Текст книги "Кровать с золотой ножкой"
Автор книги: Зигмунд Скуинь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)
КРОВАТЬ С ЗОЛОТОЙ НОЖКОЙ {1}1
Журнальный вариант.
[Закрыть]
Геракл чистил конюшни, душил гидр и совершал множество других героических поступков, чтобы жизнь стала лучше и прекраснее.
Из школьного сочинения
Так мы и пытаемся плыть вперед, борясь с течением, а оно все сносит и сносит наши суденышки обратно в прошлое.
Ф.-С. Фицджеральд
ЛЕГЕНДЫ РОДА ВЭЯГАЛОВ
1
О ту пору, когда всех нас, в большей или меньшей степени породненных с племенем Вэягалов, ошарашила весть, что нашлось-таки золото Ноаса, из-под спуда равнодушия забили ключи семейных преданий, из поколения в поколение передававшихся бабушками, ну и отчасти дедушками. Давние, баснословные, дымкой лет окутанные события обретали осязаемость реальности, легендами овеянные и будто воскресшие жизни волновали умы и сердца. Пробудился интерес к делам и свершениям Вэягалов минувших веков. Спешно восстанавливались прерванные родственные связи – двоюродные, троюродные братья разыскивали двоюродных и троюродных сестер, дядья по отцу – теток по матери. В поздний вечерний час незнакомый голос в телефонной трубке начинал вдруг выяснять: а из каких вы, простите, Вэягалов, из тех, что жили когда-то в Ильгуциемсе, или тех, что позже перебрались в Видземе?
Примерно год спустя после достославной смерти Паулиса Вэягала, погибшего в ратоборстве с молнией, шарахнувшей по крыше Крепости и по стволам сразу пяти деревьев на усадьбе, снялся с якоря и брат его, Петерис, в противоположность Паулису малоприметный и замкнутый смиренник. Смерть Петериса, как и вся его жизнь, ничем особенно не примечательны. Точильщик консервного цеха, до последней минуты скрывавший от всех расстройство мочеиспускания, свалился от уремии, и тогда уж ничего иного не оставалось, как скрестить на груди покойного его распухшие руки. Но похороны Петериса вылились в событие грандиозное. Пробудившийся дух общности творил чудеса. Из Риги прикатили семь «Жигулей», две «Волги» и два заказных автобуса. На похороны сородича съехались не только дальние и близкие, за житейской суетой отдалившиеся Вэягалы, но и такие, кому еще ни разу в этом мире не доводилось пожать друг другу руки. Крепость к тому времени опять была под крышей, и поминки взялся справить отец пятерых дочерей Виестур Вэягал. Когда на другой день колхозный агроном спросил Виестура о его самочувствии, тот ответил, что съезд родственников прошел нормально, да вот собака, многолюдством перепуганная, как сбежала, поскуливая, со двора, так до сих пор не объявилась.
Главные заслуги по части вэягаловедения и сплочения многочисленной родни принадлежат Скайдрите Вэягал, дочери Паулиса, в продолжение нескольких лет известной как Скайдрите Пшенепшинская, пока она не подала в суд заявление с просьбой расторгнуть брак и восстановить девичью фамилию, к которой вдруг воспылала любовью. По мере приближения к пенсионному возрасту увлеченность ее становилась сильней. Работа в аптечном киоске при больнице казалась слишком однообразной и прозаичной. Вдохновение и творческий порыв душа находила в пожелтевших архивных документах и книгах, в них Скайдрите выискивала дотоле неведомые тайны рода Вэягалов. Свободное время она проводила, навещая родовые гнезда Вэягалов. Всю Латвию исколесила: летом бродила малохожеными тропами, осенью месила грязь проселков, зимой пробиралась через сугробы – все лишь затем, чтобы подтвердить, проверить какие-то смутные предположения, разыскать какого-нибудь еще неизвестного, вольного могиканина из рода Вэягалов. Из клубка перепутанных судеб, отсветов давно угасших жизней по узелку, по ниточке, в комнате Скандри– те на стене возникал труд ее жизни – родовое древо Вэягалов, или, как сама она выражалась, родословная роспись.
2
Самым давним из обнаруженных предков Ноаса и Августа вековые книги шведских времен называют некоего Тениса из «Welije galle», что в окрестностях озера Буртниек. То ли так назывался хутор, то ли оконечность озера, где дули буйные ветры, сейчас трудно сказать. Последнее толкование вполне допустимо, поскольку в этом маловразумительном многоязычном написании первое слово напоминает латышское «вэйш», или ветер, а второе – «галс», или конец, оконечность. Как бы то ни было, всю семью унесла моровая язва, в живых остался лишь последышек Ансис. Три дня и три ночи Ансис просидел на придорожном дубу в ожидании живой души. На четвертый день случилось мимо проезжать ткачу из Пиебалги, тот поначалу до смерти перепугался, приняв Ансиса за исчадие черной чумы. Но поскольку Ансис мечен был метой, свойственной роду Вэягалов – желто-соломенными косами, – ткач посадил его в свою повозку.
В Пиебалге Ансис и вырос, превратился в статного молодца, обрел славу отменного столяра и токаря, ткацкие станы, самопрялки его выделки славились в ближних и дальних пределах.
А Пиебалга той поры место своеобычное. Тамошний люд по городам и весям развозит льняные холсты и полотна своего рукоделия, заодно приглядывается ко всему новому, перенимает все лучшее. Первыми в Лифляндии картошку повадились выращивать, первыми дымоходы в курных избах своих наладили. И зародившееся в далекой Богемии и Моравии учение гернгутеров пиебалгжане быстро на себе примерили, и оно пришлось им по душе. Пастор в кирхе лишь о том печется, как бы побольше урвать со своих прихожан, божий храм стал местом поношений и разносов. Отцы же проповедники братской общины на сходках в молельнях силы множат в измотанных чужеземцами душах, призывают к жизни праведной, благопристойной. Ансису в этом деле нравится кое-что другое – встречи с братьями ближних и не ближних общин, возвышенные беседы, духа укрепленье.
По обычаю братской общины невеста Ансису досталась по жребию Розалия, дочь предводителя общины Анджа Рейнбука. Нет указаний на то, что была она нехороша собой или по возрасту для Ансиса неподходяща. Правда, в доносах, от тех времен сохранившихся, говорится, будто Андж Рейнбук на собраниях дерзал с самим Спасителем общаться и видеть разные видения. А Розалия-де выдавала себя за невесту Христову. Одно только ясно: Ансис сбежал в город Вендеи, теперешний Цесис. И сбежал неженатым, ибо вскоре после появления в том городе Ансиса Вэягала трижды оглашали в церкви и на второй день троицы обручили с Анной с хутора «Леясшкерсты». То был первый случай, когда прозвище по местности – Вэягалы, – что бы оно ни значило, всплыло на правах фамилии.
О тех стародавних событиях можно было бы не вспоминать, не служи они наглядным доказательством того, что отложилось в генах Вэягалов и что правило дальнейшими судьбами рода, в известной мере способствуя тому, чтобы Ноас подхватывал концы всяких новшеств, чтобы Август, разделившийся надвое, дом покрыл одной крышей, чтобы Эдвард Уэнглл стал стрелочником на магистральных путях мира, а Виестур Вэягал поднял ружье на тракториста, дерзнувшего проехать по озимым.
Чтобы в те времена сбежать от помещика, нужно было иметь смелость и смекалку, отчаянную и уж конечно слегка шальную голову. Для Ансиса Вэягала побег сошел удачно, в колоду его не посадили, и моченных в соленой воде розог не пришлось отведать. В годы Северной войны города Лифляндии захудали, обезлюдели, ради доброго мастерового отцы города готовы были принять на душу грех – «укрывательство и утайку крепостных людишек». Ибо, как двумя столетиями позже в зунтском трактире, за кружкой пива выскажется Паулис Вэягал: «У правды может быть сто рук и сто ног, но ей, как и человеку, не дано забраться сразу на два дерева».
Императрица Елизавета Петровна замок в Цесисе пожаловала великому канцлеру Бестужеву-Рюмину. Граф счел себя не просто владетелем замка, но всего города. Он повелел перепахать и засеять овсами все улицы в Цесисе, грозя виселицей каждому за потраву. Горожане заартачились, пошли препирательства. Четыре года Вэягал исправно платил городские подати как плотник и тележный мастер. А тут накатила беда. Графские люди сбились с ног, разыскивая Ганса Веегалла, и чуть уж было ие схватили его на засеянной овсами улице у калитки собственного дома. Вэягалу удается укрыться в коровнике. Фельдъегерь, приставив к дверям стражу, скачет за приставом. Является пристав, стражники бряцают саблями у порога.
– Выходи, отродье сатанинское, отвечай, как смел топтать овсы его сиятельства!
Ни стука, ни грюка.
– Он там, я видел, как в коровник юркнул, – твердит фельдъегерь.
И тут из хлева с диким ревом выскакивает бык. На холке камзол Вэягала, на задних ногах порты Вэягала.
Все ли так было в точности, поди теперь узнай. Но Скайдрите Вэягал, воздев пальцы, клянется, что источник абсолютно надежный. Во всяком случае, склонность к мистификации в крови у Вэягалов даже и в теперешнем поколении. Зэте Вэягал, дочь Паулиса Вэягала, к примеру, пока училась в Москве на киношного критика, вышла замуж за кубинца и уехала с ним. Куда? В Гавану, естественно, куда ж еще. Теперь Зэте Вэягал вернулась в Ригу. Проживает в районе Иманта-3. На работу в Шмерли ездит на мотоцикле. У нее растет сын Янис Вэягал – черненький, как чернослив.
– Отец-то тоже был черный?
– Ничего подобного.
– Откуда ж он такой взялся?
– Трудно сказать, думаю, это явление возрастное.
Испарившись из Цеснса, Ансис Вэягал, с женой и детьми, позднее обнаружился в рижском предместье Ильгуциемсе. В протоке Даугавы, у знатного по тем временам богача Яна Штейнхауэра плотбище. Вэягал мастерски управляется топором и долотом. Как раз такой человек нужен Штейнхауэру на стройках. О дальнейшей судьбе Ансиса Вэягала сведения скудные. Известно только, что на семьдесят втором году жизни в октябрьский ветреный воскресный день, переправляясь на лодке через Даугаву, он утонул. Остались вдова, два сына и две дочери, четыре внука и пять внучек, а также трое правнуков.
Двести лет спустя Ирма Кукувас подарит музею Айнажского мореходного училища старинный церковный песенник в обтянутом кожей деревянном переплете. На внутренней стороне переплета будет ясно прочитываться подпись: «Ансис Вэягал». Пониже, большими четкими буквами той же рукой писано: «Строевой лес вали в январе и феврале. Лиственные деревья – когда Луна на ущербе и чтоб день был сухой, а хвойные в новолуние».
3
От праправнука Ансиса Вэягала родился отец Ноаса, Августа и Антома– Либис Вэягал. В Зунте он объявился как нанятый бароном Ферсеном браковщик деловой древесины, но вскоре заводит собственное дело – поставляет мачты для кронштадтских судоверфей. Сохранились предания, что в своем ремесле он обладал каким-то сверхъестественным чутьем. Однажды, состязаясь в выборе мачтовых деревьев с двумя голландскими и двумя немецкими мастерами, велел себе завязать глаза и, несмотря на это, безошибочно отобрал сосны, на поверку оказавшиеся самыми крепкими. За это будто бы контр-адмирал пожаловал Либису Вэягалу шапку, которую тот волен был ни перед кем не снимать, кроме как перед богом, царем да адмиралом.
Довольно долго Либис жил в холостяках, пока ему не приглянулась в Риге Трине, дочка богатого лодочника и ловца лососей. Из-за приданого, правда, вышла распря. И Либис, будучи настоящим Вэягалом, в один прекрасный день взял да и привез Трине к себе в Зунте – только и было на повозке что сундук с одеждой. На третью ночь после свадьбы кровать Либиса показалась жене неудобной. Застелив шубейкой свой сундук, Трине туда спать перебралась. Кровать с тех пор не признавала. На сундуке и мужа принимала, на сундуке родила Ноаса, Августа, Антома, на сундуке и помирала, сама себя выкликая: «Трине! Трине! Трине!» Не затем ли, чтобы услышать забытое имя? Для других она давным-давно стала Браковщицей.
Поначалу и Ноас Вэягал обучался ремеслу браковщика. Двадцати лет от роду отец отправил его сухопутьем в Ревель с письмом по важному делу. Деньги на обратную дорогу Ноас для верности зашил в штаны. В Ревеле все уладил быстро. И о ночлеге по сходной цене сговорился с миловидной моряцкой вдовушкой. Примерно до полуночи Ноас крепился, не расставался со штанами, потом стало невмоготу. И вдруг среди ночи вдовушка не своим голосом вскрикнула: «Тикай отсюда, братец, уноси ноги, похоже, мой старик вернулся!» Ноас пришел в себя только на улице, бородатый мужчина вышвырнул ему штаны в окошко, разумеется удержав деньги в качестве отступного. И бродил Ноас в порту вдоль причалов, утирая слезы и раздумывая: ни до дому добраться, ни людям на глаза показаться. В пору хоть утопиться! Но подвернулся капитан-эстонец, пообещал взять на парусник воду откачивать, только сразу предупредил: в Зунте заходить он не намерен, просто приблизиться к берегу, такому молодцу ничего не стоит до суши вплавь добраться.
Вот тогда-то Ноаса и присушили к себе корабли. Он не только проплыл мимо Зунте до Риги, но и oтправился в обратную путину к острову Даго, по-эстонски Хийумаа, и лишь затем через Пернов вернулся домой.
Если о Ноасе судить по тем рассказам, что о нем распустили сверстники, слезливость как-то не вяжется с утвердившимися представлениями о его характере. Пожалуй, слезы были хитростью, Ноас шел к цели. Быть может, сам того не сознавая. Двумя годами позже, строя первую двухмачтовую гафель-шхуну, одновременно обучаясь в только что открывшейся мореходной школе в Айнажн, Ноас у вдовы (на этот раз действительной, не мнимой) Эммы Кукувас одолжил «на день-другой» девяносто семь морских карт покойного штурмана Отто Кукуваеа, собственноручно им начертанных. Вот тут уж Ноас знал наверняка, что слезы на его соломенно-желтых ресницах не более чем средство: карты он не собирался возвращать. И со спокойной совестью в залог оставил семейный церковный песенник, хранящийся ныне в музее.
В ту пору в Зунте многие кинулись строить корабли. Соблазн был велик. Кришьян Валдемар в Петербурге так провернул дело, что для нужд торгового флота в казенных лесах деревья чуть ли не задаром валили. Ничего не стоили советы инженеров и технический надзор. К тому же вскоре выяснилось, что морские перевозки сулят огромные барыши. И команду набрать не составляло трудностей, парни из приморских селений сами рвались в море.
В этих морских начинаниях Ноас Вэягал был одним из главных зачинщиков. За пять лет вдоль и поперек избороздив Балтийское море, он оказался первым из зунтян, кто взялся доставить груз льна из Або-Бьернеборга в Англию, и только к осени, когда поползли слухи, будто его «Видземниек» пошел ко дну, Поас вдруг появился на берегу со странной штуковиной – зонтом – в руке и мартышкой на плече. Следующей весной в Кардиффе Ноасу подвернулся выгодный фрахт в Испанию, а уж оттуда он вдоль африканского побережья отправился в Дакар. Жена Ноаса Элизабета время от времени получала красочные открытки с пестрыми марками, и тогда над городом проносились бризы восторженных вздохов. Мужчины при встречах вместо приветствий вопрошали друг у друга: «Что нового слышно про Ноаса?»
Домой Ноас воротился через две осени на третью, и местный люд узнал его с трудом. Степенной походкой сошел на берег располневший, но осанистый мужчина; бронзовое от загара лицо обрамляла светлая кучерявая борода, подстриженная по новой моде – с вырезом посередине. Одежда на нем – загляденье! Из тонкого английского сукна синий капитанский мундир – с какой стороны ни взгляни, повсюду золотом горят пуговицы. Мик Капост насчитал их на мундире двадцать штук, а известный в Зунте сплетник Янис Клеперис, которому в лунную ночь довелось с Ноасом возвращаться из трактира и в какой-то момент по нужде постоять у Тесаного камня, уверял, что их больше, – и на штанах-де по крайней мере еще четыре.
На первых порах только и говорили что о привезенных Ноасом подарках. В крокодилий хвост вправленной керосиновой лампе с алым шелковым абажуром и музыкальной шкатулке, начинавшей играть, едва на крышку положишь серебряный полтинник, а как отзвучит мелодия, из торца шкатулки выскочит чертенок и затолкнет денежку в прорезь. У жены Ноаса, Элиза– беты, на комоде красовались стеклянные шары, в них, будто в льду, замороженные живые цветы. В заморских платках в Зунте щеголяли жены капитанов, Элизабета же теперь могла на людях показаться в настоящей кружевной мантилье. Когда Элизабета – высокая, стройная, полногрудая, с гордо поднятой головой – проходила по улице, невозможно было не залюбоваться ее величавостью, в глазах многих зунтских мужчин роднившей Элизабсту с идущей на всех парусах шхуной. Быть может, потому в глубине души они считали Элизабету воплощенным идеалом капитанской жены и не без зависти, но без злопыхательства признавали, что Элизабета по праву принадлежит именно Ноасу Вэягалу. Ведь он тоже в своем роде был совершенством, стержнем, вокруг которого крутилось все новое и необычное. А если в действиях Ноаса и было что-то непонятное, голову о том ломать не приходилось – Ноас ни у кого советов не спрашивал. Понятное дело, такую жену, как Элизабета, покидать на долгие годы одну было не безопасно. Тем более что в доме Вэягалов хозяйствовал брат Ноаса, Август, видный парень, который все никак не мог подобрать себе невесту.
Не успели остыть одни слухи, как подоспели другие; Ноас к весне собирается построить трехмачтовый барк. Мужчины при встречах теперь говорили друг другу:
– Ну так что, будет строить?
– Будет, а как же! Пойдет за океан, к Антильским островам, в Южную Америку! Туда с древесным углем, обратно с бобами какао. Куш сорвет изрядный! Но груз рискованный, а ну вода просочится в трюмы, набухнут бобы, корабль по швам разнесут.
Однако планы Ноаса оказались куда смелее, и он их не таил.
– Корабельное дело в гору пошло, с умом распорядишься своим кораблем, он тебе за год еще один корабль заработает, – Ноас вразумлял мужчин. – Иокогама, Алабама! Эго значит, там, где сегодня два корабля, через год могут быть четыре, через два года – восемь, через три – шестнадцать! Мы живем у моря, и это наш козырь. Чтобы добыть богатство, не нужны ни поместья, ни фабрики. Корабли надо строить! Учредить общество судовладельцев. Открыть свой банк. Построить порт, подвести железнодорожную ветку. Такие дела, смекаете?
В рождественский вечер, потягивая пунш, Ноас своим обычным поучающим тоном говорил брату Августу, что лучше продать отцовское хозяйство, а деньги вложить в корабли, больше будет проку. Через год у них могло бы быть восемь парусников, еще через год шестнадцать, а там и тридцать два. Деньги сами льнут к рукам, грех упускать такую возможность.
– Море не по мне. Когда земли под ногами не чую, у меня язык западает, того гляди вытошнит, – так ответил Ноасу Август.
– Не беда, сам не хочешь плавать, сиди на берегу. Строй корабли. Минет год, твои капиталы, глядишь, удвоились. Иокогама, Алабама! Лет этак через десять с наших стапелей каждый третий день будут спускать по кораблю. Не мы, так другие.
Август пожал плечами, граненый бокал в его ладони казался не более яйца курчонка. Элизабета с отсутствующим видом сидела по другую сторону стола, будто и не слыша разговора братьев. Ее больше занимало кроткое пламя елочных свечей. В комнате становилось душно. Щеки у Элизабеты разрумянились, высоко вздымалась грудь. Немного погодя взгляд ее скользнул по сидевшим напротив мужчинам.
– Я свою долю не продам, – твердо сказал Август. – Земля у помещика куплена навечно, надо строиться. – И, запустив пятерню свободной ручищи в свою светлую шевелюру, Август добавил с легкой усмешкой: – Кому-то и хлебушек надо выращивать. Не то что ж вы на той сотне кораблей грызть станете? Не цепи же якорные!
К весне, когда залив освободился ото льда, трехмачтовый барк был готов. Сначала, наняв шкипера, Ноас на «Видземниеке» снарядил его в Англию, затем и сам засобирался в путь. Поднятие флага стало таким празднеством, какого город отроду не видывал. Ноасу хотелось, чтобы его барк освятили сразу три священника вместо одного, как до сих пор водилось. Два пастора, получившие воздаяние лишь за присутствие, позднее, собратьям-церковннкам описывая свой легкий приработок, употребили греческое слово halturos, не подозревая, что войдут в историю и как учредители нового вида прибыли, и как творцы нового слова.
Жене Ноаса Элизабете пришлось разбить о борт бутылку французского шипучего. На ленте привязанная бутылка скользнула по свежесмоленым доскам, но не раскололась. Ударилась и отскочила. Это восприняли как дурной знак. Когда утром, в день отплытия, по неустановленной причине в трюме возник пожар, вскоре, правда, потушенный, двое матросов, забрав свои сундучки, сошли на берег.
На проводах Ноасов мундир с золотыми пуговицами оказался несколько запятнанным сажей и копотью. Элизабета держалась как подобает жене капитана, разве что ее такие румяные щеки были бледнее обычного. Пока Ноас отдавал последние распоряжения, она стояла на берегу рядом с Августом, казалось бы не замечая ни кружившей в воздухе запоздалой жавороночной метели, ни пронзительного северного ветра, в сплошную круговерть смешавшего темные облака и белую землю.
– Значит, так, – подавая руку, сказал Ноас Августу, – свою долю наследства я превращу в капитал. Хочешь – откупай, не хочешь – подыщи себе соседа по вкусу. Через три года, как домой вернусь, деньги должны лежать на столе. Ты, Элизабета. – Ноас крепко взял жену за плечо, – какое-то время поживешь у матери в Риге,
– И сколько, по-твоему, на стол надо выложить?
– Цена на землю ежегодно возрастает на пять процентов, не более. Иокогама, Алабама! Ну, будьте здоровы!
Ноас легонько приподнял Элизабету, как приподнимают сползающую ношу. Тут Элизабета густо покраснела. Август тоже покраснел, что, возможно, было запоздалым откликом на весть о разделе хозяйства. Конечно, мог он покраснеть и оттого, что брат у него на глазах целовал свою жену, но это маловероятно. Однако краска с лица Августа не сходила, и, когда Ноас, отпустив жену, заметил это, он тоже покраснел. И тотчас, взойдя на корабль, велел отдать концы. Элизабета так и не успела вручить ему герань, которую капитанские жены для подобных случаев наловчились рано выращивать на подоконниках.
В Зунте опять потянулись письма от Ноаса. В Атлантике барк при десятибалльном шторме потерял грот-мачту и косой фок, зато летел так стремительно, что в киле гвозди раскалялись. В Мексиканском заливе при землетрясениях море до дна распахивается, обнажая остовы затонувших кораблей. А в остальном «живем себе и в ус не дуем, бог здоровьем пока не обижает и сил хватает, чего и тебе желаю. Ныне и во веки твой Ноас Вэягал».
Элизабета, как обычно, писала Ноасу о житье-бытье в Зунте, о переменах в саду, о погоде, кулинарии, рукоделии. Иногда поверяла сны и видения. О продаже земли в письмах не было ни слова.
К осени Элизабета сообщила новость: она ждет ребенка, и поскольку беременность переносит легко, лицо ничуть не отекло, не пошло бурыми пятнами, – надеется на сына. Ноас плавал в Южном полушарии, в районе залива Сан-Матиас, письма до него доходили с большим опозданием. Незадолго до рождества Ноас узнал, что Элизабета уехала к матери в Ригу «для пущей предосторожности и душевного спокойствия». В нюне следующего года в бразильском Порту-Алегри он получил известие, что в самом деле родился сын и наречен Якабом Эрнестом. Записку Элизабета, должно быть, в большой спешке нацарапала, еще не придя в себя от родовых мытарств, во всяком случае больше никаких подробностей не сообщалось. На клочке бумаги всего-то несколько строк, вкривь и вкось написанных нетвердой рукой. Аккуратная Элизабета! На сей раз забыла даже указать, когда же все-таки Якаб Эрнест появился на свет, уж не говоря о том, когда письмо писалось.
Ноас разыскал бумагу, чтобы ответить жене, да передумал. Адрес тещи он запамятовал. Минул год. Новых вестей от Элизабеты не поступало, – барк перестал держаться намеченного курса. В Венесуэле опять разразилась война. Прорыв блокады был делом рискованным, зато сулил громадные барыши. Два тура Гаити – Каракас удались на славу, а при третьем заходе береговая артиллерия разнесла ахтерштевень, просадив на корме такую брешь, что в нее можно было вкатить воз сена. Вдобавок ко всему Ноасу оторвало левое ухо, а шальной осколок чуть было не лишил его мужского достоинства.
На третий год, приняв на Ямайке груз гвоздики для Лиссабона, Ноас решил письмом известить брата о своем возвращении, заодно узнать и адрес Элизабеты. В Амстердаме он получил ответ. О продаже его части наследства в письме Августа не было ни слова, но житейские мелочи тот расписывал пространно и живо. Ах да, чуть не забыл… Элизабете он, Ноас, может писать по тому же адресу, она вернулась в Зунте. Парнишка оказался обжорой, груди ему мало, так что лучше в деревне, всегда под рукой парное молоко, да и воздух с городским не сравнить. «А вообще Элизабета теряется в догадках, почему от тебя нет писем, по правде сказать, это в самом деле странно. Засим тебя извещаю, что все мы в добром здравии и не оставлены божией милостью, чего и тебе желаем. Ныне и навеки твой Август Вэягал».
Из плавания Ноас опять привез богатые подарки, хотя на этот раз они уж никого не удивили. Гостиные многих домов в Зунте были заставлены заморскими диковинами – колючими кораллами и розовато-переливчатыми раковинами, шведскими барометрами и американскими термометрами, клинками сабель-рыб и панцирями морских крабов. Жены моряков красовались в заграничных обновках, дети забавлялись иноземными игрушками. Микельсон своему сорванцу привез огромный самокат из Лондона, а в трактире «Стадалкрог», который мужчины по новой моде все чаще называли клубом, бренчало механическое пианино, там же стояли игральный лоток с катающимся шариком и кофейная мельница с ножным приводом.
Возвращения Ноаса на сей раз ожидали с повышенным интересом. Орудийные залпы береговой батареи из далекой Венесуэлы докатились до Зунте, ничуть не убавив своей оглушительной мощи. Поговаривали, будто Ноасу оторвало не только ухо, но и повредило барабанную перепонку, так что он до конца своих дней будет вынужден пользоваться слуховой трубкой. Еще шла речь о содранной на лбу коже, источенной пороховыми крошками щеке, облысении и вывихнутой челюсти. Совершенно точно было известно, что в Тапачуле, Мексике, у ювелира-иудея Ноас за бешеные деньги заказал себе фарфоровое ухо, крепившееся не то посредством каучукового клея, не то вживленной под кожу золотой пластины. О ранении «меж пупка и колен» речи велись туманные. Женщины, понятно, этой темы открыто не касались. Но последнее обстоятельство, возможно, только распалило любопытство. Молва о том, что атрибут мужественности Ноаса укоротился наполовину, еще более усугублялась жуткими, хотя и не вполне достоверными подробностями этих увечий. Ноас как человек семейный тем самым, разумеется, сбрасывался со счетов, ибо что положено быть здоровому и цельному, должно быть здоровым и цельным, а не расщепленным на пять ответвлений.
К удивлению встречающих, особых перемен в наружности Ноаса заметно не было. Такому впечатлению в немалой степени способствовал его мундир с золотыми пуговицами. Если даже учесть, что мундир этот новый, что называется с иголочки, а стало быть, бесполезно искать на нем последствия взрыва, его сходство с прежним мундиром позволяло воссоединить прошлое с настоящим. Ну, а что касается уха, да, ухо вроде бы пострадало. Но светлые космы ловко скрывали увечье. В конце концов, Ноас не приказчик, кому положено за ухом держать карандаш.
Элизабета встретила мужа достойно, с той сдержанной нежностью, с тем женским обаянием, что присущи молодым матерям. Маленького Якаба Эрнеста с его соломенно-желтой головкой, видимой издалека и безошибочной приметой рода Вэягалов, она держала на руках. По этой причине никаких пламенных объятий с мужем не произошло, зато Ноас тут же мог лицезреть наследника.
– Ну, здравствуй! – сказал Ноас, кольнув своим граненым заскорузлым пальцем розовый кругляш щеки мальчика. Некоторое время они смотрели друг на друга: малыш настороженно, чутко, явно встревоженный, а взрослый каким-то остекленевшим взглядом. Затем Ноас высморкался, поморгал белесыми ресницами, сдвинул фуражку с затылка пониже к глазам. – Иокогама, Алабама! А у тебя мордашка истинного морехода. Это хорошо.
Взгляд Ноаса опять скрестился со взглядом Элизабеты, и тут ее ресницы дрогнули. Был, конечно, момент принужденности, замешательства, но вскоре его удалось побороть.
– Спасибо, Элизабета, – тихо молвил Ноас. – Вижу, ты изрядно постаралась, потрудилась.
А затем речи потекли быстро и гладко.
Август тоже приехал встретить брата, но держался в стороне. Их первый разговор произошел дома. Август пригласил Ноаса к себе в комнату, подвел к столу. На нем лежала стопка сторублевых екатеринок.
– Вот, твоя доля, – сказал он.
Ноас подержал на ладони стопку, как бы взвешивая, и положил обратно.
– Пусть пока все останется по-старому. Я столько заработал, в Зунте никому такие деньги не снились. Сразу же начну строить два корабля. Ставить дом сейчас недосуг.
Так оно и осталось. Деньги Август вложил в хозяйственные службы. Как все сметливые хуторяне, начал с нового скотного двора и строил его так основательно, что люди, проходя, отчасти с завистью, отчасти с удивлением толкали в бок друг друга: «Ты глянь, ты только глянь, похоже, Август крепость вздумал возвести!» Что говорить, картина и впрямь впечатляющая: стены из колотых валунов, углы и арки оконных проемов из красного кирпича. Неспроста народ поминал крепость.
Ведя за ручку маленького Якаба Эрнеста, Элизабета носила Ноасу на берег корзину с теплым обедом. Торопились с постройкой кораблей, работали без роздыха. Ноас. к стапелю являлся чуть свет, домой возвращался затемно.
Слухи об изъянах мужского достоинства Ноаса какое-то время еще теплились, но уже без прежнего запала. Свою лепту внесла в это Мице из клуба. При очередных словопрениях по данному вопросу она, неожиданно вмешавшись в мужской разговор, сказала: быть может, оно так, быть может, Ноас и понес урон, но что касается лично ее, она такого урона готова пожелать любому и каждому мужику. Тут Мице рассмеялась столь многозначительно, что ни у кого на этот счет сомнений не осталось: уж она-то знает, о чем говорит. Окончательно толки прекратились ближе к весне, когда Элизабета в гости к Далам явилась в свободном платье и в туфлях на низком каблуке. Конечно же недомогание Элизабеты и опека ее Ноасом в какой-то мере отдавали игрой на публику – она так цепко держалась за мужнин локоть, словно только что после долгой болезни поднялась с постели. И на чрезмерные заботы Ноаса о том, как Элизабета сядет, как встанет, как пройдет и устоит ли на ногах, нельзя было смотреть без улыбки: казалось, Ноас сейчас сгребет ее в охапку своими ручищами и начнет качать, убаюкивать. Тут важны были резоны, побуждавшие обоих вести себя подобным образом. И понять эти резоны труда не составляло: супруги были довольны собой и счастливы. Все на своем месте, все хорошо, все как положено.
