Текст книги "Белая мель"
Автор книги: Зоя Прокопьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
– Ладно, матрас купим, – великодушно пообещала сестра, – а подушек у нас две, на ночь брать будешь.
Нюра согласилась, кивнула и, расстелив все старые тряпки и одежки, прикрыла свое ложе свалявшимся байковым одеялом. Но странно, ни обиды, ни сожаления она не испытывала.
Нюра была счастлива. Как же, у себя дома, под защитой старшей сестры, и пусть попробует сунется какой-нибудь обидчик – плохо будет. Вот скоро подрастет она, Нюра, выучится, расфуфырится, купит себе такое же пальто, как у Тамары, и наведается домой, в деревню, покажется, не жалко. Вот, мол, я какая стала.
Новоселье прошло отменно. Была жареная картошка, бутылка кагора, салат из свежих огурцов и кастрюля компоту. Долго пели длинные, грустные песни..
К вечеру Галя с Ниной собрались уходить, и Тамара отправилась их провожать.
– Закрой окна и двери, никому не открывай! – наставляла Галя, смешно покачиваясь. – А я, букашка, опьянела... Дай я тебя обниму, приласкаю, горькую мою...
Нюра потянулась, ответила на ласку, обрадовалась. Ой, как давно ее никто не голубил! Вспыхнула, смешалась Нюра и взяла на руки Людочку, маленького беззащитного человечка. И человечек прижался к Нюре, обхватил шею ручонками и тотчас опрудил.
А ночью Нюра ерзала бедром, устраивалась помягче на жестком новом месте, видела какие-то невнятные сны, куда-то бежала, догоняла кого-то.
Среди ночи ей вдруг показалось, будто лезет кто-то в окно – тягуче-нежно скрипнула створка. Нюра поднялась и подошла к горенке, поскреблась в замкнутую на крючок дверь, шепотом позвала:
– Том, а Том, спишь? Кто-то под окном ходит...
– Спи, спи, – недовольно буркнула сестра, – это ветер.
Этот ветер прижился у них в домике, иногда в полночь и под утро воровато топтался и вздыхал под окнами горенки.
Но не вышло, не получилось у Нюры жизни на этом новом месте. Осенью, когда подоспела пора идти в школу, сестра Тамара вздернула губу:
– Так я что же, тебя кормить стану да еще нанимать няньку? Сама я шесть классов кончила, и тебе ни к чему больше... И этого хватит...
Скорбно промолчала Нюра, а тут подвернулся случай, приехала погостить мать Юрки. Чернявая, верткая старушонка. Видать, приглянулось ей тут, выпалила:
– Давай-ко, сношенька, жить я у тебя стану... Поладим мы с тобой, шибко поладим... Ишь, как славно у тебя... огородик, цветочки. А это чья така хорошавка?
– Сестра, – суетливо-угодливо доложила Тамара.
– Ниче девка, ниче, справна... Обнимать уж можно... А робит-то где?
В тот же вечер Нюра собрала свой чемоданчик, оглянулась с порога и ушла в ночь. Сестра промолчала, не удержала, и куда она, Нюра, направилась на ночь глядя, не спросила.
Нюра, наплакавшись в поникших от росы травах в рощице у домика и поплутав по городу, явилась к Гале и, опустив к ногам чемоданишко, понуро встала у порога, накрепко прижав к себе, увернутую в платок, Настасью.
– Ты только не реви! – Галя вскочила с постели, одернула хилую рубашечку. – Не реви! Ну, ну...
– Нет, – сказала Нюра, – я вовсе не плачу, – и, выронив кошку, припала к плоской груди Гали.
Назавтра зашли Генка и Варя Братишкины и заявили, что они остаются жить здесь, в бараке, а старики получают комнату в новом доме и что она, Нюра, может запросто жить у них, Братишкиных. Правда, скоро маленький появится. Ну так что! Они будут работать, а Нюра домовничать.
– Я эту старую змеищу на порог не пущу! – гневно пообещала Галя. – И сестрицу твою тоже... Загубивицы несчастные...
– Ничего, Нюра, пойдешь ты в школу, не горюй. Мы с Галей тебе поможем. Вырастешь, расквитаемся, – сказала Нина Аринкина.
– Наплюй и забудь! – рубанул Генка. – Будешь жить у меня! Все слышали? – встал, длинный, худой, заходил от окна до двери. – Во-первых, у меня станешь учиться, во-вторых, я из тебя сделаю классного моряка и в-третьих, выращу и выдам замуж за порядочного человека. А, каково? – оглядев всех, рассмеялся и поскреб белесый чубчик. – Бабы, все за мной! Покормлю мороженым и свожу всех в кино... А, каково?
Километр шестой
В темном окне меж туч косо пролетела звезда.
– Это на счастье, – сказала Нюра, остановившись. Она, глядя в мглистое небо, подождала еще чего-то и улыбнулась, вспомнив племянницу. Люде нравилось мыть посуду, только всегда она что-нибудь разбивала.
– Мам Аня, это на счастье! – виновато говорила она. – Мы будем счастливыми-счастливыми! – жмурилась. А большие рыжие глаза в белесых ресницах были грустными.
«Вот уже и «мама Аня», – подумала Нюра, но звать себя так девочке не запрещала. «Ребенок, ребенку виднее, кто для него мама. Я ведь тоже когда-то звала Галю – мама Галя».
* * *
Оказалось, что свекровь у Тамары недолго была намерена оберегать семейный уют невестки – дождавшись ее с работы, шустрая бабка оставляла ребенка и, поохав, быстренько исчезала, якобы подышать свежим воздухом. Первое время Тамара безропотно прибирала в домике, готовила ужин, а так как Юра на побывку не приезжал и письма писать стал короткие и ленивые, а потом и вовсе объявил, что остается на сверхсрочную, – в один прекрасный вечер Тамара выгнала свекровь и явилась к Нюре.
– Я уезжаю к Юрке! – объявила она с порога.
– Зачем? – полюбопытствовала Галя.
– Просто так. В глаза заглянуть... А ты иди, живи дома, – великодушно разрешила Тамара, повернувшись к Нюре.
Нюра сидела за столом. Не подняла головы – читала книгу.
– Вишь ты, одумалась! – невесело хмыкнула Галя. – Одна едешь или со свекровушкой?
– Не сдурела еще.
– Характером, значит, не сошлись! – сделала вывод Галя.
– Выгнала я ее, – призналась Тамара.
– Девчонку на ноги подняла старуха – не нужна стала? Так, что ли? – пододвинула ногой табуретку, – Садись, коли пришла. – Галя поджала губы.
– Это она-то подняла?
– Она, – подтвердила Галя. – А Юрка-то что, зовет?
– Не зовет и не пишет.
– Может, ему написали что-нибудь?
– Мир не без добрых людей! – вздохнула Тамара. – Ну, ты пойдешь, что ли? – снова обратилась к Нюре.
Нюра промолчала.
– Подумаешь, цаца! – стала распаляться Тамара. – Не сахарная, покуксилась, и хватит.
– Будешь уезжать, принеси ключи, – тихо сказала Нюра и спокойно посмотрела сестре в глаза. – Да, да... Ты, конечно, забыла, что я завтра получаю паспорт, а это значит, что меня придется тебе вписать в домовую книгу.
Тамара уставилась на Нюру.
– Если ты, – спокойно продолжала Нюра, – выгнала Юрину мать, значит, она придет сюда, к Гале. Куда же ей еще идти?..
– Ладно... Я к соседке... Обещала, – засуетилась Галя. – Я мигом...
– П-почем я знаю, куда ей идти, – оправилась Тамара после поспешного ухода Гали.
– А маму... Ты тоже вот так бы выгнала?
– Ты злая, завистливая, – тоненько запричитала сестра. – Ты и маленькая была злая-я... А меня никто никогда не любил. И мать меня никогда не любила-а...
– Что ты говоришь, Тамара? Мама, наоборот, всегда любила только тебя. И чему же мне тебе завидовать? Ты просто потерялась сейчас...
– Ой ты, мудрая какая стала! Вначале нос вытри, а потом учи меня жить! – вздернулась Тамара, но с табуретки не встала.
– Не злись, – попросила Нюра. – Может быть, тебе и вправду надо поменьше бегать по танцулькам?
Тамара, раскачиваясь на табуретке, подняла брови и стала хохотать. А Нюра смотрела на красивое лицо сестры и медленно говорила:
– Да, очень весело... И жила ты весело. И ты никогда не знала настоящего горя...
– Книжечки читаешь, – прервала Тамара. – Ну, ну, читай... – В этой язвительности были растерянность и недоумение.
«Плохо ей, – подумала Нюра, – и, наверно, впервые... Может быть, сейчас, как никогда, ей нужна помощь, а чем я смогу ей помочь?» Удивила растерянность сестры, но ни жалости, ни обиды Нюра к ней не испытывала, но и родственных чувств не было, и Нюра удивилась своему равнодушию. Но что-то томило ее, и Нюра искала причину этой тревоги.
– Ты Люду берешь с собой? – вдруг спросила Нюра.
– А куда я ее?
– Оставь со мной, – предложила Нюра. – Ей-то зачем маяться?..
Девочку Тамара оставила с радостью. И даже прописала Нюру в домике, взяла отпуск и поехала к мужу. Да так и не вернулась.
* * *
А вчера, возвращаясь с работы, Нюра застала Люду возле болотца-лужи около лесочка за домом. Девочка сидела на корточках и что-то рассматривала.
– Что ты там делаешь? – спросила Нюра.
– Я – бдю.
– То есть как «бдю»?
– А вот сижу и сижу, наблюдаю и наблюдаю. Уже давно... Мам Аня, из воды вылезла большая черная букашка. Она влезла и зацепилась вот за эту картонку, и у нее лопнула голова, то есть не голова, а кожа на голове. И оттуда полезла зеленая большая букашка. А я все смотрю и смотрю... Она потихоньку растет и растет...
– Кто растет?
– Из черной букашки – зеленая... Потом она стала похожей на стрекозу, и у нее стали расти и расти крылышки. И вот она сидит, отдыхает, – она устала расти... А кожица упала и, пока я бегала во-он за тот большой камень, ее унес ветер.
– Так что же ты сидишь? Встань, и пойдем домой.
– Я жду, когда она полетит...
– Она не полетит. Ты же говоришь, что она устала расти. Значит, теперь она будет отдыхать долго.
– Так она же так быстро выросла из этой букашки! Почему она так быстро выросла?
– Людочка, это личинка стрекозы. Весной взрослая стрекоза оставила на мокрой травинке яички... Солнце пригрело, потеплела вода, и из яичек вывелись маленькие букашки-личинки. Они ушли жить в теплую воду...
– А почему в воду?
– Она боялась, что ее склюет синичка или другая птица.
– А почему она не утонула?
– А она плавала в воде, ползала по дну и отдыхала на травинках, иногда, наверное, всплывала, чтобы подышать свежим воздухом и посмотреть, куда ей ползти, когда подрастет...
– А разве когда подрастешь, можно увидеть, куда надо идти?
Девочка, все так же сидя на корточках и серьезно глядя снизу вверх в лицо Нюры, ждала ответа.
– Конечно, можно, – сказала Нюра и, присев рядом, стала рассматривать толстую лупоглазую стрекозу, добавив: – Можно мечтать, как вырастешь, закончишь школу, институт... Потом поедешь в тайгу, на Камчатку или на полуостров Ямал... Маленькая моя, – обняла, – пойдем домой. Пора ужинать.
– А если ее опять унесет ветер?
– Нет. Она сама же и вылезет на ветер. Ветер обсушит ей крылышки и поможет взлететь...
– Так она улетит, и я ее не увижу. Ты иди, мама Аня, а я посижу... Недолго. Надо же ее сберечь, а то кто-нибудь склюнет...
Сидела она там долго и пришла довольная:
– Мам Ань, стрекоза устала сидеть, сползла и спряталась в пучке травы...
Нюра миновала еще один узкий распадок, затопленный туманом, и обогнула низину с болотцем, оттуда – нет-нет да и слышались полусонные вскрики уток, а горький запах тумана, увядающих трав и листьев все еще плыл за Нюрой.
От этого запаха вспомнились ей дни и ночи, когда Олег приходил к ней поздно и тихонько стучал в окно. Она, испуганно-радостная, открывала створки. Забравшись на подоконник, дарил ей букеты таволги, шептал что-то смешное, целовал.
А сейчас от тех воспоминаний и от горького лесного запаха было грустно. Нюра все более замедляла шаги... Невыносимо больно стали резать плечи лямки рюкзака. С горы со стороны леса вдруг послышался смутный, нарастающий шум. Что-то большое и сильное ломилось сквозь кусты. Это «что-то» вот уже, вот совсем близко, тяжело дышало, сопело. И, выметнувшись на насыпь, вытаращилось на Нюру. От неожиданности она шарахнулась в сторону и оступилась с насыпи. Словно сорвалось и покатилось в пустоту сердце. Обжигая о гравий коленки, с ужасом взглянула вверх – темно-серое рогатое чудище тоже шарахнулось в другую сторону и, прошумев о шпалы, скрылось. «Лось!» – догадалась Нюра. По телу побежали мурашки. Стала торопливо взбираться наверх. Горели ладони, и саднила коленка. Взобравшись на насыпь, почувствовала, как что-то потекло по спине. Сняла рюкзак – разбитая бутылка пива. Выкинула осколки. Постояв, тупо пошла дальше. Но идти она уже не могла. Сейчас хотелось одного – скорее бы кончилась эта дорога, скорее бы добраться до места, упасть и уснуть.
Колесо
Нюра прошла под эстакадой, заглянула к печам – не греются ли там девчата, а то завели моду: чуть похолодает, бегут к печи, жмутся возле нее, там и беды и радости свои поведают друг другу. Но теперь-то в такую жарищу чего ж у печи сидеть? Нет бригады Кленовой в столовой. Надо было ехать после обеда на склад, а девчат как ветром сдуло.
Направившись к калитке северных ворот, услышала приглушенные голоса за штабелями кирпича, заглянула. Сидели двое рядышком на ворохе стружек. «Воркуют», – хмыкнула Нюра, но что-то заставило ее прислушаться.
– Я ведь тебя, Афоня, забыла уж – не виню. Парень твой растет. Разве я тебя укорила когда-нибудь за то, что чужую ты воспитал, а его бросил? Нет, не корила... Парень не сирота – при какой ни на есть, а матери, – горько говорила пожилая женщина пожилому мужчине. – Так зачем же ты бередишь, укоряешь меня блудней? Это не я, это судьба мне такая досталась – все одна и одна. Поневоле потянешься к кому-нибудь... Да снова не тот. А того-то, о котором думала, весь век так и не встретила на тропочке... – Нюра узнала по голосу Симу Карпушину и не смогла сдвинуться с места. Надо было увидеть и узнать того, сидящего спиной к ней, в черном костюме, в каске, чтобы потом когда-нибудь заглянуть в глаза ему и попробовать понять, что же за человек он, коли чужую воспитал, а своего, единственного сына бросил. «Это которого же?» – стала раздумывать Нюра.
– Давай, Сима, жить будем. Я ведь все Ульяну жалел. Ты крепкая, привычная, а она бы растерялась без меня, пропала... А теперь что ж – нет Ульяны...
– Батюшки, да это же отец Варьки! – ахнула Нюра.
– Это бы твоя Ульяна пропала? – сдержанно усомнилась Карпушина и холодно рассмеялась: – А знаешь ли ты, что она единственное пальто на мне сожгла кислотой, знаешь ли ты, что у твого Вовки на всю жизнь метка? Вырастает Вовка, какая хорошая-то полюбит его с красным пятном на лице? Уж не знаю, кому она тогда хотела выжечь глаза, мне ли, ему ли?.. Нет, Афоня, такие, как твоя Ульяна, не теряются... а я что же... Да, я сильная, да, я крепкая... Для детей своих, для глаз чужих... От себя да от любви не убежишь, не спрячешься... Не таю я зла на тебя. Что могло получиться – не получилось, а теперь что же? И кровь увяла, и головы отцвели... Ну вот, поговорили, как чаю напились, – сказала она, вставая. – Робить надо идти...
Нюра торопко шмыгнула за ворота.
«Вроде бы и все знаешь о человеке, а на самом деле – ничего не знаешь», – ужаснулась она и тотчас увидела свою затерявшуюся бригаду. Женщины нежились на солнышке за цехом под спаленной зноем, обдерганной рябинкой, сидели кружочком, расстелив газеты, обедали. Увидев Нюру, Люська что-то суетливо прикрыла газетой.
– Что у вас вкусное – прячете?
– Нюра Павловна, мы пьянствуем! – выпалила Люська.
– А что за праздник?
– У Лешеньки мово день рождения сегодня, – потупилась Люська. – Вы ж ко мне не пойдете, у той ребятишки, у той дела. В общем, не ругайся – мы по наперстку красненького. А что? Пиво ж продают в столовой. И это водичка. Счас так начнем кидать кирпичи – ахнешь.
– Ладно, не заговаривай, – улыбнулась Нюра, – открой-ка чуть, – и обидчиво скривила губы.
Нюра наклонилась, отогнула газету, и все дружно расхохотались. Под газетами грелись бутылки с кефиром.
– Шуточки, Люся... Ну, а как Лешка?
– Все, я ему сказала, отбегался, отмахался. Теперь лежи и не мыркай. Лежит радость моя.
– Бутылочку не просит? – полюбопытствовала Нюра.
– Ох уж, скажешь – три года назад выпил, до сих пор пьяница. Он стал теперь такой ласковый, такой ласковый... Прям загляденье, – и счастливо затормошила сморенную зноем ладненькую бабенку в спортивном трико, в ситцевой голубой кофтенке с закатанными рукавами. – Феня, Феня, хватит спать...
– Люся, так ведь спать – не устать... – сладко потянулась Феня и положила светлую голову к Люське на колени.
– Вот, Нюра Павловна, полюбуйся, что делают.
– Говорят, на днях Митя Супонин явился к своей Катерине, – сминая слова и захлебываясь смехом, заговорила пожилая, плотная Настя Козина, – приполз где-то под утро и упал на кровать, стал маяться похмельем. «Феня-я, а Феня-я! – затосковал Митя, – поцелуй, может, полегчает...»
– Этак Катьке-то?
– Ну.
– Оха-ха!
– Ха-ха-ха!
– Ой, лихонько!
– Так я-то при чем? – насупилась Феня.
– Дак кто ж виноват, что Митя спутал Катерину с какой-то Феней, – скромненько изрекла Настя, вытирая кулаком веселые слезы.
– Девчата, – Нюра подняла на них ласковые глаза, – после обеда надо срочно возить кирпич с центрального склада. Будут две машины. Там вагон... Иначе задержим ремонт печи.
– Вручную? – стала выяснять Люська.
– Вручную.
– Тяжко, – вздохнула Настя и жалостно посмотрела на свои руки.
– Зато там рябиновая роща. Ягоды оранжеветь начали – загляденье! – пообещала Люська красоту.
– Ну, разве ягоды... – согласилась Настя.
– Вы только там погрузите и – домой, а здесь комсомольцы разгрузят.
– Так-то, Нюра, лучше, – одарила Настя потеплевшим взглядом, – а то ведь подымай-ко на машинищу.
– Смотри-к не надорвись, – ожгла взглядом тихонькая Феня. – По два кирпича вечно трогаешь. Вон Агата – ветер потянет – упадет, а больше тебя ворочает.
– Верно, и канючишь, и канючишь, – поддержала Люська, – вон как в своем-то саду лепишь – любо глядеть.
– То в саду...
– А тут что, задаром или дяде в карман? – распалилась Люська, вставая. – Кто из вас, бабы, в обиде на заработки? Вот, здесь Нюра... Кто-то из нас за глаза-то, да за уголком ши-ши-ши... Травушкина такая, Травушкина сякая, а чуть что, путевочку ли, место ли в садик – Нюра, Нюрушка... Нюра Павловна, ты иди, мы тут разберемся... В своей семье не без мусора. Где машины?
– У конторы.
– Вот мы счас туда и прикатим. А ты, Нюра Павловна, иди, иди, – распорядилась Люська, недобро оглядывая свою бригаду.
Нюра повернулась и тяжело пошла мимо сортировочной площадки, мимо состава с изложницами и оржавевших слитков, заросших высокой лебедой, полынью. Что-то сделалось у нее с глазами – набухли и отяжелели веки. Давно ее не тянуло так вот кинуться в дебри травы, спрятаться там и пореветь, как совсем недавно, может, года два, три назад. Вначале, когда привела ее в этот цех Нина Аринкина и устроила рассыльной, что ж за работа – туда сбегала, сюда сбегала – все довольны Нюрой. А Нюре интересно было узнать завод – любопытно же, вот гудит что-то, гудит в печи, а потом на тебе – подставят желоб, подставят огромный ковш – сталевар тык-тык ломиком над желобом, отскочит – и сразу плюхается в ковш оранжевая струя. Летят искры. Все становится розово-красным. Потом стала Нюра работать табельщицей. Проработал человек на печи смену, всю силу, все мысли там оставил, а на бумаге лишь завиток – восьмерка. И весь день у Нюры перед глазами восьмерки, восьмерки. Прогуляет какой-нибудь оболтус – Нюру ругают, ищет его Нюра, бежит в общежитие. Хорошо, если просто заболел, а то подрался, порезался, мало ли что могло быть.
Мальчишки-каменщики были все из ФЗО. За их показной лихостью Нюре виделась липучая, неотвязная тоска по далеким, родным местам. Большинство мальчишек ничего, кроме как работать, не умели, денег до получки вечно не хватало. Иногда Нюре попадало: то потеряется наряд, то неправильно закроет табель.
– Ишь, цацы конторские, – ругались бабы, озленные тяжелой работой.
– Укокошили бы свою силушку, не так запели б. – И уже какая-нибудь за дверью прыскала:
– Хи-и, а расчетчица-то на подушечке восседает. Надо же, пух мнет...
Слушала Нюра, слушала – ну какая же она цаца, обидно, сил нет. Иногда поревывала, да и сбежала к подручным каменщиков. Ничего, приглянулось там Нюре – тяжело, да весело. А потом, позднее, приняла у Карпушиной бригаду.
Нюра вошла в полынь по вихлястой тропочке. Неожиданно для себя села на слиток и посмотрела сквозь дрожавшие ресницы и мгновенную черноту от блеска солнца вверх. В небе высоко-высоко под горячим солнцем висели реденькие хлопья облаков. В зыбком раскаленном мареве над травами весело плясали серебристые пылинки, а над макушками мреющей полыни юрко перелетывала молодая трясогузка. Нюра потрогала ладошкой, погладила ржавое колесо тележки, отбегавшееся по звенящим рельсам, теперь уютно привалившееся к ржавому неуклюжему слитку, какие, весело крутясь, возило на своей спине долго-долго. Открутилось колесо, отжило. Потом когда-нибудь его заметят и погрузят в вагон, отвезут и бросят в печь, там оно растает, а после, может быть, снова оживет молодым колесом.
Нюра размяла в ладонях ветку полыни, прижала к лицу и улыбнулась себе, вдруг ощутив радость жизни и жизнь всего тела, поняла, что сколько бы ни горевал человек – жить все-таки уютно и хорошо! Думалось ей сейчас светло, умильно. Хорошо вот так, набегавшись за день с утра по печам и участкам, выгадать себе десять минут и лечь на угревшийся на солнце слиток, поймать взглядом в дрожащем воздухе какую-нибудь сверкающую пылинку, или причудливое облачко в знойной бездне неба, или заметить круглый, бледный листик копытень-травы, ухитрившийся выбраться из-под усталого колеса, ожить, почувствовать теплоту своих пальцев, с помощью которых листок выпростался из-под сухой дудчатой ветки белой мари.
Хотелось Нюре лежать вот так и лежать, смотреть на эти истомленные теплом высокие травы, слышать за толщей теплого воздуха далекие голоса паровозов, мирный гул близких цехов, цвирканье воробьев и трясогузки над головой и радоваться, радоваться своей жизни, этим милым неуклюжим птахам и бледному росту копытень-травы из-под тяжелого колеса. «Конечно, в жизни много суеты, – подумала Нюра, – но пусть сквозь эту суету навсегда останется это ясное небо и этот слепящий свет». Она радостно рассмеялась, шлепнула слиток. От взметнувшейся пыли качнулся перед глазами сочный, с седым налетом листок белой мари и взлетела куда-то из-под листьев бело-желтая бабочка.
Нюра встала, пошла к конторе и увидела бегущего навстречу худенького паренька.
– Нюра, Нюра! – кричал он, взмахивая забинтованной рукой. – К начальнику! А Фофанова не видела? – сравнявшись, спросил он.
– Фофанов на печи. А что такое?
– Не знаю... вызывает, – и побежал дальше.
Собравшиеся на совещание к Пегову уселись чинненько вдоль стенок на хрупкие полувенские стулья и в ожидании (Пегова задержал главный сталеплавильщик) принялись говорить о деле, о новостях, рассказывать анекдоты. Кураев подсел к Нюре.
– Олег Николаевич, ваши орлы опять отличились, – повернулся Фофанов к Кураеву. – Иду я, а за углом бытовки красят ацетиленовый аппарат. Спрашиваю – что такое? Радешеньки – плохо лежал, говорят...
– Знаю. Я им подсказал где. – Кураев доверительно улыбнулся. – Зачем такому добру пропадать. Две недели валяется у дороги. Наверное, строители бросили.
– Ой ли! – покачал головой Фофанов.
– Ей-бо! – перекрестился Кураев.
– Не зря все говорят, что у Кураева нет только птичьего молока. А нет – украдут.
– Все до поры до времени...
– Правильно делают... С него работу спрашивают. Я сегодня вон тоже бухту шлангов у мартеновцев украл, – сознался мастер уплотнителей. – Потому что нечем работать. А отдел снабжения не дает. Только Пегову не проговоритесь – ругается...
– Дорогие вы мои, хорошие! – расчувствовался Кураев. – Да если я не буду воровать, все наши машинки встанут... А с тем, что мы имеем, даже бабушка моя б взвыла... Она бы плюнула на нашу фирму и забыла...
Вошел Пегов, все умолкли. И молчали, пока он снимал каску и вешал ее на рожок вешалки, пока шел к столу и отодвигал стул, собирал на столе бумаги.
– Олег Николаевич, как вентиляторы?
– Вертятся, – сказал Кураев и подмигнул Нюре.
– А раньше не вертелись?
– Кабель порвался, а дежурный электрик был в другом мартене, – сказал Кураев и отвернулся к Нюре: – А, ну его... – прошептал. – Опять завел бодягу... Так вот слушай, расскажу тебе...
– Травушкина, что с шамотным кирпичом? – спросил Пегов.
– Те вагоны, что мы ждали, еще в пути. Будут завтра... Никита Ильич, я прошу прощения, я забрала, не предупредив вас, обе машины и сейчас отправила с людьми на центральный склад. Есть там немного шамота...
– Молодец! Спасибо!
– Но... У меня еще просьба, – сказала Нюра, – эти две машины здесь разгрузить и доставить на печь у меня некому. Хорошо бы комсомольцев...
– Будут комсомольцы! Будут, Виктор Трофимович? – посмотрел на Фофанова.
– Можно.
– Давай-ка организуй в распоряжение Травушкиной...
– Так, у кого какие претензии к нашим снабженцам?
– Три месяца прошу вентиля, – сказал Кураев, рассеянно заглянув в записную книжку, – водопроводчики плачут, а украсть негде.
Все рассмеялись.
– Да, да, негде... Месяц обивал пороги насчет двухмиллиметрового железа, швеллера, уголка...
– Если нет на складе, где же я возьму? – развела руками Аринкина. – Сегодня вот подписали требование на гвозди, асбобумагу да десять вентилей три четверти...
– А что у нас, Олег Николаевич, с лентой? – спросил Пегов. – Я сегодня наблюдал, как транспортер работает. И скажу тебе – впечатляющее зрелище...
– Мы получили триста метров. И то нам дали эту ленту, списанную на аглофабрике, – сказала Аринкина. – Посмотрели мы с Олегом Николаевичем – ахнули... Хуже нашей, он сказал.
– На заплаты сгодится, – кивнул Кураев. – Веселая жизнь!
– Нда-а, – вздохнул Пегов. – Вот что, товарищи, если услышу, что кто-то что-то украл – буду увольнять. Ясно?
Некоторые опустили головы.
– Никита Ильич, мне нужны верхолазы... Залить крышу на складе, – попросила Нюра.
– Это, я думаю, вы с Олегом Николаевичем в рабочем порядке договоритесь.
– Говорил я тебе, что будешь падать мне в ноги, – прошептал Кураев и тут же выпалил под общий смех: – Рад стараться!
– Успехи делаешь, молодой человек, успехи! – покачал головой Фофанов. – Что же, поженить бы вас?
– Ну вот еще, шуточки, – покраснела Нюра.
– А что? Я ничего... согласный! – разулыбался Кураев. – Да еще если в придачу квартиру да ключ от гаража...
– Да в гараже машину в синюю полоску? – добавил Фофанов.
– Во, во, – согласился Кураев.
– Нашли тему разговора, – потемнела Аринкина.
– Все. Продолжаем работу, – сказал Пегов.
А Нюра все думала о слитке, о листке в белой мари, о колесе, и то, что говорили здесь и как неестественно смеялись, казалось ей ненужным, незначительным. Хотелось встать и уйти в те травы, за цехом, посидеть на слитке и тихо подумать о жизни, о себе, об этих людях.
