Текст книги "Белая мель"

Автор книги: Зоя Прокопьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

5

Мария Кондратьевна жила от Лидки через дом. Когда Лидка выходила встречать Маруську из стада, то частенько присаживалась на лавочку у ворот дома учительницы. Присела и сегодня. Делала она это с умыслом – иногда Мария Кондратьевна сама открывала для своей коровы калитку, а не сын Венька, одногодок Лидки, – тогда можно было с ней поговорить, спросить чего-нибудь. Если же выходил Венька, чистенький, беленький, в желтых сандалетах – это летом-то! – то Лидкины ноги в царапинах и цыпках сами собой прятались под лавочку, а голова задиралась на столб с репродуктором, будто Лидке позарез надо было прослушать последние известия с фронта и до Веньки ей не было никакого дела, подумаешь, присела на чужую лавочку, больно надо. Лидка чинно вставала, втайне завидуя Веньке, но не сандалетам, не новенькой матроске, а тому, что Венька вот уж перешел во второй класс и ходит со всеми учениками то на прополку колхозной морковки или турнепса, то заготовлять траву молочай, из которой, говорят, резину варят, так Венька зазнался, даже научился говорить как-то странно. Однажды, проходя мимо их дома, Лидка услышала, как Венька, отбирая у матери ведра с коромыслом, строго сказал: «Мама, меня весьма беспокоит твое сердце. Я ж тебе говорил, что вода, огород входят в мои обязанности...» Что означает слово «весьма» Лидка не знала, а спросить у Марии Кондратьевны постеснялась. Мамка же говорит, что «весьма» – это значит весомо. А вот про обязанности она, Лидка, знает. Только и слышно – обязать да обязать. Опять недавно обязали каждый двор сдать в утильсырье по десять килограммов костей и по два пуда всяких железок. Ну, костей-то еще куда ни шло, старых-то костей полно валяется у дворов, а вот железо трудновато искать. Да она-то уж и железо нашла – старый радиатор лежал в яме за огородами. Пришлось, правда, звать Кольку и Вовку, еле взволокли на тележку, зато за этот радиатор, а он почему-то оказался не железным, а медным, дяденька приемщик похвалил да еще в придачу дал три рубля с копейками – два дня после все ходили в кино и пили морс.

Так что пусть Венька зазнается. Зато она осенью опять пойдет на зерносушилку, там тепло, печь большая, дров, правда, горит уймища, да зато пшеница быстро сохнет, только успевай ходи босиком и вороши зерно. А еще она осенью тоже пойдет в школу. А то Мария Кондратьевна, наверное, уж устала ходить по дворам в холода – шутка ли, десять ребятишек зиму сидели без пимов, без лопотин дома, а учительница ходила вечерами, учила их читать и писать. А этой осенью, говорят, всех учеников пошлют собирать колоски – год-то выдался неурожайный, засушливый.

Вот сейчас она дождется – выйдет Мария Кондратьевна, а Лидка и похвалится, что мамка портфель собралась ей купить и еще – платье. Заработала сегодня Лидка себе на обновки.

Наконец вышла сама Мария Кондратьевна, и Лидка вскочила:

– Здрасте, Мария Кондратьевна! А я уже тутока! – с готовностью говорит Лидка. – Я вашу Лучинушку тоже пригоню, вы не беспокойтесь. Мамка мне сказала, что у вас женское недомогание и что вас надо беречь...

– Спасибо, Лида, спасибо. Да беречь-то бы, Лида, всех надо, не только меня, время-то видишь сейчас какое... Ну, а ты как живешь?

– Ой, и не говорите, – всплеснула рукой Лидка. – Без слез и не расскажешь...

– Да что так?

– Как что: Маруська, паразитка, не обгулялась, Фекле хвост собака отцапнула, у мамки то и дело ноги болят, а тут сена дадут ли косить – прямо беда. Да еще стайка у Маруськи разваливается, как бы зимой волки не задавили нашу кормилицу...

– Ты уж постарайся матери помогать. Одна ведь ты у нее! Кто ж ей поможет. Скоро вот в школу пойдешь. Тебя бы сразу во второй класс можно зачислять – вон ты как быстро читать научилась...

– Я уж всю тетрадку, что вы давали, исписала... А мамке я помогаю, как не помогать – родная ведь она мне. Цельный день сегодня щекатурили у счетоводихи – портфель мне мамка посулила... – И вдруг Лидка разглядела, что глаза у Марии Кондратьевны, всегда голубые, улыбчивые, сегодня что-то красные, да и волосы висят по вискам паклей. Смотри ты, совсем седехонька, хворает, видать... Вишь, даже голову не прибрала, решила Лидка. А так-то она, Мария Кондратьевна, всегда опрятная: платье синее с пояском, у глухого ворота брошка цветочком – похожа на незабудку.

– Ладно, Лидушка, мамке поклон передай... Как-нибудь в другой раз забеги, дала бы я тебе еще тетрадку, да не убережешь до школы.

– Ой, спасибо! Оно и вправду у вас-то надежнее... А вы дяде Павлу Нилычу и дяде Кире будете писать – от нас с мамкой тоже поклон передайте и что мы ждем от них привета, как соловей лета. Я вот им табаку порублю – посылку пошлем... Ну, побежала я, Мария Кондратьевна, коров встречать.

И побежала Лидка без оглядки. Не видела она, как добралась учительница до крыльца, как ухватилась рукой за дверной косяк да и съехала на порог. В кармане у нее лежали два извещения: сын погиб геройски, а муж пропал без вести.

Лидка пригнала коров. Лучинушка Марии Кондратьевны сама прямехонько домой в калитку, а Маруська, она и есть Маруська – все норовит ухватить зеленую веточку из чужих палисадников. Лидка стеганула корову прутиком раз-другой, не больно, так, для строгости, а потом уж в ограде, ласково поглаживая, помыла теплой водой грязное вымя и, напевая: «...Где ты теперь, я не знаю, но наша любовь впереди. Далека ты, путь-дорога...» – принялась доить корову. После процедила молоко сквозь марлечку в другое эмалированное ведро и стала ждать мамку. А чтобы не сидеть без дела, принялась охорашивать Маруську большим деревянным гребнем, расчесала шерсть на боках, выдрала из хвоста все репьи. Маруська от удовольствия перестала жевать жвачку и улеглась посередь ограды, подставила Лидке спину, это чтобы Лидка повыдавливала ей слепней.

За этим занятием и застал Лидку дед Спиря, слывший в деревне полоумным.

– Мамка-то дома ли?

– Да нету еще.

– Скажи, пусть готовит саман и бражку, на днях привезу тележку, а то и две тальника...

– Ладно, скажу.

– А ну-ко, я посмотрю, много ли работы?

Дед взялся за веревочный поясок на залатанной желтой рубахе и стал похож на старый нечищеный самовар. Лидка посмотрела на волосатые босые ноги деда, торчащие из-под подвернутых штанин. Надо же, у него даже цыпок нет, только трещины на заскорузлых пятках. Цыпок-то у него, наверно, из-за волосьев нет, подумала Лидка. А дед Спиря между тем покачал колья Маруськиной стайки – подгнившие колья, оплетенные и обмазанные саманом, качались. Мамка то и дело подпирала стены стайки, чтоб не упали, палками, старыми досками. Зимой на задах огородов бродили волки. Один, Лидка сама видела из окна избы, обнаглел и залез на заметенную снегом стайку Маруськи, мамка несколько раз выходила в сенки, била кочергой в ведро, чтобы волк испугался железного грохота, но волк, наверно, был не дурак – выл, да и только – есть хотел.

– Стара изба у вашей коровы, стара! – сказал дед Спиря и двинулся из ограды.

– Сдала ли молоко-то? – первым делом спросила мамка, явившись от счетоводихи.

– Пять с половиной литров сдала, блюдечко Фекле налила да вон тебе кружку оставила...

– Молодец! – похвалила мамка. – Ты выпей молочко-то сама да иди поиграй пока с подружками, а я к Марии Кондратьевне обегаю. Лихо-то какое, господи, убивается она, сердешная, да все молча, да все молча... Кирьку убили... Что деется, что деется-то, господи... – Не сдержалась мамка, села на лавку да ну реветь: – И-и Павлуша пропал без вести-и... Солнышко мое разъединственное и то закатилось... Да где же ты теперь лежишь, да под каким кустом-вербой, да родной ли ветер над тобой гуляет?..

– Мам, а разве дядя Паша нам родня?

– Ой, родня, доченька, ой, родня! – причитала мамка. – Без слез и не расскажешь... Молодость-то у нас была золотая да горячая... Да вот видишь как, – мамка попритихла. – Да вот... а потом всю жизнь соседями с Павлушей прожили. Только кланялись да улыбались... Кланялись да улыбались... Как же я ей скажу теперь, как в глаза-то посмотрю ей? Любила-то я его как, господи-и!.. Приросла я к нему на всю жизнь, а отвянуть-то никак и не сумела... Ну, ты иди, иди... поиграй, – выпроваживала она Лидку, а сама терла глаза кулаком – ...Ах, господи, что же теперь-то?..

Лидка, конечно, не выскочила из избы тотчас же, а стояла как мышь у порога и таращилась на мамку – не заболела ли? Ишь, заговариваться уж начала – шепчет что-то и шепчет да головой качает. Кирьку убили... Как это убили? Ведь он же ее, Лидку, сколько раз катал на велосипеде... Никого не катал, а ее катал. Бегала за ним Лидка, как собачонка. Он на вечерки – она за ним, он в кусты черемухи целоваться с Сенькой рыжей – она за ним. «Ну, гниденыш, – смеялся Кирька, – бить я тебя скоро буду... Сгинь домой!» Вот – убили... Кто ж ее теперь на велосипеде прокатит? Кто на плечо посадит?.. Нет, это все враки. Кирька вернется, не может он не вернуться. Лучше-то его никто не играл на баяне, когда были проводы возле военкомата...

Чтобы не сердить мамку и не видеть ее печали, Лидка шмыгнула за дверь. А там уж вот он, Колька, из-за угла свистит:

– Ты это где? Мы тебя ждем, ждем...

– Так светло же еще...

– Ну и что что светло. Приготовиться надо.

– А где Вовка, Маня, Фишка?

– В черемухе.

– Айда.

С опаской, будто за ними следили из всех щелей, пробрались в черемушник. Маня, Фишка и Вовка сидели, как цыпушки на седале, на старой, поникшей до земли ветке черемухи.

– Ура-а! – закричала Маня.

– Ну, сдурела девка, – сказал Колька. – Вовк, щипани ее, может, замолчит.

– Маня, ура кричать нельзя, – строго сказала Лидка. – Мы тут уракаемся, а у Марии Кондратьевны Кирю убили...

– Мы, мы... наверное, зря. Володя говорит, что мы пойдем на молокозавод... Это, это ведь нехорошо замок-то ломать.

– Ничего, Фиша, замки мы не ломаем... Ну, а если и мы с голоду помрем?..

– И не воровство это. Вон на колхозном поле поймали двух мальчишек с турнепсинами, так Мария Кондратьевна не велела их бить. Она говорит, что это не воровство, а необходимость выжить. И еще она говорит, что и вправду нельзя воровать, то есть нельзя ничего брать без спросу. Только ведь проси не проси – кто ж даст. А турнепс все равно телятам зимой скормят. Так зимой-то у нас у самих картошка будет.

– Мы же у бедных ничего не берем, – поддержал Лидку Колька. – А потом, мы сегодня немножко, только поесть...

На этом все согласились и замолчали.

6

Луна светит ярко, настырно. Обалдело кричат лягушки, цвиркают кузнечики. В черемухе поют соловьи.

Они впятером крадутся к забору маслозавода. Подлазят под оторванные доски и по-пластунски ползут сквозь редкие репейники по мягкой, лиственной ветоши, мимо пристроек и складов, мимо сторожки бабки-травознайки, ползут молча. Но вот хныкнула Маня, и на нее зашикали.

– Ты что нас выдаешь?

– Так я укололась, – виновато шепчет Маня.

– Терпи или ползи назад, – зло говорит ей Колька. – Я вон в коровью лепешку вполз и то молчу.

– Так страшно назад-то, – шепчет Маня.

– Тогда молчи, – приказывает нетерпеливый Колька и тут же задевает обо что-то железное двухлитровым бидончиком. Звук слабый, но ребятам кажется, что все его слышат.

– Т-с-с, – шипит Лидка. – Лежать!

– Я нечаянно, – оправдывается Колька.

– За нечаянно бьют отчаянно! – мстит Маня.

Лежат чуть дыша, долго, пока не начинает звенеть в ушах. Снова ползут, крадутся. Перебегают из зарослей травы к стенкам деревянных пристроек и наконец ныряют под замшелый скат крыши склада, где под двумя замками хранятся ящики с маслом, брынзой и фляги со сгущенкой. Крыша трухлявая. Колька легко отдирает две доски и первым просовывается в жуткую темноту чердака.

– Лид, зажги спичку, – тихо просит Фишка.

– А если увидят?

– Так тут темно, буканушка счас как схватит! – тянет Маня, держась за подол Лидки.

– Никаких буканушек давно нет, они только до революции были, – говорит Лидка, поеживаясь. – Постоим немного, глаза привыкнут, и сразу найдем лаз... Пошли! – И она осторожно ступает в темноту. Ступать мягко – потолок засыпан землей.

Все смелеют и вскоре находят люк, который почему-то не на замке.

Ломик не понадобился. Разгребли руками землю, подняли крышку. Из черной тьмы дохнуло холодом. Стало совсем жутко.

– А вдруг там крысы? – замерла Фишка.

– Ну врать-то, – отрезал Вовка.

– Колька, свети! – приказала Лидка, наклоняясь над открытым лазом.

Колька чиркнул спичкой и поджег щепку.

– Колька, ты длинный – прыгай, мы за тобой.

Вслед за Колькой спустились все и, поджимая ноги на льду, стали оглядывать привалившее богатство.

Кругом стояли фляги. Открыли одну – сгущенка. Сгущенка была очень холодной, к тому же и липкой – в горле першило.

– Колька, зачерпни в бидончик, – сказала Лидка, решив передохнуть. Она топталась с ноги на ногу и облизывала пальцы, жалея, что взяли малую посудину.

– Стынут, – захныкала теперь Фишка, – ноги...

Поев еще, Лидка выловила несколько засахарившихся кусков сгущенки в подол. Глядя на нее, девчонки сделали то же самое, а Колька снял еще майку и завернул в нее большой кус.

Вылезли, кое-как опустили крышку люка и снова загребли, заровняли землей. Выбрались из тьмы чердака под мирный свет луны. Задвинули доски крыши и побежали за Лидкой. А Лидка зачем-то рванула за зады маслозавода, к степному пустырю, к болотам.

Квакали лягушки. Хитро светила луна. Больно кололся высоченный чертополох, у девчонок сквозь подолы сочилась сгущенка, текла по ногам. Лидка подставляла ладошку под узел подола, ловила, а потом слизывала.

Из-под ног что-то такое разбегалось – не то мыши, не то полусонные птицы. Кусты травы топырились. Сердца колотились. Бежали не оглядываясь. Но погони не было, и вскоре, пробежав мимо ветряной мельницы с одним поникшим крылом (другие истопили зимой), оказались у булькающего, кряхтящего ночного болота с кочкастым берегом.

Лидка села, прижав к животу отощавший, липкий подол.

– Надо все съисть, а бидончик спрятать в тайник на завтра.

Колька, поставив рядом с Лидкой бидончик, вдруг выронил на землю узелок со сгущенкой, отбежал и присел. Кольку поносило. Пришел он молча, ничуть не стыдясь, снял обветшалые штаны и полез к воде в болото.

– Так не высохнут ведь, – посочувствовал Вовка.

– Высохнут! – буркнул Колька.

– Я тоже пойду мыться, – сказала Маня. – Ноги липнутся.

– А я боюсь, там тина и топко, – сказала Фишка.

– Тогда айдате на Курейку, – сказала Лидка. – Кольк, пошли на Курейку, Фишка боится лезть в болото.

– Счас догоню, – крикнул Колька. – Штаны вот выжму.

Теперь не бежали – шли. Озирались по сторонам и доедали из подолов сгущенку. Обходя маслозавод, прокрались по деревне.

На другом конце деревни играла гармошка. По широкой улице одиноко ходили девки – пели.

На речке тихо, сонно. Ребята встали на берегу под ивой и замерли.

– А если русалки? – испугался Колька.

– Ври. А еще малец, – протянула Лидка и вздрогнула.

К плотику, шевеля траву, кто-то плыл.

– Вон, плывет, – попятилась.

Колька рванул со всех ног от речки. За ним Маня и Вовка. Отбежали, встали. А Лидка с Фишкой вытянули шеи – кто-то вылезет на плотик?

– Это ондатра, – обрадовалась Фишка.

– Эй! Это онадатра! – крикнула Лидка. – Вертайтесь. Взошли на плотик. Разделись и стали полоскать одежду. Фишка села на край плотика и спустила ноги.

– А если цапнет? – спросил Колька.

– Кто?

– Ну, эта, как ее... надатра...

– Она не кусается, из нее шьют воротники и шубы, – сказала Фишка.

– Фиш, а что тогда шьют из рыбьей шкуры? – спросил Вовка.

– Ты думаешь, живут в воде только рыбы? В воде еще живут тюлени и котики, и нерпы – это в морях, а здесь в реках и озерах живут ондатры, водяные крысы, бобры...

– Вот это да! – протянул Вовка.

Лидка прополоскала платье и принялась умываться сама.

– Я хочу поплавать, – сказала Фишка и пошла на конец плотика.

– Тут полно травы, – сказала Маня, держась с краю, у берега. – А в траве живут русалки, водяные – схватят.

– Не схватят, водяных тоже в революцию выгнали, – сказала Лидка. – Я тоже буду плавать, – и шагнула за Фишкой. Но у самой куда-то катилось, падало сердце, слабли ноги. Видано ли – столько зверей живет в воде! Днем-то их не видать, а ночью, поди, охотятся на маленьких ребят. И цапают, утаскивают на дно, а потом выучивают на русалок или водяных. – Трусы вы и бояки, – подбадривая себя, выпалила Лидка, трогая ногой воду. – У-у, какая теплая-я! Только мамке не говорите, что я купалась. Она мне не велит купаться – я тонула.

– Ну вот, утонешь еще. Тоже выдумала – ночью купаться, – заворчал Колька.

– Не буду, – сказала Лидка и упала животом на воду. За ней упала Фишка.

– Ой, – взвизгнула Маня, – с ума вы посходили? Забрызгались.

– А я твоей мамке цветов запасла, – сказала Лидка, подплывая к Фишке. К Фишке-то она плыла специально – вдруг да и вправду кто-нибудь цапнет, тогда хоть можно будет ухватиться за Фишку – двоих-то не сразу осилят.

– Цветы моя мама любит – обрадуется... Ой, посмотри – луна плывет! Давай ее догоним?

– Так она же не плывет, а стоит.

– Нет, – сказала Фишка. – Луна всегда плывет и плывет по небу. Она никогда не стоит.

– Тогда где она днем?

– На той стороне земли.

– Давай вылазить... Кто-то за ноги хватает... А разве другая сторона земли есть?

– И никто за ноги не хватает – это трава. А другая сторона земли есть, и на ней тоже живут люди. Только все как один черные.

– Слышь, Кольк, Фишка говорит, что есть вторая сторона земли, и там живут одни черные люди, и что луна всегда плавает, – с радостным облегчением сказала Лидка, вылезая на плот. Ну, теперь-то никто не цапнет. Это еще надо ой какую силу иметь – чтобы стащить с плота.

– Ага, земля круглая, как мячик. У нас в школе есть глобус. Так на той стороне живет Африка, – подтвердил Колька.

– Это где слоны? – спросила Лидка.

– И тигры, – добавил Вовка.

– А у нас тигры живут? – спросила Маня.

– Вот бы сейчас тигр из воды вылез, а? – сказал Вовка, который так и не ступил на плотик – сидел на берегу.

– Не вылезет. Они в воде не живут. В воде живут крокодилы, – утешила Фишка.

– А они большие? – спросил Вовка.

– С мост-то, наверное, будут, – прикинула Фишка.

– А коров они едят? – поинтересовался Вовка.

– Глотают, – сказал Колька.

– Ну да?!

– А что, щука же целиком заглатывает мальков.

– Так то щу-ука! – протянул Вовка. – Сравнил: щука и какой-то крокодил!

– Холодно, айдате домой, – захныкала Маня.

– Айдате, – согласилась Лидка.

7

На другом берегу, под нависшими над водой кустами ивняка, слабо задымился туман-парок. Куда-то канула луна. Поднялся слабый ветерок.

Залопотали склоненные над водой ветви плакучей ивы, и вдруг пошел дождь-моросейник. А потом поднялся ветрище, и хлынул ливень.

Испугавшись темноты, близких криков выпи, заполошного лягушачьего кваканья, поднявшегося со всех сторон, и вконец озябнув, ребята припустили бежать по домам.

Вначале проводили Маню, потом Фишку, Колька довел Лидку до ограды, и она кошкой вскарабкалась по углу дома под крышу, где спала. А Кольке все равно где было спать. Чаще всего он ночевал у Вовки в углу избы на охапке осоки-шумихи.

Лидка сдернула мокрое платье и нырнула под одеяло. И сразу начала куда-то падать, падать... Засыпая, еще слышала, как воет в трубе ветер, скрипят ставни, крадко шебаршит по крыше и что-то мягкое лопочет дождь.

Утром мамка разбудила Лидку, забарабанила палкой из сенок:

– Лидушка, Лидушка, вставай! Хватит дрыхнуть-то... Уж солнышко над головой стоит... Слышь, принеси Маруське воды и напои. Седни поведем ее к быку.

– Ладно, – сонно согласилась Лидка.

– Вставай, вставай, я побегу в правление – полы домою. Я тут груздянку сварила, утресь все бабы на ферме грибы собирали. После дождичка-то крепехонькие навозники. И я тоже набрала... Да не забудь – кинь ложку сметаны в чашку – вкуснее будет... Слышь?..

– Да слышу, – недовольно отозвалась Лидка и разомкнула глаза: в щели крыши светит солнышко, попискивают ласточки, рядом на одеяле мурчит, умывается кошка Фекла.

Лидка хватается за платье, оно скоробленное от вчерашней сгущенки, надо перестирывать. Значит, надо ждать, пока уйдет мамка. В сенях в углу стоит большой чугунок со щелоком. Мамка заварила крепкого щелоку, чтоб вымыть голову Лидке, да, видать, и забыла. Придется платье теперь стирать, а когда оно еще высохнет – не дождешься, надевать же больше нечего. Лидка берет платье, спускается по лесенке в сени, находит щелок. Начерпав кружкой в ведро щелока, стирает платье. Голова чешется, и Лидка после платья моет голову. Потом, накинув старую фуфайку, выходит в ограду и вешает платье на тын.

На шестке теплый чугунок с груздянкой. Лидка находит на полке стакан со сметаной на донышке и жадно ест груздянку. Груздянка сегодня вкусная.

Платье немного подсохло, надо надевать и нести Маруське воды. Маруська уже мычит. Ходит за Лидкой, тычется губами в лопатки, норовит захватить и пожевать непросохший подол платья.

– Потерпи, ласочка, потерпи, не привередничай, – мамкиным голосом уговаривает корову Лидка, скребет ей за ухом, гладит. – Счас водички принесу...

Прибегает запыхавшаяся Маня.

– Наши... все наши... – сминая слова, шепчет Маня.

– Что наши?

– Все наши ребята пошли записываться в пионерский лагерь! – наконец выпаливает Маня, нетерпеливо подпрыгивая. – Айда!

– Враки, поди, – сомневается Лидка, но сама загорается. – Прям счас?

– Счас, – кивает Маня.

– Бежим, – решается Лидка.

В районо полный коридор ребят, но Колька захватил очередь на всех.

– Эх бы, да всем бы вместе, а? – радостно суетится Колька.

В комнату на запись начинают запускать по трое. Все ждут, шикают друг на дружку, ждут первых счастливчиков. И вот наконец распахивается дверь, и все трое вылетают пунцовые, сияющие.

– Ур-ра-а! – кричит Колька.

Лидка даже не успевает порасспросить Кольку, что да как, как ее, Маню, Фишку и Вовку впихивает в дверь нетерпеливая толпа.

В комнате стол. По краям стенок стулья, на зарешеченном окне герань. За столом толстая пожилая тетенька.

– Ну, – спрашивает тетенька Маню, – фамилия? Год рождения, где работает мать, где отец?

Маня, заикаясь, растягивая слова, говорит, кто она и что матери у нее нет, а отец на фронте.

– Хорошо, – говорит тетенька. – Готовь белую майку, трусы, тапочки, полотенце... А ты, Реутская? – строго говорит тетенька Фишке. – Ты приди с мамой...

– Хорошо, – соглашается Фишка и, ссутулясь, идет к двери.

– А я – Лидка, – с готовностью представляется Лидка. – Мамка у меня колхозница, тятька умер...

– Девочка, – говорит тетенька и смотрит так, что у Лидки холодеет спина. – В пионерский лагерь мы записываем только детей военных. Понятно?

– А? – не понимает Лидка.

– Девочка, а твой отец военный?

– Он умер, – тянет Лидка.

– Он умер не на фронте. А мама у тебя – колхозница. Вот если бы твой отец или мама воевали...

– Моя мама зато моет полы, – с гордостью заявляет Лидка, надеясь, что уж это наверняка подействует.

– Вот и пусть моет... Фу, какая ты непонятливая, я же сказала, что твой отец не проливает кровь...

– А-а, – тянет Лидка, готовая провалиться от стыда, и пятится к двери. А на деревянном крылечке сидит и плачет Фишка. Лидка таращит глаза, крепится, чтоб не разреветься, но это не помогает.

– Айда отсюдова, – еле слышно говорит Лидка, поднимая Фишку за руку. – Пойдем лучше есть сгущенку...

Ссутулившись как старухи, они бредут по пыльной улице и ревут в голос. За ними так же понуро плетется Вовка Рыжий. А следом идут виноватые Колька с Маней. Как будто что-то нарушилось в их дружбе, разъединило их.

А в вересковой яме разрушен тайник. Брынзы нет, бидончик на боку, и сгущенки там с ложку. Трава вокруг помята. Со склона из сочной крапивы высунулись, глядя ело и настороженно – собаки. Целая свора.

– Это они слопали, – говорит Колька и кидает в собак камнем.

Собаки не двигаются – все так же смотрят.

– Не тронь собак! – тихо просит Лидка. – Они тоже есть хочут. – Взяв пустой бидончик, она поднимается из ямы. – Мне Маруське надо принести воды, – добавляет она еще тише и, не оглядываясь, идет домой.

– Я с тобой, – догоняет ее Фишка. – Знаешь, мама просила передать тебе большое спасибо за цветы.

– Ну вот еще! – отмахивается Лидка.

– Она зовет тебя вечером пить чай. Вот конфетка – это тебе.

Лидка зажмурилась. Конфетка настоящая, может быть, шоколадная, в двух бумажках. Таких конфет Лидка еще не едала.

– Давай пополам, – предложила Лидка.

– Нет, я уже такую съела... Мама вечером даст нам еще по одной. Даже, наверное, лучше этой. А еще по печенюшке.

– Ух ты! – радуется Лидка и забывает, что только что были обиды и слезы. – Тогда я половинку оставлю мамке.

– Конечно, – соглашается Фишка.

– Пойдем сегодня на пустырь к элеватору? Там, может, опенки выросли... дождик был ночью...

– Опенки – это которые негниючки, да?

– Ну.

Высунув голову из ограды, мычит Маруська. Лидка хватает ведра, коромысло и бежит к речке.

– Дай я поднесу, – предлагает Фишка.

– Ладно, обратно пойдем, с половинки дороги дам.

Едва она успевает напоить Маруську, как приходит мамка.

Мамка накидывает на рога Маруськи веревку и заставляет Лидку подгонять ее прутиком. Маруську ведут к быку. Лидка не бьет корову прутиком, только машет им по воздуху возле ее боков, да Маруська и сама топает охотно – кому хорошо стоять целый день в ограде.

На ферме, возле поломанных комбайнов, стойка для случки скота. Рядом ветеринарная.

Озабоченная и суетливая мамка заводит Маруську в стойку, коротко привязывает ее и говорит Лидке, чтобы отошла к стенке ветеринарки. Бык, бурый, белолобый, с кольцом в ноздре, косит глазищами, фырчит и гребет ногами землю. Герасим, рослый однорукий мужик, заведующий фермой, стоит рядом со скотником Афоней и за что-то тихо ругает его.

– Мамк, так он некрасивый, – шепчет Лидка.

– Кто? – не понимает мамка и смотрит заискивающе на Герасима.

– Герасим, вот кто...

Лидка понуро бродит у стенки, заглядывает в окошко ветеринарки, там полки с банками, пробирками, ящиками. А на столе – телескоп, наверное? Вот бы заглянуть в него разочек!

А ноги у Лидки все обмякают, в животе крутит, урчит. Да и подташнивает ее, перед глазами мельтешат какие-то золотистые мушки. Мушек этих все больше и больше. Они вертятся, летают, и, чтобы их остановить, Лидка зажмуривается. Открыв глаза, она видит, как упирается бык, – не хочет идти к Маруське. Герасим нокает, хлыщет быка веревкой...

– Что это с девкой-то? – спрашивает Герасим мамку. – Дура баба, не знаю, чего ты ее сюда приперла? – кричит он и лезет за Лидкой, отдирает ее от скобы.

– Симка, бросай корову, тащи девку в больницу! – орет Герасим. – У нее уж глаза бешеные и пена изо рта лезет. Может, белены объелась.

– Да что это с ней? – подхватывается мамка.

– Тащи, говорю, баба дура! Бегом!..

– Ой, господи! – бьет себя руками по бокам мамка. – Я ж ей груздянку из навозников сварила! Ох и паразитка ж я зеленая! Ох, отравила, поди, девку! Ох!.. – Мамка хватает Лидку за руку и бежит как угорелая в сторону больницы, воя и причитая, как плакальщицы над покойником.

Лидкины ноги не слушаются. Рот все кривится и никак не закрывается. Мамка дотаскивает Лидку до больницы на руках. Там, оставив ее на крыльце, бежит вовнутрь.

Возвращается с теткой в белом халате. У тетки в руках ложка и пузырек. Лидке разжимают рот, что-то вливают и заставляют глотать. Лидку тут же, на крыльце, выворачивает. Она бьется в руках мамки, охающей, испуганной, и без передышки блюет. Потом Лидке снова вливают в рот что-то. Лидку рвет снова.

– Ну, а теперь отпаивай молоком, – наказывает врачиха. – Грибы-то надо было бы сперва ошпарить, а потом уж варить. Поди, старых нахапала? – пытает мамку врачиха.

– Да нет вроде – все крохоньки были, – оправдывается мамка.

– Вот тебе и крохоньки, отправила бы девку на тот свет... А сама, поди, и не ела?

– Да немножко было-то. Сама-то я крапивницы вчерашней похлебала... А ей, думаю, вкусненькой груздяночки сварю – раза б на два поесть ей... Ох, паразитка я, паразитка... А ты чего? – взъерошилась мамка на Лидку. – Куда глядела? Все, наверно, слопала?

Лидка замотала головой, дескать, нет.

– Сима, ты ж сама накормила, а на ребенка орешь, – укорила мамку врачиха.

– Дак на кого ж мне теперь орать-то?

– Ладно, веди ее домой и молоком, молоком...

А молока дома не было. Какое там молоко!

Мамка обежала соседей, заняла литр молока. Наказала Лидке пить и, вымахнув в ограду груздянку из чугунка, побежала за коровой.