Текст книги "Белая мель"

Автор книги: Зоя Прокопьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Белая мель

Повести Зои Прокопьевой посвящены жизни рабочих и служащих Урала. Построенные на морально-этической проблематике, они раскрывают характеры в острых, конфликтных ситуациях. Читая их, убеждаешься, что автор живет радостями и тревогами нашего современника, беспокоится о нем.

Предисловие

Зоя Прокопьева обладает самобытным почерком и манерой видения жизни. Главные достоинства ее произведений – это психологизм, умелая передача духовного состояния героев, их переживаний, раздумий, ощущений; это сочный, в меру насыщенный уральским говором, язык, это точная и пластичная «деталировка». Она обстоятельно показывает металлургический завод, где работает Нюра Травушкина («Такая длинная ночь»), и лесную чащобу, Уральские горы, стылые озера и окрестности деревни на Тоболе, прилужья, где проходит горестное детство Лидки в военное лихолетье («Звереныш»).

Быт, природа, завод, деревня – все это писательница знает, любит и умеет изобразить. Причем так, что все это обертывается не просто фоном, на котором происходит действие, а вступает в это действие на полных правах, помогая раскрытию переживаний человеческих, создавая нужную эмоциональную атмосферу: светлую печаль, грустную улыбку, тяжелый или облегченный воздух, порой рыдание или вспышку отчаянья... Все это достоверно. Зоя Прокопьева не любит круто повернутой фабулы. Движение ее повествования в меру напряженно, неспешно.

У Зои Прокопьевой редкое достоинство – писать природу.

«...Нюра вздрогнула и остановилась. Метнулось, упало сердце.

Кричала косуля. Этот утробный рыдающий зов то отдалялся, то взмывал из черного лога и был где-то рядом. И в том густом крике слышался страх за жизнь, за потомство. Какое-то время молчала темная ночь. Потом тоньше, пронзительнее раскалывал, тишину крик козленка...»

(«Такая длинная ночь»)

Это не просто пейзаж, написанный со знанием природы, это еще и символ, предсказание героине ее собственного скорого крика.

Тема зла и добра так или иначе проходит через всю книгу. Вот добрый начальник цеха Пегов в повести «Такая длинная ночь» «везет» на себе бездарного заместителя. Пегов знает, что заместитель его подсиживает, не исключает, что тому, возможно, удастся занять его место, отдает себе отчет и в том, что в проигрыше будут все, даже сам подсиживающий. В заместителях он за чужой спиной, став начальником, окажется на виду у всех и быстро свернет себе шею. И бог с ним, с проигрышем злого человека. Но Пегов-то знает, что от такой замены проиграет производство, проиграют люди, подчиненные им обоим. Но... начальник цеха Пегов не способен ничего изменить в этой ситуации.

И все же писательница далека от проповеди всепрощенчества. Ее добрые люди никому ничего не прощают. Они просто не поступают так, как поступили бы с ними. Иначе какие же они добрые? Когда солдат Мохов вытаскивает из трясины совершившего побег Зубакина в повести «Под гитару», он не думает о том, за что осужден Зубакин, он просто спасает человека. Зато преступник Прутиков, гуляющий последние дни на свободе, тянет Зубакина снова в другую «трясину».

Без однообразия и монотонности писательнице удается провести новое исследование в совершенно ином пласте жизни, с иными характерами, хотя место действия, кроме «Звереныша», почти всегда одно – большое сталеплавильное предприятие с окружающими его поселками, озерами и лесами.

Зоя Прокопьева живет на Урале, в Челябинске. Она сама много лет проработала на Челябинском металлургическом заводе – отсюда и хорошее знание жизни.

Сложные судьбы, сложные взаимоотношения между героями, самоотверженный труд ради прекрасного будущего и досадные пакости рядом, долготерпимые горести и быстротечные радости, добро и зло, дороги людские: широкие, как большаки, и, как лесные тропки, прекрасные, – вот чем наполнена книга Зои Прокопьевой. И это жизнь...

Владимир Цыбин

Звереныш

1

Я иду вдоль трамвайной линии, мимо стеклянных витрин магазинов; чего там только нет: бутылки, бутылки и баночки, колбасы такие, колбасы этакие, сыры головками и брусками, хлеб белый, хлеб серый, хлеб черный... Овощи, овощи и фрукты. Я захожу в овощной и покупаю маме черешни. В гастрономе, в отделе самообслуживания беру две банки сока манго – мама делает с этим соком прекрасный коктейль. Я прохожу кассу и, раскрыв портфель, ставлю его на упаковочный столик, втискиваю меж бумаг банки с соком и, повернувшись на крики, вдруг вижу: две продавщицы держат девочку – господи ты боже мой, я вижу Олесю?! Олеся – дочка моей приятельницы, редактора на радио. «Не может быть», – ахаю я и, сунув портфель дежурной у входа, кидаюсь к толпе.

На Олесю кричат, ее стыдят. Она украла сырок. Ее ведут к директору, грозятся вызвать милицию. Переждав за дверью крики в директорской, я вхожу в кабинет и сторонюсь – продавщицы спешно выходят.

– А-а, Лидия Никитовна, здравствуйте, здравствуйте! Давненько вы у нас не бывали... Прошу вас, садитесь...

Директор магазина, старый знакомый, любезно пододвинул мне стул.

– Как видите, Лидия Никитовна, вот – опять... Каждый день один, а то и два...

– И что же они говорят? – спросила я, глядя на Олесю, которая спокойно стояла перед директором. На ней были серые заграничные джинсы, желтая мохеровая кофточка, на тонком запястье мужские часы с широким ремешком. Лицо бледное, нежное, острое внизу, с большими зеленоватыми глазами. Волосы у Олеси, как и у всех сейчас девочек, под Марину Влади из кинофильма «Колдунья». Но Олеся девочка интересная не только внешне. Она училась музыке и английскому, много читала, занималась коньками и плаваньем. А дома у нее было все: и пианино, и скрипка, и магнитофон, и черная догиня Инга, и огромный аквариум в отдельной – своей – комнате, и всегда полный холодильник еды. Да, у Олеси было все, У нее было все, кроме отца. От него она получала переводы да редкие посылки, то с ананасами посередь зимы, то с апельсинами... Олеся только что сдала экзамены на круглые пятерки и перешла в восьмой класс...

Директор Иван Васильевич, маленький, полный, с добродушным круглым лицом, с пучками седых волос на висках, искренне развел руками:

– Это черт знает что... Что с ними будет дальше? Чего они хотят? Не понимаю. Н-не по-ни-маю... Одни говорят, что дома им не дают денег на личные расходы, другие говорят, что просто интересно взять – и все, третьи уверяют, что взяли нечаянно... А вот которым действительно нечего есть – отец ли пьет, мать ли, или просто бегут из дома куда глаза глядят, – такие голодают, но не крадут... Ну, вот с этой что прикажете делать? Она молчит. Чья она? Вы только посмотрите на нее – молчит как ни в чем не бывало. Но эта уже взрослая, эта уже обязана осознавать свои поступки. В этом возрасте люди обязаны отвечать за себя. Я устал с ними... Пусть их допрашивают в милиции...

– Иван Васильевич, позвольте мне забрать эту девочку и отвести прямо в милицию. Я думаю, что по дороге она мне все-таки кое-что расскажет. Я, знаете, опять готовлю подобную передачу, и хорошо бы несколько таких случаев снять скрытой камерой, а вам бы выступить... – спешно придумывала я, чтобы увести Олесю. – Как вы на это смотрите?

– Знаете, я как-то не любитель выступать... Давайте, Лидия Никитовна, кого-нибудь из продавцов...

– Полноте, полноте скромничать, Иван Васильевич, кому же как не вам и выступить... Я на днях зайду или позвоню. Это же великолепная идея – снять скрытой камерой!.. Я уж вас немного поэксплуатирую, хорошо?

– Ну, как же вам откажешь... Ну, никак... – засмеялся он.

– Спасибо, Иван Васильевич!

Я встала и крепко пожала руку директору лучшего магазина в нашем городе.

– Что ж, девочка, тебе придется идти со мной, – холодно оказала я Олесе.

Олеся, спокойно разглядывая покупателей, шла впереди, я за ней.

– ...А говорили – в милицию сдадут, – протянула тетка из очереди за колбасой. – И никакого стыда...

– Я бы свою на месте убила за такое, – сказала другая.

– А вот мой никогда себе такое не позволит, – уверенно заявила третья. – У моего все, все есть, и деньги даю...

– Это что же, мать ведет, что ли, ее?

– Вот тебе и интеллигенция...

Я молча взяла портфель, а Олеся, не оборачиваясь, замедлила шаг, поджидая меня.

– Меня посадят? – тихо спросила она, когда мы вышли из магазина.

– Не знаю, – ответила я.

– Со мной Инга. Она вон сидит... Если меня посадят, вы, пожалуйста, отведите ее домой, – голос Олеси пресекся при виде собаки.

Инга обрадовалась, стала рваться навстречу. Олеся присела к барьеру из труб и стала развязывать поводок. Собака, преданно поскуливая, норовила лизнуть хозяйку в лицо. Олеся выпрямилась, а Инга прижалась к ее ноге, чего-то ожидая, заглядывая ей в глаза.

– Ингоша, я ничего не принесла тебе, извини, – оказала Олеся и вынула из кармана брюк шоколадку, развернула обертку, отдала шоколадку собаке. – Может, поешь шоколадку?..

– Олеся, так у тебя были с собой деньги? – удивилась я.

– Да. Я купила сначала себе шоколадку, а больше денег не осталось. И я взяла сырок... Инге...

– Ты ее не кормила утром?

– Кормила.

– Но почему же ты не сходила домой за деньгами?

– Далеко.

– Как далеко? Два квартала – далеко?

– Не знаю. Мне показалось далеко...

– И ты... ты всегда так делаешь?

– Нет. Второй раз.

– И тот раз тоже не хотелось идти домой?

– Нет. Тогда деньги были. Просто мне не хотелось рыться в портфеле... Искать копейки...

– Олеся, я не понимаю – зачем ты это делала?

– Не знаю, – пожала плечами Олеся.

– Ну, что ж, пойдем домой, отведем Ингу, – как можно безразличнее сказала я.

– Хорошо, – сказала Олеся.

– А мама об этом знает?

– Наверное, нет. Она всегда приходит поздно.

– Но ты же знаешь, какая у нас с ней работа?

– Знаю. Тетя Лида, а в тюрьму нельзя взять с собой Ингу?

– Конечно, нет.

– Мне Ингу жалко – она будет без меня скучать.

– А мама? Разве мама не будет скучать?

– Наверно, тоже будет... «Бедная Ольга...» – подумала я.

– Олеся, разве в классе у тебя нет подруг? Ты всегда одна...

– Я не одна. Я с Ингой... В нашем классе есть, наверно, хорошие девочки, только... только мне с ними со всеми скучно.

– Почему?

– А! Тряпки, косметика, танцы... Сплетничают о мальчишках...

– А как ты относишься к тому... Ну, если девочки узнают про тебя?.. Что ты...

Олеся закусила губу, приостановилась.

– Пусть.

– Что пусть?

– Пусть узнают... Я же не украла, я просто взяла...

– Ты прекрасно понимаешь, что это не просто взяла. А если тебе захочется взять в магазине пальто или золотые часы? Или телевизор? Да и мало ли что тебе еще захочется...

– Пальто у меня есть. Часы тоже. И телевизор, – она улыбнулась на мою шутку.

– Но ведь и сырки в холодильнике, наверно, тоже есть?

– Лежат, – кивнула Олеся.

Мы подошли к дому. Поднялись на второй этаж. Олеся сняла с Инги ошейник и отперла дверь.

– Тетя Лида, что вам приготовить – кофе, чай?

– Чаю, Олеся.

– Сейчас поставлю чайник. Ингоша, пойдем со мной? – На мгновение она замялась, и мне показалось, что в глазах ее что-то прояснилось, ожило. Вот сейчас, сейчас она сядет в кресло, расплачется и все расскажет – что с ней происходит, о чем она думает, чем тревожится.

– Ты, кажется, что-то хотела спросить?

– Да. Мне... мне что-нибудь с собой брать?

Нет. Мне всего лишь показалось. Она просто безразлична ко всему, кроме собаки.

– А что бы ты хотела взять с собой?

– Не знаю. Наверное, кроме Инги – ничего...

Олеся ушла на кухню, а я вспомнила про черешню в портфеле, вынула кулек и отсыпала половину в вазу. Зашла на кухню, протянула Олесе вазу с черешней:

– Помой и угощайся.

– Спасибо, тетя Лида. Где вы их добыли?

– В овощном.

Олеся промыла черешню под краном, мы вернулись в ее комнату, и я села в кресло.

Странная девочка. Ни угрызений совести, ни беспокойства. Ничего. Совсем ничего. Как будто ничего не произошло, ничего не случилось... Я вглядывалась в нее, следила за каждым ее движением, ждала, что вдруг вздрогнет ее рука, сорвется голос... Но нет, Олеся была спокойна...

– А почему ты не позвонишь маме?

– Зачем? Она узнает и после. Можно оставить записку: «Я в милиции – украла в магазине сырок». Она прочтет и скажет: «Что за чушь?» Вы ведь знаете – она так и скажет... – Олеся присела на ковер к Инге.

Да. Она так и скажет. Ольга деловая женщина – она горит на работе. Она не любит тряпок – ходит вечно в одной и той же черной юбке и в черном свитере. Прическа у нее короткая, мужская. Она не любит возни на кухне, особенно мытья посуды. С мужчинами резка, насмешлива. Но сколько она от них ни отмахивается – они к ней в общем-то льнут. Но, насколько мне известно, в этом доме никто из них не оставался ни разу на ночь. Боже упаси, а что подумает Олеся! И что же? От Олеси откупились всем: ананасами, скрипкой, магнитофоном, книгами, собакой...

– Видишь ли, тебе сегодня же нужно обо всем рассказать в милиции. Просто обо всем. Иначе с каждым днем тебе все труднее и труднее будет жить. Я ведь понимаю, что не в сырках вовсе дело, но в чем именно – не знаю. А ты сама о себе знаешь все. Ты знаешь, кто ты и зачем живешь... И даже когда крадешь, то тоже знаешь, зачем крадешь... Ты девочка умная, ты все прекрасно понимаешь... Скажи, пожалуйста, тебе вот сейчас не хочется вернуться в магазин и снова взять что-нибудь?

– Н-нет.

– А в другой магазин?

– Тоже нет.

– Ну вот и прекрасно.

– Ой! Я про чайник забыла! – вскочила Олеся.

– Ты хочешь чаю? – спросила я.

– Нет.

– Тогда пойдем. Я тоже что-то расхотела.

– Можно я попрощаюсь с Ингой?

– Конечно.

Олеся сходила на кухню, выключила газ. Вернувшись, подошла к собаке, присела возле нее, обняла и стала гладить.

– Ингоша, ты у меня самая добрая, самая хорошая, ты не сердись на меня, не скучай без меня, пожалуйста... Ладно? Ты потерпи – подожди меня... Ладно, Ингоша?..

Собака, поскуливая, лизала девочке руки, била по ковру хвостом.

– Тебе придется без меня слушаться мою маму. Ты уж потерпи, ладно?.. Я сейчас уйду, а ты останешься дома... Тебе нельзя со мной...

Олеся встала и отвернулась от Инги. В глазах копились слезы.

Собака, чуть наклонив голову, собрала на лбу морщины и навострила уши, будто хотела еще что-то услышать от хозяйки, будто хотела что-то понять...

Я встала и взяла портфель. Олеся вышла на кухню и принесла миску воды, колбасы и три сырка. Все это поставила в угол к подстилке собаки и быстро, взяв ключ от квартиры, пошла к двери.

– Олеся, ты оставила маме записку?

– Зачем? Кто-нибудь из милиции позвонит ей на работу и скажет.

За дверью скулила собака. А когда мы вышли из подъезда на улицу, она уже скулила и лаяла, скребя лапой стекло окна. Олеся остановилась, помахала рукой и побежала быстрей, чтоб не слышать собаку. Я шла следом и думала об Олесе. Она сказала мне, что сегодня ей не хочется вернуться в магазин и снова что-нибудь взять. Но кто знает, что ей захочется завтра? Мне б подойти к ней, обнять, рассмешить, подурачиться, утащить к себе домой или в сад, чтоб покопаться в земле, облиться водой из шланга, залезть на старую яблоню и подразнить скворца, но... будет ли это интересно Олесе? Кто ее знает?

За углом дома Олеся ждала меня. Мы молча прошли с ней мимо того самого гастронома, причем она на него даже не взглянула.

В городе цвела сирень и плавился асфальт. Вдоль набережной и на мосту, возле оперного театра, ребятишки, все в белых панамках, стояли с удочками, смотрели вниз на мутную зацвелую воду. Иногда тяжело и лениво из-под моста взлетали речные чайки, недолго кружили и снова садились на воду.

С этого моста далеко виден город. Над зеленью скверов возвышаются белые дома, огромный новый Дворец спорта и Дворец металлургов, а дальше, неровным частоколом, темнеют трубы заводов.

– Олеся, я в этом городе живу двадцать пять лет...

Олеся меня не слушала. Она безучастно шла рядом и смотрела под ноги.

– Мороженого хочешь? – предложила я.

– Нет, – глухо сказала она.

Звенели трамваи, проносились машины. Нас обгоняли пешеходы. Возле оперного театра мы свернули на более тихую улицу в сторону милиции.

– А знаешь, Олеся, я ведь тоже воровала...

– Вы? – девочка замедлила шаг и пристально взглянула на меня. В глазах хоть слабое, но удивление.

– Да, Олеся, я воровала... Когда я украла первый раз кусок брынзы, мне было восемь лет... Я еще не ходила в школу...

И я стала рассказывать Олесе о своем детстве.

Теперь она слушала. Мы долго ходили по улицам города, пересекали площади, скверы, ходили мимо больших и маленьких витрин магазинов, мимо ресторанов, кинотеатров, мимо библиотек и учреждений, мимо лоточниц, торговавших свежей зеленью и цветами, и... мимо отделения милиции. Я рассказывала, а Олеся молчала. Но я уже знала, что когда-нибудь, может быть даже завтра, и она расскажет мне о себе.

Незаметно я подвела Олесю к ее дому и остановилась.

– А знаешь, мы не пойдем с тобой в милицию, – сказала я.

Девочка густо покраснела и опустила голову.

– Маме сказать? – тихо спросила она, сминая в руках листик сирени.

– Как хочешь. – Я легонько подтолкнула Олесю к подъезду: – Иди, иди... у меня еще есть дела.

Олеся замялась:

– А вы... вы не расскажете?

– Ну что ты, – заверила я. – Ну, до свидания, Олеся!

– До свидания, тетя Лида!

Отойдя, я оглянулась – девочка стояла у подъезда и смотрела мне вслед. Я помахала рукой и свернула за угол дома.

Я почувствовала, что устала, и мне захотелось остановиться и сесть где-нибудь в тихом тенистом месте. Я свернула в сторону оперного театра, прошла в угол сквера и, поставив к ногам портфель, села на скамью и сняла туфли.

И только тут я заметила, как высоко и ясно небо, как блескучи на солнце, за кипами зелени, белые колонны театра, как буйно цветет сирень и как хорошо, тихо вокруг. И я одна. Тишина. А там, в квартире, среди книг, блестящих темных шкафов ждет Олесю черная собака Инга.

А я сижу под нависшей сиренью и снова думаю о своем, далеком...

2

Это была огромная лепешка из навоза, воды и глины. Они ходят по ней кругами – с краю до середки и с середки до края. Мать ступает тяжело и плотно, вдавливая ноги в это месиво. Отпечатки ее следов глубокие, с широко растопыренными пальцами. А своих следов Лидка не видит. Потому что мамка, подоткнув подол юбки за пояс, идет впереди и тоненько поет про то, как мыла Марусенька белые ноги. А Лидка идет сзади, старается попадать след в след, но из этого ничего не получается – у мамки ноги-то во-он какие большущие, поэтому Лидка приноровилась и топчется то в подбежку, за мамкой, то плетется еле-еле, вырисовывая в этом месиве тропинку елочкой.

Пришли они сюда рано утром, сразу же, как выгнали Маруську в стадо, а лепешка жидкого навоза и куча глины уже были свалены возле дома счетоводихи, у самого палисадника, под купами нависшей сирени.

Покуда мамка ровняла лопатой навоз и сверху накидывала красной глины, Лидка из ляги за домами таскала ведерком мутную воду и расплескивала ее в середку этой кучи.

– Эт-ты, какая красивая шаньга! – радовалась мамка, но сразу топтать саман Лидке не разрешала – глина была холодной. Лидка незаметно успела сбегать к ляге, подразнить прутиком злющую гусыню. Потом мамка крикнула Лидку и заставила тоже топтать. Лидка и не думала отпираться – ведь счетоводиха пообещала пятьдесят рублей за штукатурку своего нового придела. На эти деньги Лидке обещано купить портфель или ситцу на платье – пора в школу. Еще прошлой осенью мамка обещала отдать ее в школу, да идти было не в чем. А теперь Лидка согласная топтать хоть десять таких лепешек, потому что ни портфеля, ни нового платья у нее до сих пор нет.

– Бог в помощь! – выплыла из проулка толстая мельничиха.

– Спасибо, Фиса Григорьевна, – приветливо говорит мамка, но не останавливается.

– Ты, Сима, не видала моего телка? Со вчерашнего дня не могу найти.

Лидка, раскрывши рот, пялится на фартук мельничихи – на фартуке цветут маки, они даже красивее, чем на грядке.

– Нет, не видала, Фиса Григорьевна, – говорит мамка. – Загляни на ферму, возле дворов крапивищи-и... Я все опасалась: вот, думаю, свалюсь в старый какой колодец – и не докричишься, сама-та я что, пожила – хватит, а девка-та сидит дома голодная, и в избе шаром покати...

Она улыбнулась невесело и тоненько пропела:

 
Хучь иди плясать,
А дома нечего кусать.
Сухари да корки,
На ногах опорки!
 

Мельничиха покосилась на мамку недобро, дескать, поет еще. А где ей, мельничихе, ихнее лихо понять. Непропёки, а поют еще! Ей больше по душе, когда непропёки жалятся.

– Бог с тобой, колодцы... Скажешь тоже... Поди, загнал кто-нибудь телка-то. – Она покосилась на Лидку. – Опять ночесь огород обчистили, голодранцы паршивые... Все. Я своему сказала: сегодня скараулим – стреляй...

– Стрельни, стрельни, Фиса Григорьевна, совсем спасу нет... У меня вон тоже кошке хвост ободрали. Берданки нет, а то бы тоже стрельнула. Фулиганье, – мамка хихикнула. – Совсем зафулиганились без отцов! А ты стрельни, стрельни... Карпею-то Иванычу поклон передай. Бывало, выпивал он с моим...

Мельничиха поджала губу и, отвернувшись, молча поплыла было мимо в дальний узкий проулок, но потом обернулась и сказала:

– Сравнила! Мой огород и хвост кошачий!

– Тьфу, – сказал мамка и пошла по кругу, покачивая тощим задом, передразнивая походку мельничихи. – А была-то спичка спичкой... – Круто повернулась к Лидке, злая: – Опять в чужие огороды лазишь?

– Не-е-е... забор у них колючий...

– Я те счас дам – колючий. Мало мне забот?..

– Да не-е, – замотала головой Лидка почти что с честным выражением лица.

– А откуда под лавкой дыня?

Лидка почувствовала, что сейчас ей будет затрещина, и так же честно соврала:

– Колька дал.

– Скажи Кольке, – приутихла мамка, продолжая топтать саман, – чтоб не лазил к мельнику – стрельнут еще... Они такие. Не сам, так Фиска заставит... Смотри у меня, узнаю, что залезешь к кому-нибудь в огород, скажу Марии Кондратьевне – она не примет тебя в школу.

– Ладно... Мам, а Фекле-та хвост отцапнула собака. Она картошку караулила, а собака в огород забежала... Фекла ей глаза поцарапала...

– Да я-та знаю. А вот Фиске это знать ни к чему. Иди-ка посиди на травке... Цыпки вон на ногах покраснели... Сто раз тебе говорила – мой ноги на ночь.

– Так они и так тонкие, высохнут – на чем ходить буду?

Мамка остановилась, наклонившись, вытерла подолом юбки лицо и вздохнула:

– Ладно, ладно, иди посиди, работница ты моя убыточная.

– А ты?

– Я потом. Солнопек вот-вот начнется, а надо еще дранку на стены прибить – успеть бы...

Лидка с радостью села. Гусиная трава уже обсохла от росы. Солнце греет почти по-дневному. От лепешки самана остро пахнет мочой и глиной. Мать ходит и ходит по рыже-зеленому месиву и снова поет про Марусеньку, которая мыла белые ноги... Красивая песня, да ноги у мамки давно не белые. Ноги и у Лидки тоже в навозной жиже. Щиплет до жути, но мыть все же не стоит. Цыпки болят, да и от частого мытья (Колька говорит) ноги совсем похудеют, так что лучше не обращать внимания на грязь. От навозной грязи никто не помирал, а Лидке ноги дороже, чем чистота.

– Эй, Фокишна! – кричит кладовщица Палаша. – Калымишь?

– Ага, – смеется мамка и останавливается посередке месива. – На вечерки собралась, а платочку нету, плясать пойду – взмахнуть нечем... Вот и тороплюсь, купить бы к вечеру... Хороша девка, речиста, да дороже платок с батиста.

Кладовщица приблизилась, волоча кривую ногу.

– Так кавалер-то один дед Игнат остался, да и тот слепой, – засмеялась она. – Такая старь – сорви лопух да и шпарь... Деньги для такого изводить – себе вредить.

– А куда, Пелагея, эт ты нарумянилась?

– Да в раймаг бегу. Митьку приняли в пионерский лагерь, так сатину на рубаху купить решилась. Стыдно – голяк голяком, отец-то все же фронтовик...

– А-а, – протянула мамка, – а я вот тоже... В школу собирать надо девку... Слышь, вчера у Герасима просила скатерть, которую на май стелили на стол в правлении. Отдай, говорю, девке хоть платье сошью, все равно в конторе за шкафом пылится, чернилами облита, да и угол от чьей-то папироски обгорел. Только он все равно ж не дал.

– И не даст. Знаю я его. Ты вот что – пошли-ка завтра ко мне Лидушку, я там припрятала пару холщовых мешков. Заготовители бросили. Что, думаю, теряться, все равно кто-нибудь подберет. Я и решила Миньке штаны сшить и покрасить – все равно в каких спины быкам тереть... С дерюжным фасадом – не с голым задом. Десять трудодней малец заработал...

– Мужик растет, – сказала мамка, садясь на траву.

– Да и у тебя, Сима, невеста неплоха... Давай-ко я тоже посижу... Лидушка, пойдешь за Миньку замуж?

– Не-е, – затрясла головой Лидка, – он царапается.

– Ну-у, к тому времени отвыкнет...

– Так вырастет – чему похуже еще научится, – засмеялась мамка. – Сам-то пишет?

– Последнее было из-под Курска... Писал, что эту фашистскую вражину погнали. А больше нету. Третий месяц пошел... Ночи не сплю.

– Не накликай беду, Палаша! Придет он, придет. Он у тебя, Федор-то, отчаянный, запросто так пуле себя не подставит. А сын вон уж какой... Мужик растет... Было бы побольше еды да поменьше горя, нарожала б я с десяток парней... Меня сызмала к ребятешкам страсть как тянет.

– Ага, – возмутилась Лидка, – нам тогда одного портфеля не хватит. Не рожай... Раньше б рожала, чтоб он старше был и мне после него все оставалось.

Кладовщица и мамка переглянулись, засмеялись.

– Ну, Сима, пойду я, – сказала Палаша, неохотно поднимаясь.

– Ладно, – ответила мамка и тоже встала.

– Так пришли Лидушку завтра.

– Пришлю, перед тобой гордиться негоже.

– А Герасима ты не проси – он зимой на телеге посидеть не пустит... Поди, все еще пристает?

– Ну! – рыкнула мамка и поморщилась.

– Все они такие...

– Не все. А такие, как Герасим, – это точно. Без мужиков и баган медуницей пахнуть норовит.

– Сказала б я, если б Лидки не было, чем этот Герасим пахнет!