Текст книги "Кровать с золотой ножкой"
Автор книги: Зигмунд Скуинь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)
Август постоял немного, потом, вздохнув еще тяжелее прежнего, поплелся обратно в баню. И, уходя, услышал, как в комнате Элизабеты часы пробили два пополуночи.
Завтракала Элизабета отдельно, поскольку вставала поздно. Но обедать выходила к общему столу. То, что Элизабета может завести разговор о ночном происшествии, разумеется, исключалось. Но их взгляЛы непременно должны будут скреститься. Дальше в своих мыслях Август не заходил. Но именно это его и терзало – какими глазами Элизабета посмотрит на него при встрече. И какими он посмотрит на Элизабету.,
Но она смотрела на него так же, как н раньше: сосредоточенно, пристально, невозмутимо. Еще не уверившись в том окончательно. Август отводил глаза в сторону, чтобы выиграть время. Румянец, похоже, залил даже его склоненную шею. Такого оборота он не ожидал. Волнение, вместо того чтобы улечься, трлько теперь по-настоящему дало о себе знать. Неодушевленное внимание Элизабеты неожиданно всколыхнуло в нем новые чувства – озадаченность, строптивость, удивление. Впервые Август взглянул на жену брата с откровенным вызовом. Браковщица, решив, что Август собирается что-то сказать Элизабете, умолкла. Но Август, не говоря ни слова, упорно смотрел на Элизабету. Лишь теперь он поистине увидел и оценил ее красоту – высокую шею, овальный подбородок, тонко очерченные уши, густые, цвета солода волосы, прямые и слегка развернутые плечи, скорее полные, чем худые руки, большие, круглые, вздымающиеся груди и гибкую тонкую талию. С неторопливой откровенностью Август скользил по ней своим взглядом, разравнивая складки одежды, развязывая узлы, срывая кружева и расстегивая пуговицы. Тягостная тишина нависла над столом. Старая Браковщица намеревалась продолжить прерванный рассказ о дне поминовения усопших на кладбище, но, поддавшись общему настроению, лишь неловко крякнула. Август еще некоторое время смотрел на Элизабету. Между тем ее взгляд не изменился.
Только щеки побледнели, встрепенулись ноздри, а прямая, прилепившаяся к стулу спина подрагивала будто от озноба.
Подоспела жатва. Август неотступно думал о Элизабете, по она как будто затерялась в хуторских полях, в разливах ржи, пшеницы, ячменя, в овсах. Вечерами он в изнеможении валился на кровать, а в ушах по-прежнему навязчиво и сухо вжикала коса, повизгивал точильный брусок. Бесчувственной колодой засыпал Август тяжелым, беспробудным сном, а чуть свет опять бывал на ногах. Затем пришла пора молотильной толоки. С семи окрестных хуторов созванные помочане насилу управились с преобильным урожаем, а все завершилось пиром по случаю обмолота. С языческой жадностью пили пиво, плясали и пели. Водоворот веселья мало-помалу раскручивал Августа, как раскручивается мельничный маховик. Но в разгар веселья он вздрогнул, застыл на месте: в ночной темноте меж колодцем и коровником забелело платье Элизабеты. Августу захотелось узнать, куда она пошла. Усадьбу теперь обступали сжатые опустевшие поля. И хотя Элизабета вроде бы отдалялась, она не исчезла и даже не уменьшилась. Небо по-осеннему низко придвинулось к земле? и в ярком блеске звезд Элизабета время от времени оглядывалась.
Август провел рукой по лицу, протер глаза. Что за чертовщина – у колодца стояла Мария Дренмач. Да и оттуда, где он стоял, сжатые поля вообще не видны. В голове явно что-то не в порядке, скорее всего от бешеной работы последних недель, крепкого пива и куцего сна. Он поднял руки, они пахли зерном и потом. Он и сам превратился в зерно, полова и пыль обволокли тело чем-то вроде корочки. Удастся ли смыть ее водой и мылом или придется сдирать, как обдирают зерна в мельничных поставах.
Август толком не помнил, как он опять очутился в саду под окном Элизабеты. Тьма беспросветная. В ушах стрекотанье кузнечиков, звон крови в висках, будто он пробежался с мешком зерна за плечами. Аромата маттиол на этот раз не почувствовал, горячий запах пота, казалось, плыл от отавы, из лиственной чащи деревьев. Темнота воронкой затягивала в себя ночь, переливая ее в Августа. И у ночи были его очертания. Он ничего не ощущал, кроме тяжести собственного тела, но ощущение нависло кошмаром, и от него не терпелось избавиться.
Август сбросил одежду в предбаннике. В большом котле должна быть холодная вода. Нащупал корец и, привычным движением сдвинув крышку из неструганых досок, окатил себя раз, другой, так что дух захватило, и, пока со звоном стекала с него вода, еще не открыв глаза, не прочистив уши, левой рукой убирая со лба мокрые волосы, Август скорее догадался, чем почувствовал, что в бане он не один. Расползлись по телу запоздалые мурашки, и Август, щупая ладонью темноту, шагнул вперед. Он не ошибся. Чья-то рука коснулась его, отпрянула, опять потянулась.
К тому времени, когда забрезжило утро и Элизабета, вновь облачившись в белое платье, ушла от него садом, такая величавая, нарядная, что даже казалось, над головой у нее плывет неразлучный светлый зонтик, – Август изведал много нового, но до сути вещей так и не добрался. Разочарован он не был нисколько, подобные глупости на ум не приходили. Однако и счастья не ощутил. Смущало, что на такой поступок Элизабета решилась скорее из злости, чем по любви. Злости, быть может, потому что не силой он ее взял, а самой Элизабете, истомившейся от тоски и желания, пришлось сделать первый шаг, это унижало ее гордость, ранило самолюбие, но и бороться с собой уже не хватало сил. Потому в ее ласках мешались беспамятство и злоба, ожесточение и покорность. Временами казалось, она хочет, чтобы Август делал ей больно; оттого, должно быть, больно делала ему, гневно всхлипывая, дрожа от возбуждения.
Они расстались, не сказав друг другу ни слова. За обедом Элизабета сидела на обычном месте и смотрела на него своим обычным взглядом. Август тоже вел себя так, будто ничего не случилось. Чему сам немало удивился. Впрочем, отоспавшись на сеновале, помывшись и сменив белье, он не вполне был уверен, что все отложившееся в памяти – то перемежаясь с бредом, то возникая в мельчайших подробностях – произошло на самом деле. Хотя теперь Элизабета влекла его к себе больше, чем когда-либо, Август подумал, что так оно, пожалуй, лучше – все выбросить из головы и жить как раньше.
А неделю спустя они снова встретились в бане. Женщины мылись в первую очередь – Элизабете случилось задержаться, Августу случилось раньше прийти.
Так продолжалось до возвращения Ноаса. Наедине онн не говорили друг другу ни слова. Но тогда Август спросил Элизабету:
– Дальше-то как?
– Никак, – ответила Элизабета. – Я перед ним виновата не более, чем он передо мной.
Август решил не встречаться с Элизабетой. Но и после отплытия Ноаса встречался с ней еще раз десять. На следующий год у Элизабеты родился Якаб Эрнест.
Август с кривой усмешкой поглядывал на сверкавший золотом капитанский мундир Ноаса. Ему почему-то казалось, что таким мундиром брат обзавелся главным образом ради него, не столько даже чтоб покрасоваться, а чтоб постоянно колоть ему глаза своим превосходством по части денег и власти. В этом броском, показном, ребячески наивном одеянии Август видел воплощение всего того чуждого, странного в характере брата, что возводило между ниИлн преграду. Впрочем, не одному Ноасу можно было бросить упрек за отрыв от земли, за картежный азарт, готовность ради выигрыша заложить отца с матерью. В последнее время этим болели многие. Правда, Ноас шел впереди, задавал тон. Но Август был убежден, не от него пошли бациллы. Брат сам заразился. Бациллами этими был зачумлен весь молодой, неслыханно быстро растущий город, и нелегко было понять, какие корни питали его лихорадочный рост. Новая заповедь «деньги плодят деньги» все перевернула вверх ногами. Такие слова, как «обрабатывать», «рыбачить», «выхаживать», «трудиться» почти исчезли из разговорного обихода. Говорили о выгодных сделках, надежной ренте, логоворах. и контрактах, о том, что надо что-то провернуть, учредить. Сравнительно легко дававшиеся деньги с такой же легкостью таяли в шумных, размашистых пиршествах и нескончаемых тяжбах; друг на друга подавали в суд, на пересуд, допекали соседа и ближнего, ни в чем не давая поблажки. Днем главная улица пестрела множеством невесть откуда явившихся искателей счастья. По ночам галдели, дебоширили пьяницы, били в домах стекла. Боль и горечь доставлял этот новый город Августу. Разрастание заразы он с грустью отмечал всякий раз, появляясь в Зунте. Ему казалось, он заблудился: вокруг чужие, алчные лица, праздные люди, готовые хватать все, что под руку попадется, пустая бессмысленная суета.
Поэтому Август от души радовался, обнаружив в Якабе Эрнесте тягу к земле. Это и было для него доказательство, что Якаб Эрнест его сын. Природные наклонности Якаба Эрнеста служили тому более весомым подтверждением, чем то, что он появился на свет с его, Августа, легкой горбинкой на носу и карим крапом в голубых газах. Трезво поразмыслив, Август пришел к выводу, что у него нет малейших оснований связывать надежды с будущим Якаба Эрнеста, и все же при постоянной их близости Август частенько терял голову, совершая опрометчивые поступки. Поскольку он все еще любил Элизабету, ничего иного не оставалось, как тешить себя обманом – сначала хозяйство на ноги поставлю, а там посмотрим, как жизнь повернется.
Тем летом, когда Ноас взял с собой в плавание Якаба Эрнеста, в усадьбе Вэягалов закончили погреб – больше Август не смог придумать никаких строительных работ. Казалось, тут бы и порадоваться, однако самочувствие у Августа было скверное, по ночам донимали кошмары, с утра вставал вялый, разбитый. Как-то пополудни, тихим предосеннпм днем, подымая пары, Август заметил, как закружилась над ним черная бабочка. Потом села на лоб, замерла. Стараясь отогнать ее, Август резко мотнул головой, и тотчас перед глазами полыхнула черная пустота, как будто он неосторожно засмотрелся на солнце. Плуг выскочил из борозды, но лошади не остановились. И он плелся за ними, толком не понимая происходящего. У межи лошади стали, и Август немного пришел в себя. Ноги подкашивались, было такое ощущение, будто мышцы на них оборвались и болтаются вокруг голени. Бросив упряжку в поле, Август побрел домой. Лошади, в недоумении тихо всхрапывая, потянулись следом.
Не помогли на этот раз ни жаркая баня, ни настойка золотого корня. Немощь не отступалась. С утра Август еще перемогался, а к вечеру опять его скручивало. Так и не разобравшись, что за хворость его одолела, две недели провалявшись в постели, Август разыскал бумагу и написал завещание, в котором все свое движимое и недвижимое имущество отказывал Якабу Эрнесту.
В тот же день почтальон принес Элизабете письмо с английской маркой, в нем Ноас извещал, что барк «Катрина» затонул у берегов Ирландии. О Якабе Эрнесте в письме было несколько слов: «От пережитого лишился памяти, надеюсь, временно».
Поджидая возвращения Якаба Эрнеста, Август на изголовье кровати проставлял черточки. После двадцати восьми Якаба Эрнеста привезли домой. Увидел его Август и почувствовал, как половинка сердца перестала биться, почувствовал со всей определенностью. Сначала по сердцу как бы прошлась стальная струна, какой режут бруски масла, и сердце дернулось от жгучей боли, потом правая сторона совсем одеревенела. Ночью Август вышел к морю, залез в первую попавшуюся лодку и стал неумело выгребать в открытое море. Лодку крутило на волнах. Густой туман обволакивал холодом. Возможно, Август терял сознание, память зияла провалами. Когда туман рассеялся, лодка покачивалась на мелководье, неподалеку от того места, где он ее взял. Грудь по-прежнему давило, но сердце, теперь уже все целиком, выстукивало ровно и глухо, как прежде.
Сколь бы ни было различным отношение братьев к свалившемуся горю, сколь бы различно каждый ни переживал, ни перемогал, оценивал и соотносил происшедшее со своей совестью, пути, ими избранные, для обретения покоя и душевного лада, были удивительно схожи – Ноас и Август с одержимостью набросились на работу. И потому ли, что таинственная, логике недоступная смета удач и несчастий не нарушила общего равновесия, потому ли, что судьба чередом насылала и разгоняла всяческие душевные испытания и невзгоды, как ветер насылает и разгоняет хмурые тучи, но последующие годы для братьев во многих отношениях выдались удачными.
Мало кто догадывался об истинных причинах, побудивших Ноаса затеять в Зунте строительство Особняка. Большинство зунтян объясняло это возросшим богатством Ноаса. Действительно, деньги в ту пору, казалось, сами просились в его сундуки. Четырехмачтовый барк приносил хорошие доходы – американский хлопок на европейских рынках шел нарасхват, а это взвинтило фрахт. Корабли поменьше можно было с выгодой использовать поблизости – в районе Скагеррака и Каттегата, где датские судоходные компании грызлись с немецкими. Англии, погрязшей в очередной колониальной войне на Африканском континенте, пришлось часть своего торгового флота мобилизовать для нужд армии. Отпала конкуренция, ставки за перевозку угля возросли. Даже бременская страховая контора «Ллойда», от которой дожидаться денег казалось делом столь же безнадежным, как яиц от петуха, почуяв, что лнфляндцы собираются учредить свое страховое агентство, за потонувшую «Катрину» уплатила страховку неожиданно быстро и на редкость щедро.
В свою очередь Август на лесосеке – лес свели для усадебных построек – выкорчевал пни, запахал целину. Поля Вэягалов плодородием не отличались, места по большей части низкие, с переизбытком влаги. А тут четыре лета кряду выдались сухими, и поля Вэягалов дали урожай, какого в тех местах никто не видывал, не помнил. И поскольку от засухи пострадали многие районы России и Центральной Европы, от покупателей отбоя не было.
Со строительством Особняка не все шло гладко. На этот раз Ноас толком не знал, чего он хочет. Поначалу речь велась лишь о жилом доме, затем в нижнем этаже появилось помещение для магазина, в конце концов превратившегося в кондитерскую с пристройкой для пекарни. По новому проекту на втором этаже предусматривались комнаты для конторы. Ну, вроде бы полная ясность. Но тут обнаружилось, что продается примыкающий к задам участок. После некоторого колебания Ноас приобрел его по сходной цене.
Внешне Ноас по-прежнему жил в «Вэягалах», а в Зунте держал контору. На самом деле он поутру в конторе просыпался, там же вечером и спать ложился. Напротив письменного стола красовался гигантских размеров диван, обитый гладкой коричневой, пахучей, словно еще дышащей юфтью аргентинской выделки. В изголовье лежали закатанные в одеяло белье и подушка. У Элизабеты с детьми Ноас за зиму побывал не более трех или четырех раз. На час-другой заедет, да и то в основном занимался тем, что чинил часы, менял фитили в керосиновых лампах, смазывал скрипящие петли дверей. К Якабу Эрнесту, случалось, вообще не заглядывал, очередную пачку денег на хозяйство совал в руки Элизабете уже на лестнице. Правда, разговаривать с Элизабетой было не легко – уже тогда в ней подмечали странности, которые проявились сполна после расстрела Якаба Эрнеста. По выражению лица Элизабеты невозможно было заключить, слышит она, что ей говорят, или не слышит. Застывшие, широко раскрытые глаза вечно в слезах. Лишь ее великолепные белые зубы ничуть не изменились, потому на опавших, усохших щеках обрели какую-то нарочитую обособленность, никак не сочетаясь с тонкими губами.
Тем самым все известное нам о жизни Элизабеты вроде бы рассказано. Несколько месяцев спустя после похорон Якаба Эрнеста на городском кладбище Элизабету поместили в лечебницу для душевнобольных в Дерпте, где через два года и семь месяцев вслед за ранее угасшим духом угасло и тело Элизабеты. В ее вещах нашли неизвестно когда написанную записку: «Никто мне ничего не должен».
Август в неустанных трудах и хлопотах, неделями, месяцами не давая себе роздыху, особенно между Юрьевым и Микелевым днем, уверенно продвигался вперед, весь погруженный в работу. Но временами, когда во сне начинали являться обольстительные кошмары, бередя плоть и пробуждая похоть, он, не считаясь ни с чем, забрасывал дела, впрягал жеребца в рессорную коляску и ехал в клуб перебеситься. Все было настолько привычно, что он заранее знал, каким образом начнется и как закончится кутеж, какой от него будет прок и какие потери, какими словами встретит его трактирщик и сколько придется выпить водки, прежде чем удастся заглушить в себе гордость и стыд настолько, чтобы хватило смелости постучдться к Мнце. Знал наперед и то, сколько Мице украдет у него из кошелька. Даже знал наизусть ее вскрики отчасти искреннего восторга, отчасти профессиональной хитрости шлюхи, умеющей польстить клиенту.
В один из таких кутежей, когда он успел довести себя до нужной кондиции, выйдя из клубного туалета, не пошел обратно в грохотавшую от музыки гостевую половину, а повернул к зеленым плюшевым занавескам, за которыми была знакомая дверь. Бубня вполголоса прилипчивую мелодию и кулаком отбивая такт на красных крашеных перилах, Август упорно лез наверх к Мице. Он уже достиг верхотуры лестницы, как вдруг из комнаты Мице вышел брат, Ноас, как обычно в роскошном синем мундире с золотыми пуговицами. Наискосок через жилетку, словно надраенные корабельные поручни, тянулась в два ряда золотая цепочка часов. Август был в своей серой суконной паре, пристяжной крахмальный воротничок невесть куда задевался, сорочка на груди расстегнута. В ту пору братьям было за пятьдесят. Ноас еще больше располнел, погрузнел, бородатая голова тонула в массивных плечах. Август сохранял поджарость и стройность. И шея у него была такая же, как в молодости, длинная, это бросалось в глаза, поскольку Август не носил бороды. Скрестившиеся взгляды братьев заискрились, словно палаши драгун. Август густо покраснел, хотя и без того был красен от выпитого. Ноас сдвинул свои густые брови в насмешливой ухмылке.
– Да, – произнес он, – вот и опять сошлись наши пути. Какой у меня преданный брат, куда я, туда он!
Август смотрел на него с деланным равнодушием.
– Тут тебе не суд, и ты мне не судья.
Ноас развел руками.
– Твоя правда, я не судья, я дурень. Такой же дурень, как и ты. У нас с тобой могло быть еще по пяти сыновей. А мы стоим в очереди к Мице.
Уязвленный нечаянной встречей, Август повалился в кровать Мице вместе со словами Ноаса, словно вилы в спину брошенными вдогонку. Ничего не понимавшая, насмерть перепуганная Мица лишь глазами хлопала, из отгороженной ширмой умывальни наблюдая, как рычал он и корчился. Выпив с полбутылки вина, Август оправился настолько, что вспомнил, зачем сюда явился. Злость на себя и на брата поутихла. Что говорить, вся эта комната была сверху донизу заполнена чем-то мерзким, тошнотворным, но в то же время витал в ней и какой-то разуму неподотчетный, на стойких влечениях замешенный соблазн, – и затаившийся в нем жеребец, трепетными ноздрями принюхиваясь к потным промежностям кобылицы, отважно выпускал свой жеребячий снаряд. Но в спине еще торчали вонзенные вилы, освободиться от них было невозможно. А потому он думал и тогда, когда думать возбранялось. И видел обвисшие Мицины груди, когда полагалось быть незрячим. Слышал густо хлопающие звуки в натруженных недрах загнанного Мициного тела, хотя обязан был оставаться глухим.
И потому с таким же рычаньем, с каким повалился в Мицину постель, он соскочил с нее. И на сей раз Август пил, шумел и буянил в трактире два дня и две ночи без перерыва, в лютой злобе, грызущей тоске, безутешности сгибая и ломая вилки, ножи, колотя посуду и швыряя бутылки.
На третий день утром Август воротился домой и, посреди двора с трудом вывалясь из коляски, кинул вожжи работнику. Ступая медленно, опасливо, побледневший, без кровинки в лице, едва доплелся до своей комнаты. Вошла Антония с холодной квашой и вымоченной селедкой. Принесла и чистую рубаху. Антония умела бесшумно открывать дверь, бесшумно расставлять посуду, бесшумно ходить по дому. В тот момент это свойство показалось Августу на редкость ценным. Уши сделались чувствительны, как зубы в оскомине. Никого не хотелось видеть, ни с кем не хотелось разговаривать. А присутствие Антонии ему не мешало. Это он ощутил совершенно ясно. Как ощутил исходящий от нее ток бодрости, жизненной силы.
– Отчего у тебя вид такой счастливый? – скребя щетину отросшей бороды, спросил Август.
Антония не ответила.
– Могла бы со мной поделиться.
Антония окинула его стремительным взглядом своих темных глаз.
– Антония, по гроб ноги моей там больше не будет! Ты слышала?
– Да.
– А еще скажи: не согласишься ли пойти за меня замуж?
Довольно долго держалась тишина.
– Ну вот, не отвечаешь.
– Зачем же отвечать, коли глаза счастливые.
О свадьбе сговорились твердо, но, покуда дело дошло до пастора, Антония успела забрюхатеть. Глазастый пастор Эбервальд наложил пять рублей штрафа за «осквернение невестиной фаты», а кроме того, венчание назначил не в церкви, а в своей пасторской усадьбе. Август открыл кошелек, порылся в нем и ответил, что у него, к сожалению, нет при себе мелких денег, посему наведается к пастору, когда Антония опять будет на сносях.
Через год и три месяца они явились снова. На сей раз вид Антонии не внушал подозрений. Но Эбервальд все равно отказался венчать нх в церкви, Август же наотрез отказался везти Антонию в пасторскую усадьбу. Еще год спустя пришли к Эбервальду в третий раз, а еще через год – и в четвертый. В пятый раз Антония и Август говорили о венчании незадолго до того, как Эдуард Вэягал задержал Эбервальда в ризнице. Время было смутное, носились разные слухи о новых законах и новых правах. В накаленной атмосфере свара с Вэягалом не сулила Эбервальду ничего хорошего. И пастор с самого начала проявил уступчивость.
– Итак, вы намерены вступить в свой первый священный брак, взяв в жены женщину, прижившую в девичестве четверых детей? – спросил Эбервальд Августа.
– Да, – ответил Август, – только детей больше, и пятый уже брыкается.
– Вы верите в чудеса?
– А как же иначе. Мир одно сплошное чудо.
– Ну так знайте, я вас обвенчаю. Только не в обедню. В будний день вечером в пустой церкви – милости прошу!
В будний день вечером пустая церковь оказалась битком забитой народом. Даже проходы заполнили те, кому не хватило места на скамьях. Теплились свечи. Мужчины в своих праздничных парах истекали потом, женщины церковными песенниками обмахивались, как веерами. Раскатали красный ковер, церковь украсилась невесть где раздобытыми лавровыми деревцами. Пожаловали самые знатные в Зунте капитаны, были там пожарники при параде, делегация ссудо-сберегательного товарищества со своим флагом, хористы в полном составе, энтузиасты-велосипедисты и поголовно все нищие. Само собой разумеется, в первом ряду, блистая великолепием мундира, стоял Ноас. Ничего не видящая Элизабета, Леонтина с мужем и приемная мать Антонии сплоченной группкой жались чуть позади.
Август во время церемонии держал руку Антонии в своей крестьянской ладони высоко поднятой – как будто вел ее под звуки полонеза. Невеста даже не пыталась скрывать располневшего живота, на ней было белое платье, на голове миртовый венок и фата. По левую руку от жениха по-братски тесной стайкой сгрудились маленькие Вэягалы – Паулис, Петерис, Атис и Эгон. Эгону было невмочь выстоять всю церемонию, и временами он усаживался на пол.
В том, что каратели не сожгли дом Вэягалов сразу, а лишь через неделю, была немалая польза: Антония, предчувствуя неотвратимость беды, часть одежды и хозяйственного скарба перетаскала понемногу в ригу. Той ночью, когда четыре казака с четырех углов подпалили дом, некогда было подумать о спасении добра. Только и успела Антония, что связать в узлы постели да закутать детей в большие платки. Конечно, не мешало бы вернуться, прихватить с собой и котелки, но Антонин показалось, что дети дрожат от холода, а потому и поспешила уложить их у амбара, прикрыв одеялами. Но вскоре от полыхавшего исполинского костра сделалось так жарко, что мальчишки все с себя посбрасывали, бегали в одних рубашонках.
Август первым делом кинулся скот спасать. Коровы упирались, не хотели выходить со двора, лошади бесились, одни овцы тупо последовали за бараном.
Снег во дворе, как весною, таял, зажурчали ручьи, появились лужи, заклубился пар. Перед тем как рухуть крыше, огненный столб взметнулся к небу с такой силой, что вместе с пламенем взлетела и тяжелая черепица, а в саду на какой-то момент расцвела вишня.
К счастью, огонь не перекинулся на службы. Под жилье приспособили ригу. Превращенный в груду углей дом тлел, чадил и дымился несколько месяцев кряду. Оттаявший двор и край сада обледенели. В середине февраля выпал свежий снег, лишь кое-где среди белизны чернели головешки. Но снег продержался недолго, все сильнее припекало солнце, и на дворе опять поднялся черный холм. Все лето, всю следующую зиму маленькие Вэягалы проходили чумазыми и черными, как чертенята. Антония раз десять на дню заставляла их умываться, но казалось, угольная чернота в них въелась на веки вечные.
– Почему наш дом сожгли? – приставал к отцу с расспросами Паулис. – Что такое революция? Почему мама говорит «неужели жертвы будут напрасными»?
– Ничто в мире без жертв не обходится, – наставлял Август. – Чтобы расцвели цветы, должны лопнуть почки. Рак, вырастая, ломает панцирь. Змея тужится, выбираясь из старой кожи.
Ноас при виде столбов дыма над горящими домами вспомнил встреченный им в плавании первый пароход «Грейт Истерн». Неужели и эти дымные столбы предвещают новую страницу истории?
Семьдесят лет спустя Скайдрите Вэягал, разыскивая в архивах даты жизни жены брата Ноаса, Антонин, на последней странице приходской метрической книги наткнется на оставленный кем-то автограф:
«Неисповедимы пути мирового прогресса – столько в нем околичностей. Христианство, радея о милосердии и человеколюбии, пришло к Крестовым походам и инквизиции. Средневековье томилось в ожидании Судного дня, а наступил Ренессанс. Колумб искал Индию, а нашел Америку».
Неведомый архивист, обнаруживший эту запись еще до Скайдрите Вэягал, легонько карандашом и, похоже, детским почерком от себя добавил: «Ева и Пьер Кюри искали новые радиоактивные элементы, а нашли ключ к атомной бомбе. В свою очередь, заключенная в атомной бомбе энергия, будучи разумно использована, может спасти человечество, например, с наступлением новой эпохи оледенения».
Август воздерживался заводить разговор с Ноасом о восстановлении дома. Да и куда спешить, времена были тревожные. «Лесные братья» продолжали борьбу, в отместку бароны и власти расстреливали, вешали, жгли. Черная сотня покинула Зунте, но кто мог поручиться, что она не вернется.
Гибель Якаба Эрнеста и обострение болезни Элизабеты Ноас пережил тяжело. Но, думается, больше всего потрясла встреча с Эдуардом, перечеркнувшая его последние надежды. Это было сокрушительным ударом: за голову Эдуарда власти сулили пятьсот золотых рублей; как знать, быть может, кости сына уже белеют под каким-нибудь забором. Ноас поник, поседел на глазах. Мало что осталось от былой молодцеватой выправки. Куда девалась твердая, разлетистая походка? Теперь он при ходьбе старчески сутулился, пошаркивал ногами.
Ближе к весне Август как бы между прочим осведомился у брата, когда тот собирается отбыть.
– Давно собираюсь, – ответил Ноас, – да не в дальний путь, а в Ригу. Цена на парусники падает, как якорь в воду. За шхуну, год-другой назад стоившую все тридцать тысяч, хорошо, если весной получишь пять. А еще через полгода, считай, задаром придется отдать.
Действительно, Ноас вскоре уехал в Ригу, а в начале апреля вернулся. И было видно, вернулся без лавров. Сам ничего не рассказывал, Август не лез с расспросами. Но когда наступил июнь, а Ноас все еще отсиживался на берегу, Август как-то под вечер явился к нему в Особняк и сказал:
– Здравствуй, брат, пора бы «Вэягалы» привести в порядок. Чуть подует ветер, золой так и несет.
– Ты что же, хочешь, чтоб я тебе помог золу вывозить? – Ноас утирал потный лоб не первой свежести платком.
– Хочу знать, сколько денег думаешь вложить в восстановление дома. Я не бедняк, но расходы будут немалые.
– Нет у меня бросовых денег. Деньги самому нужны на стальной корабль с паровым двигателем.
Август сгоряча предложил выкупить его половину хозяйства и тут же выложить всю сумму сполна. Чтобы раз и навсегда с этим покончить, Ноас без раздумий согласился:
– По рукам!
На обратном пути неспокойно было на душе у Августа. Как раз теперь, когда позарез нужны наличные, он остался без копейки. Ну да ладно, зато у него земля, а в землю он верил. Потому в темноте грудь его вызвездили надежды, и Август так самого себя успокаивал: «Не беда, год-другой переможемся. Пока ребята подрастут, глядишь, и дом поднимется».
7
Паулис Вэягал, старший сын Антонии и Августа, на свет появился в рождественскую ночь – не то потехи ради, не то из упрямства, желая всем досадить, а заодно и сам поглядеть, что из этого получится. Словом, появился ногами вперед. Молодая, еще не набравшаяся опыта повитуха, почувствовав, что роды сулят осложнения, посоветовала послать за доктором. Но Август сумел сохранить хладнокровие. Только и несчастья, что ногами вперед? Нечего пороть горячку, бывает, и жеребята таким манером рождаются. Август взял дело в свои руки, и к утру парень тут как тут, голосистый, с отметиной своенравия на лице – круглыми, горящими глазами и парой роговидных шишек на лбу.
Сначала его звали жеребенком, затем крикуном и егозой. Паулис быстро научился выговаривать слова и строить из них фразы. Никто не помнил другого ребенка, кто бы так много и охотно говорил. Паулис разговаривал со знакомыми и незнакомыми, с самим собой и братьями, говорившими хуже его, с сестрой, которая совсем еще не говорила, с деревьями, животными, ведрами, лоханями и стогами сена. Он говорил наяву и во сне, шагая по дороге и глядя в окно. И казалось, все его понимают. Маленькая Элвира как на веревочке за Паулисом ходила, петух его слушал, склонив набок голову и приоткрыв клюв, собаки на него не лаяли, коровы при его приближении добродушно помыкивали.
Как-то ночью Антония обнаружила, что кровать Паулиса пуста. Он сидел на крыше дома. Когда его спросили, что он там делает, Паулис ответил, что звезды считает.
– Ну, и сколько в небе звезд?
– Пока не сосчитал. Когда сосчитаю, скажу.
То же самое Паулис ответил и во второй, и в третий раз, когда его заставали на крыше. Какое-то время спустя со своей обычной ухмылкой он объявил, что дело сделано. И назвал число. Никто так и не понял, действительно ли Паулис все светила сосчитал или просто валял дурака. У Паулиса было настолько живое воображение, что нередко у него самого и у тех, кто его слушал, терялась грань между реальностью и вымыслом.
