Текст книги "Белая мель"

Автор книги: Зоя Прокопьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

13

Кузнец Егор сделал Лидке маленькую литовку. И пока она ходила продавать табак, он сам направил и наточил литовку.

Несла эту литовку по деревне Лидка с гордостью, даже стеклышки на дороге замечать не желала.

– Дай подержать! – канючили и бежали следом мальчишки.

– Дядя Егор сказал, что ее нельзя давать в чужие руки. Потому что руки у всех разные. Вот он мне сделает деревянные грабли – те дам.

– Омманешь?

– Нет, не обману.

– Омманешь. Скажи честное-пречестное слово.

– Честное-пречестное.

– Тогда иди.

Мальчишки отстали, Лидке бы и не жалко дать подержать литовку, да ведь они – неумехи – поломают.

Лидка вошла в ограду. Постояла, подумала – выкосить ли траву вдоль прясла? Решила не косить. Поберегла литовку. А вдруг да какая железка или проволока попадет? Долго ли затупить. Тут-то в ограде можно и серпом срезать.

Лидка направилась за свой огород в поисках сочной травы. Она выискивала зеленые островки пырея в солончаках, скашивала и перетаскивала через прясло своего огорода на каменистый клочок целины, чтоб надежнее, ближе к дому, чтоб скотина какая не слизнула.

Она надеялась, мечтала сработать свой стожок сена для Маруськи и ее теленочка. Устав от непосильного усердия, Лидка прислонила литовку к пряслу и, забравшись на выбеленную солнцем и ветрами жердину, уселась, свесила ноги.

– Эх, искупаться бы! – вздохнула она.

На пол прясла прилетела желтая синица, подергала хвостом. За ней прилетела растрепанная сорока, раскрыв клюв, попрыгала по жердине.

– Кыш! – сказала им Лидка. – Нечего прыгать, червей вон склевывайте, дарможорки!

К Лидкиному огороду вышли из репейников ребятишки Поли-почтальонки – маленькая Улька в майке до пят, на тонкой шее нитка бус из собачьих ягод, и Никишка, старший – пятилетний бутуз в штанишках с лямочками крест-накрест. За ними ковылял куцый желтый щенок с обвислыми ушами. Брат и сестра собирали цветы и собачьи ягоды.

– Косишь? – хмуро спросил Никишка.

– Кошу, – миролюбиво сказала Лидка.

– А я скоро вырасту, – таинственно сообщил Никишка и поскреб свое пузо.

Улька диковато смотрела из-под грязных выгоревших волосенок своими синими глазищами. Она стояла возле брата, поджав ногу, и держала в носу палец.

– Ну и вырастай, – сказала Лидка. – Мне-то что?

– Вот вырасту и тоже стану косить.

– Ну и коси – мне-то что?

– Дай коснуть, – обнаглел Никишка.

– Не мешай мне работать, – отрезала Лидка. – Иди давай отсюдова... Траву только топчешь...

– Сама иди, жадина, – обиделся Никишка.

– Вон Колька бежит – он те счас ох и задаст!

– А-а, – завопил Никишка, хватая сестру за руку.

– Кутька-а, – захныкала Улька.

Никишка схватил Кутька и пустился наутек.

А Колька вовсе не бежал. Колька белил уборную с теткой. Лидка и Маня пришли помогать Кольке, но тетка их прогнала. Так что сейчас Лидке просто не хотелось вести разговоры с глупым Никишкой. Мал он еще – пусть подрастет.

Из вересковой ямы со связкой полынных веников выбрался дед Спиря. Про Спирю говорили, что он укушенный. А по мнению Лидки, Спиря больше придурялся: на пасху он бегал в одних кальсонах по деревне, стращал народ оглоблей. А в ночь на Ивана Купалу обмотался белой тряпицей и уселся на конек крыши своей избы – пел песни. Пел хорошо, а работать он не хотел, зато любил быть на виду пьяненьким. Был он румян, крепок. Бабы ему подавали выпивку не за то, что он хорошо пел, не за то, что он умел плести белые тальниковые корзины, а за то, что молва людская прозвала его укушенным – как не пожалеешь. Только Лидке казалось, что он сам себя прозвал укушенным. Разве могут так укушенные придуряться и отлынивать от работы, а вот в чайной так постоянно сидеть часами, ждать, кто угостит, покормит, пожалеет. Насмотрелась Лидка на Спирю, пока продавала возле чайной табак. Ох насмотрелась. Уж он-то никогда не платил ей за табак – высыпал стакан в свой кисет и молча уходил...

– Ты что же это делаешь? Ты имеешь ли разрешение от сельсовета на изничтожение этой травы? Цветик мой, разве ты не знаешь, что это добро колхозное? – принялся радеть Спиря за чужое добро. – Я тебя счас сведу в сельсовет.

– Дык, – растерялась Лидка, – ведь тут никто никогда не косил. Кажное лето тутока трава задаром пропадает, а нам Маруську...

– Да я шучу, шучу... Дай-ка я тебе помогу. – Спиря опустил на землю связки веников и взял у Лидки литовку.

Спиря ходил босиком, в излатанных, ветхих штанах, в излатанной же сине-выцветшей сатиновой рубахе. В распахнутом вороте в курчавых волосах ютился маленький крестик, точь-в-точь какой нашел Колька. Спиря стригся редко, а потому был дремуч и страшен – нос перебит, а рот большой, толстогубый.

– Табаку мне завтра принеси к чайной стакашка два, – потребовал Спиря.

– Ладно, – обрадованно согласилась Лидка, потому что он как махнет литовкой, так целое беремя травы. Правда, тминных будылей много, но их можно и выбрать.

– Деда Спиря, а вы мне перенесете траву в огород, а? Я вам табаку-то побольше насыплю...

– Ну, это недолго... Все перенесу, цветик ты мой, это мне даже приятно... В траве-то да под солнушком всегда и всем, поди, было хорошо... Ну-ка, давай сама косни – а я посмотрю, как ты умеешь. – Посмотрел на Лидку ж отобрал литовку. – Вот так, смотри – вот так... Держи ее над землей ровно, иди не спеша... Вот так, вот так, молодец! Ладно, цветик, ты сбегай домой за табачком, а я пока покошу. Да грабли захвати – глядишь, мы с тобой с полвоза-то и накосим... Мать-то дома?

– Нету. На работе.

– А выпить нет ли?

– Не-е, мы не пьем.

– Ну, неси табаку.

– Табак есть, – сказала Лидка и побежала огородом домой, довольная неожиданной помощью.

Принесла Спире узелок табаку и обрадовалась: Спиря выкосил всю низинку, перетаскал траву, свалил за прясло в огород.

Спиря сел на землю, закурил. Помог потом растрясти траву, чтоб просохла, и ушел. А Лидка подняла на плечо литовку и тоже пошла – искать другие полянки. Но поблизости хорошей травы не было, и она принялась обкашивать вересковую яму.

Как из-под земли вырос перед ней Герасим.

– Косишь?

– Кошу.

– Мать-то дома?

– Нету.

– Вот дура баба, говорил же ей... Ты ей скажи, что я вечером загляну.

– Так ее теперь дома-то и не бывает...

– Это еще как – не бывает?

– Замуж собралась она за корюкинского сапожника.

– А ты откуда знаешь? – подался Герасим поближе к Лидке и посмотрел на нее пытливо.

– Свататься приходил. Два мешка щук приволакивал, – врала Лидка.

– Так он что, у вас живет?

– Да нет пока.

Герасим ненадолго задумался, покусал кончик бороды и выругался:

– Ну, Симка, ну, Симка, дождешься ты у меня... Вот ведь дура баба! – Взмахнул единственной рукой, как ветрянка крылом, и пошел по тропинке дальше, к элеватору.

– Так тебе, так тебе и надо, анчихрист бородатый, – ликовала Лидка. «Счас вот я еще чуть-чуть покошу и пойду домой. Мамка небось уж прибежала поесть? Вот я ей и расскажу про Герасима. Пусть порадуется, Пусть порадуется, что Лидка у нее такая догадливая – сена вон запасла немного».

Устав, Лидка только хотела присесть, как ее кто-то спросил:

– Ты что тут делаешь?

Лидка оборотилась – Венька Рыжиков, ее одногодок, сын учительницы, стоит с марлевым сачком на плече – чистенький, аккуратный, в матроске.

– Я-та? Я кошу сено, – нашлась Лидка.

– Ты косишь не сено, а траву. Сено – это зимой, когда сухое.

– Ну да, и сейчас оно сено.

– Нет – трава.

– А что у тебя в коробках? – спросила Лидка.

– Это в школьный музей... Насекомые...

– Покажи...

– Ну да – раздавишь.

– Не-е... Зато я тебе отдам бабочек... Если только в школу.

– В школу, – подтвердил Венька. – Я тоже буду учителем.

– Ну и будь – мне-то что...

– На, смотри, – нехотя разрешил Венька.

В коробках, разгороженных картонками на клеточки, в вате лежали мушки, жучки.

– Я тебе сейчас бабочек принесу, – сказала Лидка.

– Давай. Ты беги, а я буду изучать животный мир.

– Разве бывает мир птичий, травяной, животный?

– Бывает.

– Тогда какой будет мир, когда закончится война? – спросила Лидка.

– Тогда будет мир во всем мире.

– Ну да.

– А вот и да! Неси бабочек, – потребовал Венька.

– Мою литовку покараулишь?

– Ладно.

Дома за столом сидела мамка и хлебала груздянку. Перед ней сидела скотница Ленка – полная круглолицая девка-брошенка, с жидкими желтыми кудерьками, выпущенными на виски от косичек, уложенных короной над прямой, но тоже жиденькой челкой.

– Лена, поешь, – предлагала мамка.

– Да нет, я не хочу есть, – отнекивалась Ленка. – Ты, Сима, лучше мне погадай, а?

– Да я ж тебе недавно гадала.

– Мамк, я за бабочками... Я там сено кошу.

– Коси. – сказала мамка, не удивившись.

– Сима, ну погадай, а?.. Долго ли...

– О чем опять?

– Буду ли я жить семейной жистью в этом месяце?

– Тьфу ты господи! – засмеялась мамка. – Да и к цыганке ходить не надо – сама ведь знаешь...

– Ну, Сим...

– Иди ты, Ленка, к чертям! Ой, ой, господи – уморила!..

Лидка нашла коробочки и выбежала.

– Лидк, а Лидк! Постой! – крикнула мамка.

– Ну, стою! – отозвалась Лидка.

– Поешь груздянки...

– Потом я. Мне некогда – я сено кошу...

– Вот, – подбежала Лидка к Веньке, внимательно разглядывающему что-то на земле через лупу.

– А, это ты...

– Дай разок глянуть, а?

– Спугнешь еще.

– Это кого?

– Я изучаю муравья...

– Да я тихонечко – только разик...

– Ну ладно уж – на. Только быстрее, а то мне надо отнести коробки домой и еще вернуться... А это кто засушивал? – спросил Венька, разглядывая бабочек.

– Маня.

– Скажи ей, что бабочки редкие. У меня таких нет.

– Ладно, скажу, – пообещала Лидка, разглядев в лупу усы муравья. И, не найдя для себя ничего интересного в этом муравье, подняла литовку и пошла косить.

Но косить ей пришлось недолго. По тропинке со стороны элеватора пришел парнишка-цыган и отобрал у Лидки литовку.

Сквозь слезы она стращала цыганенка, что пожалуется Кольке, кричала, звала мамку. А он бежал и бежал в степь. И она ревела и бежала следом, пока видела его красную рубаху. И потом, когда и рубаху уж не было видно, все равно бежала не зная куда. Так, как эту литовку, ей ничего жалко не было. И такого горя не было. Она упала без сил на землю далеко за элеватором и долго еще выдирала со злости вокруг себя траву-конотопку и ревела.

А потом, всхлипывая и вздрагивая, долго возвращалась домой.

* * *

Осенью Лидка распорола ржавым гвоздем ногу. По первому льду, катаясь на Фишкиных коньках, провалилась под лед. Зимой в холода и бездорожье она угорела от «буржуйки», которую топили кизяком, и Лидку еле откатали в снегу. Той же зимой отвалялась она две недели на полатях с корью. Весной подхватила воспаление легких. После наводнения чуть не утонула – перевернулся на середине Тобола паром. А спаслась на мешке с диким луком.

Остервенело дралась с уличными мальчишками, потому что сама била и была крепко бита.

Соседи все чаще приходили к Лидкиной матери, кричали:

– ...Это опять, наверно, твой звереныш по огородам шарит? Гляди. Ох, когда-нибудь скараулим да и вилами ткнем али стрельнем. Ей-бо!..

– ...Это не твоя ли у нас окна высадила?..

– Сима, мельничиха собирается в суд подавать, – предостерегали сочувствующие. – Говорят, твоя Лидка им за Рыжего Вовку ворота дегтем вымазала и баню подожгла...

– ...Говорят, золотые часы у директора маслозавода из кабинета пропали...

– ...Говорят, какая-то шайка у бабки-травознайки избу обчистила – будто бы золото искали... Бабку паралич разбил. Не твоя ли?

– ...Говорят, на сберкассу нападение было. Сторожа укокошили... Твоя-то дома ли была ночесь?..

Говорят, говорят, говорят...

А Лидка всего только раз, перед концом войны, когда была закрыта на ремонт библиотека, украла стопку книг. Отковыряла в раме замазку, отогнула гвозди и зацапала все книжечки, что лежали на окне. Да и в тех после, перечитав дважды «Войну и мир», «Воскресение», «Мои университеты», подклеила все странички да и подкинула их на крыльцо к приходу библиотекарши.

А перед самым концом войны мамка продала избу.

* * *

Видимо, я сидела в этом сквере очень долго и вид, наверное, у меня был не очень нормальный, если вдруг подошел молоденький милиционер и спросил:

– Может быть, вам нужна помощь?

– Спасибо! – сказала я.

– Извините! – смущенно сказал милиционер и вежливо козырнул.

Пришлось встать. Я шла по улице и удивленно думала о том, что прошло почти двадцать пять лет, что я ни разу не побывала там, в своем детстве, что ни разу не вспомнила, не поинтересовалась, как, что и где они, мои друзья: Колька, Маня, Вовка Рыжий и Фишка... Ни разу...

Что это? Боязнь ворошить старое или вдруг с годами появившаяся черствость? Кто знает.

Солнце уже садилось, а мне предстояло зайти к заслуженной учительнице и сказать, что передача, которую я готовила о ней, будет по телевидению в четверг, в двадцать один пятнадцать.

А потом позвоню домой. Маме. Я скажу ей, что скоро приду. Мы живем с ней вдвоем. Вечерами она сидит у телефона – ждет. Ждет, когда я позвоню и скажу, во сколько приду.

И я приду, поднимусь на третий этаж. Нажму кнопку звонка и, тая дыхание, прислушаюсь к шаркающим шагам. Ноги у мамы совсем распухли, и глаза почти ничего не видят. Я замру и скажу... Скажу в открытую дверь:

– Мамк, добрый вечер! Это я...

Такая длинная ночь

Километр первый

Это был первый километровый столб, у которого она остановилась. Слева, внизу, темной гривой тянулся лес, и там, под насыпью, за придорожными кустами и дуроломными травами, тоненько журчал родник. Справа серый, рыхлый туман затоплял глубокий распадок, окутывая лес сыростью, ластился к подножиям гор, взбирался все выше и выше. А впереди густилась темнота, в которую утекали смутно голубеющие рельсы, и был там тот, в палатке на маленьком островке, к кому она шла, – несла свое неразумное сердце.

Менялись запахи, менялся воздух, потому что за узкой гривой леса дышало озеро, дышала земля, дышал лес и дышали горы.

Нюра расстегнула куртку, вынула из рюкзака бутылку пива и, отпив, присела на шпалу. Она только что вышла из поезда на глухом разъезде, где никогда не бывала, но знала, что идти надо вослед поезду.

От этого столба еще восемь километров, а рюкзак тяжел – кроме пары теплого белья и всякой еды – пять килограммов гороха (это Олег просил привезти для приманки лещей) да три бутылки пива. Там, у палатки, под навесом из полиэтиленовой пленки, висят связки сухой рыбы, похожие на привядшие веники. Пиво с такой рыбой – прелесть. Так он считал.

Нюра поднялась и пошагала по шпалам, по хрустящему гравию, уже предощущая радость от встречи – он ведь ждет ее завтра с другой стороны озера у дома отдыха, – он приедет за ней на лодке. А она неожиданно явится сегодня, испугает, обрадует его и три дня будет ненасытно рыбачить, ловить на удочку. Она уже ловила крупных лещей и линей, а на спиннинг – щук. Будет варить уху, жарить белые грибы. Грибы можно собирать каждый день на северной стороне островка, на прошлогодних гарях, в яркой, буйной зелени трав. Впрочем, грибы здесь растут и в густом, непролазном липняке на макушке острова, и прямо на полянке перед палаткой в крупноцветных ромашках и таволге.

А после она будет лежать в лодке на сене, бросив весла, загорать, смотреть в воду – на струящиеся ввысь стебли лилий, на эти удивительно нежные белые цветы с мимолетным, чуть уловимым запахом талого снега, на толкущуюся мелкую рыбешку и водоросли.

Что ночь, что темнота и тяжелый рюкзак, если впереди только радость! Эта радость была в ней как нежданный праздник.

Нюра никогда не пытала Олега, любит ли. С ней – значит, любит, в это она верила, а об остальном не думала: лишь иногда смотрела на него издали – высокого, большеголового, загорелого до черноты. В такие минуты Нюра пугалась своей нежности к нему: боялась за себя, боялась, что сделает какую-нибудь глупость. И она не говорила ему ничего о своих думах о нем, уверяла себя, что он и так понимает все, – зачем говорить о том, что понятно без слов.

А то, что Пегов, начальник цеха, ходит следом и молчит – ее раздражало, хотя понимала, что, может, чувство к ней – как раз единственное, не испытанное им никогда в жизни. Нюре жаль его, но ведь он лет на пятнадцать, поди, старше? Что же делать? «А ничего, – утешала она себя, – всех не полюбишь».

Впереди темную, плотную стену леса озарил свет костра. У костра невнятные, шевелящиеся тени. Нюра замерла, чувствуя, как ломит виски и холодеет спина, кинулась бежать.

Но, устыдившись страха, заставила себя остановиться, прислушалась и вспомнила, что где-то тут вдоль берега должен быть покос, и сразу успокоилась, стала представлять, как сидит кто-то у костра, смотрит на веселую огневую закруть, на блики, лижущие стволы сосен, и думает, коротает ночь...

Разломилась гулкая тишина. Резко, безутешно прокричала какая-то птица на болоте, и этот истошный, ломко затухающий крик долго перекатывался в горах. И снова все потухло, лишь остался безумолчный стрекот сверчков, живших, видимо, в щелястых смоляных шпалах.

Устав, Нюра сняла куртку. Встречный воздух холодил лицо, и это было приятно. А спина горела, и ныли ноги, в темноте она оступалась, чувствуя сквозь подошву скрипучие камушки.

«Я приду сейчас и скажу, как тосковала там, в городе, эти четыре дня и как не чаяла вырваться. А он рассмеется и сухо скажет: «Явилась. Что за родня?» И возьмет тяжелый рюкзак и удивится: «Ог-го! Сдурела», – и протянет одно весло, чтобы опираться на него в зыбком проходе до лодки. Не стану я ничего говорить. Я просто подойду и притулюсь к его плечу, потрусь щекой и скажу: «Ну, здравствуй!» А он положит равнодушную руку мне на плечо и скажет: «Ну, ну, пошли!» Если он так скажет, я потом в палатке отвернусь, когда он сильно, уверенно потянет к себе. Господи, что я говорю? Я никогда не отвернусь от него, потому что ни с кем так покойно, радостно не было и не будет и никто так не позвонит мне и не скажет: «Бабуся, поехали-ка на рыбалку. Тогда-то и там-то встретимся. Возьми то-то и то-то».

Зачем-то всплыли те печальные стихи, которые он однажды читал, сидя на полешке у костра:

 
...Мне крикнуть хотелось вослед:
«Воротись, я сроднился с тобой!»
Но для женщины прошлого нет:
Разлюбила – и стал ей чужой.
Что ж! Камин затоплю, буду пить...
Хорошо бы собаку купить... —
 

и замолчал, и смотрел долго, пристально на огонь, выронив сигарету, а после, отвернувшись от костра, скользнул пустеющим взглядом мимо нее. И тогда Нюра поняла, что она не знает его, что у него было раньше, с кем жил, кого нежил. Она знала лишь, что у него где-то есть жена и ребенок, с которыми он давным-давно не живет. И даже это не пугало ее – она любила. А что такое любовь? Отчего не спит весенними ночами гордый, отчаянный мальчик, ходит и ходит под темными окнами? Отчего он вдруг вспоминает, что где-то далеко, за лесом, надсажаются соловьи и белым огнем полыхает черемуха? Отчего? Почему пожилой человек среди белого дня крадется к лестничному окну, следит за кем-то и смеется от радости? Отчего? Спросите у своего сердца, спросите у ошалелого муравья и стареющих сосен. Спросите у шального бродяжного ветра и подбитого лебедя. Спросите у Нюры, она скажет...

Увидев новый километровый столб, Нюра приостановилась и надела куртку.

На Сайме

Это были их первые два дня и две ночи на озере. Около четырех часов добирались на попутных машинах и автобусах до курорта «Увильды». После шли пешком. Он нес большой рюкзак и палатку, она – маленький рюкзак и спиннинги...

День собирался угаснуть. В бледной голубизне выгоревшего неба высоко пролетали мелкие перистые облака, а над озером теплый, мечущийся ветер, вырываясь из-за гор, раскатывал лохматые волны и ворошил пену. Над островками, поверху леса, неспешно кружили чайки, на воде юрко бегали катера и моторки. Местами поляны на берегу были взрыты, вытоптаны, будто только что прошло стадо. По всему побережью пестрели палаточные городки, люди жгли костры.

За рыбацкой деревушкой Саймой с серыми обомшелыми домишками, вытянувшимися вдоль берега, решили пройти по гряде, перебрести на какой-нибудь островок, потому что дальше был высокий забор чьей-то дачи.

Солнце ушло за горы, но было еще светло.

Он перенес через узкую протоку вначале рюкзаки, а потом ее. Взобравшись по валунам на макушку островка, он выбрал ровное, защищенное от ветра место промеж сосен и принялся ставить палатку.

– Здесь мы будем одни, – сказал он с каким-то тайным смыслом.

– Рай, – оборотившись к нему, сказала Нюра. – Я буду здесь жить вечно, – добавила, чуть помолчав, и пошла на верхушку большого уютного камня.

– Давай-ка пособирай дровишек, а я управлюсь с палаткой и половлю раков.

– Кто это выдумал их, таких страшных?

– Человек, пиво не пьющий... Опростай мне кастрюлю.

– Есть, капитан, – засмеялась она и спрыгнула с камня. – Знаешь, здесь живут большие рыжие мураши. Муравьиный остров. Посмотри, сколько у них тропинок!

– Пусть живут. Вход в палатку надо будет облить репудином и сахар отнести подальше. За сахаром они полезут и в огонь. А так ничего.

Нюра вынула из рюкзака кастрюлю и сказала:

– Я пошла строить наш домашний очаг.

– Ну, ну... – сказал он. – Может, что и получится. Любишь меня, что ли?

Она увела глаза в сторону, робко кивнула.

Уже в сумеречной тишине в гранитных камнях, у воды, она развела из наносных щепок маленький костерик и поставила на огонь кастрюлю. Через несколько минут раки зашевелились, верхние стали выкидываться в огонь, и Нюра закричала, а потом, когда он, смеясь над ней, подцеплял прутиком самых строптивых и кидал обратно в кастрюлю, где они в горячей воде утихали и постепенно краснели, – есть их не стала. А он ловко обрывал хвосты, вынимал белые, нежные кусочки мяса и дурашливо урчал, хрумкая и высасывая сок из клешней и спинок.

Позднее она уже не боялась раков, но ловить сама не решалась: только ходила по берегу, высматривала в прозрачной воде на сером дне или в камнях серые чудища и звала его. Здесь, на этих островках и по берегу, раколовы ходили ночью с факелами, и тогда Нюра не выглядывала из палатки. И в криках и отсветах на темной воде было что-то древнее, дикое и жутковатое.

Дик и ярок был и широкий закат над горами. На фоне заката на большом камне долго стоял Олег, и о чем ему думалось в ту минуту, о чем жалелось, для Нюры было загадкой.

– Олег! – позвала она его. И когда он пришел к палатке на ее зов, она встала навстречу и спросила горестно: – Тебе сейчас было плохо?

– Нет. Я стоял и думал о работе. Если бы не успели закончить ремонт, Пегов бы нас не отпустил, и мы б не увидели ничего этого, и не оказались здесь... Случай, – он усмехнулся. – Случайно упало яблоко, случайно выронили бутерброд с маслом, случайно кто-то заметил, как плавно опускается на землю умерший лист, да и сколько всяких – случайно, случайно. И тебя я увидел случайно. К причалу подошла яхта, и вдруг вышагнула на берег полуголая капитанша.

У вас были гонки, и ты три круга приходила первой. Я сидел на причале, пил пиво и смотрел, как разбегались по озеру яхты, а потом тянулись цепочкой, и ты все время приходила первой, и ребята на причале ругали тебя за то, что ты у них выиграла приз гонки, кажется, паруса...

– Да, новую парусину, – сказала Нюра и улыбнулась, вспомнив ту гонку.

А Олег, увидев ее отсутствующие глаза, вдруг помрачнел, понимая, что что-то в ней есть, чего он никогда не сможет понять и постичь. Он вспомнил, как сидел на причале, на низком деревянном креслице, снятом с катера, и перед ним стояло прикрытое газетой ведро с пивом. Тут же, рядом, лежала гитара и ворох небрежно раскиданной одежды, сумок, рюкзаков. Все друзья его купались, а тот, кто принес пиво, убежал к сторожу водной станции просить вяленой рыбы. На стене еще не покрашенного деревянного домика, с плоской крышей, сушилась рыба. За полдень крутой ветер, задувающий с севера, упал. Стало знойно и тихо, и в струившемся от зноя воздухе, изредка взлетая с воды, лениво и молча кружили чайки, да лишь слабая, зыбкая волна от прошедшего катера совсем слизнула с гальчатого берега желтую, тающую на знойном солнце пену и, обессилев, отползла под причал, качнув его. «А ничего девчонка!» – вяло подумал тогда Олег, провожая взглядом метнувшуюся вглубь стайку мальков. Когда-то он мечтал о такой вот девчонке, отчаянной, умной, красивой. И, запоздало встретив такую, увидел, что возле нее молодые и тоже красивые ребята. Вон сколько их! А у него вроде бы и кровь увяла, не было желания вот так толкаться на причале, бежать на лыжах за катером и, усмиряя внутренний холод, падать в воду с вышки. Тогда ему казалось, что все эти неразумные выходки они делают для нее, и посмеивался, и молча их презирал. Но потом, когда она снова пришла первой, а шесть или больше яхт где-то еще ловили капризный ветер, когда она, покачиваясь, ступила на шаткий причал и громко сказала:

– Мальчики, дайте испить водицы! – а воды ни на судейском плотике, ни на причале не оказалось, Олег зачерпнул кружкой из ведра пива, встал и поднес ей. А в это время ребята устроили свалку и стали чествовать команду Нюры. Девчата, безропотно улыбаясь, позволили взять себя за руки, за ноги, раскачать и бросить в озеро – ритуал. Нюра сняла темные очки и голубой козырек и, заинтересованно и благодарно взглянув на Олега, сказала:

– Спасибо! – взяла кружку и медленно выпила.

После, сняв оранжевый спасжилет и кеды, перешагнула на плотик и, отодвинув ногой ворох чьей-то одежды, легла навзничь.

Олег сидел в двух шагах и заставлял себя не глядеть на ее загорелое, гибкое тело, с двумя голубыми полосками купальника, на распущенные выгоревшие волосы и побелевшие от воды пальцы ног. Лежала она небрежно, зажмурив глаза.

– Я тогда, Нюра, заставил себя не влюбиться, – грустно рассмеялся Олег. – А, наверно, надо было... Но я уже был женат.

– Я тебя не помню, – искренне сказала Нюра.

– Где там было упомнить, – махнул он рукой.

– Нет, правда. Я после той гонки ездила в Пермь на первенство Урало-Сибирской зоны. Гонка продолжалась неделю. Я там заняла второе место и два раза переворачивалась – ветер был студеный и очень сильный. Жили мы там на Камском море в каютах на списанном пароходе. Весело жили. Меня приглашали остаться там...

– В качестве чьей-нибудь жены?

– Сразу и в качестве! Приглашали жить, ездить на соревнования, работать. Спортивные лидеры обещали: через шесть месяцев наверняка будет квартира и интересная работа.

– Напрасно отказалась. Могла бы и в институт поступить, и стать мастером спорта.

– Не хотелось уезжать отсюда.

– А что ты нашла здесь хорошего?

– Как это что хорошего? Природа, люди, завод...

– А при чем завод?

– Привыкла. На заводе я с четырнадцати лет... Да и мало ли что еще...

– Чушь! Можно любить все, только не завод. Природа, это еще куда ни шло, но завод...

– Перестань! – попросила она. – Ужинать нам придется в палатке – комары начинают звереть.

– Я, наверное, уйду из цеха, – сказал Олег, когда забрались в палатку и зажгли свечу. – Свеча-а горела на столе, свеча-а горела... – зачем-то проговорил он.

– Почему уйдешь?

– Видишь ли, – говорил он полулежа, – пройдет десять лет, двадцать лет, люди будут все те же, и марки кирпичей будут те же, и мартеновские печи тоже будут те же...

– А ты чего хочешь? – Нюра отставила миску с салатом из свежих помидоров и повернулась к нему. – Сейчас ты помощник по оборудованию в цехе. Уважение. Оклад. Я бы не сказала, что очень уж скучная работа. От тебя ведь зависит многое: придумаешь какой-нибудь хитрый транспортер, мои женщины в ноги тебе поклонятся – половину работы они будут делать не вручную... Надо просто найти свое дело и делать его хорошо...

– Прежде всего мне хочется обрести друга. Купить машину. Построить у воды дом. И дожить до двухтысячного года, но это все из неосуществимого...

– Захотел стать рабом своего дома, своей машины?

– Я же сказал, что это все неосуществимо. А вот реальнее: хорошо бы уйти работать в новый цех. Сейчас строят конверторный. Оборудование новое, люди новые...

– А почему ты ушел из института?

– Очень просто. Была одна интересная исследовательская работа. Ее надо было проталкивать. И мне полагалось лизнуть, а я гавкнул.

– Ну, а сейчас разве тебя возьмут в новый цех на такую же должность, как здесь?

– Навряд ли. Разве что мастером или бригадиром... А пошел бы.

– Мне вот не уйти, – Нюра перестала резать ветчину, задумалась. – Нет. Не уйти. Привыкла к людям, к работе. Мне кажется, что если уйду – будут сниться печи, как снятся врачу больные. Что-то где-то вовремя не подлатали, что-то не смогли достать и – сгорит печь, а могла бы еще плавить сталь... А потом – ты пришел на все готовое, я же пришла в этот цех рассыльной – из-за стола чуть виднелась. Если бы не Пегов, я б, наверное, не знаю что сделала, – некуда было деваться... Да и не один Пегов. Я многим обязана...

– То-то я гляжу: все Пегов, Пегов...

– Перестань! Пегова я уважаю. Все его уважают...

– Ну, не скажи...

– Порежь хлеба, – Нюра подала ему нож и сказала: – Конечно, Лавочкин не уважает...

– Хватит, милая моя, хватит, – прервал Олег, – мы здесь не на очередной оперативке – отдыхай. Дыши озоном... Сейчас мы с тобой поужинаем и пойдем к воде, Или вон сядем верхом на камень... Где раки?

– Вот раки.

– Где рюкзак? Что-то у меня там было...

– Да вот же, у тебя под рукой!

– Это я опьянел от леса, от воды, от тебя... Я – счастлив. Ты даже представить себе не можешь, как я счастлив!

– Бывает, – усмехнулась Нюра.

– Странно, я говорю человеку, что я счастлив в эту минуту, – не верит. Все мы в неверии своем одиноки. Да-а... «И про отца родного своего мы, зная все, не знаем ничего...»

– Чьи? – спросила Нюра.

– Евтушенко... Да-а, раки – люкс и салат – люкс...

– Я польщена, Олег Николаевич. А Евтушенко я прочту.

– Умней, милая, потихоньку, умней, пока я живой...

– Стараюсь, – засмеялась Нюра.

– Ах, А-а-анхен, пойдем к воде. В такую ночь – грех спать... Надень куртку, кажется, ветерок.

Выбрались из палатки и поднялись на камни.

Олег повернулся к Нюре, взял ее за руку и повел вниз, к воде. На полпути он вдруг остановился и притянул ее к себе. Это была их первая ночь и первый поцелуй. Вспыхивали и опадали с неба цветы, косо кренились сосны, и куда-то медленно и неукротимо плыл островок.

В палатке он постелил сам и позвал ее. Она встала с камня и пошла к нему. Он помог ей раздеться и начал целовать, вначале робко, потом крепко, уверенно, и рука его металась по гибкому телу Нюры. Она ловко увертывалась, но губ не отнимала, и он стиснул ее.

– Ду-ура! – он отвернулся и закурил.

Нюра отстранилась и замерла, а после виновато приникла к его плечу и долго лежала так, трогая шершавыми, несмелыми губами его спину, а теплая ночь длилась, длилась. Тонко зудели комары, за палаткой бегали какие-то зверушки и робко шелестели травой, ветер шевелил ветки сосен, по островку растекался запах разморенной сосновой смолки, и было слышно, как шлепались волны о гранитные окатыши. И когда на исходе этой ночи он резко, почти грубо повернулся к ней, она покорно и беспомощно разняла руки. И все замерло.