Текст книги "Кровать с золотой ножкой"
Автор книги: Зигмунд Скуинь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)
.
Новый агроном – легок на помине! – в самом деле появился. Да еще с женой. Позднее Виестур всегда вспоминал эту встречу с волнением. Поначалу Паулис попросту оторопел. Очевидно, сходство было разительным. Однако он тотчас смекнул, что этот человек никак не может быть его приятелем Янкой, годы-то на месте не стояли. Вскоре все прояснилось. Янка Стуритис оказался дедом нового агронома. Янис Стуритис, прослышав, что Паулис был закадычным другом деда, тоже почуднел.
– Невероятно, – сказал он. – Просто невероятно. Почему? Да потому что я родился в Шампулове, это, знаете ли, тысяч пять километров отсюда. Моя жена Ольга тоже сибирячка.
– Ну и ну, – качал головой Паулис, – и впрямь невероятно. А выросли вы где?
– До семи лет в Сибири. Затем на Украину переехали.
– А учились?
– Тоже на Украине. Ольга по торговой технологии. В Нальчике.
– Ну и ну, – твердил Паулис, – тогда вам будет тут нелегко. Землица-то у нас привередливей любой скотины. Коровы и те еще издали видят, кто к ним приближается с подойником, чужаку вместо полного ведра хорошо если выдадут половину. И земля своего человека требует.
Янис Стуритис, выслушав слова Паулиса, со странной улыбкой взглянул на жену и сказал:
– Мы тут свои. – И перевел разговор на погоду – Жара-то какая, духотища – не продохнуть.
– Да, к вечеру ждите грозы, это точно, – объявил Паулис. – Не то у меня на лбу, как на яйце с птицефермы, можете штемпель поставить «брехун со Знаком качества».
На обратном пути Паулис повстречал Молодого Клепериса, которому недавно стукнуло восемьдесят, и между ними состоялся такой диалог:
Молодой Клеперис. Знаешь, Паулис, меня Леонтина сегодня выспрашивала: чувствуете ли вы себя старым? А я ей говорю: сказать, что чувствую себя старым, было бы не шибко приятно. Сказать, что чувствую себя молодым, было бы смешно.
Паулис. Друг мой сердечный, чего уж мелочиться, это раньше годы в розницу шли, а теперь идут чохом.
Молодой Клеперис. Я так тебе скажу: старым себя не чувствую. А вот сил временами бывает то больше, то меньше.
Паулис. Нет ничего обманчивей движения. Подвижный подчас оказывается неподвижным, а неподвижный – подвижным. Невозможно из движения выхватить кусочек и сказать: смотрите, вот начало, а тут конец.
Молодой Клеперис. Диву даюсь, до чего жизнь пошла пестрая. День сносно себя чувствуешь, другой совсем никуда.
Паулис. Удел молодых в этом мире миловаться, удел стариков ворчать. Нет, все было бы слишком просто, если б человек начинался с рождения и смертью кончался.
Молодой Клеперис. Я не против старости, лишь бы не было болезней. Болезнь у жизни вкус отымает.
Паулис. Взять того же Янку Стуритиса. Кто скажет, что его нет? Он снова есть. Или рожь возьми: год она хилая, едва уродится, на другой глядишь, морем разливается. И не век, не два, со счету собьешься, считая. Силу и слабость надо вместе сложить. Да пошире, с размахом. А вместе сложил, совсем иная картина получилась. Что было худо, на поверку вышло хорошо. И наоборот.
Молодой Клеперис. Как же не быть хорошему. Однако и худого хватает. У меня единственный внучок. Имя у него импортное, штаны импортные, песни импортные, пляски тоже импортные, много ли от зунтянского парнишки останется?
Паулис. О том потолкуем при встрече лет этак через тыщу.
Молодой Клеперис. Паулис, Паулис, ни словечку твоему невозможно верить!
Паулис. Дело хозяйское, не хочешь – не верь. Но пуще всего небылицы слушай, в них много правды. Это я тебе говорю!
И пока они таким манером по душам говорили под палящим солнцем среди млевших от зноя полей, далеко-далеко в море, поверх дымки горизонта всплыло облачко и стало быстро подниматься, – так поднимается взбитая белая пена, когда из подойника в бидон переливают молоко. И тотчас прокатились отдаленные громовые раскаты, как будто на небесном чердаке сыпанули из мешка яблоки.
Но облако пока было неблизко, и солнце живым огнем по-прежнему жгло. Струившийся в дрожащем мареве проселок до рези слепил глаза. Под бременем зноя в ногах ощущая еще большую слабость, Паулис, звучно отдуваясь, плелся к дому. Сердце беспокойно колотилось. Теперь и горизонт весь почернел и молнии стали постегивать. В той стороне, откуда надвигалось ненастье, друг за дружкой потухли поля. Получилось так, будто Паулис бежал вперегонки с меркнущим светом.
Сумерки настигли его во дворе «Вэягалов». Теперь над головой зависало одно-единственное облако, клочковатое, растрепанное, как неумело груженный воз сена. И, совсем как растрепанный воз, ветер терзал черную тучу, срывая с нее клочья и целые вороха.
Деревья во дворе, до той поры притихшие, разом зашипели, в кипении листвы низко накренились в одну сторону. Взбивая пыль, с громкими шлепками по иссохшей земле зарешетили первые капли дождя. Хотя шум стоял великий, Паулису вдруг показалось, что среди мертвой тишины во двор разом свалилось пять огненных стрел, – будто в колыхавшиеся на ветру деревья кто-то ткнул горящую пятерню. И тотчас раздался такой оглушающий взрыв, что Паулис грудью грохнулся на стол. Увидел – дверь сама собой отворилась и, в голубых змейках пламени, со школьным ранцем в руке влетела в комнату внучка Марите.
– Дедушка, что с тобой?
– Споткнулся я.
Сквозь закрытые окна, а пожалуй, и сквозь стены в Крепость проникал немыслимо громкий шелест дождя. Сделалось совсем темно, это Паулис понял, когда глаза у кошки загорелись, как ночью. Безостановочно стреляли молнии, стоял такой ужасающий грохот, словно мир раскалывался на куски. Дрожали оконные рамы, гудела земля.
Потом вдруг посветлело, темнота разлетелась в стороны, точно по ней жахнули добела раскаленным молотом. И опять почему-то в полной тишине Паулис увидел, как через всю комнату пролетел сверкающий огненный клуб, волоча за собой искрящуюся синюю нить.
Пахнуло резким, неприятным запахом. Дождь нахлестывал по крыше и стенам. Марите спряталась за шкаф. Поначалу Паулису казалось, ничего особенного не произошло. Но потом заметил – синяя искрящаяся нить зазмеилась по электропроводке.
– Звони пожарникам! – Паулис рывком выволок внучку на середку комнаты.
Когда подоспели пожарные, кровля хутора «Вэягалы» полыхала вовсю. А Паулис, сидя верхом на гребне крыши, с яростью стегал пламя мокрым одеялом. Брандмайор божился, что при этом Паулис еще что-то громко выкрикивал. Вряд ли он пытался огонь заговаривать, отдельные возгласы были отчетливо слышны: «Ах ты, сатана, бычина рыжемордая, а ну, пошел в свое стойло!», «Так ты заодно с казаками, с царскими недобитками!», «Прожора треклятый, все равно тебе не будет хода!»
Когда Паулиса сняли с крыши, он был уже мертв.
В Зунте судачили, будто Паулис дочерна обуглился, будто дым валил из гроба даже в кладбищенской часовне. Однако врачи заключили, не пламя его одолело, а сердце раскололось на пять частей, не выдержав неравной борьбы.
Такого гроба никто не видывал. Узнав печальную весть, друзья Паулиса собрались в колхозной столярке и за ночь смастерили дубовый гроб с трехэтажной крышкой. Нания по древнему обычаю рода Вэягалов в него положила горсть хмеля, деньги и гребень. По настоянию Виестура туда же поместили и скрипку.
После того, как могилу засыпали, осталось много песка, и друзья говорили: «Могло ли быть иначе? Наш Паулис такой человек. Как жил, так и помер – с горкой».
Погода держалась теплая, о пристанище пока горевать не приходилось. Нания с девочками поселилась в амбаре, Виестур с женой приютились на сеновале. Понемногу выявился нанесенный урон. Крыша Крепости сгорела, считай, целиком, но само строение только стропил лишилось. Вид, конечно, был жутковатый. Верхний этаж насквозь промок, весь в потеках от черной жижи. Низ в основном лишь промок. Одежду пришлось перестирать или высушить, часть мебели оказалась вполне пригодной. Только английские напольные часы остались, пожалуй, нетронутыми. Даже во время пожара, когда заклинатели пожарной кишки без зазрения совести расхлестывали струи направо и налево, часы, не прерывая размеренного хода, аккуратно и с достоинством отзванивали каждую уходящую четверть часа.
Но следовало подумать о будущем. В любой момент могли зарядить дожди, а дом – словно выдвинутый ящик стола. Да и зима не за горами, в мороз какое житье в амбаре, уж тем более на сеновале.
На следующий день после пожара председатель колхоза Шкинейс объявил Виестуру, дескать, судьба позаботилась, чтобы ключи от одного фабричного производства дома у него до сих пор завалялись, – вон гляди, на столе лежат. Правление, правда, пока не собиралось, но если этот дом не отдадут Виестуру с его пятью дочерьми, можно считать, у него, председателя, всякое соображение сквозняком повыдуло. Короче говоря, Виестур со своей семьей может готовиться к новоселью. Виестур поблагодарил, сказал, что поразмыслит, а Шкинейс, в свою очередь, заметил, что размышленье вещь хорошая, на сей раз, однако, пусть не слишком ею увлекается.
Вечером Виестур вызвался отвезти Валию в магазин за свежим хлебом. По дороге будто ненароком отклонился в сторону к так называемым фабричным домам. В общем это был в чистом поле выросший жилой район колхозного поселка. Примерно год назад съехались сюда экскаваторы, бульдозеры, краны, синие прицепы-теплушки. Первый десяток домов уже был готов – одинаковыми кубиками выстроились в ряд с крутыми крышами под красным шифером. Конец улицы, откуда началось строительство, вид имел вполне благоустроенный. И дома казались добротными– одни белым кирпичом облицованы, другие из бетонных блоков.
Виестур притормозил машину и сказал, что ему нужно заскочить к Кривому Карлису, отпрыску в третьем колене ранее упомянутого Кривого Вилиса. Может, и Валия с ним заодно зайдет?
Кривая Зента с радостью провела их по новому дому, показала, какая у них кухня и какая кладовка, где помещается отопительный котел и как без особых хлопот заполучить горячую воду. Виестур в тех игрушечных комнатках перемещался, опасливо вобрав голову в плечи.
– Ну, что скажешь? – спросил Виестур Валию, когда они опять сидели в «Жигулях».
Валия у него была жена умная, поняла с полуслова.
– Что тебе сказать… С одной стороны – сказка. Новое всегда есть новое. Горячая вода понадобилась, поднес спичку к газовой конфорке – и мойся себе на здоровье в ванной. С уборкой тоже просто. А с другой стороны… Для большой семьи, как наша… Там негде укрыться, некуда забиться. Все друг к дружке приклеены, привязаны. Нания на каждом шагу будет у меня поперек дороги, а я у Нании. Если она, конечно, собирается в Зунте остаться, а может, захочет в Ригу к Зэте или Элмару. У Зэте своя квартира, и чернявый мальчонка Нанин по душе.
– Мда-а. – Легко в руках у Виестура крутилась хрупкая баранка, выражение лица задумчивое, сосредоточенное. – Из планочек сколочен. Славный сигарный ящик, честное слово. Разболится живот, того гляди, как бы дом ветром не сдуло.
На том дискуссия о местожительстве не закончилась. Байба и Марите полагали, что в фабричный дом следует переехать безо всяких колебаний. Жить в новом доме считается шиком. Девочки из новых домов только между собой дружат и других в свой клуб не принимают. Жить в новом доме так же здорово, как, скажем, носить джинсы фирмы Левис или гулять по Зунте с пуделем, афганской борзой, эрдельтерьером или на худой конец с доберманом-пинчером.
Элмар, недавно получивший кандидатскую степень, работал в одном из рижских научно-исследовательских институтов. Был женат на лаборантке того же института. Снимали комнату в районе Чиекуркална. Детей пока не было. Свою точку зрения Элмар изложил в письме: «Поскольку я ушел из дома и в деревню возвращаться не намерен, у меня по этому вопросу нет права голоса. Все же ваш уход с хутора «Вэягалы» и меня затронет. В Риге я пока на птичьих правах. До сих пор я жил в уверенности, что за спиной всегда Крепость, дверь которой днем и ночью для меня и Сандры открыта. Хотя бы в праздники, на летний отпуск. В новом доме вам самим едва места хватит. Конечно же мне будет жаль».
Раймонд был строителем, колесил по всей Латвии. Прописан был в Валмиере. Женился, разводился, опять женился. Детей воспитывали родители жен. «В принципе я за новый дом, – сказал он. – Но ведь нет в нем той квадратуры, чтобы крестьянин мог крестьянской жизнью жить! Разве есть там прихожая, где мокроступы после коровника скинуть? Кухонька тесная. На плиточке ихней котел картошки поросятам не сваришь. С коровником тоже не все до конца продумано».
Прибывшая из Риги Скайдрите с грустным видом обошла обгоревшую Крепость.
– Брошенных домов предостаточно, – сказала она. – Прибавится еще один. Это в порядке вещей. Сколотить новый дом, конечно, проще, чем возиться со старым. На время, может, это выход. Но только на время.
– Это как же понимать? – Каждое слово сестры Виестуру казалось важным.
– В тот день, когда деревня окончательно перейдет на квартирную систему, ее спокойно можно будет отпевать. Квартирный дом лишен прочной памяти поколений, и квартира не требует потомственных обязательств.
Когда спросили мнение Солвиты, она ответила так:
– И я люблю считать звезды. Мне нужна дедушкина крыша.
Всякую свободную минуту Виестур проводил в погорелом доме, вроде бы собирал разбросанные вещи, а на самом деле частенько ловил себя на том, что под благовидным предлогом предается праздным мечтаниям. Как ни странно, только теперь, когда дом лишился крыши, он разглядел в нем много такого, чего прежде не замечал. Дверные петли оказались искусной работой кузнеца-умельца. Печь в так называемой комнате Элизабеты из голландских изразцов сложена. Под отколупнувшейся краской открылись дубовые полы – и какие! А тут – ты смотри! – на дверной притолоке погодно отмечался рост кого-то из Вэягалов. Это мог быть и отец его Паулис или дядя Петерис. А вот на этой печной лежанке лет через двадцать могла бы Валия греть свои кости…
Он немало удивился, обнаружив, что в различных местах старого дома ему в голову приходили одни и те же мысли, воспоминания; так, в прихожей, у вешалки, он всякий раз смотрелся в зеркало и думал: кто ты такой? А проходя под лестницей, всегда касался ладонью телесной гладкости опорного столба – и перед глазами почему-то возникала одна и та же картина: осколки любимого блюдечка Зэте и опечаленная мордашка смуглолицего Яниса Вэягала, ее сына.
Неделю спустя Шкинейс спросил, так что он надумал. Виестур ответил, вопрос серьезный, нельзя ли подумать еще три дня.
– Хорошо, – сказал председатель, – подождем до понедельника.
Воскресным утром Виестур пешком отправился в Зунте. В глубине подсознания смутными тенями, как рыбы в воде, когда смотришь с высоты моста, снова ли догадки относительно цели этого похода. Уже несколько дней его томило желание переговорить с Петерисом, а в то же время ужасно не хотелось встречаться с Леонтиной. «Эта тетушка мне совсем не по нутру, – рассуждал он, – опять уморит своим нескончаемым трепом». Леонтине уже было за сто. После поездки в Англию, откуда она вернулась с прахом Индрикиса, ее было не узнать. Ходила с палочкой, зимой и летом куталась в драную шубейку. Однако по-прежнему красилась и пудрилась.
Петерис отпраздновал свой семьдесят шестой день рождения, но в противоположность Паулису, в этом возрасте лишившемуся подвижности, был все еще бодр и деятелен. В консервном цехе точил ножи, в хозяйстве Гунара возделывал сад и огород, а когда Гунар отбывал в дальние рыболовные туры, топил в новом доме котел. И все бегом, вприпрыжку, обратно в Особняк – покормить свою козу Левкою, присмотреть за хозяйством Леонтины.
Договор о розыске Ноасова наследства оставался в силе. Исключая холодное время года, когда земля промерзала, дважды в неделю, как посмеивался Петерис, он отрабатывал за жилье. Давно изуверившись в том, что клад будет найден, Петерис копал понемногу, больше по привычке и, разумеется, еще потому, что начатое дело бросать негоже. Комичная сторона истории со всей наглядностью раскрылась примерно неделю назад, когда Леонтина, увидев Петериса с лопатой за работой, осведомилась: «А это что за раскопки?» Услыхав, что Петерис уже второй десяток лет разыскивает клад Ноаса, Леонтина спохватилась: «Ну да, ну да, все верно».
В то воскресное утро, подходя к Особняку, Виестур к немалому для себя облегчению убедился, что в дом заходить не придется. Петерис крутился в саду и, заметив Виестура, еще издали крикнул:
– Вот кстати, вот хорошо, а ну иди скорей. Помощник требуется.
Той ночью на вечнозеленые пастбища запредельного света ушла Левкоя, коза Петериса, во многих отношениях скотина примечательная. Пятнадцать лет исправно снабжавшая хозяев молоком, свой шестнадцатый год Левкоя провела на заслуженном покое, лишь изредка вставая на все четыре ноги, остальное время полеживая в углу коровника и пощипывая подносимые Петерисом лакомства.
– Яму и сам могу вырыть, – сказал Петерис, – а нести лучше на попоне – каждый за свой конец.
Долго ломали голову, где яму копать, скотина на совесть откормлена, не коза, а буйволица, могила нужна основательная. Наконец решили: наиболее подходящее место на границе участка – под серебристой ивой. Когда яма была почти уже вырыта и Петерис пустился в объяснения, чем коза от черта отличается – у той рога изогнуты назад, в то время как у черта они вперед загнуты, – под россыпью белых песков лопата обо что-то царапнулась. Несколько минут спустя стало ясно, что они наткнулись на обвязанный куском кровельного толя большой сверток.
Петерис повел себя довольно странно. Находка его взбудоражила. Он бросил на землю лопату и, размахивая руками, забегал вокруг ямы, весь дрожа. Выходит, Ноас в самом деле оставил наследство. Вот он, зарытый им клад…
– Не копай… Дальше не копай… Надо позвать Леонтину. Вынимать будем в ее присутствии, чтобы потом не было кривотолков.
Леонтина дала знать, что спустится минут через пятнадцать. Не успела-де закончить утренний туалет. Она не намерена принимать отцовское наследство в халате, не приведя себя в надлежащий вид.
Пока ждали Леонтину, подошел внук Молодого Клепериса по прозвищу Бутылочный Клеперис. Поразительный нюх на расстоянии угадывать необычайные события в этом роду, надо думать, закрепился генетически.
– Ну, что, взрывчатку откопали? Не вызвать ли саперов?
– Нет, – сказал Петерис, испытывая огромное облегчение оттого, что может произнести эти слова. – Нашлось Ноасово наследство! Понимаешь, Ноасово наследство!
Когда наконец явилась Леонтина в черном платье с кружевами, в парчовых туфлях на высоком каблуке, с ридикюлем из старофранцузского гобелена на локотке, – у раскопа собралось уже человек двадцать: глава местного общества по охране памятников старины Саулиетис, уполномоченный милиции Донынь, киномеханик Маркус, бывший радист, а ныне пенсионер Гайлит и другие.
– Ну, и что там? – спросила Леонтина, не выказывая ни малейших признаков волнения.
Кровельный толь был крест-накрест перевязан проволокой, настолько поржавевшей, что сама рассыпалась, стоило только дотронуться. Под толем оказался истлевший брезент и слой промасленной бумаги. Лишь затем открылось содержимое свертка.
В дни первой мировой нойны покидая свой дом, Ноас думал о возвращении. И зарыл в землю топор, пилу, стамеску, рубанок, гвозди, коловорот, шурупы, плоский плотницкий карандаш и металлический угольник. Странно, что среди этих практичных вещей оказалась и одна блестящая пуговица с капитанского мундира Ноаса. Под этим свертком, чуть глубже, был зарыт запечатанный воском глиняный горшок с рожью; Петерис зачерпнул горсть, пропустил зерно сквозь пальцы, одно на зуб положил – живое!
«Ай да Ноас, ну и плут! – зунтяне, как обычно, в своих высказываниях тяготели к обобщениям. – Надо же, так всех обвести вокруг пальца. Мы-то думали, Ноас вообще не от мира сего, по земле не ходит, а по воздуху летает на несколько голов выше наших! Вот тебе и карусели, питомник для выращивания грибов с лунной подсветкой и стол для азартных игр с с катающимся шариком…»
– Этим хламом распорядитесь по своему усмотрению, если никому не нужен, снова в землю закопайте, чтоб под ногами не путался, – объявила Леонтина, пренебрежительно скользнув взглядом по содержимому свертка.
– Тогда уж ты, Виестур, и забирай. Тебе дом отстраивать, сгоревшую крышу ладить, – сказал Петерис, невесть почему глянув на Виестура почти сердито.
Блестящую пуговицу он собирался бросить обратно в раскоп, но, передумав, спрятал в карман.
Леонтина потопталась возле ямы, с интересом оглядела стоявших, однако ничто не задержало ее внимания.
– Петерис, с какой стати ты меня позвал?
Петерис, щурясь от яркого утреннего солнца, собрался было ей объяснить, но Леонтина уже переключилась на другое: ей захотелось узнать, что вечером покажут по телевизору.
– Леонтина, – голос Петериса прозвучал на редкость твердо, – я тебе уже говорил, какая беда приключилась с Крепостью. Им там приходится начинать с нуля, ни кроватей, ни стульев. А у нас дом полон всякой рухляди, может, воз наберем?
– Стульев сможем дать по меньшей мере полдюжину, – сказала Леонтина. – И стол. Заодно забери и отцовскую кровать. Никаких золотых ножек у этого лежака, разумеется, нет, но для спанья пригоден…
– Так что, Виестур, берешь?
– Отчего ж не взять? Спасибо. На той неделе вечером увезу.
Воротившись домой, Виестур бережно положил на землю, узел с инструментом, вытер пот со лба, созвал домашних и объявил:
– Ну, а теперь за работу! К осени дом должен быть под крышей.
Когда он произнес эти слова, крупная птица пролетела над прокопченными стенами Крепости – слева направо. По древнему поверью то был добрый знак.
От яркого ли солнца, от быстрой ли ходьбы у Виестура зарябило в глазах, и сквозь мельтешащие радужные прочерки и блики ему почудилось, он уже видит старый дом, восставший из пепла для новой жизни.
По давнему крестьянскому обычаю Петерис Вэягал привык рано вставать, часа за два до начала работы. Дела всегда находились: улицу перед домом подмести, воды и дров натаскать, печь растопить. Однажды Петерис подумал, что мысли в нем живут на манер жужжащих шмелей – не любят отлетать далеко, кружат себе, не выпуская дом из виду. Выйдет Петерис во двор, вдохнет полную грудь свежего воздуха, прикинет в уме, какой ждать нынче погоды, поговорит с собакой и уж направится в коровник, чтобы задать Левкое корма, да вспомнит, козы-то нет, коза похоронена. Ночью булыжную мостовую перед Особняком большой каштан усыпал первыми желтыми листьями. В детстве Петерис всегда с нетерпением ждал листопада, как ожидал и прилета скворцов, первого снега, праздника Лиго и рождества. Петерис сунул руку в карман, нащупал пуговицу от капитанского мундира Ноаса. Чего ради Ноас зарыл в землю пуговицу? Или попала в яму случайно? Поднес поближе к глазам блестящую штуковину. По-старинному добротна и размеров внушительных. И вроде бы не полая, с каемкой по окружности. Увесистая…
А капитанский мундир Ноаса с остальными девятнадцатью пуговицами (еще четыре, завернутые в бумагу, лежали в кармане) в тот момент находился на Канарских островах, когда флагман колхозной флотилии «Зунте», после принесенных извинений судостроительной фирмы, вошел в сухой док для устранений мелких неполадок. Мундир висел в каюте первого механика Гунара Вэягала.
Те времена, когда каждое плавание начиналось и кончалось в Зунте, давно отошли в прошлое. Теперь корабли подолгу не возвращались из района лова. Выручали самолеты – одна смена прилетала, другая улетала. Поскольку судно очутилось в доке в силу непредвиденных обстоятельств, день-другой пришлось провести в Лас-Пальмасе.
«Зунте» было совсем новым судном. Полгода назад Гунар сам привел его первым рейсом к берегам Африки. Вот тогда – незадолго до отплытия – у Гунара состоялся разговор с Паулисом. Паулис, величая его капитаном, спросил, как живется. Гунар ответил, что живется хорошо, хоть он и не капитан. «Не беда, – ответил Паулис, – станешь капитаном. Знаешь, что сказал Суворов? Плох солдат, который в своем ранце не носит маршальский жезл. А ты в своем ранце носишь капитанский мундир?» – «Пока еще не обзавелся», – отшутился Гунар. И тогда Паулис опять рассмеялся своим задорным, по всему Зунте прокатившимся смехом. «Будет у тебя капитанский мундир. Это я тебе говорю!» Ручаться не станет, но в молодости ему приходилось слышать, будто тот мундир из шерсти кенгуру соткан. Гунар все это воспринял как обычный треп. Но к отплытию судна Паулис был тут как тут. Никакие отговорки не помогли, мундир пришлось принять. Гунар про себя еще подумал: «Под старость все немного с приветом».
На судне Гунар занимал каюту вместе со вторым механиком Лонгином Жибейкой, веселого нрава пронырой и повесой. Стоило Лонгину всего один вечер покрутиться в чужом городе какого угодно дальнего берега, чтобы он совсем как репродуктор в универсаме смог выдать справку, где что искать и где что есть, куда стоит заглянуть, а куда не стоит, чем это место отлично от других и чем оно другим подобно. Койка Лонгина была сплошь обклеена ярлыками различных отелей, завлекательными картинками, подставками для пивных кружек и броскими эмблемами с фирменных пакетов. Его чемоданы были забиты каталогами и рекламными проспектами. Подобный стиль жизни имел свои последствия: Лонгин Жибейка хронически страдал от безденежья.
Хотя судно и стояло в доке, команда не покидала корабля и вахты несли своим чередом. Однажды, когда Гунар появился в машинном отделении, опечаленный Лонгин, смущаясь, спросил, нельзя ли ему вечером напялить на себя тот потешный музейный мундир, что висит в шкафу, его собственный, видишь ли, в подмышках лопнул по шву, а после захода солнца в одной рубашке выходить на берег не совсем солидно.
– Ну, завелся! Надевай и носи на здоровье! Нашел ради чего конференцию устраивать.
С мундиром Ноаса Лонгин Жибейка не расставался до самого отбытия.
Утром в день отлета Лонгин с сердечной благодарностью вернул взятый напрокат мундир, с не меньшей сердечностью принеся извинения за то, что вместо четырех завернутых в бумагу запасных пуговиц осталась только одна. «Понимаешь, какое дело! Помнишь Apartado Correos, это от почты сразу налево, там рядом с баром «Mamelic» стоит музыкальный автомат. Так он эти пуговицы жрет как ненормальный. Бросишь жетон за двадцать сентисимосов – он тебе проиграет пластинку. Бросишь пуговицу– сыграет сразу две. Уж ты не сердись, три пуговицы я проиграл».
Гунар посмеялся, буркнул что-то вроде «ну, ты даешь» – и больше о том не вспоминали.
Пересадка была в Париже. Дальше летели рейсовым турбореактивным самолетом. Последующие события Гунар Вэягал будто бы излагал так.
«И вот сидим, ждем своего пожирателя атмосферы, пора бы ему приземлиться. Рядом расположились совсем молоденькие девчушки, я-то думал, молодежный ансамбль или что-то в этом роде. Ан нет, спортсменки, возвращаются домой с мирового первенства по художественной гимнастике. Да, и еще пара православных священников, званий их не различаю, но, судя по всему, один генерал, другой рангом пониже. У того, который главный, глаза как у ребенка: пытливые, любознательные и такие цепкие – поглядит на тебя, будто тисками зажмет. В руках высокий посох с золотым навершием. Уж эти, думаю, с какого-нибудь съезда сторонников мира или международной конференции едут. Наконец сообщают: начинается проверка. Таможенники с пистолетами в кобурах копаются в чемоданах, щупают карманы. Что им надо, чего ищут, понятия не имею, лопочут что-то по-французски, я только плечами пожимаю. Перед посадкой полагается пройти через контрольные ворота.
Настал мой черед, прохожу – и сразу лампочки замигали, сигнал заверещал. Ну, завелись! Охранники подзывают переводчика – дескать, есть у меня что-то такое, чего не показываю. Говорю, нет ничего, пусть смотрят, где хотят, пусть обыскивают. Вторично прохожу через те же ворота, опять огни мигают, сигнал надрывается. И покуда мы там препирались, идет через ворота православный генерал. И у того огни горят и сигнал верещит. Но он спокойно что-то объяснил служащему, еще что-то добавил, я сразу смекнул, речь обо мне. Охранники смачно посмеялись по– французски, будто он им анекдотец выдал или отмочил ядреную шутку, – французский смех, его, знаете ли, ни с каким другим смехом не спутаешь. И меня пропустили.
– Прошу прощения, – уже потом, по дороге к самолету обратился я к хозяину золотого посоха, точнее, я никак к нему не обратился, кто знает; как к нему положено обращаться, а просто спросил: – Каким образом, позволено будет узнать, вы успокоили этих людей?
Он глянул на меня раз, другой, затем ответил на чистейшем латышском языке, я бы даже сказал – с нашим зунтянским выговором:
– Золото пуговиц моряков, как и золото моего посоха, суть золото профессиональной принадлежности. Таможенные правила на него не распространяются.
Так вот и выяснилось то, о чем прежде никто не догадывался: пуговицы Ноасова мундира в самом деле оказались золотыми. Присмотрелись к ним повнимательней – искусная ювелирная работа. И проба высокая. На одной из пуговиц мастер даже свое имя проставил – «Якоб Скангал. Амстердам».
19
Жена Виестура Вэягала Валия пятью дочерьми разрешалась на диво легко и быстро, а потому теперь, снова оказавшись в положении, в основном тревожилась о том, чтобы роды не застигли ее в неподходящем месте – в поле или на дороге. Шестой ребенок и поразил ее, и обрадовал. Он никак не планировался. А потому приметы, которые с самого начала надлежало воспринять как подаваемую ребенком весть, она истолковала превратно, посчитав их за несколько поспешное, но в общем неизбежное прощание с женским плодородием. Когда же осознала свою оплошность, Виестур смеялся так, что стекла в окнах дребезжали.
– Ян Райнис, женушка, на этот счет хорошо сказал: борьба еще не кончена, тебе, Лачплесис, спешит на помощь Спидола! У нас и без того в последнее время развелось слишком много разоружившихся мужчин, меня в их компанию что-то не тянет.
Но Валия все никак не могла прийти в себя, краснела, словно девчонка.
– Да ты не волнуйся, – успокаивал ее Виестур, – такой ты мне еще больше нравишься. Если у нас с тобой детей не будет, у кого ж они будут? Дом большой, зарабатываем прилично и на здоровье пока не жалуемся.
В продолжение всей осени Виестур жил с каким– то неземным, чудесным чувством, будто он не по тверди ступал, а скользил по воде. Жизнь вроде бы шла как обычно, в то же время необычно. Настоящее и будущее переплелись настолько, что действительное от кажущегося не отличить. Да, он и впрямь был счастлив. Неприятностей, забот по-прежнему хватало. В этом смысле мало что изменилось. Но при всем при том отличное настроение Виестура так прочно стало на якорь – ни поколебать его, ни с места сдвинуть; так иногда в горячую летнюю пору подойдет и на каких-то там небесных крюках прочно держится сенокосная пора; высоко, привольно разливается небесное сияние, даже наплывающие временами кучерявые облака ничего не затмевают, а ещё больше оттеняют яркую синеву неба.
