Текст книги "Белая мель"
Автор книги: Зоя Прокопьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)
3
Солнце уже высоко. И когда оно начисто показывается в развалах туч, то становится жарко. А мамка все топчется, топчется по кругу и поет, теперь уже другую песню: «Ыэх, мой каситер в ту-ума-ане сиветит, ды исыкыры га-асынут на-а-а лету-у...»
И жалеет Лидка мамку, сама не знает с чего. Она молча ходит за ней. Устала. Ноги заплетаются, кружится голова, а в глазах время от времени то все темнеет, то вспыхивает, будто смотрит Лидка на осколки вчерашней вазы, которую мамка, посоветовавшись с женой председателя колхоза, взяла да и разбила пополам. Разбила вазу, про которую сама раньше говорила, что папка привез ее из города и что цены той вазе нет. Хорошая была ваза.
– Мамк? – спрашивает Лидка, все топчась позади.
– Чего тебе?
– А зачем вы вчера стекло толкли в ступе?
– Это не стекло, а хрусталь... Хрусталь – вроде тоже стекло, да, говорят, пользительное... Она мне за него дала сто рублей. Деньги все же – куплю тебе валенки на зиму... Да эти вот пятьдесят рублей еще – разбогатеем! Зачем нам ваза? Сейчас не до жиру. Да и держать в ней нечего – пряников нет, сахара тоже.
– Зачем тогда не всю потолкли?
– Старые люди говорят, что надо не всю. И обязательно не свою, а купить или украсть... Толкут намелко... а после пьют в вине.
– Пьют? Стекло?
– А и что? Припекнет – и мочу пить будешь. От чахотки только моча и помогает.
– Тогда продай и второй кусок. Себе валенки купишь. Сама босая ходишь!
– Больше ни одна баба не спрашивает. Спасибо, хоть эта-то купила.
– А председательша зачем будет пить?
– Да от бородавок...
– Ага, а вы вчера шептались про ребеночка... Откуда же у нее бородавки-то? Она лягух в руки не берет, а бородавки только от лягух. Сроду бородавок у ей не бывало, а ты говоришь...
– Ну, мала еще все-то знать. Иди, отдохни. Вон товарка твоя Маня как раз бежит. Смотри – надолго не убегай...
– Я скоро, – обещает Лидка и летит навстречу Мане.
У Мани (дразнят ее «Белый Глаз») отец воевал. В большом двухэтажном доме еще зимой их было девятеро. Лидка Мане завидовала даже – такая семья! Да вот мать у Мани умерла. К весне осталось восьмеро. А сейчас четверо... Самого младшего, Шурку, унесла в половодье по Тоболу льдина – так и не нашли его. Старшую, шестнадцатилетнюю Катьку, посадили в тюрьму – украла у соседей овцу. Соседи овцы хватились, нашли. А чего там и искать-то было, когда овца чуть не на всю деревню истошно блеяла, а Катька, та и сама громче овцы голосила. Катьку побили и сдали в милицию. Двух младших отвезли в детдом, а старшие, все мальчишки, разбрелись на заработки – кто на подхват к маслозаводу прибился, кто в колхоз. Главой поредевшей семьи стал тощий и злой подросток Мишка – он подался в подпаски. Хозяйкой дома осталась Маня, остроносенькая, с тусклыми серыми косичками. Маня плохо видела на один глаз, но зато хорошо бегала, быстрее Лидки. Может, потому, что некому было заставлять ее ноги мыть.
– Ты чего, Мань? – остановилась Лидка перед подружкой.
– Колька сказал, что ты теперь у нас атаман. Вот я и бегу тебе докладать, что ухожу в самоволку – мне надо мыть полы.
– А он чего?
– Он говорит – ты умеешь рисовать планы наскоков, а он не умеет. Гордый, а тебе уступил.
– Так он же старший?
– Ну и что? Он сам сказал, мы ж его не снимали. Велел тебе передать. «Я, говорит, Лидку уважаю».
А и чего такого? Лидка и сама давно знает, что смелее Кольки. Раньше она его слушалась – кого же было еще слушаться-то? Он почти на целый год старше. А потом она стала рисовать планы походов в яму за огородами, в ту, что густо поросла полынным вереском: там живут в застоялой рясной воде головастики. Да и на болото – за корнями камышей, и на луга в заречье она тоже всех верней дорогу находила. Рисовала планы чужих огородов с наилучшими к ним вылазками. Все и признали, что с планами-то намного интересней, и само собой получилось, что все стали слушаться Лидку. Может, Кольке и обидно, так ить он не дурак же, сам понял все как надо.
– Ты, Маня, куда сейчас?
– Да Мишка придет вечером, опять ругаться примется за немытые полы... А ты скоро?
– Нет еще. Топчем с мамкой саман. Калымим у счетоводши.
– Мы тебя вечером погодим.
– Ладно, ты иди полы скреби, а я пойду дотаптывать.
...Маня убежала. А Лидка села возле дороги в траву и задумалась. Раньше-то она не воровала. И по чужим огородам не лазила. Боялась, а вдруг да как поймают – мамка ругаться будет, а то еще и вправду скажет Марии Кондратьевне.
Да и не только в этом дело. Кинутся, как тогда на Катьку. Не забыть, как кричала Катька: «Люди добрые! Пожалейте!» А главное, плакала, плакала-то как. А Лидка даже от мамкиного ремня не плачет – стыдно.
«Идол! – ругается мамка. – Наказанье мое! Хоть для порядку поплачь!»
Лидка не плачет, и дело кончается тем, что плачет сама мамка.
Хуже, когда мамка за ремень не берется, а только дуется на нее, как мышь на крупу. Тогда Лидка сама приносит ремень, а мать опять плакать начинает.
А Колька и Вовка по огородам смело лазили. Угощая Маню и Лидку огурцами и дынями – подзадоривали: «Вы девки, вы забоитесь».
В первый раз Лидка украла брынзу. Из склада молокозавода грузили на машины ящики с маслом, фляги со сгущенкой и брынзу. Ящики и фляги грузили четверо дядек, а брынзу грузить позвали их, ребятишек что постарше. Потому что они, как зверьки голодные, выглядывали из лебеды и попались начальникам на глаза. Обрадованные, они опрометью вбегали в холодный подвал, брали с полок по бруску брынзы и стремглав выскакивали наружу к трапу. В кузове машины укладывали бруски на развернутый брезент, будто кирпичи.
Колька первым уронил в траву один брусок, но это заметил военный дядька с блокнотом, залезший на машину считать брынзу.
– Эй, пацанчик, ты уронил брынзу, подними-ка, а то собаки утащат.
Колька как ни в чем не бывало поднял брусок на машину.
А когда дядька слез с машины и отошел, Колька шепнул Лидке:
– Ты ростом самая маленькая – теперь урони ты, а я потом заползу в траву и откачу подальше.
– Ладно, – кивнула Лидка и до того забоялась, что задрожали ноги. Ей казалось, что все только и делают, что пялятся на нее, и как только она уронит в траву брынзу, то ее тут же сцапают, станут бить, поведут в милицию.
– Кольк, а вдруг да пымают? – испуганно шепнула Лидка.
– Я ж говорил – забоишься! Струсила, да? Тетка вон в белом халате ходит с карандашом. Думаешь, она не ест? Тогда с чего она такая толстая? А шофера? Тоже вон сидят на травке – пьют, брынзу едят...
Лидка знает, что на маслозаводе сушат казеин, картошку, делают брынзу и сгущенное молоко. Все это увозят да увозят куда-то машинами, может быть, на фронт? Плохо солдатскую еду красть, да, может, кусочек-то один можно. Лидка на фронт за эту брынзу кисет пошлет, кисет ведь солдатам тоже нужен. И потом, брынза так вкусно пахнет – слюнки текут. Да Лидка ж еще и знает, что вовсе не все увозят на фронт. Рядом с ними живет директор маслозавода, и жена его все время носит домой полную сумку. Чего? Лидка не заглядывала в ту сумку, но как-то с мамкой белили им комнаты, и Дина Афанасьевна угощала их творогом со сметаной и маслом с белым хлебом, а коровы-то у директора сроду и не бывало. А еще говорили про директоршу – враки, поди, – что она по утрам умывается свежим молоком, оттого и белоликая – загляденье. Вот бы Лидке такой вырасти! А то черная да худая, как уголек малый.
– Мамк, – как-то сказала Лидка, обернувшись от открытого окна перед садиком. – А тетя Дина красивая женчина?
– Эт-ты с чего взяла? – опросила мамка, гремя пустым противнем по загнетке.
– А лицо у нее белое, – вздохнула Лидка.
– Хорошим людям в такое время с белым лицом ходить не пристало, – зло сказала мамка. – Нам-то с тобой такого до победы не иметь... На вот, хлебай!..
– Опять каша лебединая? – скуксилась Лидка.
– Опять. Молоком забели... Или рыбьего жиру добавь...
– У-у, – хныкнула Лидка. – Я не хочу есть. Она зеленая... Все трава да трава... Не хочу больше...
– Я вот тебе дам не хочу... Нечего на чужую говядину пялиться. Свою наедай, – проворчала мамка и вытащила откуда-то ломтик калача да баночку пахты. – Палаша давеча плеснула, – сказала она и отвернулась.
– А ты? – спросила Лидка.
– Я уж откусила.
Но Лидка не поверила – ломтик-то ровненький, некусаный.
Когда Лидка вроде бы нечаянно уронила брынзу в лебеду, то и сама с испугу чуть не свалилась с трапа. Но Колька шел следом и загородил, подтолкнул Лидку в кузов машины. Он наклонился, положил на брезент свой брусок и бегом поволок Лидку за руку обратно в склад.
Снова бруски, бруски... Туда-сюда... Лидка бегала взад-вперед и все косилась на лебеду. Сердце прыгало. Щеки горели, и Лидке казалось, что вот-вот что-то случится, то ли расколется земля, и она, Лидка, провалится в подземную темноту, то ли все дяденьки и тетеньки окружат ее, зацапают и закроют в холодный пустой подвал.
Но время шло, и ничего не случилось, кроме того, что Колька вдруг опустил на ящик перед кладовщицей брынзу и схватился за живот.
– Ой! – вскрикнул он. – Бурчит что-то, – и, держась за веревочку на штанах, побежал в лебеду.
С машины Лидка видела, как он выглядывал из лебеды, пережидал, покуда отвернется или отойдет кладовщица, и когда та отошла, Лидка сбежала с трапа и взяла брусок, оставленный Колькой. Потом она заговорила с кладовщицей виноватым, стыдливым голосом:
– У него брюхо болит... Он счас вернется.
– Скажи ему, что я дам немножко сухого творога. От поноса поможет, – пожалела кладовщица.
– Ладно, скажу. Он есть хочет, – не сдержалась намекнуть Лидка. – Мамки-то у него нету... – Хотя она сейчас говорила правду, ей становилось все стыдней и стыдней.
– Знаю. Вот еще машину догрузите, тогда я вам дам чего-нибудь поесть.
– Догрузим! – пообещала Лидка, сгорая от стыда.
Взойдя по трапу на машину, она уже не увидела в траве бруска и совсем успокоилась. Может, Колька и прав – одним бруском не убудет. В складе-то целый штабель заплесневелых лежит. Кладовщица норовит сдать их на машину, да дядьки не берут, говорят, везти далеко – вовсе позеленеют. А тот брусок, что Колька спрятал, с угла тоже плесневеть начал. Может, он из тех, что кладовщица тайком обтирала тряпкой да и перетаскивала на другой штабель, где лежали отобранные дядьками к погрузке на машину? Лидка-то это знает, видела. Лидка вдруг успокоилась и сказала себе: «Ладно, одним куском не убудет».
Зато потом, когда они все сделали, им дали сухого творога по большущей пригоршне каждому и немного сухой картошки. Наелись они вволю, а припрятанной брынзы взяли по кусочку домой.
А вечером Лидка слазила на чердак и протянула мамке свой паек от брынзы.
– Где взяла? – насторожилась мамка.
– Колька дал.
– Опять Колька? Ты у меня не вздумай воровать. Запорю.
– Колька помогал грузить машины! Вот! – оправдывалась Лидка. – Ему дяденьки шофера отрезали... А я не воровала, – врала Лидка, глядя в глаза матери и понимая, что мать посомневается-посомневается, но у Кольки спросить забудет.
– Ладно, давай поровну, – огласилась мамка. – Ты ешь хлеб и пахту, а я кашу что-то захотела...
Но кашей она давится и, положив ложку, опершись локтями на стол, долго смотрит тусклыми глазами куда-то за окно, далеко, в заречье.
Лидка тоже выглядывает в окно, но ничего там не видит, кроме соседского теленка на дороге перед окнами да дымчатой мари в поймистом понизовье заречья. Лидка тихонько выскальзывает из-за стола. Дел у Лидки много.
...Лидка встала из придорожной травы, оглянулась – Мани уже и не видать. По дороге, поднимая пыль и бренча пустыми флягами, едет подвода. Это дедушка Игнат едет за молоком на кордон. С Игнатом, свесив с телеги ноги, сидит Вовка Рыжий – ага, к своей мамке. Вовка машет Лидке рукой. Лидке завидно – ведь по дороге столько можно увидеть! Вот счастливчик!
А Лидка бредет по дороге снова топтать саман.
У Вовки Рыжего вечно приоткрыт слюнявый рот. Когда-то его боднул теленок. А еще у Вовки ясные голубые глаза в красных-красных густых ресницах и красные волосы. Все в деревне считают, что он сын рыжего мельника, потому что ни в селе Белозерка, ни в Корюкино, ни в ихней деревне никого такого рыжего не было, как этот мельник. Но мельник не признавал Вовку за сына, а сыновья мельника, уже взрослые парни, – за брата. Мельничиха же, при виде Вовки, шипела гусыней:
– Кыш, ублюденыш, кыш с моей дороги!.. Кыш с моих глаз! Чур меня, рыжее отродье, чур меня, вражина ты рыжий!
– А твой мельник сам рыжий! – отбрехивается Вовка.
На это мельничиха почему-то совсем уже обижается, начинает вопить на всю деревню:
– Враг! Недобрик! Нечистая сила! Демон! Тьфу! – и яростно плюется в Вовкину сторону.
А Вовка хоть и побаивается ее, но любит выслушать до конца – хорошо та ругается.
Пусть Вовка прокатится, думает Лидка, а зато я топчу саман, во! Вовка к вечеру же вернется и обо всем расскажет – что видел, что слышал.
Она, опустив голову, тихо идет по дороге, загребая ногами теплую пыль, и теперь думает о себе и о мамке.
Вечерами к ним приходят мамкины подружки ворожить на картах. Тогда Лидка незаметно и потихоньку сбегает. А когда никого нет в гостях, приходится ждать, покуда мамка перестанет ходить по избе и греметь посудой. Тогда Лидка осторожно отодвигает замшелую доску на крыше (спит она на чердаке), вылазит наружу и, высунув сперва ногу, нащупывает верхний венец угла. После спускается и крадется со двора через палисадник к дому Кольки, где ждут ее обычно под темным кустом черемухи затаившиеся Колька, Маня Белый Глаз, Вовка Рыжий и Фишка. Ждут Лидку с новым планом, неожиданным и добычливым, с планом наскока на склад со сгущенкой...
Лидка теперь у них атаман. Дослужилась! А все почему? Да не боится она ничего, никаких привидений не боится, может и на кладбище прогуляться ночью. Она-то знает про себя, что, конечно, тоже пугается (да еще как!), но вида уж не подаст! Не дождетесь! Вот подрастут все, и она поведет всю свою четверку в разведку. Тетки говорят, ахают, будто Гитлер копит силы, чтобы снова кинуться на Москву, а потом прямехонько на Урал – ну вот, а тут-то Лидка и организует такой отряд, так им, фашистам, покажет, только пятки засверкают!
А пока что в огороде мельника зреют скороспелые дыни, каких больше ни у кого не растет. И пока что на колхозном поле растут кормовой турнепс и брюква. А самое опасное, но зато и заманчивое – это маслозавод.
4
К обеду, когда саман был уже готов, прибежала хозяйка. У нее остренький носик, маленькие, снующие туда-сюда, ну прямо ящерки, глаза.
– А! – всполошилась она. – Чем я кормить-то вас буду? – и выразительно посмотрела на мамку, думая, поди, что мамка откажется обедать. Как бы не так! Дома-то одна крапивная похлебка. Но мамка, понятно, сделала вид, что не расслышала или не поняла намека, и, чуть замешкавшись, снова принялась кидать лопатой саман в ведра.
– Я сейчас сбегаю воды принесу коромысла два-три, огурцы вечером полить. А потом уж что-нибудь придумаю – чем кормить-то вас...
Мамка промолчала, а хозяйка загремела ведрами.
Мамке тоже нужна была вода для затирки, и Лидка уж совсем приноровилась носить воду ведерком из той же ляги за домами, что широко разлилась после половодья до самого птичника. А за птичником заболоченная некось – конца края не видать – озерки, болота. Там живут вечно стонущие кулики, чайки и утки. К тем-то болотам и бегали они, почти всегда голодные, находили рогоз и вырывали его стебли. Корни выволакивали на берег, очищали и тотчас поедали мучнистую сердцевину. Ребята, что похозяйственней, прополаскивали корни от грязи и тут же резали их на дольки в корзину. Дома мамки сушили их в печи на противнях. После толкли в ступе. Стряпали лепешки.
Лидка не сушила корни камыша – у нее были другие заботы, как она считала, более надежные: надо было выходить, вырастить табак-самосад, дождаться его цветения, а потом срезать, связать в пучки и повесить на чердак вялиться, после порубить сечкой в деревянном корытце, в котором когда-то давно – она уж и не помнит когда – рубили мясо на пельмени, потом можно продать этот табак стаканами возле чайной проезжающим шоферам. Вонь от него, правда, ну да делать нечего. На часть вырученных денег мать разрешает Лидке купить старых газет – рисовать-то ей не на чем – и сходить раз в кино.
Тем, что мамка дает ей на кино рубль только раз в месяц, Лидка не очень огорчается. Все равно она этот рубль пропивает «на морсе», а в кино и так знает, как пробираться: рядом с будкой киномеханика плохо прикрытая форточка, и стоит только вскарабкаться на плечи Кольке, и вот она, залазь да и прыгай вниз, – только иногда эту форточку заколачивают, ну да не беда – долго ли отодрать. Колька Суетун это делает – р-раз! – и готово! Киномеханик иногда ругается: «Откуда столько мелкоты берется?» Грозится поймать и оторвать уши. Но это еще надо поймать, а он толстый и одышливый, да и на правую ногу припадает – где ему! А еще у Лидки есть тайны. Спит она на чердаке, на сенном матрасе под связками веников и табака. У нее есть там стол – ящик из-под масла и старое лоскутное одеяло. В этом ящике у нее хранятся сокровища – щучья высохшая челюсть, разные камушки-гальки, цветные стеклышки, которые она собирала, копая с матерью веснами огород, да еще разные тряпочки, выменянные у Фишки. У Фишки мать теперь портниха.
Еще зимой появились в ихней деревне длинная большеглазая Фишка с красивой седой матерью – их откуда-то эвакуировали. Фишка ходила по дворам, предлагала поменять золотое кольцо на хлеб или муку. Фишка предлагала, а ее мать, затравленно озираясь, молчала, будто не могла понять – где она и как попала в эти края. Лидкина мамка, спрятав руки на животе под фартуком, стояла тогда посередь избы, глядя на посинелую от холода Фишку. Помолчав, она спустилась в подвал и нагребла им ведро картошки за просто так и еще дала пару свеклин. Лидка подружилась с Фишкой, потому что Фишка долго рассказывала про синее-синее море и причал, где останавливались отдыхать военные корабли. А еще Фишка играла на скрипке. Отец у Фишки, пока не пропал, был военным. А пропал он еще задолго до войны, и куда он делся, Фишка не помнила и не знала.
...Мамка берет большую кружку и обрызгивает стенку, обитую дранкой – это чтоб саман лучше прилип. Получается это у нее хорошо и быстро. Только выравнивать и затирать приходится долго. Одна стенка уже готова. Хозяйка зовет к столу. Мамка как будто неохотно прерывает работу, моет руки и ноги в ведре, снимает фартук.
– Мой руки, – приказывает она Лидке, – есть пойдем!
Лидка сует попеременке ноги в то же ведро, болтает воду. Мать молча дергает ее за косицу, ведет к корыту и льет из кружки Лидке на руки:
– Умойся!
Хозяйка ведет их через сени в избу. Кругом половики, чисто. На высокой кровати тюлевое покрывало, на окнах тоже тюль. На стенах ковры. Комод с рядком махоньких рюмочек. Из таких крошечных, наверное, пьют лекарство, думает Лидка без зависти и боится сесть к столу, на хлипкий венский стул. На столе еще ничего нет. Только голая цветочная клеенка, и Лидка старается думать о другом, не о еде. Вообще-то дома лучше (заберешься на широкую лавку вместе с ногами, поешь да тут же и бухнешься рисовать на газетах картинки).
Краска у Лидки самодельная: пузырек черной – из сажи, пузырек малиновой – из свеклы, пузырек желтой – из таблеток хины, пузырек сизо-фиолетовой – из вываренной шелухи семечек, а еще у нее есть чуть-чуть (по щепотке) разной анилиновой краски, но ее Лидка бережет до лучшей бумаги. Говорят, в школе им будут выдавать тетрадки и новые буквари. Правда, у Лидки уже есть старый, затрепанный букварь, который ей принесла Мария Кондратьевна, и она уж давным-давно прочитала его от корки до корки. А в новом-то, может, все по-новому. А еще говорят, что в школе есть уйма книжек с картинками, – вот уж где она почитает!
...Ах, как хочется есть, а хозяйка все не выходит из-за занавесок, что-то там долго переливает, стучит посудой. Лидка смотрит по сторонам и вдруг видит куклу. Чуть было не кинулась к ней, но натолкнулась на строгий взгляд мамки и сникла. Кукла чужая...
И все равно ее тряпичные куклы лучше и милее ей, чем вот эта, большая, всамделишная, с красным бантом в белых кудрях, с голубыми глазами. Ну и пусть себе стоит, она даже смотреть на нее не будет. Подумаешь, шелковое платье да голубые глаза! Ишь какая воображуля! Лидка показывает чужой кукле язык и отворачивается от нее навсегда. Она делает сама куклы красивее этой. Вот именно, красивей. Правда, маленькие, а ноги у них то синие, то зеленые – какие уж есть тряпочки, – но зато за каждую куклу она выменивает цветные карандаши. Ничего, она попросит Фишку взять у матери лоскутков побольше и сошьет куклу огромную, чуть ли не с себя ростом, да и лучше, чем эта... Только ей никак не понять, зачем счетоводихе кукла, раз у нее нет своих детей. Вот еще зачем-то понадобилась лишняя комната. Эта-то вся в коврах, в половиках да в тюли. Кукла вон еще... Подумаешь, фифа... А ковер у них дома хоть и клеенчатый, но тоже красивее – у них на ковре плывет белый лебедь посередке озера, а вокруг, но берегам, яркие, нездешние цветы. В цветах, раскинувшись, лежит красавица в прозрачном платье, – наверное, ждет царевича. И Лидке иногда очень хочется скорее вырасти и тоже залечь в такие же цветы, подпереть рукой голову и этак посматривать вдаль или на лебедя. Мамка говорит, что лебеди едят кашу из лебеды, потому и красивые...
Наконец на столе появляются два холодных куска пирога с картошкой и солеными грибами да стеклянная банка обрата и пять карамелек на блюдце. Лидка сидит и не может отвести от стола глаз: две карамельки желтые, одна розовая, две бледно-зеленые. Конфетки не мятые, не слипшиеся, а облепленные крупинками сахара. Мамке две, Лидке тоже две, остается одна. Сколько же дадут Лидке? Если дадут две, то она одну спрячет и отдаст Мане. Маня недавно дала Лидке попробовать кусочек селедки. Селедку Лидка никогда еще не едала, а карамельки и пряники она пробовала. А может, дадут три?
Мамка сидит за столом и смотрит на хозяйку:
– А сама-то, Луша, что же?
– Дак мне бежать надо, – говорит Луша и мнется с ноги на ногу возле загнетки, где лежит замок от избы.
– Так беги, – говорит мамка, не притрагиваясь к еде, а глядя на замок. – Мы и в той комнатке поедим... А ты закрой горенку-то... Мало ли – за водой, может, отойдем, а тут какой-нито бандит вопрется, не дай бог, половики украдет...
– И правда что, – говорит Луша, трогая замок и суетясь по кухне.
Мамка берет куски пирога, банку с обратом и выходит через горенку в ту, еще нежилую, комнату, стелет на пол свой фартук и садится спиной к стенке, раздвинув ноги, положив куски пирога в подол.
Лидка с тоской слушает, как ржаво скрипит замок, и сглатывает слюну. Карамельки-то остались на столе, когда еще теперь она увидит карамельки?! Дождавшись, покуда хозяйка отойдет подальше от дома, Лидка бежит во двор, якобы в уборную, а сама крадется сквозь сиреневый садик к окошку – хоть одним глазком взглянуть на куклу и карамельки. Но блюдца на столе уже нет, будто оно и не стояло там, а только привиделось ей. Да и куклу из этого окошка не видать, а другие окна заперты ставнями. И Лидка, удрученная, начинает пластать цветы в палисаднике. Вон их тут сколько – не убудет. А у них-то и в садике – картошка. Только возле окошек, чуть ли не на самой завалинке, растут штук пять мальвин. «Не до цветов теперь, – говорит мамка, – вот кончится война, тогда весь огород маком засеем, а пока вон бегай в поле – там незабудок синим-сине». Незабудок и вправду синим-сине в поле. «Так то в поле, – вздыхает Лидка. – Туда же, еще бежать надо».
А здесь, пока мамка не видит, она спрячет охапку цветов в крапиву, после, как стемнеет, сбегает сюда и заберет цветы.
Закончив работу, мамка остается ждать хозяйку.
– Мало ли что, – говорит мамка, – а вдруг какой-нито бандит вопрется! Корыто или ведро украдет, Я уж лучше подожду Лушу, а ты иди домой. Скоро Маруська придет, встретишь. Завтра бы надо к быку ее сводить – опять не обгулялась. Я думала, она хоть в стаде обгуляется, а она, паразитка, ни мычит ни телится. Ну, беги, беги!
Над деревней появляются вечерние дымки. Перебрехиваются собаки, где-то недалеко, за огородами, кричат перепела. Бредет по деревне стадо. Коровы мычат, а Лидка торопится к дому встретить Маруську.
* * *
...Возле овощехранилища, среди лопат и метел, сидит Колька и грызет кочерыжку капустного кочана. Сегодня Колька и Фишка очищали подвалы. Там-то уж наверняка можно найти в остатках глины, которой засыпают на зиму морковку, хоть одну несгнившую.
– Хочешь? – предлагает Колька очищенную кочерыжку. – У меня еще есть морковка. Я их навалом спрятал.
– А дашь? – спрашивает Лидка, грызя кочерыжку.
– Дам... Так седни пойдем или нет?..
– Т-с-с, – шипит Лидка, тараща глаза и крутя головой. – Пойдем, – наконец кивает она. – Мне только надо корову встретить и мамку подождать.
– Я нашел ломик, сгодится?
– Оружие надо бы, ну, ножик или топор... Лом-то тяжелый... Ну да ладно, на сегодня и он сгодится.
– Я и подумал – сгодится, – согласился Колька.
У Кольки была тетка – сторожиха в школе. Тетка его дубасила и заставляла раным-рано вставать и топить в школе печи. К тому же она пила и грозилась, выпив, отправить свалившегося на ее голову дармоеда Кольку в детдом. Колька запасал продукты, чтобы не дожидаться, пока тетка сдаст его в детдом, строил план убега на фронт – мстить за отца!
Ноги у него в коростах и ссадинах, холщовые штаны – латка на латке – подпоясаны веревочкой, серая майка в дырках. В растопыренных ушах всегда торчат клоки ваты. Колька – золотушник. Голова большая, тоже в коростах, синие глаза застенчивые, косящие.
– Ты только недолго, – просит Колька, – а то у меня брюхо болит.
– Ладно, – обещает Лидка.
И тут из овощехранилища выходит завскладом тетя Рая, в узкой черной юбке, хромовых сапожках. Лидка завороженно смотрит на стройную, подтянутую тетю Раю и норовит смыться в репейники, которые примыкают к ихнему огороду. Но не тут-то было.
– Лидуха, иди-к, брюквину дам.
– Не-е, – мямлит Лидка.
А все потому, что на днях она подвела тетю Раю. Та частенько просила Лидку передать одному человеку записочку. Кому – Лидка не расскажет, клялась мамкой. Ну и передавала. А что такого? Но на днях Лидке был вручен рубль и было наказано сидеть у дверей подвала, и, как только кто-нибудь подойдет, вбежать в подвал и крикнуть тете Рае. А Лидка занялась синичьим гнездом на крыше овощехранилища и не опередила председательшу, с криком вбежавшую в подвал и заставшую там мужа – председателя колхоза. Лидка тоже вбежала на крик и таращилась то на солому, то на председательшу, сообразив в конце концов вовремя унести пятки подальше от чужих криков. Лидка думала, что тетя Рая разозлится на нее, но та не злилась, ходила веселая, с победным блеском в глазах. А сейчас, вишь ты, даже заговорила.
– Да у нее ножика нет, – встрял Колька. – Давай я разрежу.
– Ладно, – сказала тетя Рая, спускаясь в подвал по расчищенным земляным ступенькам, – принесу. Только ты мамке ломтик тоже отнеси.
– Отнесу, отнесу, – обрадовалась Лидка.
