Текст книги "Белая мель"
Автор книги: Зоя Прокопьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)
Километр седьмой
Дорога кружила меж скал, теряясь за поворотами. И когда Нюра входила в скалистые коридоры, ее охватывала медленно остывающая тьма. И еще больше она пугалась своих гулких шагов. Казалось, что со всего леса на этот шум сбегаются звери, крадутся обочь дороги и неотступно следят за ней, смотрят в спину. И тогда Нюра начинала бежать. Раскрыв рот, глотала холодный, встречный воздух. Тяжело колотился на спине рюкзак. В ушах гудело, и явственно слышался сверху не то зов, не то стон. Остановившись, Нюра замирала, пугливо съежившись, взглядывала вверх, будто могла обвалиться на нее скала или спрыгнуть с осыпчивого края какое-нибудь лесное чудище, и шептала: «Господи, помоги! Мамочка, что же это!» Подождать бы ей первого автобуса, уныло, с отчаянием подумала Нюра, понимая, что все равно не стала бы ждать утра.
Но вот разомкнулись скалы, и расступился лес. Тускло взблеснули рельсы. На угорчике, на фоне сумеречного неба, возникли темные копешки, придавленные березовыми палками. И Нюра было подумала, что можно зарыться в сено и уснуть до утра, но шла и шла мимо этих копешек, словно кто толкал ее в спину, и спрашивала себя: «Кончится ли когда-нибудь эта длинная ночь с этими странными звуками, со зловеще-жуткой тьмой. Кто знает?» Кончится. И я буду с тобой. Я знаю – ты мое счастье и моя пагуба. А когда мы с тобой будем очень старенькими, то навсегда поселимся на этом островке и будем жить и беречь друг друга. Станем рыбачить летом и рыбачить зимой.
Олег, сегодня, когда ехала на вокзал, я увидела в окно автобуса, как ломали бараки, где жили Галя и Братишкины, где жила я. На развалинах деловито топтались два бульдозера. На бугорке стояли ребятишки – жители высотных домов – ждали интересных событий. А чуть дальше ребят на уцелевшей лавочке сидел слесарь Васильев, да рыжая дворняжка истово кидалась на машины, и было похоже, что она намеревалась охранять прежнее жилище до последней секунды своей жизни. А после мне было грустно оттого, что я не выскочила из автобуса и не увела этого пса, и не сказала ничего слесарю Васильеву, который, видать, пришел проститься и вспомнить то, что было здесь пережито.
– А что знаю я о тебе? – спрашивала себя Нюра, боязно поеживаясь и входя в грустный туман. Туман вытекал на рельсы из глубокой лощины. – Только лишь то, что пришел в цех два года назад из научно-исследовательского института черной металлургии. Был женат. Ребенок. Платишь алименты... Ах, Нюра ты, Нюра, – усмехнулась она, – какое это имеет значение? Ну, платит – пусть платит... Деньги, что это такое? Богатство? Нет. Богатство – это когда есть все: любимое, нужное дело, друзья, родной человек и... вот такая ночь... Это мое богатство... Так что же я знаю о тебе, Олег? Кто ты? У тебя преимущество перед другими мастерами – ты более образован. Хотя ты и говоришь, что в нашей работе главное – опыт. А может быть, главное – люди? Хорошо – опыт. Опытные бригадиры, опытные мастера с нешибко большим образованием рвутся к полету и быстренько уходят в новые цеха. Остаются, кто привык и у кого болит душа за всех и за дело. Ты, наверное, тоже уйдешь, да? Вдруг да предложат тебе титул выше, чем теперешний, уйдешь ведь? Наверное, уйдешь. Что же, человек должен расти... Ты только не сердись на меня. Это я иду, иду к тебе и думаю, думаю, вспоминаю... Я тебя очень люблю... Ты даже представить не можешь, как я тебя люблю. Знаешь, иду на работу, думаю о тебе. И на работе, как только остаюсь одна, без людей, снова думаю о тебе. И дома не нахожу места – думаю о тебе. Я схожу с ума. И вот иду к тебе.
Нюра вспомнила, как бегала по магазинам, искала Олегу подарок ко дню рождения. И наконец после долгих поисков приобрела ружье для подводной охоты, маску и ласты. И привезла все это к нему на озеро. А еще Нюра написала ему открытку и вложила в пакет.
Олег жадно отхватывал у жизни, у времени летние, ясные дни и вздыхал: «Еще немного и – пропало лето!» Нюра написала ему на открытке вдруг возникшие слова:
Спасибо тебе за это пропащее, золотое лето,
За эти поляны ромашек и все острова,
За добрые, бродяжные ветры
И за светлые печали в непостижимых
Тайниках души...
Как рад он был подарку и как был немного ошарашен, когда прочитал открытку. Нюра впервые увидела в его глазах нечто похожее на интерес и недоумение.
– А ты иногда ничего, – сказал он.
Что было за этим «ничего», Нюра не спросила, понимая, что Олег и над ней не прочь поиронизировать и ее небось тоже, как Пегова, считает темнотой, деревней... «А я, Олег, и не претендую на большее, чем у меня есть, – молча говорила ему Нюра. – Пока не претендую. На большее, чем он есть, претендует Фофанов, и это смешно. Хотя немногие знают, что Фофанов недавно истошно рыдал: умерла собака – гончая».
А что я знаю о тебе, Олег? Помнишь, мы шли в кино, и ты этак спокойненько сказал:
– Вон идет жена, – и сделал изысканный полупоклон в ее сторону.
А я еще раньше поняла, что это твоя жена. И пока мы шли до кинотеатра, у меня все щипало глаза. Я делала умное, спокойное лицо, даже как-то неуклюже пыталась шутить. Ведь ничего не случилось – какая-то рыжеватенькая женщина прошла мимо. Я покорно шла рядом с тобой, сидела рядом с тобой в кинотеатре и выходила из кинотеатра рядом с тобой, ехала в трамвае, шла рядом с тобой через завод, через пустырь к своему дому и рядом с тобой лежала в постели, и... как далеко ты был от меня...
Господи, почему у меня тогда не хватило сил навсегда уйти от тебя? Просто взять и свернуть за газон, потеряться в густой сирени. Почему я не свернула тогда? Ведь я же знаю, как жестока память: и надо бы не вспоминать, не думать о чем-то, вроде бы ненужном, несущественном, а это «что-то» настойчиво скребется в сердце, и попробуй спрячься, попробуй убеги!
Нюра увидела смутно белевший столб и оборотилась.
Позади шесть километров, впереди два.
Снова тихонько выглянула луна. Чуть-чуть, с ладошку, и Нюра обрадовалась, пошагала вперед. И снова зазмеились, потекли рельсы. В одном месте ей послышалось, будто бы кто-то крикнул: «Эй!» Опешила. Замерла. Долго стояла и вглядывалась в темноту, но больше никто не вскрикнул.
Шаги, шаги...
Как-то года три назад возвращалась Нюра полночью из школы, проехала на трамвае до конечной, прошла через весь притихший завод и, выходя на пустырь, вдруг услышала за спиной торопливые шаги. Нюра ступила в сторону, присела возле труб (она всегда так делала – пряталась в темноте) – бежал мужчина.
– Эй, – крикнул он зло. – Эй!
Нюра поняла по голосу, что человек пьян. И голос этот добра не сулил.
А про этот пустырь, между заводом и поселком, ходили нелепые странные слухи – будто бы там всякую ночь кто-то страшно и долго кричал. Нюра частенько возвращалась из школы одна – от трамвая через завод и пустырь четыре километра до поселка, но никто ей до этого дня не встречался.
– Эй! Эй! – метался ищущий голос.
И долго сидела Нюра, притаившись в тени труб, с ужасом прислушиваясь к гулкому топоту пьяного человека, пока не услышала далекий, тревожный зов:
– Ню-ааа! Ню-а-а!..
Она поняла, что это кричат Галя и ее муж. Они гостили у Нюры. Беспокоились о ней. Вышли встречать.
А вот сейчас я иду к тебе. Ночь. Тайга. Горы. Иду и думаю, вспоминаю, и мне – хорошо.
Может быть, ты уже спишь?
Нюра остановилась. И, подумав, что теперь уже торопиться незачем – вот-вот и она придет, – сняла рюкзак и опустила его на дорогу. Села на рельс, но, оглядевшись, быстро встала и перешла на другую сторону. А вдруг да кто-нибудь вышагнет из темноты?
Нюра обхватила колени руками, ссутулилась.
Когда-то давным-давно в такую же ночь, Нюра с Братишкиным сквозь березовые и сосновые леса, вдоль полей с полегшими от недавней грозы хлебами шла на водную станцию, к яхтам. Назавтра должны были быть соревнования.
Шли и шли, отдыхали, садясь на старые остожья близ дороги. Тогда Нюра задумчиво разглядывала большую, светлую луну, слушала то веселое, то горестное: «Подь-полоть, подь-полоть», и ничего не боялась – рядом был Братишкин. И когда пришли на водную, он принес из эллинга ворох парусов, отвязал цепь лодки и сказал, что надо ехать на яхту. Яхта стояла на якоре. Нюра молча села на корму лодки, взяла на колени паруса. Приехав к яхте, Братишкин привязал лодку к румпелю, постелил в яхте постель и сказал Нюре, что надо спать. Нюра легла, свернулась клубочком возле мачты, но спать не могла – гудели ноги и луна смотрела прямо в лицо.
Было сыро. И спать непривычно. Яхта чуть покачивалась, и по бортам тихонько лопотала вода. Братишкин лежал рядом, молча курил. Потом повернулся, сказал:
– Застыла? Давай спину согрею.
Прижал Нюру, обнял.
Нюра пригрелась. Лежала, замерев, вспоминая дорогу, то ясное «Подь-полоть, подь-полоть», от которого сжималось сердце, то крик коростелей, поле, остожья и над этим яркую луну.
Недолго полежав, Нюра зашевелилась:
– Я согрелась. Пойду поплаваю на лодке.
– Поплавай, – разрешил Братишкин.
Нюра гребла на лодке по лунной дорожке, возле белых скал и камышистого берега, смотрела вокруг и вбирала в себя все звуки ночи. Потом она услышала далекие голоса: кто-то шел по берегу, и она догадалась, что это идут так же, как только что шли они, другие яхтсмены, и стала быстро грести им навстречу, чтобы забрать в лодку их рюкзаки. Радуясь тому, как встретит их, она представила, как сейчас придут все к эллингу, будет шумно и весело, будут костер и песни, будут рассказаны всякие веселые и страшные истории и будет туманное утро, крик чаек, перепелов и багровый круг солнца.
Может быть, поспят, а потом вооружат яхты и немного походят вблизи, присматриваясь к парусам и к ходу яхты перед гонками.
Нюра почувствовала спиной холодное дыхание из глубины распадка и встала. Надела рюкзак.
– Где ты теперь, Братишкин? Где теперь те ночи, то золотое, счастливое время? Все минуло.
* * *
Когда-то Братишкин вел Нюру по коридору вечерней школы, хмурясь и одергивая столбенеющих на дороге парней:
– Ну, че вылупился, че?.. А ты-то, ты-то куда?.. Ребенка не видели?
– Гы-ы, – треснул чей-то раскатистый смех, – отскочь-ка ты от нее, паря... Это товар не для твово кармана...
Братишкин сузил глаза:
– Че-е... Э-э, мила дочь, – вдруг развеселился он, глядя на пухлый, тревожный рот Нюры. – У тебя тут столько будет поклонников, что мои бока уже предчувствуют тумаки. Придется подзаняться боксом. А?..
А Нюра несла перед собой букет белых махровых астр; с утра вспыхнула и осветилась ее душа радостью – записали в школу, – и ничего не видела Нюра, и не старалась вникнуть в смысл никчемных слов.
Пестренькое ситцевое платье ей схлопотала Галя. Вязаную бумажную кофту ядовито-зеленого цвета подарила Нина Аринкина, а белые спортивные тапочки, начищенные зубным порошком, были свои.
Гостившая у Гали Ульяна, мать Варьки, недовольно зыркнула глазами на Нюру:
– Какому это прынцу вы ее разневестили?
– Ты молодой когда-нибудь была? – круто одернула Галя.
– Да я че, я так... К слову, – утихла Ульяна.
Нюра шла по коридору и косила диковатые глазищи на окна, на гибкие ветки карагачей и кленов за ними.
Над землей еще царила теплынь: отцветало бабье лето. Летел тенетник, и мягко ронялись пожелтелые листья, густо устилали землю, чтобы меньше страдали от первых холодов корни нежных трав и деревьев.
На миг за окном затрепетали листья, и стал реять мелкий, неслышный дождь.
Нюра вошла в класс, а Братишкин, остановившись за порогом, пообещал:
– Так я встречу, – и тут же вошел, заявив: – Девки, слушай меня! Вот моя дочь, прошу любить и жаловать, и чтоб никаких хахалев. И пусть ребенок растет на вашей совести.
– Геныч! Гены-ыч, – изумленно округлив глаза, растаяла одна кучерявенькая, вот-вот переломится, – какой же это ребенок? Это уже картинка!
– Во-во, с тебя-то, Скобелкина, я и спрошу за эту картинку.
– На яхту возьмешь?
– Возьму. Даже выделю персональную. Сдавай на права.
– Ну-у, тогда я твоего ребеночка буду на руках носить, – хохотнула Скобелкина, тряхнув кудерьками. – Как звать ребеночка-то?
– Я – Нюра.
– А я – Клава, – весело шлепнула узкой ладошкой по парте. – Садись со мной, Нюра. Будем вгрызаться в науку... Катись домой, Геныч. С сей минуты наступит изумительный штиль вокруг меня и Нюры. Ну, кыш, кыш! – замахала руками тоненькая Клава. – Привет Варваре!.. А ребеночек-то ничего, путный!..
– Так я встречу...
– Не порть зря молодое время, – сказала Клава. – Сами проводимся.
Прозвенел звонок.
Всю осень Клава Скобелкина с ватагой парней исправно доставляла Нюру к порогу Братишкина, у которых к Октябрьским праздникам родился Антошка – событие было веселое, много волновались, заводили брагу, стряпали пироги с грибами, лепили пельмени. И еще произошло событие, нежданно-негаданно: из родимой деревни пришло Нюре письмо от Серафимы, соседки. Серафима писала, что все бабы озлились на Тамарку-губивицу. И что если в самом деле Нюра скитается у чужих людей, то они, бабы, подадут на Тамарку в суд. И если уж Нюре туго придется, она, Серафима, поможет (в письме лежала новенькая десятка). Нюра тотчас написала вдруг подобревшей Серафиме письмо, что не надо никаких судов, что живет она как у Христа за пазухой, учится на «отлично», что на зиму у нее есть фуфайка и купили ей новые валенки, а еще ей купили резиновые полусапожки на высоком каблуке...
Нюре действительно жилось неплохо. Братишкины делали все, чтобы она не чувствовала себя у них чужой, нахлебницей. И Нюра привыкла жить у них, и Антошка ей поглянулся, а Тамара не заходила. Нюра неволила себя забыть обиду, простить сестру, мало ли что бывает в жизни, и – не могла.
Галя всякий раз, сготовив что-нибудь вкусное, зазывала:
– Ребята, айда ко мне! – А то, не дождавшись, сама бежала с тарелкой или с кастрюлей. Усаживались за стол, потчевались, после играли в. карты.
Ближе к весне Братишкин засуетился, затосковал по бродяжным тропинкам, сизым далям, озерам и яхтам. Стал мастерить блочки, такелажные скобы, мочить и растягивать веревки на шкоты, чинить паруса, пахнущие забытыми ветрами. Нюра помогала ему и уже наизусть знала весь такелаж, строение яхты и правила спортивных гонок.
– Какого я из тебя моряка сделаю! О-о! – сладко вздыхал Братишкин.
Однажды, помыв полы в комнатках, Нюра хватилась разжигать плиту. Гена и Варя были на работе, Антошка спал в кроватке. Надо было сварить борщ и обогреть остудившиеся комнатки, углы которых не просыхали и то и дело подергивались инеем. Нюра побежала в сарайку, отомкнула ее, нагребла ведерко угля. И принялась колоть напиленные плашки.
– Давайте помогу? – над ней стоял парень в форме студента горного техникума. Парень этот жил недалеко, в новом пятиэтажном доме, и Нюра много раз ловила на себе его пристальные взгляды.
– Спасибо! Я – сама... Что же вас затруднять... – смешалась Нюра, теряя голос.
– Ну вот еще... – отобрал топор и ловко стал колоть плашки. – А вы идите... У вас же ребенок.
– Антошка спит, – улыбнулась доверчиво.
– Давайте пойдем вечером в кино? – посмотрел ожидающе.
У парня круглое, румяное лицо со светлым пушком над капризной губой, синие открытые глаза в белесых ресницах.
– Спасибо! Но мне нужно в школу, – строптиво нахмурилась Нюра.
– Вон как! Значит, в воскресенье? – парень выпрямился, приосанился.
– Нет, – краснея и пугаясь, сказала Нюра, представив, как пойдет с ним рядом в фуфайке. В кино ее приглашали впервые.
– Ах, да, понимаю... – парень выпустил топор. – Ребенок? – и тоже густо покраснел, присел, стал складывать на руку полешки. – Куда вам их? – спросил, следя за низко пролетавшим скворцом.
– Да я сама... – смутилась Нюра. – Что вы, что вы!
– Нет. Я донесу...
Они стояли перед утлыми сараюшками на обтаявшей проплешине. В вышине и меж бараками кружили резкие тревожащие ветры. Каких высот достигали они? Чью кровь волновали? Откуда, из каких неведомых тайников выманивали эту беспутную красавицу-весну? И что они, эти ветры, принесут Нюре?
Этот Леня Охапкин стал писать записки, приглашать то в кино, то в театр. Братишкин читал эти записки и понимающе ухмылялся. На эти записки Нюра не отвечала и на свидания не являлась. Леня Охапкин оказался терпеливым парнем, стал писать длинные, красивые письма. По субботам приезжал из Копейска встречать Нюру из школы, там у ворот его однажды и угостила кастетом обнаглевшая шпана. А Леня очухался и назавтра привез на велосипеде букет черемухи Нюре. Братишкин вышел и крепко поговорил с Леней на лавочке у барака. Но этот мужской разговор, видимо, не подействовал на Леню, потому что в темные студеные ночи кто-то ходил под окнами, посвистывал.
– Все, – отрезал Братишкин, – будешь ездить со мной на водную станцию. Слыхала?
– Ой! – обрадовалась Нюра. – Буду!
Она быстро научилась вооружать яхту, настраивать ее к гонкам. Приноровилась ловить парусом ветер. Позднее и яхта стала послушной, покорной, шла, куда хотелось Нюре. Однажды Братишкин в добрый ветер снял карабин со швартового и оттолкнул яхту носом от берега в набегавшие волны. Заметалась на яхте Нюра.
– Привыкай! – сказал Братишкин. – Иди под одним гротом! Стаксель убери! Вмиг освоишься... Это испытано. И не дрейфь! Крутись невдалеке...
– Да ты что, Геныч, – подлетела Клава Скобелкина, – сдурел? Перевернется ребенок!
– Перевернется – вытащу!
Братишкин так рьяно охранял Нюру от ухаживателей, что к осени похудел, замкнулся.
Варя намеревалась подарить ему второго сына, ждала от малыша радости. Нюра закупала учебники для седьмого класса и нежила Антошку.
Как-то негаданно явился Леня Охапкин, пропадавший где-то все лето, с гладиолусами, шоколадом. Братишкин, побледнев, выпроводил его, сказав, что Нюры нет дома, хотя она была в горенке, кроила рубашечки Антошке.
Закинув на дверь крючок, Братишкин вошел в горенку, позвал Нюру. Та, одернув ситцевый сарафанчик, легко пошла на зов. На пороге столкнулись. И по тому, как он смотрел на нее, как незнакомо потемнели зрачки больших глаз его, как судорожно он поднял и раскинул неумолимые руки в проеме двери, она интуитивно поняла, испугалась и удивилась той страшной силе, вдруг возникшей в этом добродушном человеке, так много сделавшем для нее.
– Что? – глухо спросила она, холодея от неясной тревоги, и вдруг шатнулась от него, попятилась в глубь горенки.
Он поймал ее и, тяжело дыша, стал истово целовать. И, распаляясь все больше и больше, теснил ее к кровати. Горохом рассыпались пуговицы от халатика, с легкостью разлетелась рубашечка. Он стал ронять ее на кровать и вдруг, разомкнув руки, повалился на пол, забился.
– Не уходи!.. – вырвался осмысленный стон в обалделой тишине.
– Переоденься! – тихо приказала Галя, войдя и мгновенно оценив ситуацию. – Варьке ни слова... Иди к ребенку... Я с ним справлюсь...
Нюра, надев свое старенькое зеленое платьице с пышным цветком у ворота, пошла в Галину комнатку, схватив весело щебечущего Антошку, приткнулась к его нежному тельцу и горько, безутешно заплакала. Она любила Антошку, да и привыкла к Братишкиным, и в то же время она понимала, что теперь не сможет больше жить у них, что-то в ней сдвинулось, оборвалось.
– Не реви! – сказала Галя и прикрыла мосластой рукой горячую Нюрину голову... – Спит он. Приставал, что ли?
– Нет, – удивившись себе, сказала Нюра.
– Вижу, – Галя стала соображать, что бы такое надеть на Нюру, прикрыть эти багровые синяки на тонкой шее. Перерыла чемоданы. Нашла белый бумажный свитер.
– Надень-ка, а то Варька придет... Умрет от горя... Закройся и поспи – душа отойдет. А мы с Антошкой погуляем...
В коридоре Галя столкнулась с Братишкиным.
– Стой! Где она? – уставился больными глазами.
– Не знаю. Да и тебе незачем знать. Вот твое сокровище, о нем думай. О Варьке подумай...
– Все-то вы знаете... – ожег шальным, ненавидящим взглядом, поспешно ринулся к двери Гали, опрокинув на ходу чей-то примус, стал бить кулаком дверь: – Нюра, открой! Слышь, Нюра!.. – приник щекой к двери с бурой шелушащейся краской, затих, а после длинный, худой, дико озираясь, то отбегал, то подбегал к бараку и снова допрашивал Галю: – Где она?
– Не знаю, – каменея лицом, говорила Галя. – Взяла чемоданишко и ушла. Может, к Тамарке, может, в деревню уехала, не знаю.
Братишкин исчез в бараке и вскоре выбежал с пиджаком в руках и молча скрылся за углом сараек.
А ночью, когда притих, уснул барак, когда стали потихоньку возвращаться рабочие с вечерней смены, разомкнулась тишина и возник горький, пронзительный крик. И неведомо куда уносился зов тот, к кому?
Загрохотали, захлопали двери, и проснулся Антошка. Галя сняла крючок с двери, выглянула в коридор. Вжавшись лбом в косяк у двери, стояла Варька с листком бумаги в косую линейку.
«Варя, – было написано там, – возьми за меня расчет. Я не вернусь».
Нюра в ту ночь не спала до утра. Лежала и думала: «Много ли надо, чтоб вдруг стать совсем одиноким? И кто знал, что совсем рядом со счастьем стояло скорое горе? Что случилось с Братишкиным, неужели полюбил он? Господи-и! Неужели?» – смутно, неясно вопрошала себя Нюра, не чувствуя, не находя в случившемся своей вины. Раскололось у людей счастье, кто виноват? И что за напасть на всю семью Травушкиных? Сколько помнила себя Нюра, Серафима вечно по любому поводу ругала мать, честила принародно, одуревала от ревности. Тамара до пятнадцати лет жила в деревне, и то и дело дрались из-за нее ребята. Теперь не повезло Нюре...
Куда исчез Братишкин? Так забавил, любил сына, и вот... Может, поехал к морю, может, еще все образуется? Он устроится там на работу и вызовет Варю. И Варя увезет к морю Антошку. Жалко Антошку. Привыкла к нему Нюра, полюбила...
Потянулись медленные, неуклюжие дни. Замельтешили первые снега, запорошили. Понесло холодами, поземкой. Антошка теперь жил у бабушки Ульяны. Нюра у Гали. Встречаясь с Нюрой, Варя молчала, не поднимала глаз. Она пострашнела, осунулась. Опять на курносом носу запрыгали веснушки, опухли и запеклись губы.
А в бараке по-прежнему жили, смеялись, ходили на работу по заведенному кругу: завод – барак, барак – завод. Замыкались от мира тонкой дверью.
Нюра начала искать работу. Поговаривали в магазине женщины, что на мельзаводе будто бы принимают поденщиц. Быстренько собралась Нюра, отправилась на трамвае до тракта, а после пешком по закрайку дороги к чуть видимому сквозь снежный лепень красному зданию в старых костлявых тополях у речки.
Нюра обошла шлагбаум и толкнулась в дверь проходной.
– Куда? – спросила тетка с рыхлым лицом и пасмурными глазами, сидящая за барьерчиком у раскаленной плиты.
– Здравствуйте, я насчет работы... – промямлила Нюра.
– Мешки поманило ворочать? Лет-то сколь?
– Шестнадцать... – соврала Нюра.
– Видать... А ну-к, топочи отсель! – Нюра смешалась, в отчаянии захлопала ресницами и выскочила за дверь. Упала последняя надежда. А дальше что?
«Куда же теперь? – печалилась Нюра. – Вдруг выгонит Галя, где жить стану? Опять идти к кому-нибудь в няньки? Или возвращаться в деревню? Взять бы, может, и взял ее снова в колхоз Фаин Иванович, пусть мыть полы, только бы жить в своей избе, ходить в школу. Но кто же вернет ей избу? Мамочка, – пряча озябшие руки в рукава фуфайки, взмолилась Нюра, – что же ты оставила меня одну?»
И вспомнила Нюра, как, шпыняя Варю, причитала Ульяна на весь барак:
– Непуть ты, непуть, кого ж ты пригрела? Змееныша обласкала... Валенки спроворила, полсапожки... Деньги, что ль, бешеные? И на кого обзарился-то, хосподи-и...
А Галя не вынесла, бледнея, разыскала эти злосчастные валенки, полсапожки и, распахнув дверь, кинула их к ногам Ульяны:
– На, подавись, жадина!
– Не трогай! – упредила Варька – Не смей брать! Это он покупал. Пусть носит... Она целый год водилась с Антошкой... И в школу ей ходить не в чем...
– Ничего, Варвара, как-нибудь переживем, – успокоила Галя. – Ты только не психуй... Зеленая ведь стала. А мамоньке твоей что – еле в дверь влазит... Ей любая ругань, что семечки... Мед чистый...
Не успела Нюра перешагнуть через порог, как Галя, что-то подозрительно веселехонькая, выпалила:
– Нюра, у нас опять праздник! Завтра у Нины день рождения. Скидавай свою персидскую шубу, садись за стол... А где это ты шастала? Ручонки красные... Нин, ты глянь на нее...
– На мельзавод ходила.
Нюра присела на краешек табуретки, а Настасья, выгнув хвост, вспрыгнула к ней на колени, замурчала.
– Что там забыла?
– Думала – поденно...
– А понощно ты еще не надумала? Ну, Нюрка, схлопочешь ты у меня оплеуху. Глазом не сморгну...
– Что же я, как тунеядка... – отвернулась к стене. – Некуда мне...
– Ладно, – с мягким раздумьем сказала Нина Аринкина. – Если уж ты так маешься бездельем, пойдем завтра на завод... Может, уговорю начальника принять рассыльной. Вроде бы наша уехала – мать разыскала, потерялась в войну... Он у нас хороший дядька...
– Нюра, а у нас только что Варвара была, – объявила Галя мимоходом. – Нашелся Братишкин. Живет у моря. Выслал им денег, – глянула пытливо и горестно. – Выслать-то выслал, но к себе не зовет и не манит и сюда, видно, не рвется... Привет тебе... Я письмо читала...
– Ну вот еще, – обиделась Нюра. – Нужны мне его приветы. Дурак, жену бросил... – Вздохнула: – Антошку жалко...
– Да, а насчет «некуда» не заикайся. Живи тут, и точка, – добавила Галя.
