Текст книги "Кровать с золотой ножкой"
Автор книги: Зигмунд Скуинь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)
Он был одним из лидеров. И уехать теперь! Бросить товарищей в тот момент, когда взлелеянное экономическое движение перерастало в борьбу? Рабочие сталеплавилен уже строили баррикады, считали погибших и раненых. Полиция, презрев законы, хватала «красных», устраивала обыски на квартирах и в помещениях обществ, арестовывала, заковывала в наручники, бросала за решетку. Нет, надо остаться. Теперь-то и надо остаться когда его выслеживали, когда за ним наблюдали, не спускали с него глаз, устраивали ему провокации, когда он ежечасно мог ожидать ареста или пули из-за угла.
Однажды в детстве они с отцом весной, перед, тем как тронуться льду, спустились к реке Салаце. Припорошенный снегом ледяной панцирь трещал и похрустывал, одиако не двигался. В детском нетерпении желая, чтобы лед поскорее тронулся, Эдуард поднял камешек и швырнул его на середину реки. И надо же было такому случиться – в тот момент лед и тронулся. Какое божественное чувство – сдвинуть реку! А сравнимо ли это с его теперешним воодушевлением: не река пришла в движение, в движение пришел целый континент! Он верил в революцию в Америке и с самого начала был убежден, что за горделиво-величавым фасадом скрывается обветшавшая, подверженная разрушению постройка.
Месяц спустя, в рождественский сочельник, его арестовали.
На девяносто четвертый день заключения Эдуарда впервые вызвали из камеры. Он решил, что его поведут на допрос, а затем предъявят обвинительное заключение. Но колоритный американский тюремщик в многоугольной фуражке, похожей на венок со статуи Свободы, с идиотским немногословием объявил:
– Внесен залог… Убирайся к чертям – до суда!
У тюремных ворот его поджидал незнакомый молодой человек.
– Привет с ипподрома! – сказал незнакомец.
– Кто стартует вместо Джона?
– Чарлз. Велел передать, тебе не следует появляться в суде. Из Брайтона ты должен исчезнуть.
– Где это вы раздобыли такие деньжищи?
– Один сочувствующий внес залог.
– И он согласен лишиться денег?
– Деньги есть деньги. Главное – не лишиться свободы.
9
У Леонтины от брака с Алексисом Озолом первой родилась дочка, прожившая совсем недолго. Когда казалось, что детей больше не будет, родился сын, его назвали Индрикисом. В годы гражданской войны мужа Леонтины Алексиса Озола, как белогвардейца и контрреволюционера расстреляли, и Леонтина с сыном надумала вернуться в Зунте. В ту пору ей было сорок семь. Вместе с ними в Латвию отправилась и старая мадемуазель, но голод и стужа сломили ветхое тело. Ее без гроба похоронили у железнодорожного полотна. Могилу попеременно рыли Индрикис и Леонтина с помощью луженой миски.
В конце долгого пути, в Зунте, когда мать с сыном вышли из единственного пассажирского вагончика узкоколейки, они оказались в гуще бурлившей толпы. Слышались крики «ура», тут же возвышались украшенные гирляндами цветов «красные ворота», на ветру развевались ало-бело-алые флаги, пожарники в надраенных киверах трубили в трубы бравурный марш. Торжественная встреча предназначалась, увы, не Леонтине с Индрикисом, а самому поезду узкоколейки. Разрушенную в годы войны ветку, соединявшую город с уездным центром, наконец привели в порядок. Давно не слышанный зунтянами гудок паровозика обрадовал их несказанно.
К Леонтине с Индрикисом присматривались многие, но было ясно – не узнают. Что ж, удивляться не приходилось. Индрикис в последний раз в Зунте гостил ребенком, а Леонтина отнюдь не походила на ту молодую, богатую, избалованную особу, которую город помнил и знал в обобщенном образе «смазливой девчонки Ноаса». Из вагончика вышла пожилая мешочница не по весне и на славянский манер повязанная платками. Лицо от непогоды и стужи обветрено. Через плечо перекинуты чемоданы, один сзади, другой спереди. Рядом с нею подросток в потертом козьем полушубке, на голове такая же потертая ушанка, на ногах расхлябанные валенки.
Не обращая внимания на торжественную суматоху, приезжие уверенно зашагали к центру города, что еще больше распалило любопытство зунтян. Выйдя на главную улицу и увидев Особняк Ноаса на своем месте целым и невредимым, Леонтина скинула с плеча чемоданы и, зажав ладонью рот, зарыдала. Индрикис тоже был заметно взволнован, правда, по другой причине.
– Ну, maman! – Исподлобья озираясь по сторонам, он то ставил на землю, то вновь поднимал свою ношу. – Послушай, maman, чего ты, люди же смотрят.
Но то была лишь минутная слабость. Утерев с лица слезы и высморкавшись при помощи пальцев (носовые платки были съедены, вернее, обменяны на продукты, как и полотенца, платья, даже тридцать четыре ее прекрасных фотографии, некогда подаренные Руи Молбердье), преисполненная решимости, Леонтина отправилась дальше. Убедившись, что дверь необитаемого дома на замке, она после краткого раздумья оставила Индрикиса с вещами, а сама пошла разыскивать слесаря.
Из нежилого помещения пахнуло затхлостью, сыростью. На кухне у печки валялся скелет околевшей собаки. На полках голуби свили гнездо, от птичьего помета пол совсем побелел.
Позже Леонтина с помощью сына, потянув за длинный брезентовый ремень, подняла жалюзи, прикрывавшие витрину кондитерской. Стекло, как выяснилось, треснуло, но держалось в раме. Сквозь витрину городской центр открылся во всей своей за войну изрядно пострадавшей красе. Пока Индрикис забавлялся проржавевшими в безделье весами – по медным тарелкам раскладывал гири, стараясь уравновесить скакавшую стрелку, – Леонтине за пыльным стеклом витрины пригрезилось прошлое, и она опять едва не ударилась в слезы.
– Ладно, – торопливо и нервозно заметила она, – помещение, конечно, требует ремонта, но более подходящего места для магазина трудно придумать.
Жалюзи с лязгом опустились, словно топором гильотины отрубив в мольбе тянувшиеся к Леонтине руки Руи Молбердье.
Одну за другой обошли комнаты второго этажа.
В общем и целом все осталось так, как при Ноасе. На большом диване он, надо думать, встретил свой последний час. Взгляд Леонтины задержался на толстых ножках дивана; впервые она обратила внимание на их необычную форму: гладкая, пузатая балясина внизу завершалась лапой с тремя когтями. На письменном столе два медных, слезившихся стеарином подсвечника, пустая бутылка из-под вина, еще там лежал молитвенник. В соседней комнате оцинкованная ванна, в которой, похоже, обмывали покойника. Снятая с петель дверь. Ворох гнилой соломы. В эту комнату Леонтина с трудом себя вынудила войти, не в силах отрешиться от чувства, что там все еще находится ее умерший отец.
– Помоги, снесем ванну вниз, – сказала она Индрикису, прилипшему к очередной диковинке – парусному кораблю, чудом оказавшемуся в бутылке. – Придется нам самим привести дом в порядок. Ты себе какую комнату облюбовал?
Немного подумав, Леонтина решила иначе:
– Нет, сначала деда навестим. Сам Ноас из своей могилы вряд ли обратит внимание, в какой по счету день, первый или десятый, мы его навестим, зато местный люд ублажим.
Разыскав в чулане грабли и срезав в еаду ветку цветущей вишни, Леонтина вместе с сыном снова показалась на главной улице. Уже сам факт, что они вышли из Особняка Вэягала, не мог остаться без внимания. К тому же доверенная слесарю Бричке информация, в продолжение двух часов разносившаяся по городу с помощью провинциального тамтама, все расставила на свои места. Теперь свои встречались со своими.
– С благополучным, так сказать, прибытием! А мы уж тут невесть что передумали… И гляди – сын-то как вырос. Что будешь делать, хоть какие времена, а молодые знай себе тянутся…
Леонтина в который раз описывала свои злоключения, в ответ выслушивая не менее печальные истории. И хотя все эти повести были совсем свежи в памяти, однако как Леонтина, так и менявшиеся ее собеседники события излагали сухо, деловито, не давая волю чувствам, – примерно так закоренелые сердечники обмениваются опытом по части болезней, которые врачи не берутся лечить. И лишь когда речь заходила об Индрикисе, на глазах у Леонтины навертывались слезы.
Зунтяне расспрашивали Леонтину, не довелось ли ей в дороге встретить кого-нибудь из тех, кого давно тут поджидали, о ком ходили разные слухи. В свою очередь Леонтина узнала, что дядя Август еще в добром здравии и опять отстраивает пострадавшую в войну Крепость. Антонию оглушило разрывом снаряда, на одно ухо стала плохо слышать. Паулис в новой армии обязательный срок службы отбывает. Петерис с Элвирой по хозяйству помогают. Атис в уездном городе в гимназии, вобрал себе в голову на доктора выучиться. Война принесла в семью пополнение. Прибавилась Марта, приемная дочь, совсем еще кроха, а уж такие шутки откалывает, волков, к примеру, по лесным опушкам клецками прикармлибает.
– Ну а сами-то чем думаете заниматься?
– Поживем, оглядимся, – уклбнчиво отвечала Леонтина.
Индрикис в тот момент увидел афишу.
– Maman, – не смог он сдержаться, – чудеса, да и только: в Зунте кино!
– Подожди, Индрикис, я же разговариваю. C’est са…{4}4
Это так (фр.).
[Закрыть] Что-нибудь придумаем. Время подаст совет. – С печальным вздохом Леонтина уткнулась носом в цветущую вишню.
– Оно конечно. Когда есть капитал…
– Какие у нас капиталы. Что на нас, то и наше.
– Так вы ж наследники Ноаса!
На кладбище пришлось задержаться. Поставленный Элизабете мраморный памятник, служивший теперь и надгробием Ноасу, был неуважительно обсыпан ветками и павшей хвоей. Могилы сорняками заросли.
Вернувшись домой, Леонтина первым делом отворила окна, чтобы как следует проветрить Особняк. Долго билась с плитой, дым валом валил. Но прогрелись отсыревшие кирпичи, появилась тяга, и под чугунными кругами плиты уютно зашумело пламя. Невесть откуда появилась серая кошка и, свернувшись клубком, замурлыкала на стуле. Леонтина носилась по дому с помойными ведрами, драила полы, скоблила подоконники, понемногу сбрасывая с себя одежды, пока не осталась в изящной, с годами, правда, поизносившейся шелковой сорочке. Индрикиса это немного смущало. Из замызганных кофт, фуфаек, юбок, стоптанных сапожищ и толстых чулок вылущилось малознакомое, удивительное создание с явственно обозначенными приметами женственности. Белая шея под коротко остриженными волосами открылась в хрупкой трогательности. Мать с головой ушла в работу, как будто сама себя пыталась убедить, что полна решимости и желания действовать. Ее одержимость до некоторой степени передалась Индрикису, без ворчания и хныканья он брался за то, чем отроду не занимался.
Вечером в пахнущей чистотой и свежестью комнате Индрикис в полном смысле повалился в постель, наскоро устроенную на матрасе, снесенном с чердака. Себе Леонтина постелила в соседней комнате на большом кожаном диване. Индрикис уже дремал, когда мать вошла к нему и присела на край постели.
– Ну, теперь отоспишься. После такой дороги… Comme il faut, comme chez vous{5}5
Как следует, как у себя дома (фр).
[Закрыть].
И, помолчав, добавила:
– А знаешь, мы с тобой откроем магазин. Я снова стану Леонтиной Вэягал. Такая фамилия в Зунте звучит. Для успешной торговли это много значит.
– А у нас хватит денег?
– Не совсем с пустыми карманами мы с тобой приехали, – многозначительно сказала мать.
Взяв ножницы, Леонтина приподняла рубашку и вспорола подол. При свете лампы радужно заблестели посыпавшиеся на ладонь граненые камешки.
Энергия, с которой Леонтина взялась за устройство магазина, невольно вызвала в памяти старых зунтян размах и напористость молодого Ноаса. Все началось с того, что на третий день по прибытии Леонтина снова села в вагончик узкоколейки и уехала. Неделю спустя, оглашая улицу звуками клаксона, к Особняку подкатил грузовик с огромным плоским ящиком в кузове, и семеро дюжих мужчин, потея от волнения и натуги, извлекли из него новое стекло для витрины. Та же машина доставила узкие, с отшлифованными краями зеркала. Их прикрепили по обе стороны входной двери, этим внушив зунтянам мысль, что у них на глазах происходит нечто необычайное. Малярные работы взял на себя местный мастер Пакулбсрг, а потому до исхода месяца ничего интересного не предвиделось. Но однажды утром, громыхая по булыжнику жесткими резиновыми скатами колес с деревянными желтыми спицами, снова появился автомобиль, и магазин стал принимать инвентарь. И тут опять было на что посмотреть: какие-то банки, вроде аптечных, что-то похожее на духовки, которые в печь вмуровывают. В довершение ко всему с саквояжем в руке, золотым пенсне на носу – вылитый доктор – прибыл маленький, сухонький человечек в потертом бархатном костюме и принялся расписывать фасад магазина. Стену над дверью загрунтовал синей краской. Посередке появился серый, золотым ковром покрытый слон. Над ним по дуге ядовито-зеленая с красными подпалинами появилась надпись: «Универсальные и колониальные товары. Вэягал и К°. Осн. 1921».
На открытие магазина сошлись все, кто способен был двигаться, в том числе и владельцы конкурирующих лавчонок, магазинчиков. Чудеса начались прямо с витрины, где меж коричневых шероховатых клубней («Чего глазами хлопаете, это же кокосовые орехи!») и пирамидкой сложенными большими зелеными шишками («Ананаса, что ли, не видели?» – комментарии капитана Жапура) висела позолоченная клетка с живым попугаем. Вы открывали дверь, и навстречу потревоженным осиным роем на вас налетали жалящие нюх ароматы. Понемногу приходя в себя от всякой заморской невидали, разложенной по мешкам и закромам, выдвижным ящикам и стеклянным банкам в парадной половине магазина, зунтяне с чувством явного облегчения отмечали, что чем дальше, тем больше их окружают вещи знакомые и привычные. В этой части магазина к букету экзотических ароматов примешивался прозаический запашок селедки, а также запах, который ни с чем не спутать, исходивший от задвинутой в угол керосиновой бочки, сбоку к ней был прилажен ручной насос со стеклянной меркой на уровне глаз. Чуть дальше глянцевитыми боками и пупырчатыми подошвами завлекательно лоснились пахучие галоши, в изобилии были представлены шорные изделия и деготь, без чего никому не обойтись. Словом, уходя из магазина, человек вполне резонно склонялся к единственно возможному выводу: тут есть решительно все, что нужно. И, довольный, отправлялся восвояси, пообещав себе впредь отовариваться только у Леонтины Вэягал. И маленьким зунтянам новый магазин пришелся по душе, поскольку лишь там можно было купить петушков на палочке, другие лавки как-то позабыли о таком товаре.
Лесоторговец Левитас, старавшийся во всяком явлении найти философскую подоплеку, сказал своей Саре:
– Попугай в витрине галошного магазина – в коммерции это открытие, достойное Эйнштейна. Перед тем, что нужно, остановишься, когда возникнет нужда. Перед тем, что удивляет, остановишься всегда.
К чудесам нового магазина большинство горожан причисляло и перевоплощение самой Леонтины. Перед ними предстала пришедшая из былей прошлого дама, после краткой полосы неудач сбросившая с себя личину бедности, неприметности, как совершенно ей чуждую, неподобающую. Одевалась Леонтина не слишком броско, но чуточку лучше, чем заходившие к ней делать закупки женщины, тем самым тактично подчеркивая не только их чисто человеческую общность, но и различие имущественного положения. Женщины, переступив порог магазина, никогда не забывали окинуть взглядом Леонтину, – как одета, какая прическа – в глубине души считая ее ходячим эталоном моды.
Леонтина выглядела в самом деле хорошо – ничуть не располнела, не лишилась стройности. Она носила крохотные гранатовые сережки, удивительным образом и неведомо сколько лет провалявшиеся в карманчике моряцкого мешка Ноаса, а также вновь приобретенное обручальное кольцо; на безымянном пальце левой руки оно своим блеском всем напоминало о ее печальной вдовьей доле. Правда, Леонтина позволяла себе еще одну роскошь, и в этом несомненно, превзошла супругу городского головы и жену начальника таможни: ее красивые стройные ноги неизменно украшали прозрачные, телесного цвета чулки из натурального шелка, рвались они моментально, чуть только заденешь, и стоили бешеных денег. Злые языки судачили, будто Леонтина в таких чулках щеголяет для соблазна мужчин: при каждом удобном случае выбегает-де на середину магазина и крутится, чтобы юбка взлетала выше колен. Землемерша, госпожа Вецбишкинь, к примеру, рассказывала, что шелковые чулки сами по себе сущий пустяк, а все дело в подвязках. Чтобы такая соблазнительная нагота держалась на ногах и не морщилась, шелковую паутинку приходится постоянно подтягивать, а потому-то Леонтина носит шнурованный, до самых подмышек корсет, подобный тем, что прописывают людям с переломом позвоночника.
Леонтине эти сплетни были хорошо известны, но они ее мало тревожили. Досужие разговоры и всеобщий интерес к ее особе в конечном счете оборачивались прибылью для магазина. Откровенно говоря, Леонтина и не рассчитывала на такой блестящий оборот. Вскоре она всерьез стала подумывать, не нанять ли помощницу. Впрочем, эту мысль до поры до времени оставила.
Первые послевоенные годы для Зунте обернулись расцветом. После смут и бедствий люди с жадностью накинулись на работу, строили планы, изыскивали возможности, изворачивались, рисковали, надеясь и веря, что нёсчастья позади, дела пошли на лад, не за горами благоденствие, преуспевание. Самое трудное, слава богу, пережили, день ото дня становится легче, а там будет совсем хорошо, стоит только захотеть, еще немного подналечь, еще чуточку поднатужиться – и все будет превосходно, будет прекрасно, просто отлично. С ярой одержимостью, выжимая из себя, своих близких и подчиненных последние капли пота, они и впрямь вершили такое, что поглядеть со стороны – руками разведешь. Хотя экономику считают наукой точной, а экономисты делают вид, будто на подопечной им территории все движется по установленным ими законам и посему все можно заранее предсказать и вычислить, на практике плавное течение народнохозяйственных рек всегда изобиловало нежданными и таинственными омутами. Денег тогда не хватало, и все же в обращении находились изрядные суммы. Возводили дома, основывали предприятия, покупали и продавали, меняли, улучшали, совершенствовали. Где– то возникла пустота, а где-то скапливались резервы, способные эту пустоту заполнить. Где-то праздно прозябали шестерни в ожидании силы, способной их раскрутить, а где-то была сила, искавшая себе применения. Оттого и началось развитие, оживление, чтобы по прошествии нескольких лет непонятным образом смениться насыщением и оскудением.
Леонтина, будучи коммерсанткой милостью божией, открывала все новые и новые секреты заманивания покупателей. Так, она вскоре поняла, что многодетной семье с единственным кормильцем-мужчиной, к тому же, не дай бог, и пропойцей, под конец недели приходится, что называется, зубы на полку класть. И вот за прилавком на видном месте болталась на бечевке замусоленная синяя тетрадка. Скажем, вечером в четверг мамаша Карклинь попросит отвесить полфунта жира и килограмм макарон. Когда же дело дойдет до оплаты, мамаша Карклинь грустными глазами поглядит на Леонтину, и та, без лишних слов, возьмет тетрадку, отыщет нужную страницу, где фамилию Карклинь окружают как перечеркнутые, так и не перечеркнутые столбики цифр. Лишить семью Карклиней этой тетрадки означало бы примерно то же, что человека, страдающего асфиксией, лишить искусственных легких. У Леонтины дозволялось купленный товар возвращать обратно, менять на что-то другое, оплачивать в рассрочку. В ее магазине можно было все попробовать на вкус и проверить на прочность, поспорить, поторговаться. Если в лавке у Альвариуса все сельди из одного бочонка стоили, скажем, три латвийских рубля{6}6
Курс «латвийского рубля» равнялся двум сантимам. (Примеч. автора.)
[Закрыть] штука, то у Леонтины из одной и той же бочки сельди более тощие стоили два рубля, а самые жирные шли по четыре за штуку.
Полицейский участковый Калкав в магазине Леонтины чувствовал себя как дома. Проходя мимо, никогда не отказывал себе в удовольствии заглянуть в магазин и потешить Леонтину какой-нибудь шуткой или ужаснуть злодейством, при этом он так вопил, так гоготал, что бедный попугай в золоченой клетке начинал сердито хлопать своими круглыми глазами и выкрикивать одно-единственное, за долгий век им выученное слово: «Achterhaupt! Achterhaupt!»{7}7
Затылок! Затылок! (нем.).
[Закрыть]. За разговором Калкав имел обыкновение что-нибудь забрасывать себе в рот. То из студенистой жижи чана извлечет плоскую миногу и, держа ее за хвост, протолкнет в глотку, как заправский шпагоглотатель – клинок. То на язык положит пирожное со взбитыми сливками или черпанет из мешка горсть индийских орехов. Зато никто не видел, чтобы Калкав появился в неурочные часы, когда торговля запрещалась законом. А как раз вечерами зунтянам позарез оказывались нужны и керосин, и спички, и папиросы. О воскресных утрах и говорить нечего. Словом, все были довольны, зная, что дверь магазина Леонтины с черного хода всегда открыта.
С остальными Вэягаламн отношения держались в рамках приличий. Лишь один раз по возвращении из России Леонтина с Индрикисом побывали в потрепанной войной Крепости. И этого оказалось достаточно. Уверения дяди Августа, будто Ноас не оставил никакого наследства, расходились с молвой, поставлявшей зунтянам обильную пищу для разговоров о богатствах Ноаса. Похоже, изворотливая, бойкая Антония надумала все прибрать к рукам. Да и Август, несмотря на свои восемьдесят четыре года, ни меры, ни удержу не знает. Восстановить Крепость в ее прежнем обличье– это ли не признак старческого слабоумия? Ведь клочок земли Вэягалов не превышал теперешний средний крестьянский надел; с манией величия в свое время построенный дом, по сути дела – два дома под одною крышей, – по нынешним понятиям совершенный анахронизм, подобный тем огромным, похожим на букеты шляпам, которые Ноас когда-то ей привозил из Парижа.
Август вызвал в Леонтине противоречивые чувства. Вне всяких сомнений, он принадлежал к той чудесной, давно отшумевшей поре, которая с годами в представлениях Леонтины обретала все большую прелесть и притягательность. До мельчайших подробностей помнила она, каким Август был хорошим тогда, каким тогда был добрым. Но вместе с тем понимала, что у того самого дядюшки Августа, добряка и миляги, плутавшего по закоулкам ее прекраснодушных воспоминаний, имелся двойник со своей семьей, своими интересами, – для нее, Леонтины, совершенно чужой, в какой-то мере даже неприятный. В старости Августа открылось то неотвратимое, ужасное, что с человеком делает время. Впрочем, и она не была теперь той жасминовой феей, в неком баснословном прошлом изгнавшей из своей постели сгоравшего от любви Руи Молбердье лишь только за то, что его жесткие, в темноте искрившиеся кудри заставили ее тело покрыться гусиной кожей. Но в душе она по-прежнему чувствовала себя молодой, в ней все еще жили надежды. Ей казалось, она знает, чем объяснима ее неприязнь к Августу: его супружеством с Антонией; Шестилетняя Марта, разумеется, не в счет, она не родная, а приемная дочь. Но это ничего не меняло – она могла быть и родной. «А ведь Антония всего на несколько лет меня старше!» Леонтина на миг попыталась поставить себя на место Антонии, и ее всю покоробило. «Как можно спать с таким стариком, не лучше ли повеситься!»
Родственные чувства торговым делам помеха, а потому Леонтина нисколько не обиделась, когда Антония, раз-другой заглянув к ней в магазин, вернулась в привычную для себя лавку Альвариуса. И слава богу. Обслуживая Антонию, Леонтина вся томилась от каких-то лицемерных чувств и непонятных угрызений совести, толком не зная, как себя вести. Как будто принимая за покупки деньги, она совершала нечто предосудительное, а глядя на весы, и вовсе подлость.
С молодыми, понятно, было проще. Те в разговоры не пускались, забегут и исчезнут. Петерис, тот вообще пройдет ни на кого не глядя. О чем-нибудь спросишь, робея, ответит, не спросишь – пойдет своей странной походкой, сутулясь и как бы западая вперед.
Элвира – вот кто подавал большие надежды. Было в ней что-то такое, что притягивало взоры. Казалось, она сама это чувствует, а потому вся лучилась каким-то внутренним светом, свою миловидность одновременно как бы скрывая и расточая. Иной раз Леонтина так и не могла понять, чего ради Элвира к ней заходила. Придет, постоит у клетки с попугаем и вон из магазина.
– Да погоди, куда бежишь, расскажи, как живется, – Леонтине приходилось чуть ли не силой удерживать Элвнру.
О себе Элвира рассказывала неохотно, все только про Паулиса, служившего в Риге в полку тяжелой артиллерии.
Тут же крутился Индрикис.
– Ты обратил внимание, какая у тебя красивая родственница? – Леонтина чудно – то ли задумчиво, то ли лукаво – рассмеялась, когда Элвира, вытянув шею и соблазнительно вихляя своей уже округлившейся попкой, зацокала по главной улице. Кроме них, в тот момент в магазине никого не было, можно было пооткровенничать.
Индрикис поморщился и отвернулся.
– Что, не нравится? – не унималась Леонтина.
– По мне, она хоть на голове ходи, – с досадливой ухмылкой обронил Индрикис.
«Молод он еще у меня», – подумала Леонтина, и нежность к сыну сладкой болью пробежала по жилкам. Ах, как изголодалась она по любви, достаточно нечаянной мелочи, чтобы тоска по нежности всю ее всколыхнула до сокровенных глубин с годами умалявшейся женственности. От жалости по несбывшемуся и разрушенному, от щемящей мысли «он – единственное, что у меня осталось» – глаза опять увлажнились слезами.
Долгое время Леонтине казалось, что Индрикис станет копией отца. На нежном детском личике поблескивали серые глаза Алексиса Озола, отложилась разлетистая линия его густых бровей. Потом обозначились расхождения. Рука, старательно переносившая рисунок с одного листа на другой, вдруг почему-то стала отходить от оригинала. Профиль сына не отвердел в мужской чеканности, на лице проступила расцвеченная румянцем полнота. И рост вопреки ожиданиям Леонтины продолжался недолго. На несколько сантиметров обогнав свою мать, Индрикис перестал расти.
Аппетит у него был отменный. На переменках в школе, когда одноклассники гоняли мяч во дворе, Индрикис, уединившись, один за другим уплетал бутерброды с лососиной. Челюсти у Индрикиса двигались даже на уроках. Однако учителям ни разу не удалось захватить его врасплох – так проворно наловчился он заглатывать жвачку. Словом, еда была та область, где Индрикис пожинал лавры. Еще в России приобретенная сноровка зубами и языком вылущивать семечки была поразительна. Индрикис мог на лету поймать ртом брошенную издали сливу, мог на спор, не морщась, проглотить паука любых размеров, да еще пошучивая, что все это пустяки, дескать, он едал и тело Христово, и кровь Христа пил. И только проглотить мороженое Индрикис был не в состоянии. Причину такой ненормальности установить не удалось ни рижским медикам, ни местным лекарям, но стоило языку Индрикиса прикоснуться к пахнущему ванилином лакомству, как в глубине глотки что-то начинало булькать – и все извергалось обратно.
С учебой у него не ладилось. Школа, в глазах Индрикиса, была застенком пыток, жутким учреждением, нарочно придуманным, чтобы человеку портить настроение, отравлять жизнь. В годы войны и смут наспех заложенный фундамент знаний оказался слишком ненадежным, чтобы строить на нем что-то стоящее, капитальное. Кое-какие правила он вызубрил, кое-какие премудрости усвоил, но безо всякой взаимосвязи и осмысления. Старания Леонтины шаткие познания Индрикиса закрепить с помощью домашних учи’гелей и репетиторов ни к чему не привели. С наступлением летних каникул Индрикис оживал, но уже к середине августа впадал в уныние перед лицом устрашающего будущего: опять набивать портфель книгами, опять ходить в школу.
Индрикис готов был взяться за любую работу, лишь бы не корпеть над книгами и тетрадками. Леонтине нравилось, конечно, участие сына в торговых делах. Он таскал мешки, громоздил ящики, носился с ведрами, открывал бочки, отмерял и взвешивал, тягал и перекатывал. Но она прекрасно понимала побудительные мотивы такого рвения.
– Послушай, ты, лентяй, – распалясь от злости, Леонтина стукнула по ящику с деньгами так, что с витрины скатилось несколько головок сыра, – ты у меня закончишь гимназию! Слышишь – за-кон-чишь! Не хочу, чтобы все пальцами на нас показывали!
Индрикис, по-кошачьи выгнув круглую спину, водил ногтем по надраенной жести прилавка.
– Неужели школа ничем тебя не прельщает, не нравится ни один предмет?
– Почему же, есть, которые нравятся.
– Например?
– Гимнастика, пение, урок закона божьего.
– Все равно гимназию ты должен закончить! Хотя бы потому, что ты Вэягал.
Индрикис глядел на мать исподлобья, тяжелые веки прикрывали большую часть глаз.
– Нет, maman, ты не права, я не Вэягал, а Озол. За эту четверть у меня в табеле будет четыре двойки…
Словно по мановению волшебной палочки возникшая вблизи государственная граница в будни Зунте внесла немыслимый дотоле церемониал и напряженность. Выкрашенные в белый цвет столбы с блестящими гербами придали еще недавно ничем не примечательной полоске земли значимость чрезвычайную. Хотя сама граница в общем была фикцией – ее обозначала прозаического вида канава, вдоль которой патрульные по нескольку раз в сутки в урочные часы совершали обход, – но для зунтян это новшество служило неиссякаемым источником приключений, не только комических, но и трагических. В зависимости от того, перегонялась ли обратно без лишних затей ненароком перешедшая «демаркационную линию» крестьянская корова, или сей международный инцидент приходилось улаживать на контрольно-пропускном пункте, можно было безошибочно судить о состоянии дипломатических отношений двух новых государств-соседей. Кое-кто по-прежнему обитал по одну сторону границы, а работал по другую. И вот такой местный иностранец, купив, скажем, у Леонтины апельсины, перед тем как пересечь границу в установленном с некоторых пор порядке – с предъявлением визы и таможенным досмотром, – сначала где-нибудь в укромном месте перебросит свою покупку через канаву, а затем, благополучно миновав границу, отправлялся за своим добром.
Бондарь Хейно Куресар не мог поступиться привычкой при затяжных запоях отдавать в залог бумажник с документами, так что раза два в месяц ему приходилось пересекать границу нелегально.
Зунтян будоражили разного рода таможенные истории – о тщательном, до последней складочки, обыске миловидных, невесть откуда появившихся контрабандисток, о задержанных безобидных старичках, которые по снятии с них накладных усов и бород оказывались известными на всю Европу аферистами. Не один год упивались рассказом о том, как на полу таможни обнаружили «величиной с горошину», бриллиант, владелец коего по сей день не объявился.
То, что с противоположной стороны в больших количествах завозится спирт, каждому было известно. Бидоны со спиртом подводами доставлялись по так называемой контрабандистской тропе. Иной раз, подтянув подкрепления, полицейские пытались схватить контрабандистов, временами даже возникали перестрелки, полыхали ракеты, светили прожекторы. Все жалели безвременно погибшего смазливого цыгана по прозвищу Кобелек. Лунной майской ночью он, в своей крытой повозке милуясь с хозяйкой недальнего хутора, не обратил внимания, что лошадь завезла их за границу. Полицейские, решив, что наткнулись на перевозчика контрабанды, первым делом пристрелили лошадь. Кобелек до того перепугался, что у него случился сердечный приступ. Умер он не сразу, но, почувствовав близкий конец, сказал: «В газетах пусть напишут, что умер от любви, а не от бандизма». А истинных «бандистов» задержать не удавалось, и все потихоньку попивали дешевый зарубежный спирт.
