Текст книги "Повести писателей Латвии"
Автор книги: Зигмунд Скуинь
Соавторы: Андрис Якубан,Мара Свире,Айвар Калве,Харий Галинь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)
Парень освободил ее руку и низко поклонился, показывая на дверь:
– Будьте любезны, мисс! Что вам подать? I’m sorry, негры на моих плантациях забастовали, кофейные зерна осыпались, так что сей напиток предложить не могу. Но, может быть, вы желаете «Club 99»? Правда, это не дамский напиток.
– У тебя на самом деле есть виски?
– Разумеется!
– И ты втихую выпиваешь?
– Нет, берегу for guests.
– У тебя бывает много гостей?
– Вы, мисс, первая, к сожалению.
– Почему к сожалению?
– Я хотел сказать, к счастью.
– Это уже приятнее.
Ласма наклонила голову, чтобы не стукнуться о низкую притолоку, и зашла в сумрачную клеть.
Старомодный шкаф с узкими дверцами и большой ларь у одной стены, кровать, покрытая домотканым полосатым одеялом, у другой маленькое окошко бросает снопик света на небольшой стол. В углу прялка и плетеное кресло. Показав на него, Угис сказал:
– Садись, пожалуйста!
Девушка опустилась на самый краешек, она чувствовала себя как в этнографическом музее, казалось, вот-вот раздастся голос дежурной: «Экспонаты просьба не трогать!»
Угис открыл шкаф и наполовину исчез в нем, потом показался, держа в руках бутылку виски и две рюмки.
– Кутнем?
– Я думала, ты только треплешься, – удивилась Ласма. – Нет, нет, не открывай, я пить не стану!
– Немножко!
– Мне не нравится, И вообще… Бабушка сейчас будет показывать, как пряжу сучить. Нагнется, еще учует запах.
– Как вам всем не надоело плясать вокруг этой Помиранции?
– Как ты сказал: Помиранция?
– Да, мать ее так прозвала.
– Ха-ха, Помиранция! – засмеялась Ласма, но вдруг оборвала смех. – Ой, нехорошо это!
Угис пожал плечами.
– Зато метко.
– Знаешь, зачем я пришла?
– В гости, как видно.
– И не собиралась. Это раньше ходили… – Ласма прыснула. – Только не девки к парням, а наоборот.
– Тогда не представляю.
– Что?
– Зачем ты пришла.
– Мне нужна прялка.
– Для чего?
– Я же говорила. Бабушка дала пряжи. Чтобы сама сучила и вязала себе носки.
– Куда ты в шерстяных носках пойдешь, на танцы?
– Нет, на каток.
– Что я слышу! Неужели в таком крупном городе, как Гулбене, каток?
– Представь себе, есть! – Ласма надула губы и поднялась. – Ты заражен столичным высокомерием. До свидания!
– А прялка?
– Я надеюсь, ты принесешь и поставишь к скамеечке за клетью.
– Куда ты спешишь?
– Не могу терпеть, когда надо мной подтрунивают.
– Тоже мне мисс Недотрога!
– Да, недотрога!
Девушка перепрыгнула через все три ступеньки и ушла, не оглядываясь.
Угис вынес прялку, поставил, где было сказано, вернулся в клеть и с досады завалился обратно на кровать.
За стеной, прямо над ухом, послышалось жужжание прялки. Он припал к щели между бревнами. Были видны темный затылок Ласмы и тетино лицо: бугристый подбородок, впалый рот и выдающийся нос. Эх, поменялись бы они местами! Откинувшись на кровать, Угис прислушался.
– Пойдет, пойдет, наступай ровнее, не части и не останавливайся, – учила тетя.
– Волнуюсь, бабушка.
– Зачем же? Не надо волноваться. Только ногу с педали не снимай, а то катушка назад побежит, пряжа в комок спутается.
– Ой! Веревочка слетела!
– Не беда, накинем, и колесо опять завертится.
– Бабушка, эта прялка очень старая?
– А как же.
– Сколько ей лет? Сто?
– Зачем сто? Это отец для меня заказывал, когда подросла и начала прясть да ткать.
– Что такое прясть?
– Ты народные песни-то знаешь ай нет? Не слыхала такую: «Моя прялочка жужжит, я, младешенька, пряду…»?
– Н-нет, такую не учили. Мы про помещиков и батраков, да и то давно, в седьмом классе.
– Так, так… Раньше, когда пряли, сюда вот ставили пряслице и на него кудель надевали. Пряха тянет из нее понемногу, а прялка себе прядет.
– Прясть я бы ни за что не сумела.
– Это почему же? Все девки умели, а ты чем хуже? Правда, не у всех одинаково хорошо выходило… бывало, у иной все комки да узлы… Но ты, я смотрю, сообразительная, ишь пошло как! Свяжешь носки, на варежки пряжи дам. У меня есть красный да зеленый гарус, рисунок розочкой выучу тебя вязать, если сама не забыла.
– Какой он, рисунок розочкой?
– А вот увидишь. Розочки что живые. Двойные рукавицы-то хочешь или одинарные?
– Я не знаю.
– Ну, у тебя руки зимой сильно мерзнут ай нет?
– Мерзнут.
– Ну, ну, этакие тонкие пальчики да чтоб не мерзли. Взрослая уж, а руки как у ребенка. Это оттого, что работы не видали. Словом, двойные надо. Подбери ты патлы-то, попадут в колесо, общипешь себя!
– Получается, получается! – радостно вскрикнула Ласма.
– Постой ты, не шуми! А то будет как с тем лесным голубем. Просил он птиц научить его гнездо вить. Ну, слетятся, только начнут показывать, он уже кричит: «Прочь, прочь, могу, могу!» Так и по сей день гнездо у него что дырявое решето. Хватка у тебя есть. Люблю таких. Ну, сучи, сучи, а я на кухню схожу.
Когда шаги Мирты затихли, Угис выскользнул из своего убежища, сел на тетино место и какое-то мгновение наблюдал, как Ласма, ссутулив плечи, не сводя глаз с растущего клубка, пропускает через пальцы шерстяную нить.
Волосы она успела заплести в две толстые косички с тупыми, будто обрубленными, концами. Косички свисали над щеками и раскачивались в такт нажимаемой педали.
– Ты долго думаешь разыгрывать Золушку?
– А что бы я должна делать?
– Может, махнем на реку?
– На чем? Ты откопал второй «Латвелло»?
– К сожалению, старшему сыну тетя велосипед не покупала, наверное, копила деньги на ли-му-зин.
– Как твои родители, да?
– Нет. Они унаследуют автомобиль, а мне достанется мотоцикл.
– Это уже точно? – Ласма взмахнула ресницами.
– Как в банке!
Девушка улыбнулась:
– Ну, а пока? «Латвелло» двоих не потянет.
– Зато «Pannonia» – хоть троих.
– Тебе… разрешат?
– А я и спрашивать не буду.
– Да, но я не могу сразу сорваться. Работу кончить надо.
– Сногсшибательная сознательность! Может, подождать, пока рукавицы свяжешь? С розочками.
– Подслушал!
– Ласма, можем мы, наконец, поговорить по-человечески?
Ласма сняла ногу с педали и удивленно посмотрела на Угиса. Он говорил так серьезно, будто имел в виду что-то очень важное и давно выношенное. Почти месяц они перекидывались словами, подсмеивались друг над другом. Это уже вошло в привычку, и вдруг: поговорим по-человечески!
– Хорошо, – послушно согласилась Ласма. – Что же ты мне по-человечески скажешь?
– Поехали купаться! И загорать. И вообще…
– Вообще ты мог бы увезти меня куда-нибудь подальше. На Мунамяги, например. Ты бывал там?
– Нет.
– Едем?
– Хм…
– Боишься мотоцикл брать, да?
– Нет. Когда?
– Завтра.
– Идет.
– А сейчас уходи, ты мне мешаешь. Бабушка вернется, а я ничего не успела сделать.
Солнце вошло в серые контуры облаков, сплющилось, потом виден стал лишь край его, похожий на алую крышечку сахарницы, наконец и он исчез в золотистой полосе заката.
– В облака село, завтра будет плохая погода.
Дагния поймала себя на том, что опять повторяет Миртину примету. Обычно она тут же забывала о сказанном, и на другое утро не приходило в голову проверять, сбылось ли предсказание. Но, видя солнце садящимся в облака, вновь повторила то же самое, будто эти слова были частью ритуала заката.
Дагния прислушалась: не мотоцикл ли затарахтел вдалеке? Нет, шум стих, потом послышался еще дальше и вновь исчез. Наверное, коростель по ту сторону большака, во ржи.
Дагния сделала шаг в сторону, чтобы прислониться к косяку двери. Второй конец доски поднялся кверху, и Дагния бы упала, если бы ловко не спрыгнула в траву. Черт возьми, выругалась она, что стоит прихватить с обоих концов гвоздями, мужчины называется. Тетя тут если не шею, то ногу уж точно сломала бы!
Раздражение, которое она в себе носила с самого утра, сейчас вырвалось наружу: использовать момент, пока взрослые еще завтракают, чтобы удрать, оставив на память лишь облако пыли! И главное, куда? Если на реку – уже давно вернулись бы. В город? С утра до вечера там тоже нечего делать. Весь день просто трястись на мотоцикле? Невелико удовольствие. Ну почему нельзя было сказать, куда собрались, разве отец запретил бы? Ведь Угис не первый раз на мотоцикле. Правда, разумно ездить он не умеет, носится как ветер, пока когда-нибудь… Нет, нельзя допускать такие мысли! Скоро вернутся, куда они денутся. Еще и не стемнело, можно даже без огней ехать. Дагния села на скамейку у клети, внутренне посмеялась над собой: прямо как тетя – та всегда глазеет отсюда на дорогу, иногда часами. Да вон она идет. Под руку с Олитой.
– Ну, нет еще?
– Как видишь, тетя!
– Уж темнеет…
– На мотоцикле фара.
– Неужто далеко заехали? Как бы чего худого не случилось! Нонче все мчатся как сумасшедшие, друг друга не видят, знай вперед рвутся. Я говорила…
– Что, тетя? Что ты такое говорила?
– Как бы потом слезы лить не пришлось… Большую волю мальчишке дали.
– Сколько парень может на месте торчать? Тут ведь от скуки умереть можно, – защитила сына Дагния.
– Работал бы! Не знаю я, прямо места себе не нахожу, что-то тут не так, – бормотала тетя. – Не пойму, как это ты, мать, можешь спокойно усидеть. Сердца у тебя нет, что ли?
Дагния закусила губу. Ишь ты! Выложи ей сердце на ладонь, чтоб можно было пощупать, дрожит или нет. Не трепещи, глупое! Все будет хорошо. Сейчас, сейчас покажутся. Нет, это просто невыносимо! Ну как Угис может быть таким легкомысленным, неужели не знает, что дома волнуются? Конечно, девчонка за спиной: надо показать себя во что бы то ни стало. Может, шину проколол? Но долго ли колесо сменить! Только бы не… Нет, нет, даже подумать страшно.
В дверях дома показался Мартынь. «Уселись, как куры на насест». Дагния чувствовала его насмешку. Он никогда не разделял волнения других. Потоптавшись, муж пошел в сад. Съесть горсть крыжовника перед сном, решила Дагния.
Через двор в сторону сарая шел Виктор.
– Ты куда? – окликнула его Олита.
– Спать.
– Детей нет еще! Мы тут сидим как на иголках.
– Ну, а если и я сяду, от этого польза будет? – он неохотно приблизился к скамейке.
– Как ты можешь так! – упрекнула его жена. – А вдруг что случилось…
– Не удивлюсь, если этот молокосос залетел в канаву.
– Угис хорошо водит, – возразила Дагния.
– В городе можно хоть в милицию позвонить. А тут прямо как на необитаемом острове, – досадовала Олита.
– Искать надо! – подала голос тетя.
Интересно, она машину для этого дала бы или на мотоцикле отправила, подумалось Дагнии.
– Где искать? В темноте и мимо родной матери проскочить можно, – рассуждал Виктор.
– Фары-то ведь есть, – напомнила тетя.
– Они только дорогу указывают, а когда свет на свет, ничего не видать. Никогда, тещенька, не ходите в темноте по шоссе.
– А если по краю?
– В газете писали про такой случай. Один ехал на «Жигулях», навстречу шел грузовик, ослепил своими фарами. Этот не поспел и глазом моргнуть – только треск раздался. Пока затормозил, пока вылез, пешеход уж концы отдал.
– И его посадили?
– Положили! В гроб, тещенька.
– Нет, другого-то!
– Не посадили. Его ведь ослепили. Да еще, оказывается, погибший шел не по той стороне. Так что сам виноват.
– Не пойму я… никого в тюрьму не сажают, – Мирта была не удовлетворена. – Что они, пустые стоят, что ли?
– Не горюй, тещенька, не опустели они. Правда, многие ликвидированы.
– Жалко. Такие крепкие постройки-то.
– Да их не сломали.
– А чего же тогда?
– Наверное, дома культуры там устроили. Или, еще лучше, гостиницы: небольшая переделка – и «Добро пожаловать!»
– А ну тебя, помело, – рассердилась тетя. И что за жизнь такая: людей полон дом, а толком поговорить не с кем. Мартынь и Дагния полунемые какие-то: да, нет, спасибо, пожалуйста. Мальчишка стороной обходит, «здравствуй» скажет, как милостыню подаст. Виктор за словом в карман не лезет, зато поди разбери у него, где правда, а где вранье, он и сам-то, видать, не знает. Ласма – та больше слушать охотница. Только Олита человек как человек. Одна из всех.
Мирта продрогла. Прямо беда, чуть солнце сядет, сразу зябко делается. Не было, не было доброго лета с самой ее молодости. Тогда, помнится, по ночам холодов не знали, просто наступала приятная прохлада.
– Платок тебе принесу на плечи накинуть, – вызвалась Олита. – А может, спать пойдешь, скоро уж полночь.
– Какое тут «спать»! Нешто заснешь!
Олита встала и пошла за платком. На тропинке столкнулась с Мартынем, тот возвращался из сада. Перебросились несколькими словами, и Олита скрылась за дверью, а Мартынь не спеша двинулся в сторону сидящих.
– Ну? Все паникуете? – спросил он, подойдя.
Никто не ответил. Дагния подняла голову, посмотрела на мужа: шерстяной тренировочный костюм плотно облегал фигуру, мускулистую, без единого лишнего килограмма; волосы лежали темными волнами, и только она, Дагния, знала, что на темени скоро появится просвет. Мартынь стоял, покачиваясь с носков на пятки, кидая в рот по одной ягоде. Сильные челюсти равномерно шевелились. Вечерний сумрак растворил немногие морщины на его лице, и мужчина был сейчас похож на того юношу, который после выпускного вечера целовал ее на школьной спортплощадке. Дагния вдруг почувствовала, как под мышками трет ставший тесным бюстгалтер, вспомнила, что на юбке, которую она носит, лопнула «молния», и ее охватил такой гнев, что, не будь здесь посторонних, она ударила бы по этим самодовольным, жующим челюстям. Ну, нет у него ни отцовских чувств, ни нервов, ни сердца!
Олита вернулась с большим платком и заботливо укутала им костлявые плечи Мирты.
– Не к добру, ох не к добру это! – хныкала тетя.
Дагнии хотелось накричать на нее, чтоб не каркала. Так можно с ума сойти. Она вскочила и ушла в дом, громко хлопнув дверью.
Мартынь сел на освободившееся место.
– А однажды такой был случай… – начал Виктор.
– Да уймись ты со своими охотничьми рассказами, – не выдержал Мартынь.
– Пусть говорит – все немного забудешься, – сказала тетя.
– Именно! – подхватил Виктор и продолжал: – Одна женщина получает от жены брата послание такого рода: «В глубокой печали сообщаем, что такого-то числа нас покинул любимый муж и заботливый отец такой-то и такой-то». И подпись. Больше ничего. Эта с ревом спешит к родителям, те хлоп об землю, сын-то молодой еще был. Ну что, наутро дочь едет в Ригу, покупает на базаре охапку роз, у деревенских деньги водятся, берет такси и мчится на квартиру брата. Звонит у дверей, открывает его жена. Ну, кидаются друг другу на шею, прямо, можно сказать, сердцами на шипы. Наконец сестра говорит: «Где он?..» «Где же еще, как не у этой потаскухи! – отвечает жена. – Адреса не оставил». Сестра, понимаешь, немеет от такой наглости, швыряет розы на пол и прямо по ним в дверь. А жена брата кричит вдогонку: «Так тебе и надо! Принимала их у себя, ночевать оставляла!» Вот как в жизни бывает…
– Хм-хм-хм, – посыпались тихие мелкие тетины смешки.
– Какие нам из этого сделать выводы? – ядовито осведомился Мартынь.
– Каждому свои, – отрубил Виктор. – Ну, ей-богу! Уж и поговорить нельзя.
Лучше пройдись метлой по своему дому, чем языком – по чужому.
– Послушай, у тебя свои-то мысли есть или только по углам нахватанные?
– Что ты сказал? – Тутер вскочил.
Олита загородила ему дорогу, откинула голову, чтобы заглянуть прямо в лицо.
– Ну зачем так? – сказала она, и Мартынь отметил, что глаза у нее точно такие же, как у Ласмы: днем серые, а сейчас, в сумерках, будто излучают свет. – Мы все слишком взволнованы… – продолжала Олита.
Мартынь прикоснулся к плечу женщины, легко отстранил ее и пошел в дом.
Когда дверь за ним закрылась, Олита вздохнула:
– Какие-то они…
– Да, да, – откликнулась тетя. – То ли высоко себя ставят, то ли чересчур умные, то ли дурные, не поймешь. Мартынь еще туда-сюда, а Дагния… Холодное сердце, я тебе скажу. Хоть бы раз матерью назвала. Все «теть» да «теть», как скажет, будто ущипнет.
– Это бы еще ничего, а то ведь… – и Олита прикрыла рот ладонью.
– Чего еще-то?
– Да ничего…
– Нет, ты уж скажи! Недосказать – все равно что камень за пазухой прятать.
Чем дольше Олита мялась, тем сильнее Мирте хотелось знать, что же такое бывшая невестка ей недосказала.
Когда утром Олита вышла на кухню, чтобы промыть заплаканные глаза, Дагния, поджав посиневшие губы, уж возилась у плиты. За завтраком не было сказано ни слова, только позвякивали ложечки да тетя громко хлебала горячий кофе.
Мужчины вышли починить крыльцо. Мартынь отмерил длину доски и принялся отпиливать лишнее. Виктор рылся в ящике с инструментами. Все сердитее становилось бряканье металла.
– Никакого порядка не стало, – ворчал Виктор. – Все перевернуто, ничего не найдешь, – голос его звучал на несколько тонов выше, чем надо бы.
– Черт возьми, где, наконец, моя английская отвертка? – Теперь Виктор уже кричал.
Мартынь поднял голову, посмотрел на его налитое кровью лицо и продолжал пилить.
– Чего пялишь свои телячьи глаза? Я с тобой разговариваю! – бушевал Виктор. – Все в кучу свалил. Берешь из гнезда, а обратно кидаешь куда попало. Я уж терпел, терпел. Ножовку в траве нашел – направил заново, ничего не сказал. Но когда начинают твои инструменты вовсе разбазаривать, тут всякое терпение лопнет. Где отвертка, я спрашиваю?
Мартынь пожал плечами.
– Неужели из-за пустяка надо такой тарарам поднимать?
– Купи ты хоть один инструмент, а потом говори! Пустяк! Эта отвертка у меня с сорокового года!
– Если только мать не родила ее вместе с тобой, – усмехнулся Мартынь.
Виктор схватил ящик с инструментами, вывалил его содержимое на дорожку и дрожащими пальцами принялся раскладывать все по гнездам.
– Чтоб ты до моих инструментов больше не касался! Он еще издеваться будет! У самого нечем гвоздь забить.
– Мы же договорились, что ты у себя в лавке возьмешь все необходимое.
– Я не знал, с кем имею дело. Вот тут у тебя еще кое-что есть, – он шлепнул себя ладонью по бицепсам, – а тут – ни бум-бум, пусто! – он постучал по лбу.
– Знаешь что! Тогда действуй один своими золотыми инструментами, не забудь на ночь в постель их с собой положить! – Мартынь швырнул ножовку. – Сооружай милой тещеньке крыльцо, я устраняюсь.
– Нет, ты не так глуп, как выглядишь! Наследник, хозяин, понимаешь! Он будет баклуши бить, а другие за него делай! Тогда деньги на бочку! Слышишь? Или хотя бы благодарность испытывай.
– Кто дешево меня покупает, дорого заплатит! Учти, тут пока еще тетя хозяйничает, и я тебе ничего не должен, ничегошеньки! И неизвестно, умрет ли тетя так скоро, как бы тебе хотелось. Поспешили прибежать в надежде на наследство. С годик могли бы и подождать.
– Ну, бесстыжее твое рыло! И сына под стать себе вырастил. Куда он дел мою дочь, скажи! Мать всю ночь в слезах провела. – Голос Виктора дрогнул, казалось, сейчас и он зарыдает.
Мартынь должен был рассердиться, что Виктор беспокоится только о своем ребенке. Если что случилось, то опасность угрожает прежде всего его сыну, и все-таки сказанное Виктором почти совпадало с его собственными мыслями. Действительно, будь Угис поменьше, его бы выдрать как следует. И зачем эта сумасбродка понеслась с ним? Глупая, глупая девчонка. Хотела досадить? А может быть, она с Угисом… Нет! Мартынь старался выкинуть из головы эту догадку, нет, такое невозможно.
Он зашел в дом.
– Тетя, съездим в город! В милицию, в больницу. От ожидания поседеть можно.
– Ну да, я уж и то говорила… – Мирта было засуетилась, потом какая-то новая мысль пришла ей в голову. – Только пусть Виктор меня везет. Скажи ему!
Мартынь не ответил. Резко затворив дверь, он обогнул дом и через сад пошел в сторону леса.
Красная стрела у ворот районной больницы указывала, как пройти в приемное отделение. Поднявшись на второй этаж, Виктор Спреслинь почувствовал, что он взмок, будто на переполненной автостоянке ставил Миртин автомобиль между двух близко стоящих машин. А вдруг ответят, что Ласма находится в этом белом приземистом строении в углу больничного двора? Как спросить? И как потом Олите сказать?
Виктор топтался у дверей, оттягивая страшную минуту. Пока он медлил, не зная, постучать или так войти, дверь открылась, и перед Виктором предстало хрупкое создание в белом халате и высоком накрахмаленном колпаке.
– Вы больны? – спросила медсестра.
– Н-нет, – промямлил Виктор. – Но я…
– Привезли больного?
– Мне надо бы…
– Что?
– Узнать.
– Подождите минутку, я сейчас вернусь.
Мужчина присел на белую скамейку у дверей.
Взглянул на часы: без десяти двенадцать. Ждал долго. Снова смотрел на часы: без пяти. Наконец в дальнем конце коридора показалось белое создание, в котором для Виктора заключалось все: отчаяние и надежда. Из боковой двери вышло второе подобное создание, они встретились и занялись беседой. Спреслинь вновь вздернул рукав: ровно двенадцать. Наконец собеседницы отделились друг от друга. Та, которую он ждал, направилась к нему.
– Заходите, – приказала медсестра. – И внятно скажите, что вам нужно.
– Вчера или сегодня к вам не поступали жертвы автокатастрофы?
– Как же нет, поступали, – с готовностью ответила она.
У Виктора подкосились ноги, он опустился на край жесткой кушетки.
– Куда вы садитесь? Не видите, там чистое покрывало? Привезут больного, придется новое стелить! Возьмите стул.
– И кто эти жертвы? – сев, выдохнул Виктор.
– Мы не обязаны удовлетворять любопытство каждого. Кого вы ищете?
– Дочь. Девятнадцать лет. Темные волосы, рост сто шестьдесят четыре сантиметра. Стройная. Словом, похожа на меня.
Медсестра взглянула на мужчину: когда-то, возможно, пышная шевелюра просвечивала; шея в вырезе оранжевой трикотажной майки – красноватая, вся в складках.
– И еще парня, – продолжал мужчина. – Высокий лохматый оболтус в джинсах. Семнадцать лет ему, правда, выглядит старше.
– Фамилии?
– Спреслиня, Тутер, – выдавил Виктор, уже потеряв всякую надежду. Если бы потерпевшие не были похожи на них, сестра не слушала бы так долго. Спрашивает, чтобы не было недоразумений. Но какие могут быть недоразумения, не Рига ведь, тихий сельский район, тут по две аварии в день не случается.
– Нет таких.
– Как нет? – мужчина не поверил своим ушам.
– Нет, и все. Пострадавшие – мужчины. Оба пожилые.
– Как хорошо! Спасибо вам, спасибо! – Спреслинь поклонился и поспешно выскользнул за дверь.
– Ну? – окрикнула Мирта, высунувшись в окошко машины.
Виктор сел за руль, вытянул ноги, перевел дух.
– Тут их, по счастью, нет.
– Нет, значит? Ну слава богу! – старуха облегченно вздохнула. – А ты как следует расспросил? – Она все еще не могла поверить в добрую весть.
– Святое дело! Коротко и ясно. Назвал фамилии, характерные приметы. Можете не сомневаться – не впервой мне.
– Да что ты? Когда же это ты еще мертвецов разыскивал?
– Зачем же непременно мертвецов. – Виктор повернул ключ стартера. – Речь идет о жертвах. Тут есть разница.
Машина подпрыгнула, дернулась и застыла. В волнении Виктор заглушил мотор. Пришлось еще раз тронуть стартер.
– Подъедем к нотариусу. У меня там дела, – приказала Мирта.
Лежа в траве на опушке леса, Мартынь видел, как светлый лимузин, покачиваясь, укатил. Можно бы вернуться во двор, да поработать все равно не удастся при виде красных, заплывших от слез глаз Олиты, каменного лица жены. Целый блок седуксена – от такой дозы и лошадь околела бы, выходит, что человек выносливее. Мартынь повалился в траву. Былинки не гнулись, а ломались, сухие, перезрелые, вовремя не скошенные, никому не нужные, как и эта лесная опушка. В то военное лето здесь колосился ячмень, вспомнил Мартынь. Этот клочок земли между лесом и дорогой лошадным плугом еще можно было обработать, а трактором – вряд ли. Да и незачем, какой тут урожай, трава, и то редкая, к тому же кошачьи лапки да чебрец на сено не годятся.
Что за мысли, какие повседневные мысли приходят в голову сейчас, когда… Но все уж передумано и так и этак, все догадки высказаны. Может, придется всю жизнь вспоминать, как валялся тут в траве, в тот день, когда… Ах, если бы Угис поехал один! Тьфу, тьфу, тьфу. Мартынь трижды плюнул: как могла родиться в голове такая дикая мысль!
Он перевернулся на спину. Чтобы отвлечься от мрачных размышлений и догадок, он, как в детстве, прикрыл глаза ладонью и, глядя сквозь пальцы на небо, заставил себя вообразить, что же напоминает край плывущего облака: собачью морду, отвесную скалу, башню замка или пасть дракона…
Вдруг Мартынь вскочил: кажется, тарахтит. Да, этот звук он различил бы среди сотен других. За кустами мелькнули две красные каски. Живы и здоровы, ветрогоны, эгоисты, оболтусы! Первая волна радости улеглась, теперь в груди теснился такой гнев, что дыхание перехватывало. Он сейчас же пойдет домой и вытянет этого мальчишку ремнем. Как маленького. Нет, лучше вообще не заметит его, пройдет, как мимо пустого места. Он будет игнорировать. Обоих. И завтра же отправит Угиса в Ригу. Или к сестре жены. Хватит слоняться тут и портить людям нервы.
Во дворе друг против друга стояли провинившиеся и их матери, плечом к плечу, единые как в своей радости за возвращение детей, так и в убеждении, что необходимо наказать их преступное легкомыслие, чтобы никогда – никогда! – ничего подобного не повторилось.
Впервые видя женщин рядом, Мартынь удивился, насколько они похожи: обе невысокого роста, одинаково упитанные, даже в чертах лица что-то общее, как это часто бывает, когда люди не красивы и не безобразны и в их лицах нет ничего характерного. Если бы Дагния не выбелила свои волосы, а Олита своим, скрывая седину, не придала каштановый оттенок, женщин можно было бы принять за сестер.
Ласма, опустив голову, носком кеды трогала лист подорожника. Лицо Мартынь не мог разглядеть, потому что темные пряди закрыли шею, щеки, глаза, лоб, даже кончик носа не был виден.
Угис, покраснев, оправдывался:
– Что мы могли сделать, если лампочка перегорела!
– Возвращались бы вовремя, в лампочке и нужды бы не было, – заметила Дагния.
«У меня как историка логика – сильная сторона», – зазвучало у Мартыня в ушах.
– Мам, если бы мы знали!
– Любую возможность надо предусмотреть.
– Ну конечно, даже бури и землетрясения! Тогда из дома вообще нельзя выходить.
– И нельзя! – Мартынь так рявкнул, что Угис съежился. Он, наверное, не видел, как сзади подошел отец. – Кто тебе разрешил взять мотоцикл? И самому пропасть без вести? По ночам шляться бог знает где? Ну? Выкладывай.
– Я маме уже рассказал. Лампочка перегорела. Ехали, пока совсем не стемнело.
– А потом?
– Потом больше не ехали. Чтобы никто на нас не наскочил.
– Гениально! У меня гениальный сын! Какие решения принимает! На высшем уровне, я вам скажу.
– Почему ты иронизируешь? – Чувствуя, что муж отнял у нее позицию нападения, Дагния встала на защиту сына. – Это было единственно правильное решение, хотя ты, сын, даже не представляешь, какие волнения доставил нам, родителям, – Дагния не смогла удержаться от учительской привычки говорить назидательно.
– Ну, а дальше что же ты, рыцарь, предпринял?
– Нашли стог сена.
– Ах, стог сена! – негодование просто душило Мартыня.
– Наверное, замерзли. Ни одеял, ничего, – сокрушалась Олита.
– Н-нет, мы накрылись сеном.
– Ну не молодец ли! Еще материнское молоко на губах не обсохло, а он уже тянет девчонку в сено! – разорялся Тутер.
– Ну, ты слишком вульгарен, – упрекнула жена.
– Моя Ласма на такое не пойдет. Не слушай эти грубости, дочка. Сколько оставалось до дома, когда стемнело?
– Километров тридцать.
– Зачем это вообще было нужно – убегать? – Олита покачала головой. – За это наказание полагается.
– Наказание! – так и взвился Тутер. Сжав кулаки, он еле сдержал себя, чтобы не дать пару хороших затрещин по еще не тронутым бритвой, по-девичьи округлым скулам сына. Тоже мне ухажер! Наверное, жался к Ласме, как продрогший щенок. А может быть… может быть, за детской внешностью кроется мужская зрелость, этот возраст такой противоречивый, непонятный, обманчивый!
– Завтра же ты уедешь в Ригу, – словно отрубил Мартынь.
Угис наморщил лоб, потом взглянул на отца, опустил глаза.
– Что он один в Риге будет делать? – встревожилась Дагния. – Подросток в пустой квартире! Мало ли случаев… Разные друзья найдутся. Нет!
– Тогда поезжай ты с ним.
– И не собираюсь! С какой это стати мы должны торчать среди камней? Почему Угиса, как прокаженного, надо гнать прочь? Что он, один виноват? И потом, почему мотоцикл не в порядке? Если человек имеет вещь, он должен за ней ухаживать, а ты!.. И девчонка, в конце концов, не маленькая, на два года старше, могла бы и поразумнее быть, а не бежать за мальчишкой, едва тот поманит пальцем.
– Дагния! – в голосе Титера прозвучали гнев и угроза.
По какому праву он так… Нападает на одного Угиса, а Ласму даже защищает. Хочет сына и ее, жену, отправить отсюда. Не тут-то было! Дагния справилась с собой и вполне спокойно предложила:
– Уедем всей семьей. Пару недель туда-сюда, какая разница. Позагораем на взморье.
– Я остаюсь, – сказал Мартынь.
– Почему?
– Потому! Надо закончить крыльцо.
– Тогда мы останемся, а они пусть уезжают. В конце концов, кто тут гость, а кто хозяин?
– Пока мать хозяйничает, мы все тут гости, – ужалила Олита. – Пойдем, дочка, в дом, умойся, переоденься, поешь.
– Давай ты тоже, Угис, – спохватилась Дагния.
– Спасибо, мама, не хочется, – выдавил парень, повернулся и в несколько прыжков достиг клети. Дагния пошла в дом.
Мартынь остался во дворе один.
Дождевая туча показалась из-за горизонта, иссиня-черная, как бычий язык, стала шириться и быстро заслонила собою весь небосвод. Стало сумрачно, хотя была только середина дня.
Дагния сорвала с веревки еще сырые рубашки мужа и сына и бегом вернулась в комнату. Она едва успела закрыть окно, как ветер прижал к стеклу дождевые струи.
Женщина опустилась на припечек в углу комнаты. Она закрыла ладонями глаза, чтобы не видеть, как сверкает очередная молния.
– Перестань, наконец! – крикнул Мартынь. – Не молодая уж, а ведешь себя как девчонка.
Новый раскат грома.
– А если я боюсь? – не отнимая рук от лица, прошептала Дагния.
– Тебе как историку надо бы знать, что боязнь грома – это суеверие!
Дагния почувствовала в голосе мужа насмешку. Раньше в таких случаях он обнимал жену, говорил успокаивающие слова; нежность мужчины уносила страх, это было надежнее, чем крыша над головой. Она чувствовала себя маленькой, оберегаемой, и ей было хорошо. С годами меньше стало слов, и объятия уже не были такими крепкими, это естественно, но насмешку, открытую неприязнь и раздражение Мартынь выказывал впервые. Значит, правда…
Щелчок огненного кнута. Грохот. Тишина.
И в это мгновение, между двумя ударами грома, Дагния отняла ладони от лица, набрала в грудь воздуха, прищурила глаза и, совсем как Марина Влади в фильме «Колдунья», пристально глядя мужу в затылок, отделяя каждое слово, с замиранием сердца ожидая возражений, произнесла:
– У тебя есть любовница.
Мартынь вздрогнул, оглянулся.
– Откуда ты знаешь? – вырвалось у него, и он готов был откусить себе язык. Да чего уж теперь, слово не воробей…
