Текст книги "Повести писателей Латвии"
Автор книги: Зигмунд Скуинь
Соавторы: Андрис Якубан,Мара Свире,Айвар Калве,Харий Галинь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)
– Знаю, – Дагния сжала губы.
Где слезы, которые сейчас должны были бы литься ручьем? Где ощущение, что сердце разрывается на части? Удивительная пустота! Внутри и вокруг. Пустота, и больше ничего.
Где-то вдалеке прогремел гром. Как телега по бревенчатому мосту. Уже не страшный, не угрожающий, всего лишь далекий гул в этой пустоте.
– Знаю, – сказала она еще раз. Так равнодушно, что Мартынь испугался больше, чем если бы были слезы и упреки. Надо бы подойти к жене, сесть рядом, обнять, все отрицать, и она поверила бы, думал Мартынь. И все же остался стоять, как плохой актер, который не знает, как сыграть данную сцену, и не может освободиться от своей связанности.
Еще одно доказательство, подумала Дагния. Ах, собственно, одно, два – что это меняет, ведь Мартынь сам признался, какие еще нужны доказательства?
– Я бы только хотела, чтобы ты назвал ее имя.
– Перестань! И вообще оставь меня в покое!
– Как и ты меня, не так ли?
– Перестань, прошу тебя!
– Я бы охотно сделала это! Но не могу. Мне нужно-решить: прогнать тебя или заставить просить прощения и потом принять обратно.
Его мужская гордость ощетинилась, как еж, и тысячью иголок самолюбия жалила грудь.
– А если я… если я уйду с поднятой головой?
– До каких пор задирать-то ее будешь? Скоро уж седая. И тогда ты этой красотке ни к чему.
Остолбенелый взгляд мужа даже развеселил Дагнию.
– Я не такая дура, какой ты меня считаешь. И ты? слава богу, не дурак, ясно, что не расплывшаяся Олита тебя привлекла. Зато стоит только куда уйти девчонке, исчезаешь и ты. И наоборот. Когда сегодня утром ты налетел на Угиса, хотел… унизить его, ты… ты сам выдал себя. И не пытайся оправдываться.
– Я и не пытаюсь.
– Он не пытается! А кто пять минут назад сказал…
– Что сказал?
– Ну… что… и вообще!
Почувствовав, что жена теряет самообладание, Мартынь воспользовался этим. В конце концов, когда-нибудь все равно пришлось бы объясниться, и если уж сама начала…
– …так давай выговоримся до конца. Нам придется развестись.
– Ах, вот куда уж зашло!
– Нет. Но мы хотим пожениться.
– Прекрасно! Девчонка недавно выучилась говорить «мама», а ей уже хочется замуж за женатого. И тебе не стыдно? Ведь в дочери годится…
– Пожалуйста, не кричи! Весь дом не должен слышать.
– Почему же? Пусть знают, какую шлюху вырастили! Глаза патлами прикрыла, нос в землю уткнула, можно подумать, скромнее никого и на свет не рождалось. А у нее, оказывается, вон какая хватка! «Моя Ласма на такое не пойдет»! – передразнила Дагния.
– Уймись! – крикнул Мартынь громче, чем хотелось бы. Чего доброго, в доме действительно начнут прислушиваться. Чтобы прекратить разговор, он вышел из комнаты.
И вот тут подступили слезы. Они катились по щекам, спина сотрясалась от рыданий. Кусая губы, она выплакивала свою обиду, унижение и бессильную злобу.
Виктор подъехал к самому порогу. Мирта выбралась из машины, поспешно протопала на кухню и принялась стряхивать с себя те несколько капель, что успели упасть с крыши ей на плечи. Навстречу вышла Олита.
– В самый дождь попали! Не промокла? Может, чаю вскипятить?
– Ни к чему сейчас огонь разводить. Обойдусь. Хлестало и правда сильно, и сверху, и с боков. Да лимузин хороший, внутрь ничего не попало. Вот гром нагнал страху. На голом шоссе под самый удар себя подставили.
– Не слыхала, чтобы в машину когда ударило.
– Про все не услышишь. Лучше поберечься.
– Конечно, мама! Я все-таки затоплю.
– Потом. Пойдем – ко мне, хочу тебе кой-чего показать!
В нос ударил смешанный запах камфары, нафталина, валерьянки, слежавшейся одежды и старой плоти. Олите захотелось распахнуть окно, но, зная пристрастие бывшей тещи к теплу, она решила потерпеть, недолгий ведь разговор будет, зато, похоже, важный, раз в свою комнату зазвала.
Хозяйка хутора Леясблусас что-то искала в своем ридикюле из настоящей свиной кожи и никак не могла найти, но, видно, была уверена, что искомое непременно должно там быть. Спасибо, Ян в свое время подарил такую объемистую сумку, туда все документы помещались. Да, документы у Мирты всегда были в полном порядке, она могла квитанциями доказать, что и налоги, и страховые взносы всегда платила исправно. – Ага, вот! – старая достала из сумки сложенный вдвое белый лист.
– С тех пор как сыночки погибли, я завсегда по дочке тосковала, – вздохнула она. – Вы с Ласмой такие ласковые, она все «бабушка» да «бабушка»… И раз Дагния меня Помиранцией… то подумала я… и сделала вот как… – Мирта протянула бумагу Олите.
– «Я, Леясблуса Мирта Карловна, в случае своей смерти завещаю Спреслинь Ласме Викторовне принадлежащую мне автомашину ВАЗ-2101 с государственным номером…» Мама! – обрадованная до испуга, бывшая невестка бросилась старой на шею.
– Ты все прочла? До конца дойди, тогда целоваться будем. А то как бы еще недовольной не осталась, – уклонялась Мирта от благодарностей.
Олита читала дальше.
– «…мне принадлежащий дом завещаю своему племяннику Тутеру Мартыню Екабовичу…»
Женщина подняла глаза от бумаги, Мирта прочла в них вопрос и, чувствуя себя как бы виноватой, принялась оправдываться.
– Все же он у меня единственный кровный родственник. Да и немало всего вложил сюда – и трудов, и деньги какие-никакие. Хучь у Дагнии ко мне сердце холодное, а от Мартыня ее отделять не след, пусть уж и им кой-чего достанется! У вас в Гулбене свежего воздуха хватает, вам тут все равно не жить… Сейчас-то небось из-за меня сюда наезжаете.
– Только из-за тебя! Больше-то нам сюда зачем! – поспешила заверить Олита. – Я ничего не говорю, твое добро – твоя воля. Машина – это ведь лучшее, что тут есть… самая большая ценность, я хотела сказать.
– М-м-хм-хм-м, – закряхтела Мирта, потирая руки. – Ласма выйдет замуж, свой водитель будет, вас с Виктором покатает.
– Если девочка попадет в институт, шесть лет учиться придется. Когда уж тут о замужестве думать!
– Так, так! Ни к чему смолоду детями обрастать. Жалко, не доживу я до той поры, когда свой доктор-то в доме будет.
– Это почему же, мама? Если захочешь, до ста лет проживешь. Главное, захотеть.
– Да ведь с этим хотением поди разберись. Оно и хочется, когда вы все тут. А как зима придет, ни начала ей, ни конца, уж и не хочется.
– Так, мама, только лягушки могут: зимой замереть, а весной опять прыгать как ни в чем не бывало, – смеясь, сказала Олита.
– Что мне до лягушек, – махнула рукой Мирта. – Ты читай до конца-то.
– «…вклад в сберегательной кассе, одежду, полотно, а также шесть новых одеял, двенадцать простыней, шесть наволочек и двенадцать полотенец (в употреблении не были), пряжу и шерсть, а также прялку завещаю Олите Спреслинь… Корову, овец и свинью завещаю Веперису Дауманту Вилисовичу. Кур и, если случится отел, теленка зарезать для устройства моих похорон». Зачем же свинью-то им? – в недоумении спросила Олита. – Она ведь тоже нужна для…
– Для похорон свинину купить придется. На животине, что к похоронам зарезана, покойник отправляется к праотцам. А свинья верещит. Я не хочу, – пояснила Мирта.
Бывшая невестка покачала головой, но ничего не сказала и протянула бумагу Мирте.
– Нет, это ты при себе держи, до поры до времени. У Ласмы еще ветер в голове, как бы не потеряла. А… этим ничего не говори! Не хочу вражды в доме.
Старая повернулась к бывшей невестке спиной и стала поправлять чулки.
Олита поняла, что прием в апартаментах хозяйки хутора окончен и дальнейшее пребывание здесь нежелательно. Выходя из комнаты, она слышала бормотание:
– Помиранция… Ишь ты! На тебе Помиранцию… холодное сердце. Совсем холодное.
– Я на реку, мам! После грома должно хорошо ловиться, – выпалил Угис, приоткрыв дверь в комнату родителей.
Привычное «да, да» или «иди, иди» в ответ не прозвучало. Нет, что ли, матери? Где же она? В кухне он тоже ее не заметил. Парень открыл дверь. Никого. Он повернулся было уходить, но из-за двери раздался слабый голос:
– Угис!
Он увидел мать, которая, съежившись, сидела на припечке. Нос красный, глаза опухли, пальцы теребят мокрый носовой платок.
– Что ты, мам? – Угис опустился на корточки, уперся подбородком в колени матери и заглянул ей в глаза. – Разрядка? Как там? – он показал пальцем на небо. – Не надо, мама, все ведь в порядке! Пожалуйста, прости, я больше так не буду, – он попытался развеселить мать этим детским обещанием.
У Дагнии дернулись уголки губ, однако не в улыбке, а совсем наоборот, глаза вновь наполнились слезами.
– Я не могу видеть, как ты плачешь! Ну прошу! Мне очень жаль, что так случилось, но ведь ты бы не хотела, чтобы мы ехали ночью без огней, правда же? И, знаешь, я не ожидал, что Ласма такая капитальная девчонка: не испугалась, не запищала. Она…
Дагния съежилась, оттолкнула руки сына, которые держала в своих.
– Пожалуйста, не упоминай эту особу!
– …?
– Я… Мы с тобой никогда не говорили о таких вещах… Ты уже достаточно взрослый…
– К чему такое вступление? О чем ты?
Дагния почувствовала, с каким напряженным вниманием смотрит на нее сын, готовый заслонить собою дверь, ведущую в его тайны. Она вздохнула.
– Эта особа – любовница твоего отца.
Угис, бывший на корточках, покачнулся и сел на пол, да так и застыл на какое-то мгновение, поджав ноги, нахмурив брови; потом он засмеялся каким-то сухим смехом, вскочил и, глядя сверху на мать, сказал:
– Глупости! Это невозможно! Я знаю.
– Что ты можешь знать…
– А ты выдумала бог знает что и мучаешь себя.
– Он сам признался.
– Отец? Не может быть!
– Не будь ребенком, сын. Не думай, что то, чего ты не хочешь, исчезнет, если закрыть глаза руками.
– Нет! Ласма…
– Я прошу тебя…
– Она не такая!
– Давай лучше подумаем, как нам теперь жить. Здесь оставаться, конечно, нельзя. Но и в Риге, в наших двух комнатах…
– Я не могу! Потом! – выкрикнул Угис и бросился из комнаты. Скорей, скорей в свою нору, осознать, обдумать, понять.
По двору шла Ласма в закатанных джинсах, босиком по росистой траве. Она остановилась прямо на пути Угиса. Он чуть не наскочил на нее, отступил на полшага и стоял с опущенными глазами, не в силах посмотреть ей в лицо.
– Это правда, что ты… ты и… мой отец?.. – с трудом выдавил из себя Угис.
Ласма попыталась пройти мимо. Парень загородил ей дорогу.
– Отвечай!
– Ты не имеешь права…
– Имею! – он бросил острый взгляд на девушку.
Ласма опустила ресницы.
– …допрашивать меня, – закончила она.
– Отвечай! – настаивал Угис.
– Петушок! – презрительно бросила девушка.
Угис сжал кулак для хорошего удара, но взгляд его упал на вырез Ласминой блузки: две верхние незастегнутые пуговицы открывали впадинку, где начиналась грудь. Пальцы разжались, и прозвучала звонкая пощечина.
Угис резко повернулся и исчез в дверях клети. Девушка покачнулась, прижала обе ладони к потерпевшей щеке; так она и стояла, сдерживая слезы, покусывая нижнюю губу.
Из дома выбежала Олита, обняла дочь, хотела прижать ее к груди, как маленькую, но так как доходила ей лишь до плеча, пришлось самой склонить голову девушке на грудь.
– Девочка, девочка моя! Хорошо, что я как раз оказалась у окна. За что он тебя?
– Просто так.
– Как это просто так? А если бы зуб выбил? Боже мой, только бы сотрясения мозга не было! У тебя голова не кружится?
– Нет, нет, не кружится. Не беспокойся!
– Как я могу не беспокоиться? Пойдем, приляжешь. Положим компресс. И все-таки не без причины же он?
– Пожалуйста, уймись!
– Надо сказать Мартыню, пусть приструнит своего хулигана.
– Мама!
Олита подхватила Ласму под мышки и потащила в дом, будто дочь не пощечину получила, а паралич ее разбил.
Задуманные на вечер блины не состоялись. Дагния не показывалась из своей комнаты. Ласма лежала больная. Олита неотлучно находилась при ней, меняя компрессы и ведя безуспешные расспросы. Мирта была занята в хлеву. На кухне, в чулане и в погребе она позволила распоряжаться молодым хозяйкам, охотно уступив им плиту, пусть себе варят-парят. Людей накормить они сумеют, а вот коровушку им доверить нельзя, зададут корма чересчур много или мало, да не того, что надо. Абава и перестанет давать молоко. Тогда что самим есть, что везти на маслобойню? Корова – это кладовая пенсионера: от нее и молоко, и масло, и хлеб, и сахар, крупа и мука.
Звякнул молочный бидон, стихли голоса на кухне. Темнота выползла из бревенчатых стен, где она скрывалась днем. Дагнии стало знобко, сейчас ее пугала эта комната, которую она вот уже второе лето называла своей, но которая на самом деле осталась чужой. Здесь ведь все было не ее: чужая кровать, диван, стол; шкаф, ключи от которого тетя хранила у себя под фартуком, да и зачем они нужны Дагнии, эти ключи, если шкаф был заполнен чужими вещами. Только в двух ящиках было разрешено хранить белье – ее и Мартыня. Мартыня. Это имя теперь падало в сердце, как камень в бездонный колодец: ждешь, когда он стукнется о дно, а дна все нет, есть только темень и бесконечная пустота. Ничего нельзя вернуть, обрести вновь или исправить, – сознание этого причиняло нестерпимую боль, оно убивало всякую надежду на то, что, может быть, Мартынь одумается, попросит прощения, или просто они уедут в Ригу и заживут по-прежнему, будто ничего не случилось. Но нет, это невозможно: девчонка ведь тоже заявится в Ригу, и если повезет на вступительных экзаменах, то ей, Дагнии, останется только мучаться неизвестностью и ревностью. Боже мой, какие мысли! Как можно так рассуждать! Ведь Мартынь предал!.. Предал ее и все, что было между ними, он нечистоплотен. Нет, того, что случилось, не перечеркнешь, этого не забыть, простить Мартыня нет сил. Уезжать, скорее уезжать отсюда! Как они обе завтра, послезавтра сядут за один стол? Старая, брошенная жена с поджатыми губами и возлюбленная, прячущая под опущенными ресницами усмешку победительницы. Ах! Да ведь сидели уже! Ей, Дагнии, наивной в своем неведении, была отведена роль одураченной овцы, в то время как эта… Пальцы сжались, ногти вонзились в ладони. Сколько раз случалось подсмеиваться над женами, которые пытались выцарапать соперницам глаза, и вот теперь, окажись Ласма рядом, Дагния, пожалуй, не удержалась бы, чтобы не сделать то же самое. Она с наслаждением представила, как ногти раздирают смуглую девичью кожу…
Стемнело, Мартынь все не шел. Интересно, где он будет спать? В сарае? Но там нет ни простыней, ни одеяла. Мог бы прийти за ними. Самой отнести? Нет. Может, все-таки придет? Они ведь не спят вместе…
Дагния, не раздеваясь, легла на кровать и прикрыла ноги углом одеяла. Когда поворачивалась на другой бок, одеяло соскользнуло. Стала одолевать мелкая дрожь. Надо бы раздеться и лечь как следует. В тишине было слышно, как за двумя дверьми, в другом конце дома, в комнате тетки, настенные часы пробили двенадцать, потом трижды по одному разу, потом два…
Она проснулась на рассвете. Казалось, только что легла. Взглянула на диван мужа – не приходил. Наручные часы показывали около семи. Надо встать, умыться, пока все спят.
Когда на кухню вошла тетка, Дагния хотела незаметно скользнуть обратно в комнату, да не успела… Поздоровавшись, Мирта принялась жаловаться:
– Угис вчера ударил Ласму. Прямо в лицо. Я давно говорю… Больно балуете мальчишку.
– Спросите лучше у Ласмы, теть!
– Чего? Да ведь ты же мать!
– За что ударил.
– Не знает она.
– Ах, святая невинность! – Дагния попыталась иронизировать, но не смогла, ее захлестнула злоба, и она не сдержалась. – Пусть эта девчонка убирается отсюда, и как можно скорее! С родителями или одна, мне все равно, только чтоб духу ее тут не было. Иначе уедем мы.
– Беги! Беги вместе со своим разбойником! – осердилась Мирта. – Хучь ба прощения попросить заставила. Ну попомни ты мое слово, потом локти кусать будешь.
– Уже кусаю, – горько усмехнулась Дагния.
– Вот, вот…
– Повторяю: чтоб ее тут не было!
– Оставь девчонку в покое! Только свое дите любишь. До чего ж холодное у тебя сердце!
– Ах, вот как… ладно! – сказала Дагния и ушла в комнату, плотно закрыв за собой дверь.
Хорошего мало, вздохнула Мирта. Один бьет, другой защищает, третьего обвиняют. Вчера ужин испортили. Нешто можно доходить до этого? Надо будет еще раз у Ласмы спросить. Ну повздорили с мальчишкой, что ж с того? И помирились бы. Дети завсегда промеж собой спорят. Если бы Дагния своего так сильно не защищала, он повинился б, все и было бы хорошо. С Мартынем надо поговорить, отец все-таки, пусть скажет свое слово. А вражду в доме Мирта терпеть не могла, нет, это ей не по душе.
Сложив свои вещи в рюкзак, Угис прямо с высокого порога клети бросил его в траву, спрыгнул сам и пошел в дом. Отец с Виктором, стоя у недостроенного крыльца, очередной раз что-то обсуждали. Уткнув подбородок в грудь, парень пробурчал «доброе утро», перешагнул через неприбитые ступени и зашел в дом.
Мать, как и вчера, съежившись, сидела на припечке.
– Ты что, не спала?
Дагния подняла отекшие веки:
– Не волнуйся, спала. Немного.
– Пусть они катятся к черту, мам! Я еду домой.
– Домой… – повторила женщина отсутствующим голосом. Она сидела, опустив голову, отчего навис второй подбородок. Глубокие складки, обозначавшие его, уходили вверх по шее и исчезали под сухими, посекшимися волосами. Их высветленный венчик окружал седоватую макушку.
Мать всегда действовала, распоряжалась, и Угису не приходило в голову посмотреть, какая она. Что там смотреть – мать, да и все! Сейчас, когда парень увидел скрываемые признаки старости, его охватила жалость. Однако она тут же потонула в чувстве обиды и негодования. Как отец посмел! Ведь тоже старый! И Ласма… Постыдился бы! Ради себя, ради того, что причинил матери и ему, Угису! Противный, противный, противный! Парню хотелось выкрикнуть эти слова отцу в лицо, но он сознавал, что неспособен на это, за что презирал себя и хотел скорее убежать отсюда, где все, как ему казалось, видят его трусость.
– Кто тебя подвезет до остановки?
– На своих двоих дойду.
– Нет, я не могу отпустить тебя, – Дагния наконец вырвалась из охватившего ее оцепенения. – Как ты в Риге один будешь жить? Что есть?
– До каких пор ты будешь считать меня ребенком?
– Нет, нет… Тогда я тоже поеду. Так будет лучше. Сними чемодан.
Дагния вскочила, выдвинула ящик шкафа, да так и застыла с опущенными руками. В спешке она ошиблась – это был ящик, где хранились вещи мужа. Сверху лежала белая польская рубашка, которую посчастливилось купить в городском универмаге. На серебряную свадьбу, решили они тогда. В углу старые носки, что она привезла Мартыню из Чехословакии, и он тогда был так рад…
– Мам, скорее! Опоздаем.
– Иди, сынок… Поезжай. Я… не могу. Так сразу.
– Почему?
– Нет, нет… Ты не поймешь…
Угис подошел к матери, коснулся кончиками пальцев ее щеки.
– Пришли телеграмму, когда поедешь. Я тебя встречу.
Дагния кивнула головой и прикусила губу, чтобы не разреветься.
Угис вышел во двор, вскинул рюкзак на плечо. Надо идти. Почему он медлит? Чего ждет? Прислушивается, не стукнет ли дверь. Точно! Парень повернулся к дому спиной – он не хочет даже видеть… Одновременно и жаль, и хорошо, что не успел… Вдруг окажется, что все совсем…
– Сынок!
Угис обернулся: спотыкаясь о раскиданные обрезки досок, вытянув руки, к нему бежала мать – в точности как это изображают в фильмах, где сыновей провожают на фронт. Добежав, она упала ему на грудь, истерически рыдая и бормоча, чтобы ее не покидали.
Парень растерялся: как быть? Чтобы успеть на автобус, надо спешить, но мать висела на нем такая бессильная, что приходилось ее поддерживать, чтобы не свалилась в траву. Ища совета и помощи, Угис по привычке оглянулся на отца. Мужчины, пораженные поведением Дагнии, прервали свое затянувшееся обсуждение. Отец, опустив голову, дергал себя за нос. Угис знал – так он делает, когда смущен. Виктор глядел в упор с нескрываемым любопытством.
Угис расслышал, как он сказал:
– Это что за номера?
В это время из дома выпорхнула Ласма в пестром – зеленом с желтым – бикини и накинутом на плечи легком халатике. В руках у нее было полотенце – собралась умыться у колодца, как всегда по утрам.
– Мне надо идти, – Угис легонько оттолкнул мать.
Дагния, увидев девушку, догнала ее, сорвала халат, выхватила полотенце, бросила их на землю и стала топтать ногами.
– Вот так, вот так! На тебе! На!
Ласма, вскрикнув, убежала в дом. В тот же миг проем двери заполнили две фигуры, то были старая Мирта и Олита.
Лицо Угиса пылало. Он резко повернулся и пошел прочь, прямо через поле, не разбирая дороги.
Мартынь хотел было приблизиться к жене, чтобы утихомирить ее, но Дагния так страшно крикнула, чтоб не смел подходить, что муж отступил.
– Что это с ней? Помешалась, что ли? – недоумевала Олита.
– Она с утра чудная какая-то. Приказала, чтоб Ласму услали отсюда, – рассказывала тетя.
Дагния, устав от самой себя, пнула ненавистные тряпки и уселась на траву.
Теперь скрыть уже ничего нельзя, понял Мартынь. Если он не хочет поступиться мужским самолюбием и, как собака, поджав хвост, под кроватью выжидать, когда уляжется хозяйский гнев, он должен объяснить, почему происходит эта сцена.
– Мы с Дагнией разводимся… – вымучил он.
– Ничего подобного, – жена вскочила на ноги. – Если бы мужик женился на каждой девке, с которой переспал, то ему раз десять пришлось бы жениться…
– Дагния, не устраивай базар! – прервал ее муж.
– Если б ты не вел себя как потаскун, я бы не устраивала.
Олита, чувствуя недоброе, поспешила в комнату к Ласме за разъяснением.
У Мирты отвисла нижняя беззубая челюсть; прикрыв рукой темную впадину рта, она бормотала:
– Как же так… Как же это?
– Если ты… если ты был с моей дочерью, я тебя в порошок сотру! – потрясая кулаками, оскорбленный отец пошел на Мартыня.
– Ласма совершеннолетняя. Мы любим друг друга… поженимся, – оправдывался Тутер.
Это обещание еще больше взбесило Виктора: очень ему нужен в зятья этот спринтер.
– Жених нашелся! – издевался Виктор. – Для того ли я растил, учил, одевал свою дочь, чтобы выдать ее за кретина моего возраста!
– Ай-ай, – качала головой Мирта. – Ну и судьба у молодой девчонки, что у цветка придорожного: кто мимо ни пройдет, норовит лепесток оторвать. Только зачем позволять-то? Уж такая вроде девчонка хорошая, и вот на тебе…
– Ласма! – закричал Виктор. Лицо его налилось, лоб пересекла взбухшая жила. – Куда ты подевалась, черт возьми!
В дверях показалась Олита.
– А ты, старая квашня, не вздумай защищать! Я вам покажу, что значит отец! На этот раз не обойдется тем, что нос в землю уткнешь. Как следует оттаскаю! Лучше бы разбилась, чем связалась с этим… этим…
– Опомнись, что ты говоришь! – одернула мужа Олита.
– Молчать, я сказал!
Жена испугалась, видя, как Виктор дрожащей рукой сжимает тяжелый плотницкий молоток. Такого – со зверскими глазами и Перекошенным ртом – Олита его видела впервые за двадцать лет супружеской жизни.
– Скоро эта шлюха покажется или мне сходить за ней?
Ласма, опустив голову, остановилась за спиной у матери.
– Подойди поближе, дочка, подойди! – Виктор исходил ядом. – Встань рядом с женихом, чтоб и мы посмотрели, какая пара из вас получается!
Девушка мгновение колебалась, потом отодвинула мать в сторону. Взлетели откидываемые с лица волосы, и она, как была, почти обнаженная, повисла у Мартыня на локте.
– Тьфу! – сплюнула Мирта. – Ни стыда, ни совести. Я говорила: добром не кончится, коли в доме нугисты завелись.
Она повернулась и пошла в свою комнату. Пусть сами разбираются в своих пакостях, она не желает на это смотреть. Старая отомкнула шкафчик, достала бутылку бальзама, рюмку, налила ее до половины и осушила. Прислушалась. Все ругаются. Пусть себе ругаются, от крика быль небылью не сделается. Ах, племянник, племянник! Ученый человек, и вот поди ж ты… Правда, так уж повелось: ученые-то люди на деревне испокон веку искали, какую бы овечку обстричь. И Мирта, опустившись на припечек, вспомнила, как молодой плотовщик соблазнил Лизету, да потом и бросил. Пришлось ей, бедной, на дубу повеситься, по сей день на том месте крест виднеется. Да взять хоть ту же Хилду, соседку, еще чуть – вся бы жизнь наперекосяк пошла, да, спасибо, Веперис взял замуж, и Даумант поспел в законном браке на свет появиться…
Скрип дверцы шкафа за стеной пробудил Мирту от воспоминаний. Чего это Олита там делает? Надо посмотреть. Ну как же, бывшая невестка собирала вещи.
– Мы уезжаем, – завидев хозяйку, объяснила Олита. – Я не оставлю своего ребенка этому старику на… на… – она принялась тереть глаза.
– Обещал ведь жениться. В нонешние времена от жен-то легко избавляются. И потом, Дагния…
– Фигу ему! Ласме учиться надо.
– Честь-то потеряна…
– Ах, не будь же такой старомодной, мать! Сейчас нет такой девушки, которая замуж невинной бы вышла.
– Да что ты! Не может того быть! – удивилась Мирта.
– Только я думала, это будет какой-нибудь симпатичный парень, студент, к примеру. Может, стал бы зятем. А этот… Через пять – десять лет в развалину превратится. И будет Ласма ухаживать за этой рухлядью, да, почитай, в одиночку детей поднимать. Нет уж, спасибочки! Не бывать этому!
Мирта вздохнула.
– Вы тут с ума сходите, а мне терпеть. Крыльцо вон так разобранное и стоит.
– Там работы на один день. Пусть Мартынь заканчивает.
– И правда, Мартынь, – согласилась Мирта. – Только как бы не укатил вслед за вами. Какими глазами он тут на людей смотреть будет?
– Ну, тогда Даумант.
– Язык не повернется просить. И так от зари до зари на комбайне трясется.
– Ну, не знаю, – бывшая невестка раздраженно передернула плечами. Старуха устраивает трагедию из-за какого-то крыльца, когда тут у человека, может быть, вся жизнь испорчена…
Хозяйка хутора еще какое-то время постояла рядом, но бывшая невестка не обращала на нее никакого внимания. Несколько задетая, Мирта потопала искать племянника, чтобы заставить его работой искупить свою вину.
VII
Мирта пробиралась краем мелиоративной канавы к перелеску. Там тропинка огибала осиновую рощицу, а за нею виднелся соседний хутор Калнаблусас[4]4
Калнаблусас – Верхние блохи.
[Закрыть]. Это уж Даумант, когда привез сюда Элгу, назвал его Саулгожи[5]5
Саулгожи – Солнечный.
[Закрыть], а Мирта до сих пор придерживалась старого названия. На деревьях еще держались осиновые листья, уже прихваченные морозом. Держались еще крепко, разве что какой посуше красным кружочком падал на мох. Недалеко от тропинки, в папоротнике, Мирта приметила семейство мухоморов. Стой, стой, где мухоморы, там и подосиновики должны быть, бормотала старая. Грибное-то время вроде прошло, да в последнюю неделю опять теплынь стояла, надо все же поглядеть. Папоротник цеплялся за юбку, ноги путались в траве, но Мирта знай себе лазила по лесной опушке. Уже казалось, что зря, что нет ничего, вот тут-то и увидела она красно-бурую шляпку. Нагнулась, чтобы взять гриб, и неподалеку, в тени папоротника, увидела еще один.
Во дворе хутора Калнаблусас, то бишь Саулгожи, Хилда с внуками загоняла сбежавшего из клетки кролика. Пожилая женщина держала наготове фартук, который сняла, чтобы накинуть на беглеца, когда дети подгонят его. Молодой кролик породы «серый великан» лениво петлял меж кустами крыжовника, казалось, вот-вот Агра его схватит, но кролик делал скачок подлиннее и вновь был недосягаем. Маленький Каспар, хлопая замызганными ручонками, угонял его еще дальше. К счастью, заячья природа заставила беглеца сделать петлю, и это вселило в преследователей новую надежду…
– Ах, бог с ним! – завидев соседку, выдохнула Хилда.
– Поди сюда, Каспаринь! – сладко проговорила Мирта, вытянув трубочкой губы. – Гляди-ка, что я нашла! – Она протянула малышу подосиновик. – А ты уж большая, чего по грибы не ходишь? – спросила старая у Агры, стоящей поодаль.
Девочка, застеснявшись, отвернулась.
– Пойдем в дом! У Элги уж небось обед готов, гостьей будешь, – пригласила Хилда.
– Недосуг мне, – отказалась Мирта. – С Даумантом поговорить надо.
– Нет его. Вчера в район вызывали. Нонче на работе.
Когда пообедали, Мирта отодвинула свою тарелку на середину стола, сложила на коленях руки и сказала:
– Мне бы надо, чтобы Даумант свозил меня в город.
– В воскресенье, может быть… – неуверенно пообещала Элга.
– В воскресенье не годится. Мне надо в рабочий день.
– Не знаю, удастся ли ему вырваться.
– Тогда скажу прямо: хочу уладить завещание.
– Это и тут, в сельсовете, можно, – пояснила Элга.
– В сельсовете неохота. Вроде как не по-настоящему.
– Да ты ведь будто давно дом-то Мартыню завещала, – удивилась Хилда.
– Дом домом… Тут в лимузине дело! Вишь ты, поначалу и его Мартыню наметила. Да у Дагнии сердце чересчур уж холодное. Будто так и ждет, когда я помру. Тогда я решила – пусть Ласме будет. Ласковое дите, все бабушкой меня называла. А тут такой теятер разыграла… Не хочу, чтобы в моем лимузине бесстыжие люди ездили. Словом, надумала лимузин отписать вам.
Сделав ударение на последнем слове, Мирта закончила свою довольно длинную речь и, выставив вперед крупный нос, поглядела на обеих женщин. Молодая казалась смущенной, пожилая как бы остолбенела.
– Да, так и решила, м-м-мх-мх-м, – Мирта потерла руки.
– Спасибо, соседушка, за уважение и все такое… – пробормотала Элга.
– Как же не уважить? Лучше добрый сосед под рукой, чем родственник за тридевять земель. Ишь, удрали, побросали все, а тут зима на носу… Ноги переломала бы на крыльце-то, если бы не Даумант…
– Его вчера в район вызывали, – начала рассказывать Элга. – И там сказали, чтоб на той неделе ехал в Ригу. Выставка достижений народного хозяйства, которая Всесоюзная, премирует его «Москвичом». Такие дела…
– Тоже небось дорогая штука.
– Нет, задаром.
– Как? Прямо иди да бери?
– Ни копейки платить не надо. За хорошую работу. Так куда мы вторую машину денем?
– Вот времена-то пошли, – Мирта в недоумении тряхнула сцепленными руками. – Кидаются лимузинами, будто это безделки какие. Я хучь тридцать копеек уплатила, а ему и вовсе за спасибо!
– Ну, не скажи, – обиделась Элга. – Дауманта лучшим комбайнером признали.
– Поди ж ты! – Мирта всплеснула руками. – Да уж и то сказать – вкалывал от зари до зари. Так, значит, отказываетесь от моего лимузина?
– Уж не обижайся, соседушка! Спасибо тебе за доброту!
– Нет так нет… А я что же… я ничего, не обижаюсь. Что ж поделаешь, если людям лимузин не нужен…
Хозяйка хутора Леясблусас поднялась. Закрыв за собой дверь, она постояла немного в сенцах.
– Дура ты, дура! – услышала она, как Хилда отчитывает невестку. – Другую-то машину продать бы можно. А уж деньги нашли бы, куда деть!
– На что это было бы похоже! – возразила Элга. – Будто мы из-за машины ей помогали и все такое…
Шаги приблизились к дверям. Мирте пришлось уходить, не дослушав разговора.
VIII
Даумант Веперис на своем «Москвиче» цвета яичного желтка ехал третьим, сразу за катафалком и председательскими «Жигулями».
Он взглянул в смотровое зеркальце: Мартынь ссутулился, не то устал, не то думает о чем-то, Фридис Фигол, наоборот, сидит прямой как свеча.
