, – Да я сроду но бывала в воровках... Да сроду чужого куска в рот не бирывала... Да нужны мне ее половики поганые, да пусть она ими подавится, а да пусть ей отольются мои слезоньки... Да пусть ей, курице толстозадой, молонья в крышу стукнет... У-у, гнида нерожалая!.. За что же она на меня-то тыкнула?.. Да ведь девка у меня осиротинится...
– Хватит! – милиционер бухнул кулаком по столу. – Где половики, сказывай!
– Дык, – осеклась мамка. – Господь с тобой, миленький...
– Граж-жданочка-а, не забывайтесь! Я вам не миленький...
Он встал и начал оглядывать все углы в избе. Слазил на полати, на печку, на Лидкин чердак и даже заглянул в стайку Маруськи, обшарил сенки и, вспотев, скомандовал:
– Собирайся!..
– На смерть так на смерть! – вдруг твердо сказала мамка, мстительно щуря карие большие глаза, и поднялась с лавки. – Доча, если не вернусь, иди к Герасиму:
– А-а-а! – взвыла Лидка.
– Не вой! И за мной не ходи. Чай, не на виселицу поведет... Корову подой, огурцы полей и натаскай свежей воды... Поняла?..
– Гражданочка Березина!..
– Иду, иду...
Мамка причесала гребенкой коротко подрезанные волосы и поцеловала Лидку. Ненадолго прижала ее к себе и быстро вышла. Лидка кинулась к окошку, заревела во весь голос. Мамка оглянулась, вымученно улыбнувшись, махнула Лидке рукой.
И осталась Лидка одна, С кошкой. Вспомнила, что не успела отдать мамке половину конфеты – бросилась догонять. Все же догнала. Мамка взяла конфету, тихо сказала:
– Иди домой! – и отвернулась, пошла.
Но домой, ясное дело, Лидку сейчас не загнать было веревкой. Вытянув шею, прячась, перебежками от палисадника до палисадника, она все же проводила мамку до КПЗ, подождала. Не вытерпев ожидания, она даже отважилась заглянуть в дверь. Там ходили милиционеры, и Лидка не рискнула переступить порог, кинулась обратно. И поплелась она к дому той же дорогой второй раз за сегодняшний день.
Надо было полить огурцы, наносить свежей воды в бочку, чтоб до завтра прогрелась, подоить Маруську и сдать молоко.
Вечером, управившись, Лидка пошла к Фишкиной матери. Разревелась, рассказала, что мамку арестовали. И попросила отпустить Фишку ночевать к ней, потому что одной боязно. Но не боязно было Лидке одной в своей избе – в ограде Маруська, а избе кошка Фекла, а страшилась Лидка, что снова придет милиционер, теперь за ней, Лидкой. Ведь они же вместе топтали саман с мамкой, вместе облепливали стены, а Лидка к тому же обломала цветы в палисаднике счетоводихи. Да еще вчера – вдруг дознаются, что они воровали сгущенку? Если бы вместе с мамкой посадили ее – тогда бы еще ничего, а то она знает, что маленьких куда-то увозят отдельно от взрослых, как Катьку за ту овцу. И каково ей тогда будет одной без Фишки, без Кольки, без Мани?
Фишкина мама дает им на дорогу по конфетке и по печенинке. Дома у Лидки они зажигают керосиновую лампу, забираются под тулуп на кровать и рассказывают всякие страшные истории, в которые сами же верят и пугаются. Потом является Колька, ведь ему все равно где спать!
– А я что-то нашел! – хвалится Колька.
– Клад? – спрашивает Лидка. – Где, а?
– Во! – Колька вынул руку из кармана штанов, подсел к ним на кровать. На его ладошке лежал темный от старости крестик.
– Ой, золотой! – ахнула Лидка. – Где нашел?
– В огороде... Это тебе – бери, – расщедрился Колька.
– Так он ведь золотой... А не жалко?
– Нет.
– Спасибо. – Лидка покраснела и вытащила из-под себя фуфайку. – Вот ложись на печку...
Пришла Палаша:
– Мир дому сему! Эк вас много как! А я иду, думаю, дай-ка загляну... Вот вам жмых – погрызите... Палаша дает им кусок подсолнечного жмыха и взбирается к Кольке на печку. – Ну-ка, кавалер, подвинься... Я чё-то забоялась дома одна. Минька к деду удрал – где-то рыбалят. Мать не пришла?
– Не-е, – вздыхает Лидка. – Может, еще и придет.
– Да уж не пришла, так не придет. Оттуда-т не скоро убежишь... Это попасть туда не мудрено... Ты не горюй, может, все как-нибудь образуется...
– А мне Колька крестик нашел, – похвалилась Лидка.
– Покажи-к, – протянула руку Палаша. Лидка встала с кровати, отдала крестик Палаше. – Медный, – определила Палаша. – Повесь кукле на шею.
– Куклы же не молятся, – сказала Фишка.
– А откуда мы знаем? Может, и куклы молятся, только молча... Попросила бы за мамку помолиться, что от нее – убудет?..
– Теть Палаш, а правда, чтоб стать счастливым, надо поймать черную кошку, сварить ее живьем в котле и ровно в полночь в бане выбрать все косточки и найти ту волшебную, с которой все нипочем и не страшно? – спросила Лидка.
– Да, говорят. Я не пробовала...
– А моя тетка говорит, что есть злая сила. И будто бы она бегает по деревне белым поросенком, – заговорил Колька. – Постоит тот поросенок у кого под окнами, и на другой день беда-то: скотина перемрет, а то похоронка... Она, тетка-то, если не пьет, то вечерами у огня шепчет молитвы, чтоб папку эта сила обошла, чтоб не убило его...
– Да-а, – протянула Лидка. – Ни вчера, ни седни, ни поза-позавчера никого – ни белого, ни серого поросенка – у наших окошек и не маячило, а мамку вот увели...
– Может, синица в окно стучала? – не сдавался Колька. – Упреждала...
– Синица в окно – это к письму, – сказала и вздохнула Палаша.
– Тогда, может, собака ночью выла? – добавил Колька.
– Собака воет ночью – к покойнику или к пурге, – сказала Лидка.
– Пурги летом не бывает, – сказала Фишка серьезно. – И вообще, никаких ведьм, привидений и буканушек нет. И бога нет. И чертей нет. А есть Вселенная. В ней Луна, Солнце, звезды и наша Земля. Звезды – это тоже Земли, только далекие. А конца света тоже нет...
– А ты откуда знаешь? – спросил Колька.
– Мне об этом говорила мама, а мама знает – она работала до войны физиком... И папа работал военным физиком. Вот...
– А меня зато мама маленькую водой брызгала от сглазу, – похвалилась Лидка.
– Сглаз есть, потому что это гипноз, – подхватила грамотная Фишка.
– И еще: меня крестили, вон в той медной купели, счас-то в ней рассаду мамка выращивает. В купелю тогда налили воды и меня голышом туда сунули. Вода-то была холодная, я возьми да и вцепись в бороду попу. А он завизжал и выронил меня, гад такой...
– Попов ругать нельзя, – сказала Палаша. – Рано вам еще богохульничать...
– Так он же мне губу рассек... Губа-то теперь кривая...
– Все равно, – стояла на своем Палаша. – Попы – божьи люди...
– Какой же он божий, если он и потом приходил и пил с тятькой брагу?
– Все равно, – твердила Палаша. – Мала еще...
– Так я же вижу. У него и зубы-то гнилые, а борода редкая-редкая... Вон у Герасима, так как у настоящего попа...
– Ну-у, у Герасима, – усмешливо сказала Палаша.
– А мне мамка наказала, если ее не выпустят, то идти к Герасиму – чтоб он хозяйство наше и меня взял...
– Сходить-то сходи, только не возьмет, поди... У самого – пятеро. Да и баба у него – троглодитка...
– Что такое «троглодитка»? – спросила Фишка, грызя жмых.
– Говорят, какой-то злющий зверь... Вот что, ребята, давайте-ка спать, – сказала Палаша, засовывая себе под голову старый валенок.
9
Рано утром Лидка подоила Маруську и отправила ее в стадо. Сдала молоко, оставила литр – ведь она вчера выпила литр чужого молока, теперь отдать надо. Села у стола Лидка и задумалась – идти или не идти к Герасиму? Посидела-посидела, нашла за всяким хламом в печурке карты, в которые ворожила мамка, и раскинула на столе. Выпал пиковый туз. Понятно, мамка в казенном доме. А вот по правую руку король трефовый, и с ним рядом девятка пиковая – неприятность, значит, будет от этого короля. Зато с мамкой – это с дамой червовой – легла рядом десятка пиковая – интерес нечаянный...
– Где уж там интерес нечаянный – в тюрьме-то, – вздохнула Лидка и сгребла карты.
Послонялась по дому – все не могла найти себе места, а потом отважилась, пошла в село к тюрьме, думала, что хоть издалека увидит в каком-нибудь зарешеченном окне мамку. Но окон было множество – в четыре этажа, – разве углядишь каждое? К тому же они, верно, высокие, потому что ни в одном никого не видать. Боясь подойти к воротам, Лидка долго сидела напротив тюрьмы в кустах акации, а потом опустила голову и, размазывая слезы, пошла искать Герасима.
Герасим, злой, ходил с молодой ветеринаршей по ферме, махал рукой. Лидка крадучись ходила следом, выжидала, когда он останется один, чтобы передать ему все, что велела мамка. И укараулила-таки Герасима, когда он пошел в правление. Лидка подбежала и, робея, потянула Герасима за пустой рукав.
– Дяденька Герасим, а дяденька Герасим, мамку арестовали.
– Слышал.
– Дак она велела... Она велела все наше хозяйство забрать... И меня...
– А больше она ничё не удумала, а? Вот дура баба! Да у меня что ж, своего горя мало? Своих ртов мало? Да она что?! – кричал Герасим, озираясь по сторонам – видит ли кто... – Эт-ты, дура баба – удумала что! И не подходи ко мне боле... Слышишь? Тоже мне – родню нашла...
– Дак я-та и вовсе не хочу... Я и одна... Это она велела...
– Мало ли что она велела... А я знать не знаю и знать не хочу... Я с ворами не знался и не буду...
Лидка ошарашенно посмотрела в лицо Герасиму, густо покраснела, шагнула от него в сторону, побежала, не оглядываясь, будто гналась за ней свора собак.
Сейчас она забежит за Фишкой и за Маней – уговорит их пойти на пустырь за элеватор, может, полевые опенки появились. Она б тогда сварила груздянку и отнесла б в котелке передачку мамке.
А за полдень вернулась мамка. Лидка кинулась к ней, обхватила ее ноги, зарылась головой в подол мамки ж заголосила. Заголосила жутко, как никогда не голосила. На ее рев сбежались соседи.
– Ну что ты, доча, ну что ты, я ведь пришла... Выпустили мамку. Оказалось – утром прибежала в милицию счетоводиха. Проспалась, отрезвела. В тот вечер, когда мамка с Лидкой обмазывали ей стены, приехали к счетоводихе гости. Загуляли. Спьяну-то собрала она половики да и засунула их в баню. А утром хватилась – пол голый. Куда половики подевались, никто и не ведал. Помчалась в милицию – обворовали! Вот-де я на кого думаю – больше-де некому, все свои были.
– Йя б-буду слушаться... йя н-ноги ббуду мыть... Только не уходи бол-ле, – вопила Лидка, не отцепляясь от подола матери.
Лидка слегла. Несколько дней ее трепал жар.
Пока лежала Лидка, так каждый день, будто каждый день был вербным воскресеньем, появлялись белые настоящие лепешки. А однажды даже стряпала мамка блины. Она обсыпала их сухим творогом – казеином, свертывала треугольником и снова жарила – так вкусно было! А Лидка встала – заметила, что исчезла вторая подушка.
«Мамка-то мается, а я лежу, – укорила себя Лидка и полезла на чердак за связками листового табака-самосада. – Порублю да и продам, – решила она. – А то сижу и сижу – дармоедка. Сижу у мамки на шее, она ведь тоже не каменная – ломит с утра до ночи спину. И в колхозе, и дома, да еще подхватывает на стороне – кому побелить, кому что покрасить, кому дрова на зиму испилить, поколоть». Лидка сидит в избе, рубит табак и жалуется...
Маруське все еще сена не запасли – травы-то вот скоро все пожескнут, какой из них корм будет. Да еще и неизвестно, выделят ли им укос?
– Ох, – вздыхает Лидка, – да пропади ты пропадом, такая жись! – Лидка скашивает глаза на ковер. – Лежишь, цаца? Ишь, разлеглась в цветиках, разъелась на принцесских-то пряниках, а тут хоть под телегу ложись али головой в омут, совесть-то где у тебя, лупошарая, а? Я с кем говорю-то, а? Куда зенки-то отводишь! Нет чтобы встать из этих цветиков да и пособить что-нибудь по хозяйству али вот табак посечь... Так как бы не так – лежишь себе ухмыляешься... Ну, погоди у меня, погоди...
Лидка сидит на табуретке, обдирает от стеблей табака листья и стопкой откладывает в одну сторону стебли, а листья – в другую. Рубить листья отдельно легче.
День у Лидки длинный. Она рубит и рубит сечкой табак в корытце, чихает. Нос покраснел. Ну и подумаешь... Ей хочется сбегать к Фишке или к Вовке, – Колька с Маней уже несколько дней в пионерском лагере – счастливчики. Когда они еще приедут и обо всем расскажут! Ей хочется побегать в дебрях травы или на пустыре, где уж теперь-то наверняка выросли опенки, пошататься около маслозавода. А вдруг да что-нибудь отвалится?
На пожарной каланче затрезвонил колокол. По улице бежит народ, вопит. Уж не война ли кончилась? И тут вбегает Вовка, заполшно кричит:
– Пожар! Айда! Пожар!
– Где? – на бегу спрашивает Лидка.
– В Белозерке!
Лидкина изба стоит между деревней Бочанцево и селом Белозерка на полукилометровом промежутке, который год от году сужается и сужается. А за Белозеркой еще промежуток – и деревня Корюкино. В Лидкином промежутке своя речушка Курейка. Речушка успевает на этом клочке земли выйти из Тобола, изогнуться коромыслом и снова войти в Тобол. Так что и деревня Бочанцево, село Белозерка и деревня Корюкино стоят рядом на Тоболе. А пожарка стоит наискосок от Лидкиной избы. Когда веснами в половодье выходит из берегов Тобол и все вокруг затопляет, то Лидкина изба да еще две-три соседних и пожарка стоят насухо, и к ним стекается все колхозное добро: племенной скот, мешки с кормом, молодняк, техника. Кто-то и поживается добром колхозным, да только не Лидка с мамкой. У Лидки-то с мамкой и последнюю картошку подчистую съедят – народищу-то бедствующего везде хватает. А теперь так и вовсе – тьма-тьмущая...
Обежали пожарку, пробежали мимо тюрьмы, и вот оно – полыхает огромное зарево! Дом был трехэтажный, из толстенных бревен. Народ мечется с пустыми ведрами, пожарные суетятся, бьют огонь слабыми струйками из шлангов от бочек. Где там! Огневая закруть гудит, ревет, бушует – кто с ней управится!
Лидка путается под ногами у взрослых и тоже что-то кричит, бегает, машет руками, хватает какие-то мокрые головешки и обгорелые, исписанные цифрами листки бумаги. Все это волокет, прячет в кусты акации. А зачем, и сама не знает, но авось да и пригодится.
А пламя все сильнее, сильнее. И вот уже сплошной бело-синий факел. Милиционер усердно отгоняет глазеющий народ. Да и пожарные сбавили усердие, отступили от огненного буйства, смирились. Лишь какая-то баба все голосила, рвалась в пекло. Говорили, что в этом доме у нее работала хроменькая дочь. Жива ли? Вовка где-то потерялся в суматохе. Лидка маялась, а еще больше, до рези в животе, испугалась. А вдруг весь этот огромный стог огня возьмет да и упадет, рухнет на них на всех? Мамке опять горе, убиваться будет, ругать Лидку за то, что поперлась к пожарищу.
И вдруг Лидка зажмурилась. Ей привиделось, что это горит не дом заготпушнины, а дом счетоводихи. Она раскрыла глаза и попятилась, попятилась от пожарища, будто кто-то тянулся к ней из огня черными обгорелыми ручищами, будто кто-то хотел ее схватить...
Ей стало страшно.
Не-ет, поджигать она никогда и никого не будет. Жалко... И... страшно.
Лидка испугалась и рванула в сторону дома.
Потом, успокоившись, она идет домой дорубливать табак. После она его просеет, просушит в печи. Ссыплет в мешочек и отправится к чайной на площади в Белозерке. Немного припрячет. Для фронта. А вырученные деньги принесет мамке. Белозерка у них – райцентр, там клуб, раймаг, почта и огромная, красного кирпича, церковь со сбитыми куполами. Говорят, когда-то ее и ломали и взрывали – хотели добыть кирпич на коровник. А церковь ни в какую не отдала ни единого камушка... Только кресты и купола оказались слабыми – порушились, а так церковь стоит себе и стоит... Теперь там сберкасса и сельсовет...
Идет Лидка и разглядывает дорогу. А что? И на дорогах клады валяются. Но сегодня ей ни стеклышка, пи камушка – ничегошеньки не попалось. Значит, надо торопиться, сидеть и дорубливать табак, чтобы успеть обернуться до мамки и продать его. Возле чайной, наверное, будет тьма народу. Событие такое – обговорить же надо.
Наконец Лидка идет с тугим мешочком табака к чайной мимо пожарки, огородов и кузницы, где когда-то работал ее отец. Иногда она заходит в эту кузницу и долго смотрит сквозь гул и грохот на огонь в горне. Вспоминает тятьку, самого сильного, самого высокого в деревне. Когда-то он приносил ее, трехлетнюю Лидку, в кузницу, расстилал на верстаке фуфайку, из ящика с инструментом доставал кулек с пряниками, совал ей, а сам надевал прожженный фартук и принимался работать. Но лица его Лидка не помнила. Зато хорошо помнила тятькины заскорузлые, мозолистые ладони, почти с крышку табуретки, на которых было так сладко сидеть. На чьем-то плече, под тихую, будто вспугнутую, музыку она проводила тятьку в заоблачную высь, как сказала тетка Палаша, и навсегда почему-то забыла его лицо. А так, подрастая, все чаще и чаще вспоминала его голос, большие ласковые руки и вот эту кузницу. Мамка говорила, что он умер от крупозного воспаления легких. Но теперь-то Лидка уже знает, что он бы не заболел и не умер, если б его не столкнули в полынью на Тоболе. Чего бы ради ему самому-то лезть ночью в ледяную воду? Ясное дело – столкнули. Загулял с дружками до потемок, рассорился, а может, кого и стукнул, вот и решили его проучить. Проучили. И не стало тятьки. Новый кузнец – усатый дядька с деревянной ногой, всякий раз, завидев Лидку, бросает работу, вынимает кисет, садится на порог кузницы и весело говорит ей:
– Ну, здравствуй, наследница! Чего эт-ты смурная? А ну, рассказывай, как живешь? Эк вымахала, иди ко мне в помощники мехи раздувать.
– Так я-та бы пошла, только я ведь у мамки разъединственная, кто ж ей-то помогать будет?
Лидка садилась рядом с кузнецом, тягостно вздыхала, чувствуя спиной жар от горна.
