Текст книги "Белая мель"
Автор книги: Зоя Прокопьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)
А машины эти шли всю ночь в город. Тропин не знал этого, спал. Но ему опять повезло. Он проснулся от паровозного гудка, испуганно приподнялся и узнал свой родной город в туманной дымке. От удивления и растерянности выругался и выпрыгнул.
6
Виктор нашел общежитие и постучал в дверь с номером 13. За дверью кто-то на кого-то кричал, и похоже было, что дрались кастрюлями. Такой там стоял грохот. Двинул кулаком в дверь. Послышались шаги. Дверь открыл щупленькии парень в тренировочных обвисших штанах и желтой майке, тот, что покупал пирожки.
– Ба! Мсье, пришел! Чего стоишь, проходи!
– Добрый вечер! Да я не один... Жить пустите?
– Женатик, что ли?
– Да нет. Вот щенок у меня...
– Ну, проходи. Да брось ты свои мешки.
Посреди пола лежала швабра, обмотанная тряпкой, и садовая лейка, очевидно приспособленная для орошения пола.
В комнате с желтыми обоями три железных койки и старый диван, облитый в углу чернилами. На одной койке лежал огромный парень с черным бритым затылком, рядом на тумбочке полуметровая дубина колбасы и полбулки хлеба. Парень отщипывал то и другое и читал «Роман-газету». На второй койке лицом к стене, укрывшись простыней до конопатых плеч, лежал еще один, с взлохмаченной рыжей гривой.
– Клим, перестань храпеть! – щупленькии наклонился над ухом спящего: – Р-р-р-ав... Ав...
– Ребята, я – Виктор. А вас как?
– Я – Вова Якупов, – огромный парень перестал жевать колбасу и добродушно протянул руку с койки, потом показал на спящего: – А это наша знаменитость, Клим Раннев – довоенного выпуска. Вес у него семьдесят восемь кэгэ. Имеется сберкнижка. Копит на машину. Если придется деньги занимать – кланяйся его левой ноге. Пока не женат...
С койки Клима в Якупова полетела подушка.
– Вы, кончайте опылять квартиру! Кто пол моет? Я, – оборвал тот, что открывал дверь, и повернулся к Зубакину, – Куличков! – сказал он и опустил щенка. – Топай, братец.
Куличков провел Виктора во вторую комнату:
– Вот тебе койка. А это мое лежбище. Но вот сюда прошу не притрагиваться, – показал на чертежную доску с книгами. – Ну, а в остальном располагайся, как тебе приглянется. К кому в бригаду направили?
– К Илье Куличкову.
– Худовато тебе будет у Ильи Куличкова.
– Это почему?
– Очень просто. Хохмачи и привыкли вкалывать.
– Отлично, и меня научите!
– Кто знает? Ну ладно, ты вытряхивай свои мешки, а я помою пол, потом поджарю картошки, и за круглым столом продолжим нашу аудиенцию.
Виктор вытряхнул все из рюкзака на кровать и подошел к Вове Якупову.
– Вова Якупов, ты можешь показать мне магазин?
– Айда, сейчас оденусь.
Виктор, конечно же, знал, где магазин, нужно было только спуститься с пятого этажа и завернуть за угол дома. Просто ему хотелось узнать вкусы ребят, поговорить с Якуповым, который уже успел ему приглянуться.
– Что пьют ребята? – спросил Виктор, разглядывая витрину «Вино – соки».
– В основном водку. Только Клим чисто виноградное. Забота о личном здоровье.
– Ладно, на деньги и купи хлеба и всякой закуси, чтоб не стоять обоим.
– У меня есть деньги, – сказал Вова.
– Кажется, новоселье-то у меня?
– Ну, тогда давай.
Разошлись в разные отделы.
– Девушка, мне четыре «Столичной», – попросил Виктор.
– У вас, наверное, свадьба? Может быть, шампанского дать из холодильника? – лукаво улыбнулась девушка. У нее тонкая шея и блестящий ободок в высокой пышной прическе. «Симпатичная», – подумал Виктор.
– Нет. У меня новоселье. И, если можно, дайте две шампанского, только холодного.
– С удовольствием.
– Вот спасибо! Вы завтра работаете?
– Да.
– А в парк вас пригласить можно?
– Можно, после восьми... – Ее зеленоватые глаза, подведенные синим карандашом, смеялись. – У вас было две жены или одна?
– У меня их было десять, а на одиннадцатую я объявил конкурс.
Девчонка засмеялась, а Зубакина потянули за рубашку.
Вова Якупов подошел с пакетами и трехлитровой банкой томатного сока.
– Здравствуй, Нина!
– Здравствуй, Вова!
– До свидания, Нина!
– До свидания, Вова!
– Пойдем к столу, я все уложу в рюкзак, – сказал Вова, когда отошли от прилавка. – Ты не очень... Это девчонка Соловья, то есть Прутикова.
– Что за фрайер? Пардон, ты мне объясни, за какие заслуги присвоили ему этот титул? И кто он?
– И с ним потише... По-моему, он шарит по темным улочкам. Многие его боятся. В общем, сволочь! Но монтажник – артист! Уступает только Куличкову. Живет на нашей площадке. Носит поповскую прическу. Впрочем, сам увидишь.
– И много здесь таких?
– Да есть!
– И вы не можете их прижать!
– А кому охота?
– Вот так всегда, кому охота, – укоризненно сказал Виктор. – А как эта Нина, любит его?
– Куда там! Любовь – как рыбалка: клюет – закидывай удочку, не клюет – сматывай. Соловей – нет. Из-за него ребята к ней не подходят.
– Какие страсти! А что ты будешь делать? – Виктор щелкнул по крышке банки с томатным соком.
– Коктейль «красотка Мэри».
– Это что-то новое. А чем вы занимаетесь вечерами?
– Танцами, картами, водкой, девчонками, прогулками и вздохами при луне...
– Чем же еще?
– Илюшка учится на четвертом курсе политехнического. Клим собирает библиотеку приключений и шпионажа, еще занялся любовью – пропадает где-то по ночам, а я – ничем.
– Молодец, ты и меня научишь!
– Чему? – удивился Якупов, вынося из магазина охапку свертков.
– Заниматься ничем.
В рюкзаке глухо позванивали бутылки. Поднялись на пятый этаж, толкнули дверь с номером 13. В центре комнаты стол, покрытый газетами. На столе две бутылки вермута, стаканы и сковорода с жареной картошкой.
– Уже выфрантились. А мы что?
– И мы тоже, – поддержал Якупова Виктор и полез в чемодан за свежей рубашкой.
Сели. Илья плеснул в стакан томатного сока и по широкому ножу долил до краев водкой.
– Эх, водонька! – вздохнул Якупов.
– Я – шампанское, – сказал Клим.
– Ребята, выпьем «красотку Мэри» вот за этого мсье, – предложил Илья.
Выпили.
– Ну, так кто ты и откуда? – спросил Илья.
– Я? Как видите – я. Прибыл из творческой командировки. Ну, а об остальном я как-нибудь расскажу в другой раз, а то будет очень весело...
– Почти ясно. Кто против?
Выпили томатного сока. Дружно взялись за вилки.
В руках Клима появилась гитара. В открытый балкон было видно, как за узкой речкой, за старой сосновой рощей и дальше за аэродромом на всхолмке тускнел закат. Клим дергал струны гитары и говорил песню:
А меня ругает мама,
Что ночами дома нету...
Кто-то открыл дверь. Вошли двое. Один длинный, узкоплечий, но с коротковатыми и кривыми ногами, второй с гитарой в руках, в распахнутом вороте рубахи на волосатой груди крест со спичечную коробку, золотой, каштановые волосы вьются до плеч. Ему лет двадцать восемь. На висках редкая проседь. На тоскливом лице черные глаза. На черном грифе гитары длинная кисть руки с взбухшими венами и перстнем.
Столкнулись глазами. Виктор понял, что это и есть Соловей.
– Нас не приглашают, но мы сядем, – сказал длинный парень, отпинывая стул и садясь на диван.
– Ясное дело, сядем, – поддакнул Якупов и неуверенно взглянул на Соловья, искоса изучающего Виктора.
– Проходи, Слава, – Илья пододвинул стул и налил граненый стакан водки. – Держи. За новоселье этого парня. Будет работать у нас. – Налил и остальным. Соловей положил гитару на кровать Клима и подошел к столу.
– Ну что ж, пить – так водоньку, любить – так королев!
– Не реально! – сказал Вова. – Графиню еще туда-сюда.
Соловей выпил, вытер губы ладонью, запил томатным соком.
– Ну ты, пацан?! – вздыбился кривоногий.
– Это ты вон своих называй пацанами, понял? А я тебе не пацан, понял? – одернул Вова.
– Бросьте вы, ребята! – морщась, сказал Илья. – А ты, Вова, не порть нам вечер. Да и чего зря чесать языками, идите вон в сквер, помашите руками. Охламоны!
– А чего он выпендривается! – огрызнулся Вова.
Кривоногий небрежно кинул в рот сигаретку, прикурил от зажигалки-пистолета, взял у Клима гитару и бабским, отчаянно-протяжным голосом запел:
– И-иэх, расскажи, да расскажи, бродяга, а чей ты р-родом, да откуда ты-ы?.. – Неожиданно прижал ладонью струны. – А кто из вас, мальчики, тайгу нюхал?
– Чё ее нюхать-то? Пусть медведи нюхают. Вот Кузьмич наш на Кремле звезду устанавливал – это да! – сказал Вова.
– Нет ли у вас на стройке того пацана, что полетел на Марс? – спросил парень.
– Не слыхал о таком.
– Жаль, о нем писали в газете...
– Да ну?! – притворно удивился Вова.
– Точно!
– Ну ты, пацан, замри! – бросил кривоногий Якупову.
– Га-ад! – задохнулся Вова.
– Вот что, парень, а сам ты на что годен? – повернувшись резко, вместе со стулом, спросил Виктор.
– Выйдем, покажу.
Виктор давнул ему рукой на плечо, и тот недоуменно притиснулся к спинке стула.
– А еще, кроме «выйдем», что? – спокойно спросил Виктор.
– Пойдем, Виктор, погуляем, – встал Вова. – Вот это мы тебя встретили. И чего они приперлись?
– Чепуха, Вова. Пойдем-ка действительно погуляем, – сказал Виктор.
Спустились и пошли по вечерним улицам к парку.
– Знаешь, Вова, еще после войны здесь был лес, мшары, болота, а вот сейчас уже огромный город. Когда я уезжал отсюда, этих улиц еще не было. Была барачная улица Социалистическая. «Улица любви». И был парк. Мы бегали на танцплощадку. Давно это было...
* * *
Зубакина еще не допускали на высоту, хотя он и был дипломированным сварщиком. До переэкзаменовки оставалась неделя, а пока он работал внизу.
– Ты что делаешь? – спросил Зубакин своего напарника, сидящего на корточках перед опрокинутым мятым ведром.
– Познаю истину. Вчера в парке на мою красивую физику опустился кулак. Во-от такой! Вроде твоего! – ответил Женька, растирая что-то на ведре в синей бумажке. – Во, Кузьмич принес, говорит, золотое средство от синяков – бодяга. У тебя зеркальца нет?
– Женька! – гулко, весело разнеслось сверху. – Кончай пудриться. Давай резак.
У Женьки нежное овальное лицо с темным пушком над губой, глаза карие, ласковые.
Женька вскочил, поймал конец брошенной веревки и, оглядевшись по сторонам, погрозил кулаком:
– Слушай, ты, Феня! Выключи приемник...
«Феня» – ни кто другой, как Вова Якупов, – выразительно махал руками, стоя на краю фермы.
– Ах, аюшки! – по-старушечьи взвизгнул с высоты Якупов. – Да я с таким синякатым не пойду сегодня в кино. И вообще, в партком побегу, нажалуюсь на тебя, паршивца, всю жисть мою исковеркал, измял, разлюбил... – Вова, дурачась, кокетливо изогнулся, придерживая воображаемые концы косынки.
В пролете от стены до стены качался гомерический хохот.
– Давай, давай, спустишься, я тут тебя пообнимаю... – пообещал Женька.
С конца пролета, размахивая кулаком над седой головой, появился прораб. Хохот усилился и тотчас сник.
– Куда вы меня загоните, циркачи, анчихристы проклятые? – взмолился прораб. – Куда, а? Где Куличков? Где эта светлая личность стройки? Цирк, цирк расплодили! В парткоме слышно, как вы тут хохмочки откалываете. Якупов, Якупов, ах, укуси тебя черт за ногу! Немедленно привяжись! Слышишь, что я говорю?
– Слышу, Кузьмич, да я к вам и к этим стальным кружевам сердцем привязан, а не токмо этой цепью. Да мы за вас, Кузьмич, головой вниз, да мы...
– Ох и гад же ты, Якупов! – похвалил прораб, потом разулыбался беззубым ртом, добродушно махнул рукой, повернулся и ушел. Вверху прокатился скромный смешок.
– Как прораб? – спросил Зубакин у Женьки.
– Ничего, парень свой. Тут легенда ходит, как он никогда в жизни не привязывался, ходил, словно по канату, по семидесятимиллиметровому уголку на фермах. А однажды с какого-то горя наклюкался так, что лег на балку, обхватил ее и отключился. Вся стройка сбежалась, когда его снимали краном. А еще он сам рассказывал, как в молодости влюбился. Однажды ему надо было обрезать балку, так он сел на этот конец балки и обрезал... Ну и упал с десятиметровой высоты. Приземлился лучше космонавта, прямо-таки сел в коробку с раствором. Правда, штаны лопнули. Зато сейчас его любимая жена ябедничает ходит, будто он на молодушек заглядывается. Прямо жалко, как унижает нашего прораба...
– А что это вы Якупова все Вова да Вова?
– А как же его звать, если он в паспорте – Якупов Вова, и все. Детдомовец.
– Тебя из-за девчонки побили?
– Ну и что?
– Женька, принимай бачок, давай электроды, – попросил сверху Вова.
– А лимонадику тебе не надо? – съязвил Женька.
– Не откажусь, давай!
Женька взял ведро, положил в него пачку электродов и бутылку лимонада, привязал к веревке, на которой Якупов спустил бачок.
– Вира! – пронзительно свистнул Женька.
С противоположного конца фермы сыпались голубые искры.
– Слушай, Витя, что у тебя на руках такие рубцы? – спросил Женька, укладывая нарезанный уголок в пакет.
– Я не помню, Женя, или медведь, или собака чуть-чуть погрызли.
– Ясно! Это там?..
– Ничего тебе еще не ясно, котенок!
– Что я, маленький? – обиделся Женька.
– Я вот большой, да мне ничего в жизни не ясно.
– Не хочешь, не рассказывай. Я же не настаиваю. Пойдем вон лучше кронштейны перетаскаем. Ты идешь с нами в кино?
– Нет. Как-нибудь в другой раз.
– Чего так?
– Надо с матерью повидаться.
– Разве у тебя здесь живет мать?
– Жила.
Женька пристально глянул на Виктора и ничего не понял. Запел:
– От Махачкалы до Баку, до Баку волны плавают на боку, на боку...
В обеденный перерыв в тени у сцены на агитплощадке поели холодных беляшей с кефиром. Якупов взобрался на сцену, прошелся «умирающим лебедем».
– Давай лезгинку!
– Нет. Хотите, буду читать стихи?
– Давай!
Якупов снял желтую каску, брякнул цепью на шее, возвел скошенные, с наплывшими веками татарские глаза в небо:
– А вот:
Айда, голубарь, пошевеливай, трогай,
Коняга, мой конь вороной.
Все люди, как люди, поедут дорогой,
А мы пронесем стороной...
А вот еще:
Дни-мальчишки, вы ушли, хорошие,
Мне оставили одни слова.
Я за это рыженькую лошадь
В губы мягкие расцеловал...
– Знаешь, Витя, эх и здорово он читает! – вздохнул Женька. – Степью запахло. Ветром. Ускакать бы. Давай залезем на крышу. Видок – ахнешь! И ветер!
– Айда!
Якупов перестал читать стихи, сел на край сцены, спустил ноги. Клим и Илья лежали в тени на земле и задумчиво разглядывали в спокойном голубом небе росчерк реактивного самолета.
После работы, переодевшись, ребята пошли к трамвайной остановке, а Зубакин свернул к месту своего бывшего домика.
Постоял. Посидел у берез. Медленно встал, снял с розовой метелки кипрея паутинку шлаковаты и тихо побрел за забор, в степь.
7
Зубакин шагал по дороге, ссохшейся, потрескавшейся от жары, с двумя укатанными до гладкости колеями, шагал мимо картофельного поля справа и пшеничного – слева, шагал за своей длинной тенью, щурясь от ослепительных вспышек стекла на дороге.
Хотелось верить, что все это было не с ним, Зубакиным, а с кем-то другим. «Но ведь было, было! – лихорадочно и зло говорил он себе. – А теперь надо жить, работать, забыть».
Ему было очень трудно не вспоминать о прошлом. Оно шло за ним тенью, и он не мог от него убежать.
Его много раз обманывали. И на третьем году он не вынес жизни в колонии и бежал. Бежал один, северной тайгой, в тонкой фуфайке на фланелевую рубаху, в ботинках, подбитых покрышкой от колес. Новые выманил вор Сурепов. Сурепов сказал ему:
– Махнем? Хочешь, я отрублю ногу за твои ботинки?
Зубакин не поверил. Отрубить ногу? Надо быть сумасшедшим. Ударились по рукам. Сурепов рубанул топором по ноге, обмотанной тряпьем. Кусок тряпки отвалился. У него не было ступни. Но слово – закон! Дал слово – снимай! Со стен барака (они перестилали пол) от хохота осыпалась штукатурка. А утром следующего дня дневальный закричал:
– Эй, Зубакин, что за бардак на постели?
Виктор подбежал, глянул.
– Гражданин дневальный, мои на мне. – И заорал: – Чьи штаны, гады, сволочи? Сейчас выкину...
Из умывальной выскочил сосед с верхних нар, Гришка Стамбульян. Он каждое утро обтирался холодной водой.
– Витка, Витка, это мой брук! Пуст сыдыт там!
И снова от хохота в бараке осыпалась штукатурка. Через два дня Зубакин бежал. Он бежал и знал, что за ним пойдут в погоню и чем это могло кончиться.
А вышло все не так.
Когда бригадир послал в инструменталку заменить пилу, ему вдруг повезло испытать судьбу – отошел охранник. Зубакин отпрыгнул в пихтовый стланик, затаился, спрятал в кусты пилу. Потом, пригибаясь и петляя, побежал.
Под рубахой в тряпице был килограмм хлеба, два по триста он сэкономил от своих обедов, а за четыреста отдал перочинный ножичек, который нашел за зоной и хранил в подошве ботинка. У него там же был еще один, заточенный из ножовочного полотна, узенький, без ручки. Подошвы толстые, прочные. Правда, ботинки старые, и он не знал, на сколько их хватит.
Через завалы бежать было трудно. Все чаще проваливался в трухлявые стволы поваленных деревьев. Но силы было еще много, он это знал и радовался. А самое главное, он считал, что делает все правильно, и что там все страхи перед мошкой, топями да болотами по сравнению с неволей! Он пройдет все топи – выдержит, а там будь что будет, зато он никогда уже не потащит парашу, и никакой бригадир не унизит, не заорет: «Эй ты, такой-сякой, подай обувку», и эта опротивевшая лагерная жизнь канет из памяти. «Господи, свобода!» Он скоро устал и позволил себе отдышаться, сбавил бег на шажистый ход, расстегнул фуфайку.
Свет не пробивался в этот сумрачный лес с редкими облишаенными березками. Лишь высоко-высоко у верхушек могучих елей и пихт пробивался синий свет.
Надо было выбрать верный ориентир на юг. Он знал одно: все деревья тянутся ветвями к солнцу, к югу. А как определить здесь в глушняке – где юг? Но он верил, что выйдет. Полагался на свою интуицию. Хватятся его только вечером, на поверке перед зоной, и поэтому часов пять можно бежать и бежать без опаски. Неожиданно вылетел на осыпчивый берег ручейка и увидел, что лес здесь редеет, начинают попадаться кедрачи, пламенеющая рябина, кусты кислицы. Зачерпнул пригоршню обжигающей воды – заломило зубы. У ног на прозрачной неглубокой водице, над серыми чистыми камушками, тихо крутилась ветка брусничника с единственной белобокой ягодой. Зубакин потянулся за ней, откусил, размял по нёбу, запил и перепрыгнул ручей. Из рябинника с тонким, тревожным писком выпорхнули рябчики. Виктор обошел по белесому мху коряжистый кедр, царапающий верхушкой низкое небо, осмотрел расположение ветвей и снова побежал на юг. Сейчас бежать стало легче, пошел полосой буйный молодняк да грибы, грибы и еще диковинные цветы, которых он не знал. Разноцветными платками мелькали на зелени поляны брусники, от брусники оставались красные следы – так она здесь буйно росла, голубела голубица – таежный виноград, оранжевела на кочках морошка. Ягоды его не манили, он только удивлялся каждый раз, как природа наделила землю, все южные и тропические фрукты здесь заменяла ягода. И вовсе бы не должны расти на гольцах грибы, да растут так, что хоть коси, – еда оленей, зверья.
Он узнал прошлогодние вырубки, за которыми опять начнется дремучая тайга.
Иногда приостанавливался, таил дыхание, прислушивался.
Вскоре он почувствовал боль в боку. «Ничего, это от свободы, от радости, – думал он, продолжая бежать. – Сколько я пробежал? Километров пять? Чудило, это же капля в море! А сколько впереди?» Он еще не задумывался, что там, впереди. Но успокаивал себя: «Ничего. Трава есть, ишь вымахала, половина ее съедобна. – На ходу сорвал стебель борщевика, погрыз. – Ягода есть. Грибы есть». Где-то в глубине души он надеялся встретить настоящих людей – геологов. Расскажет им о себе и робко попросит: «Не выдавайте меня, братцы?» А геологи – люди же – поймут, накормят, дадут одежку, и он спокойно побежит дальше, домой, к матери. А если... Нет, не надо думать об этом «если». Жили же раньше скрытники по глухоманным таежным углам России. Неожиданно им овладела тревога. Но он подавил в себе это чувство, решив в случае необходимости тоже навсегда уйти от людей. Вспомнил, как говорил следователю и на суде одно и то же:
– Я виновным себя не считаю. Не виновен я, не виноват.
И бледное бесстрастное лицо судьи с огромными карими глазами, сухими и дальними.
– А кто же виноват, Зубакин? Человека-то нет. Кто вернет ему жизнь, а матери сына? Вы об этом подумали? – спрашивал судья.
– Я не знал, что так выйдет! Я не хотел убивать! Он сам на меня с ножом... Я не хотел...
А потом: встать, суд идет! И приговор – десять лет. И крик матери...
Пришла ночь. Он не остановился на ночлег. Все бежал по настороженной, притихшей тайге, запинался, падал в холодный лишайник, вставал и снова шел, разнимая перед лицом ветки.
Страха не было.
Он не удержался и съел половину хлеба. Вскоре начал редеть лес... Но появился впереди туман. Пошел кочкарник. Под ногами захлюпало. Чуть дальше зыбуче закачалась почва.
Туман стлался низко, и там, за ним, как показалось Виктору, снова был лес. В небе над кажущимся лесом стояло мутное пятно луны, и до рассвета было еще далеко.
Зубакин оглянулся назад, в темень, и опешил. Шагах в десяти стоял, покачиваясь, медведь. Не раздумывая, Зубакин кинулся бежать. Первая рыхлая кочка, вторая, третья, и вдруг провалился. Ноги обняло что-то теплое, плотное. Сбросил фуфайку. Он остервенело бился, сгребая все вокруг себя до тех пор, пока не понял, что вонючая, булькающая жижа – уже по грудь ему – топь. В глазах потемнело. Вот она, страшная таежная топь! Дотянулся до кочки, ухватился за траву и закричал – тягуче, пронзительно. Кричал долго и страшно, а потом вслушивался в ласковую, теплую тишину, не видную, но суетливую жизнь болотных букашек и снова кричал.
Жить хотелось.
Темнота и туман медленно таяли.
Наконец Зубакин увидел сквозь полчища мошки и разбуженных комаров темные, зловещие оконца зыбун-воды с ряской поверху, а на берегу, откуда он бежал, плотные камыши и пушицу да вместо медведя в сверкающей росе молодую кудрявую пихточку.
Он снова долго кричал. Потом затих.
Взошло солнце. Где-то отдаленно закричали гуси. Вовсе рядом пискнула какая-то птаха. По руке прополз усатый суетливый жучок.
Мир жил.
Зубакин закрыл измученные мошкой глаза. Ненадолго страх обвял. «Мама, прости меня. За все прости. Я – скотина. Но не мог я иначе...» И стал ждать смерти.
Тепло из тела ушло. Уходили и силы.
И когда сквозь сетку мошки, комарья он как в тумане увидел у пихточки огромную серую овчарку с розовым, горячим языком, не удивился. «Вот она, смерть! Как долго она подбиралась! А сейчас она меня будет мучить, и я задохнусь в этой каше. Боже, если ты есть, скажи ей, пусть она не мучит меня. Пусть укусит скорее. И все».
И собака, виляя хвостом, повизгивая, попятилась.
Тотчас же за ней вырос проводник – солдат. Он оторопело замер и тоже попятился.
– Фу, черт!
Снял фуражку, прижмурился, помял мальчишеское веснушчатое лицо и встряхнул головой. Медленно, боязливо открыл круглые голубые глаза.
– Фу, черт!
Потом разглядел, заметался. Снял с груди автомат, повесил на пихточку, отстегнул поводок с ошейника собаки, но понял, что коротковата, и побежал к лесу. Словно назло, не оказалось поблизости бурелома. Стал ломать зеленый чахлый тальник, лапник, накидав до первой кочки, осторожно прошел, устоял на ней.
– Эй, друг, уснул?
Зубакин с трудом поднял опухшие веки и снова не удивился.
– Уснул, спрашиваю? Ах, ты живой! – обрадовался. – Ну, молодец! Ты чего ж сюда перся, маму родную встретить? А ну, не шевелись! – Солдат хмурил брови, но лицо было растерянное: вот сейчас на глазах у него трясина проглотит человека. Пусть заключенного, преступника-беглеца, но человека же. Каких-то шесть, семь метров!
Под ногами солдата закачалась кочка. Начала оседать. Он кинулся назад.
– Слушай, я тебя очень прошу, пристрели ты меня. Ну что тебе стоит! Я – мразь и подонок... Ну?! – попросил Зубакин, сжимая отекшими руками спасительный пучок земли и травы. – И не лезь ко мне... – Глухо добавил: – Пропадешь!
– Дурак ты, братец! Потерпи чуть-чуть... Я счас. – Обернулся и ласково добавил: – Потерпи...
Он ломал и ломал ветки. И беспомощно говорил себе: «Мохов, неужели ты не спасешь, Мохов? Какой ты, к черту, солдат, Мохов?»
Большие сучья пружинили, не ломались. Он охапками таскал мелочь, кидал их все дальше и дальше, а после, разгорячившись, прикладом автомата начал сшибать крупные ветки и устилать ими топь. Собака совалась под ноги. «На место, Рекс!» – кричал он и видел, что у человека видна еще черная голова, над которой серой тучей вились мириады гнуса. В отчаянии он дал очередь из автомата по стволу пихточки. Еле сломал ее и осторожно пошел на топь, держа деревце наперевес. Неожиданно для себя привязал к ней поводок.
– А теперь слушай... Да не таращи ты глаза, крест те в душу! Заикой сделаешь... Слышишь, сейчас тихонечко отцепись от кочки одной рукой и лови... Да не трепыхайся ты, черт! Утонешь! Ну!.. Хватай! Во, молодец! Тихо, тихо, поедем... Не дрыгайся, говорю, паразит, кы-ык счас врежу!.. – грозился солдат, будто в самом деле мог этак небрежно подойти и врезать. Стал медленно тянуть. И вдруг опало сердце – поехал навстречу беглецу вместе с ветками. – Стоп! – дико крикнул. – Хватайся за кочку! – Сам провалился по пояс. И, падая на спину, на спасительную дорожку из веток, выпустил пихточку. – Рекс! Рекс!
Собака ухватила зубами за гимнастерку, заупиралась, поволокла. Выцарапался. Выполз.
– Умница, Рекс!
Поднялся на ноги и – в лес. «Ну не-ет, Мохов, эта вонючая пучина – зола. Лишь бы он там удержался».
И потом, когда, провалившись еще несколько раз, он выволок Зубакина, почти бесчувственного, хлебнувшего тины, сам, грязный с головы до ног, сияя зубами и белесым чубчиком, пошел вьюном:
– Ас-са, гоп, ча-ча. Уф!.. – С маху сел в траву, ухватив горсть грязи, прилепил себе на макушку. – Вот тебе, вот тебе! – показал болоту кукиш.
«Господи, дите!» – натянуто улыбаясь и отплевываясь, подумал Зубакин и сам, еще не сознавая того, потянулся душой к дитю этому.
– Слышь, можно я сяду? – поднял голову Виктор.
– Очухался! Да ты полежи, отдохни...
Зубакин повернулся на живот, уткнул голову в жесткую траву под руки. Дернулись плечи.
– Ты это брось, брось, паря! Мужик, поди. «Ну и преступничек! Глаза беспомощные, как у телка».
– Так это я... Пройдет.
Виктор успокоился, сел, опустил руки меж ног, задрал голову и медленно обвел взглядом низкое небо со слоистыми белыми облаками, плывущими под синевой, под небогатым таежным солнцем, на болото, на желто-зеленую, манящую полежать, обман-траву и темный развод в ней, где все еще булькали со дна пузыри и зловеще, громко лопались, на спокойно лежащую овчарку у автомата и на себя...
Выпростал из штанов прильнувшую к телу рубаху и выгреб хлеб, превратившийся в грязную кашу. Не пригодился. Он старательно отводил от своего спасителя угрюмые, все еще шальные с испуга глаза.
– Эх, счас бы пополоскаться в тепленькой водице! – вздохнул солдат и сделал стойку на руках. Человек радовался своей удаче, ахал, трепал собаку и пытался даже залезть на сухостойную пихту, чтоб увидеть даль болота.
– Слышь, как звать-то тебя? – осмелился спросить Зубакин.
– Дед Иван Мохов был, отец Иван Мохов, ну и я тож, – плюхнулся плашмя рядом. – А ты – Зубакин?
– Виктор.
– Ну и лады, Витька, значит. Откуда?
– Челябинский.
– Гли-ко – родня! Я курганский. Слыхал Шумиху? Вот я оттеляшний. Ах, черт, хорошо! На, закури, – протянул сигарету. – Значит, мы с тобой земляки.
У Зубакина затряслись руки и мелко, нехорошо задрожали губы. Затянулся. Пошло, покатилось по каждой жилочке. Сладко заныло сердце. Много ли человеку надо!
– А все эти болота, Витька, – зола, – убежденно сказал Мохов. – Жить надо! Радоваться! Людей любить!.. Осенью я домой! У меня там, – приподнял на вершок от земли грязную маленькую руку, – во, Танька бегает. Два годика. Ух, наобнимаемся! Дела-а!.. Ну ты как? Топать сможешь? Надо бы ключ или ручей найти, а то всех зверят в тайге распугаем. Как черти! Х-ха-ха! Я как увидел тебя в этой пучине, чуть заикаться не стал. Чумазый. Глазищи – во! – показал. – Голова черная. Ну, думаю, плохи мои дела – чокнулся. Еле отошел... Страшно было?
– Страшно.
«У него уже Танька, – потерянно думал Зубакин. – А он лез в топь. Тянул меня. Зачем? Неужели выслужиться? Ведь мог запросто погибнуть вместе со мной». – Долго еще тебе? – Мохов стрельнул окурок в болото.
– Семь.
– Ог-го! За что так? – снял сапоги, вылил грязь.
– Да один паразит выскочил на меня из проулка с ножом, ночью. Я и вдарил. Вот, – протянул ручищу, – этой!
– Ну и дурак! – будто и не взглянув на руку, которой когда-то человек убил человека, спокойно сказал Мохов. – Нечего было сюда переться. Тоже нашел турецкую баню. Надо было написать заявление начальнику колонии. Я – такой-то, такой-то. Прошу пересмотреть мое дело, так как я виновным себя не считаю – оборонялся... Тьфу, большая фигура, да дура! Сейчас, Витька, порядки уже не те... Я б тож... Правда, убить – кулак не тот, а вдарить бы вдарил. Чесслово!
– И сидел бы рядом со мной.
– Ну уж, брось! Там вон какие волки сидят. Мы с тобой против них – тьфу, цыпленки... Н-да-а, вон дело-то какое... Надо было все ж написать заявление, что же ты не сообразил? Батя у нас, знаешь, мировой мужик...
– Все они мировые, – недовольно прервал Зубакин. – Только не с нашим братом зеками.
– Не мели. – Во взгляде упрек. – И что ты злой такой? Если тебе вместо судьи попал какой-нибудь бывший директор пивзавода, так ты что думаешь – все такие? Хорошо, ты одного стукнул, а сколько их с ножами по России гуляет? Да что тебе говорить: сам знаешь. Давай выпустим всех – завтра отовсюду плачь услышишь. Э, да что там!.. – махнул рукой Мохов. Ушел в свои думы. Глаза посуровели, обернулся к собаке: – Рексуш! Устал? – Поднялся. – Может, двинем? Ты как? А то обсыхаем. Да ты не тужи. Все равно бы пропал в тайге, а так – я уверен – все образуется...
– Пошли, – согласился Виктор. Встал, передернул плечами и с настороженной спиной шагнул вперед.
Мохов повесил автомат на грудь, поднял свою чистенькую фуфайку, догнал Зубакина. Отправились рядком на север. Один высокий, в плечах могутный. Второй щупленький, на голову ниже. Собака бежала следом,– задирала морду к верхушкам деревьев, коротко взлаивала.
– Это она соболя пужает, – сказал Мохов. – А ему не страшно. Закурим? – в глазах снова запрыгали бесенята.
В полдень нашли ручеек.
– Давай-ка разведем огонь, – предложил Мохов. – Одежду постираем, а то от нас на версту болотом пахнет.
Собрали сушняка на пологий бережок. Мохов стал колдовать над огнем. Зубакин полез в ручей. В ледяной воде вычистил ботинки, разделся, начал полоскать рубаху. Грязь въелась, не отстирывалась. И еще больше тянуло от нее болотной прелью. На голое, мокрое тело рьяно кинулась мошкара. Прибежал к костру, запрыгал.
– Не слопают, – добродушничал Мохов. – Вешай вон на колышки штаны-то. В кармане фуфайки пузырек с репудином, возьми, помажься. Чуть отлипнут.
