Текст книги "Белая мель"
Автор книги: Зоя Прокопьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)
Белая мель
1
В то утро, с которого все и началось, будильник ни с того ни с сего затрезвонил на пятнадцать минут раньше, быстро выдохся и замер на полу возле ножки тахты. Петунин проснулся.
В комнате было еще сумрачно, а за окном то ли густел туман, то ли моросил дождь.
Петунин опустил руку, нашарил на полу бутылку с кефиром, отхлебнул. Быстро встал. Обстоятельно помахал руками и, взяв электробритву, пошел в ванную. Под холодной водой потоптался на скользком дне ванны. Стало приятней. Зная, что время у него еще есть, блаженно покряхтывал, бил себя ладонями. Но очень скоро его блаженство прервал телефонный звонок. Было без пятнадцати пять.
– Только что, – принялся докладывать начальник смены Буракин, – была травма...
– С кем? С кем, спрашиваю?
– В четыре часа пять минут...
– Дальше? – закричал Петунин и наконец понял, что ничего сразу не добьется от перепуганного Буракина, пока тот не соберется с мыслями. Замолчал и стал ждать, что он ему еще скажет.
– ...Из пакета выскользнул полутораметровый уголок и упал на каменщика Веревкина...
– Дальше...
– Уголок падал стоймя... Задел Веревкина. Доставлен в больницу. Раздроблена рука. Ушиб головы. Сильный, – Буракин вздохнул. – Но... могло быть хуже...
– Пришлите дежурную машину.
– Она у вас под окном.
Петунин опустил трубку и несколько секунд смотрел на проснувшегося щенка, красного сеттера, сделавшего лужу возле тумбочки. Петунин погладил щенка, и ему захотелось спрятаться под одеяло, уснуть и снова проснуться и отмахнуться от этого звонка, будто от плохого сна. Потом он стал думать о каменщике Веревкине, молчаливом крепком мужике с хмурым, внимательным взглядом, с тяжелыми кулаками и о его жене, подручной огнеупорщиков – Фае, всегда идущей вроде и не рядом с мужем, а так, на полшага позади, как на ниточке – с работы и на работу вместе, молча, с почтением во взгляде на мужнину спину.
«Сколько же у них детей?» – подумал Петунин. И еще он подумал о том, что надо срочно ехать и разбираться, чей пакет с уголками, и почему этот пакет не был проверен подкрановым, и кто и кому приказал поднять этот пакет на печь, которая стоит в разливочном пролете, вернее, не стоит, а лежит, почти готовая, очень похожая на огромный поваленный самовар и возле которой вчера Веревкин ссорился с начальником смены Буракиным, потому что надо было взбираться на верхотуру печи и делать кладку свода, а лестницы не было, и транспортер на метр был не дотянут до места – потому бригада каменщиков и куковала возле печи что-то около часа. А сдающая смена вовсе не была виновата – убирала опалубки и сбивала настилы и окалины, выверяли поверхность бетонного фундамента под печь. Этот приказ вчера Петунин сам записал в книгу заданий: за выполнение коллективу смены пятьсот рублей премии. Петунину очень хотелось, чтобы его цех не отстал по графику от других цехов, участвующих в ремонте печи.
В машине он сидел и думал опять о Веревкине и о том, что в десять часов надо будет докладывать начальнику штаба по капремонту, главному сталеплавильщику Дерябину, а в три часа директору завода. Он распалял себя и мысленно уже ругал виновника несчастного случая, и мысленно представлял, что и его тоже будет кто-то ругать, и как ему станет горько, обидно, но еще обиднее ему станет не оттого, что кто-то его поругает и что он сам кого-то поругает, а оттого, что ему придется ехать в больницу к Веревкину и смотреть в глаза Фае, и что-то ей говорить, как-то утешать. Каждое утро он страшился всяких наплывающих, скопившихся за вечер и за ночь дел и завидовал Смирнову, своему предшественнику, работающему сейчас в Индии. Недавно Смирнов приехал в отпуск. Вместо отпуска ему, говорят, жена устроила развод. Но по виду Смирнова нельзя было сказать, что он этим опечален. Выглядел молодо и счастливо, разъезжал на новой «Волге», Заглянул в цех, поговорил с людьми. И ходил слушок, что мастер производства Талова, только-только получившая в новом доме квартиру и вдруг подавшая заявление на увольнение с завода, была, говорят, причастна к хорошему настроению Смирнова и этому разводу. Но так это или не так – Петунина не волновало. Кому какое дело до двоих людей, которым, быть может, хорошо вместе?
Петунин вынул из кармана сигарету и закурил. «Газик» бежал по безлюдным улицам, еще сумеречным от утреннего тумана и моросящего дождя. В одном месте улицу перебежал мальчишка с пегой гончей, и у Петунина от зависти затуманилась голова. Закрыв глаза, он вообразил гон на заре по первому снежку, как был бы счастлив в азарте погони за зайцем, как сопереживал бы возбуждению собаки, как приехал бы домой и, выкупавшись в ванне, отогревшись, устало, счастливо повалился на кровать, зная, что и собака его тоже, пав под порогом возле рюкзака, спит уже или подремывает, вздрагивая, будто и во сне все еще гонит зайца. Ему вспомнились свои приезды домой к маме, речушка и банька на задах огородов, сумрачный бор за речушкой, где веснами на всхолмках в этом бору он просиживал холодные ночи возле костра, чтобы на рассвете услышать тетеревиные песни, подкрасться и увидеть их свадебный танец. Как было хорошо ему в том одиночестве, когда мама знает, где он, что девушка, которую он тогда любил и которая станет его женой, тоже знает, что он жив и здоров. Но знала ли мама и та девушка, его будущая жена, а теперь уж и не жена, а так – боль одна, боль, от которой до сих пор щемит сердце, знали ли они обе, что самое счастливое время у него было тогда? А теперь что же? Теперь нет той легкости, нет того беспричинного возбуждения и нет беззаботности, как в те годы, от которых остались воспоминания, как о вечном ожидании чего-то неожиданного, светлого. Сейчас-то он знает, что никогда не будет тех холодных ночей, тех костров и запаха талой воды и земли, чистых звезд, той поляны с сон-травой и медуницами и тетеревиных песен на этой поляне в легкой дымке туманца, когда подглядываешь, как призывно-прекрасно поет косач и ведет сладкий танец, то топчась, то подпрыгивая по прошлогодним сухим листьям мимо камней и валунов в надежде привлечь внимание и поразить своей красотой тетерку, которая выберет его и уведет за собой в самый укромистый уголок леса. «Может быть, – думал Петунин тогда с тоской и удивлением, – я был давно какой-нибудь птицей?»
Наконец Петунин встряхнулся от дум, открыл глаза и выбросил потухшую сигарету. «Газик» доставил его к мартеновскому цеху. Петунин выскочил из машины и, перепрыгивая через ступеньки, взбежал на третий этаж бытовки, там по длинному коридору мимо плакатов, объявлений и графиков – в цех на рабочую площадку, к печи.
Он не зашел в свой кабинет и не переоделся, так и побежал в своем сером костюме. У встретившейся нормировщицы попросил каску.
Выяснив причину несчастного случая и составив акт, Петунин позвонил в больницу.
– Плохо, – ему сказали.
– Я могу сейчас приехать?
– Нет, – сказали ему.
– Тогда жене... Хотя бы жене!
– Хорошо, – сказали ему.
2
А вечером он сидел за столом, не обращая внимания на звонки, закрыв глаза, чтобы не видеть бумаг и выговора. Ему хотелось отринуться от всего того, что окружало его в этом кабинете, и от того, какую власть он имел в этом кабинете, и от того, что исходило каждодневно из этого кабинета, и не потому, что последнее время на него начали сыпаться неприятности, как косой долгий дождь, а потому, что он вдруг почувствовал в себе зреющую усталость и необоримое желание послать всех и все к черту. Он это понял еще утром, когда вдруг с ужасом почувствовал, что нет сил не только подписывать или читать бумаги, а даже положить их в папку, чему он страшно удивился и принялся гадать: отчего бы это? Но что-то отвлекло его, и вот теперь он вспомнил утреннее состояние, и это как бы усугубило теперешнее его состояние – было на душе скверно. Может быть, доконал его выговор? Вот он, приказ директора завода. И случай-то был нелепый, а поди вот. Все тогда произошло потому, что тракторист отвел трактор от шлаковиков, заглушил мотор, а стрелу оставил на весу. И надо же было ему не опустить эту стрелу, а долговязому бригадиру каменщиков Кузнецову обязательно надо было сесть покурить на эту стрелу, да еще подобрать под нее ноги этак по-бабски. Стрела опустилась сама по себе... И вот – опять выговор.
Петунин отнял от лица руки и взялся за трубку телефона. Набрал номер и без обиняков сказал другу:
– Знаешь, я, наверное, уйду.
– Есть одно местечко. Начальником снабжения... Что молчишь?
– Соображаю, какие мы будем иметь от этого выгоды.
– То есть?
– Снабжать нас будешь по первому классу?
– Узнаю твои шуточки. Ты всегда преследовал свои цели.
– Ну, знаешь, разговорчики-то разговорчиками, а дурака валять я тебе не позволю... То, что ты бы занялся снабжением – нашему цеху благодать, но ведь все, что ты успел сделать, чего-то добиться, кому ты это оставишь?.. Разве шибко невмоготу, ну тогда что уж...
– Невмоготу, – сознался Петунин. – Я забыл, когда последний раз был на охоте. Это я-то!
– Ты думаешь, мне не тяжело?
– У тебя-то что?
– Ладно, старик, не хандри. Сейчас я приду к тебе – поговорим и пойдем домой.
– Приходи, – сказал Петунин и положил трубку.
Он опять сжал лицо ладонями и уставился в экран телевизора.
Бряканье ведра и шлепки мокрой тряпки о пол в коридоре напоминали о том, что рабочий день давным-давно закончился и за окном вечер. Когда приходила уборщица, он переходил в техкабинет, мерил шагами взад-вперед проход между креслами, курил, вскоре снова возвращался за свой стол. Было свежо. Чувствуя эту свежесть, он испытывал внутреннюю бодрость и забывал о дневной суетливости. Этот освеженный пол, и возле сифона чистые стаканы с капельками воды на гранях хрусталя, и свежая пепельница действовали на него настолько успокаивающе и благотворно, что он полюбил такие минуты, потому что за это вечернее время он успевал сделать намного больше, чем днем, и успевал совершенно отринуться от дел. Иногда он мог позвонить Юле, сказать, что сегодня он, вероятно, не зайдет – дела, и не было даже мысли сожалеть о чем-либо. Женщина, видимо, это понимала, старалась не докучать. И как-то так получилось, что начала незаметно отходить. Вчера она, например, сказала ему: «У меня только что закончилась трудная операция, а сейчас вот иду на дежурство...» В ее сухом, отрешенном голосе не было ни раздражения, ни намека на упрек, да и он считал, что у нее нет никакой видимой причины серчать на него. Он уходил утром, почти с восходом солнца, и возвращался в свою холостяцкую квартиру затемно, и она это прекрасно знала, так в чем же дело? Раньше бы он выразил неудовольствие, негодование, обиделся бы или бы искусно скрыл обиду, чтобы потом заставить понять женщину, что она все-таки женщина. Но теперь он не мог даже подумать об этом, потому что более, как ему казалось, серьезные обстоятельства побуждают его принимать вот сейчас какое-то решение. Он не считал себя эгоистом. Он замечал в людях малейший настрой души и, не задумываясь и не считаясь со временем, старался хоть чем-то помочь, помочь вдруг растерявшемуся в жизни человеку или искренне порадоваться чьей-нибудь удаче, и только женщину, ему казалось – теперь уже любимую, он не мог понять. Он считал, что она должна была понимать его с полуслова, с полуулыбки, должна была отречься ради него от своего «я», своих убеждений, иначе зачем быть вместе? И вот вчера его вдруг потянуло к ней, к откровенности. Захотелось выговориться, лечь с ней и забыть обо всем, но это его желание тотчас угасло после разговора с ней по телефону.
– Я хочу любить, варить и жарить, стирать, мыть полы, – говорила она ему. – Но не хочу прятанья. Я не хочу больше разочаровываться. Я хочу верить и идти за человеком, который был бы умнее меня, сильнее меня...
И вот он снова остался в своем кабинете лицом к лицу со своими неприятностями и думами. Теперь его раздражал этот кабинет с полированными шкафами, с зеленой скатертью на длинном столе и с плакатами во всю стену, на которых были графики – показатели работ.
Три года назад он пришел в этот цех. Его предшественники менялись, не успев вникнуть в работу, а тот, которого здесь помнили и уважали, который основал этот цех и собрал весь коллектив, был послан в Индию на строительство и пуск металлургического завода. Принимая его хозяйство, Петунин не был в восторге – у него был день рождения, а он ходил и знакомился с новыми людьми и весело поглядывал на первые цветочки мать-и-мачехи, вылезшие из тощей, глинистой земли возле фундаментов строений, а заводская художница в огромном полуподвальном помещении зло говорила, увидев новое начальство: «Все меняется, только мой подвал тот же». Петунин приказал перевести ее в светлую комнату рядом с красным уголком и долго был благодарен ей за тот день когда все его встречали вроде бы радушно, показывали фасад, а за этим фасадом были расхристанность и бездельничанье. Ему было жаль усилий и деяний того человека, который был снова где-то в жаркой стране – делал свое дело, которое, видимо, знал хорошо, а здесь все, что он собирал годами по крохам, развалили в какие-то полтора года, и ему, Петунину, пришлось все налаживать и восстанавливать, узнавать людей и биться за экономию ремонтов мартеновских печей, чтобы как-никак, а выполнять план. Есть план – есть у людей настроение. Он вспомнил, как повеселели мастера, начав получать ежемесячные премии, и те, что грозились уходить в другие места, остались.
Сидя в своем кабинете, Петунин, оглянувшись на эти свои последние три года, в общем-то был доволен собой, рабочие его ценили и уважали, а это было главным в такой работе, но сейчас и это не утешало его.
Вошел Спирин.
– Ну, как живешь? Давненько не виделись, – заговорил он с неловкой игривостью. Он устроился в кресло напротив Петунина и, наливая в стакан газировку, изучающе посмотрел на товарища. – Ты думаешь, мне надо ремонтировать мартеновские печи да выполнять твои приказы. А мне, может быть, еще нравится спасать заблудшие души... Ну, рассказывай...
– О чем?
– О том, почему уходишь.
– Вот, – Петунин протянул приказ, – опять. Чуть не каждый месяц... Наверное, надо уметь вовремя вынырнуть из-под девятого вала... Пора...
– Нуте-ка, нуте-ка, поглядим... Я еще не читал... – Прочел, выпустил из рук – лети, мол. Листок плавно скользнул и лег на стол перед Петуниным. – Если причина только приказ, то это чепуха. Травма? Ну, так и что, такая наша работа...
– Я что-то устал – работа, работа, – сказал Петунин.
– Понимаю – нервная депрессия, – усмехнулся.
– Все-то ты знаешь.
– Я могу предложить тебе для дальнейшего разговора ужин в хорошем месте. Идем, – резво встал.
По заводу шли молча. За проходной, в кленовой аллее, Спирин заговорил:
– Думаешь, я не устал! О-о! Сегодня вот только и делал, что бегал... Может, тебе взять отпуск, поехать на юг – развеяться? Или жениться... – помедлил и принялся поучать на правах старшего: – А что, и женись! По крайней мере, будешь вовремя пить горячий чай... Что молчишь?
А Петунин, когда ходил, любил молчать, ему нравилось просто ходить и ходить по городу вот в такие теплые летние сумерки, смотреть на беспечно гуляющих людей, на витрины и чужие окна.
– Зайдем, – предложил Спирин, кивнув на дверь тесного, грязноватого ресторанчика с сентиментальной вывеской – «Березка». Петунин было замялся, а потом шагнул к двери, подумал, что друг пришел утешать, а утешать друзья приходят не так-то уж часто, и это тоже своего рода событие, мимо которого нельзя проходить мимо. Но мимо этого ресторанчика они все же прошли.
– Я же тебе обещал хорошее место, – сказал Спирин и бросился к проходящему такси, – Едем. – А шоферу сказал: – К гостинице «Турист».
Ехали и молчали. В ресторан вошли тоже молча и сели у раскрытого окна.
– Нуте-ка, нуте-ка, – берясь за меню, повеселел Спирин. – Что будем? Водочку?
– Я шампанское, а ты все остальное на свой вкус – доверяю.
– Во всем бы.
– Далеко заведешь.
– М-да, – вздохнул Спирин, – а сегодня на печи...
– Ты можешь когда-нибудь не говорить про печи? – взорвался Петунин и, хлопнув ладонью по столу, тотчас сник: – Извини.
– Могу, Артем Сергеевич, могу, родной! – согласился Спирин. – Э-эх ты, тамбовский житель! – добавил он с сожалением и отвернулся, стал смотреть на пустующий бар, украшенный чугунными кружевами по темному полированному дереву, и на огромные настенные тарелки, тоже каслинского литья.
– Извини, – еще раз сказал Петунин и закурил. Он видел, как порозовели скулы у друга, но тот был добрым человеком и не хотел, чтобы в его глазах кто-то прочел осуждение.
– Ладно, старик, замнем, – Спирин повернулся и накрыл своей рукой руку Петунина, лежащую на столе, легонько сжал ее и понимающе кивнул.
Официант, юркий парень, принес шампанское, бесшумно открыв его, налил в тонконогие бокалы. Шампанское было холодным. Зал полупустой. Появился оркестр, и зажгли свет. Из окна веяло сумерками и остывающей хвоей.
– Ладно, я выпью за печи! – Петунин виновато улыбнулся. Он не мог сказать другу о том, что у него только что было яростное желание выкинуть его в окно, вместе с его уверенностью в своем бытии, с преуспеваньем в работе – со всем. Это желание он с трудом подавил в себе, но пальцы рук дрожали, и надо было их куда-то деть, стал мять из бумажной салфетки шарики.
– Ты что-то совсем расклеился, – успокаивающе сказал Спирин и, выпив рюмку водки и закусив салатом, стал смотреть на танцующих. – Ничего. Это пройдет. Это бывает.
Играли танго. Парень с русой бородкой пел песню о том, что есть на свете соловьи и простые сизари.
«Есть простые сизари... Есть простые сизари...» – стал шептать Петунин вслед песне.
– Ты думаешь, я черствяк? – вдруг спросил Спирин. – А? Молчи. Вижу, что думаешь. Ты думаешь, что сидит вот Спирин спокойный, уверенный. А может, тебе плохо и мне плохо? А, да что там... Потанцевать не хочешь? – Оживился: – Смотри-ка ты, в стаю белых ворон залетела розовая чайка! Вот тут-то мне и конец! Я пошел.
Спирин сорвался с места и полетел через весь зал вслед за девушкой в розовом брючном костюме. Вскоре они оба появились перед Петуниным. У девушки было милое веснушчатое лицо с голубыми глазами, узкая сухая ладонь.
Петунин глянул на друга и усмехнулся. Он знал уже, что стоит захотеть – и эта девушка будет его, потому что та смотрела на него так, как будто обрела весь белый свет.
Петунин был смугл, узколиц, со впалыми щеками, резко очерченным ртом и большими серыми глазами в темных ресницах. Когда Петунин веселел, глаза его лучились, сияли, звали, обнадеживали и – ничего не сулили.
– Ну-с, Афродита, давайте знакомиться, – предложил Артем.
– Я не Афродита. Я – Люся.
– Очень мило, Люся. Присаживайтесь. – Артем пододвинул стул, а Спирин поспешно схватился за бутылку с шампанским.
– Это вот Спирин. Вы видите его? Ученый человек. Только что...
– Артем Сергеевич, – взмолился Спирин.
– Ну, полно, Николай Захарыч, полно прибедняться... Вы знаете, Люся, этот человек только что выступал с докладом. Он сконструировал новую мартеновскую печь. Блестящий доклад, знаете ли... И вот – мы здесь... И вы с нами...
– Люся, что вам заказать? – торопился Спирин, все больше расцветая.
– Право, не знаю. – Люся вдруг оживилась, осмелела. – Можно? – потянулась за сигаретами.
– Вам, Люсенька, все можно, – сказал Артем. – А для начала давайте поднимем бокалы за Спирина. Знаете, когда-то мы с ним сидели за одной партой в сельской школе. Он был прилежным мальчиком. И вот ведь как все обернулось! Он ученый, я же – водитель такси – развожу чужие судьбы и обманываю свою. Но думаю, что ему вот-вот выделят персональную машину, и тогда...
– Возьму, возьму... Личным шофером.
– Спасибо. Теперь я спокоен, – растроганно сказал Артем.
– Вижу. Спокойней некуда... Ну как?
– Все проходит, – сказал Петунин. – Ты все делаешь правильно.
– То-то. Ты не против, если мы потанцуем?
– Ради бога, танцуйте, дети мои, а я подумаю о судьбе своей. Заодно и о вашей...
Люди танцевали. А он сидел, курил, поглядывая сквозь клубы папиросного дыма на красивых женщин.
3
После танцев Петунину снова стало невесело, потому что снова надо было выныривать из бездумья и легкости – ресторан закрывали. Когда вышли, Петунин предложил взять такси и поездить по ночному городу, но, предлагая это и поглядывая на девушку и веселого Спирина, он уже знал, что оставит их вдвоем, не поедет, а пойдет и пойдет, хоть на всю ночь, и где-нибудь остановится – возле своего ли дома или возле Юлиного. Но после часа ходьбы Артем сел на скамейку в каком-то скверике. Ему нравилось то, что на других скамейках сидели парочки – целовались. Петунин не то чтобы завидовал, не то чтобы страдал лютой завистью – нет, ему было грустно оттого, что он вот сейчас так же мог бы сидеть здесь не один, а с той девушкой в розовом и она бы сидела с ним покорно и преданно. «Тебе мало тех одиноких минут, черт этакий? – с грустью укорил он себя. – Тебе можно только играть до какого-то предела, и ты это знаешь. Ты знаешь, что придет минута, когда не будет пути назад, и ты будешь страдать, потому что ты – такой. Так зачем же нужен тебе еще этот веснушчатый ребенок?.. «Широки врата, и пространен путь, ведущий в погибель». – Вспомнил: – Счетоводом-то, может, и не возьмут, а бригадиром авось... Господи-и, мама моя родная, что буду я делать сейчас в нашей деревне, что? Какой теперь из меня бригадир, какой счетовод? О чем ты? Нет. Не нужен я там. А здесь кому ты нужен? Какой из тебя начальник цеха? Ну-у, брат Артемий, что-то тут не так, как-то ты заблудился. Вот и шагай, топай в снабженцы... – При этой мысли Петунин расхохотался. – А что? После войны мальчишкой стаканами продавал табак – опыт есть. Вот и трудись в снабжении. Занимайся флягами, краской, рукавицами. А что? Зато без непрерывных звонков по ночам. День рабочий – с восьми до пяти. Что может быть лучше?»
Так думал Петунин, глядя в высокое темное небо сквозь переплетенье ветвей клена. Но тут наступил провал, и когда он открыл глаза, то в скверике уже никого не было. Он сидел один. Его трясло. Тоненько звенело в голове, а ему казалось, что это он, крохотный, один во всем мире сидит и слушает перекличку звезд. Вроде говорят? Что говорят? Вон падает, падает звезда. Она летит прямо на него. Сейчас она столкнется с землей, с ним. Артему стало жутко, и он вскочил, но звезда погасла, канула. Еще некоторое время Артем стоял и беспомощно смотрел в пространство, ощущая все тот же нереальный звон в голове, пытался понять: кто он и что он? Главное – стоит, зачем стоит? Таращится в высокое это небо – ждет, что ждет? Но тут будто кто-то подошел и взял его за руку, он даже ощутил эту теплую доброжелательную руку, и повел. Ежась и подрагивая, Петунин плелся в темноту.
Улицы были безлюдны. Город спал. Петунин вдруг вспомнил весь день и вечер и остался недоволен собой. Он вовсе не хотел обидеть Спирина своим уходом, но очень уж тот льнул к этой девчонке. Чувствуя как бы сострадание к ним обоим, Петунин оставил их наедине. Он знал все наперед, что было бы и как, если б он остался. А так Спирин увезет ее к себе послушать музыку (жена на курорте) и останется с ней вдвоем. Но и это не опечалило Петунина – у него есть Юля.
...И очи синие, бездонные
Цветут на дальнем берегу... —
принялся он читать стихи Блока. Внезапно почувствовал, что ему хочется увидеть Юлю. Защемило сердце – так остро возникло это желание. Никогда раньше он не чувствовал, не замечал в себе такого. Это поразило его, и стало грустно. Он думал о себе, как бы о ком-то другом, что он ничтожно мало жил – что он значит на этой земле, что он успел сделать, кого осчастливить? И еще он думал о том, что есть люди, которым чужды печаль и страдание. А может быть, они просто бодрятся, а это совсем не одно и то же. И когда наплывали заботы и воспоминания о работе, он отгонял эти думы, старался переключиться на что-то другое, забыть, закинуть в темные кусты, хотя где-то подспудно он понимал это, в нем жило сознание: а без работы-то он совсем маленький, совсем ничто. Отбери сейчас работу – что он будет значить, на что пригодится? А ведь говорят, ничего, толковый.
Когда-то ему прочили великое будущее. Но ни великим, ни очень уже чего-то стоящим он не стал и, наверное, не станет – слишком уж медленно взрослеем, слишком уж в нас мало самостоятельности. Когда назначили его начальником цеха, кое-кто поговаривал: мол, молод – погодить бы. Тридцать лет – молод! Ха-ха! А я бы, моя бы власть – на все руководящие должности назначал бы людей до тридцати пяти – самое плодотворное время, горячился Петунин.
