Текст книги "Повести писателей Латвии"
Автор книги: Зигмунд Скуинь
Соавторы: Андрис Якубан,Мара Свире,Айвар Калве,Харий Галинь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)
– Мне все надоело, и твоя машина тоже. Я уже у всех назанимала, – Майе действительно все уже надоело, вот и прическа у нее спереди была гладкая, а сзади длинные волосы были скручены в конский хвост.
– У кого бы перехватить трешку? – больше Эдмунда ничто сейчас не интересовало, только три рубля, и он ушел, понурый, унося мешок денег, унося его в ритме танго, чтобы хоть как-то утешиться из-за нехватки трех рублей.
XXXVII
Майя все еще сидела в своей конторке. А где ей еще было сидеть? Что еще могла она делать? За спиной ее было большое окно, через которое виднелся весь людный магазин.
Юрис нерешительно стоял в двери, так как Майя не пригласила его присесть. Они уже какое-то время поговорили, и разговор достиг довольно высоких, громких и даже неприятных тонов.
– Какой нож? Откуда мне знать, куда делся ваш нож? Самому надо смотреть! Будь он проклят, этот день, когда мы поднялись на вашу яхту! И вы со своим другом нам все испортили. Мы так хотели поженить Лину с Рихардом. Ведь они же просто созданы друг для друга. Лина моя подруга, Рихард друг Эдмунда. Какую свадьбу мы бы могли сыграть! Все наши знакомые уже женаты. Они последние, кто мог бы пригласить нас с Эдмундом на свадьбу. А вы все испортили. Что вы на меня так ужасно смотрите? Вы со своим дружком разрушили все, совершенно все. Вот бог и наказал вас, вот он и исчез! – денег на столе у Майи уже не было, и она не знала, куда деть свои руки, оставалось только обрушить все скопившееся раздражение на Юриса.
– Насколько мне известно, бога нет, – попытался возразить Юрис, так как все сказанное Майей ему показалось самым настоящим кощунством против бога и особенно против человека.
– Ну и что? А кто вместо него? Каждый день по восемь часов подряд сплошные покупатели. И то им подавай, и это. А ты все улыбайся, улыбайся, улыбайся. Что вам угодно! Да будьте так любезны! Сегодня к нам поступили импортные шубки! Хотите взглянуть? – Майя выдернула ящик письменного стола и достала оттуда шубку. Шубка как шубка. – Скоро зима. А что я на себя надену? Опять в куртке из болоньи бегать?! Каждый день что-то привозят, то, что мне страшно нужно, без чего я жить не могу. А как я все это могу купить? Как вы думаете, сколько я в месяц получаю?
— Ну, рублей сто.
– Девяносто. А вот эта штука стоит шестьсот. Ерунда, – Майя засунула шубку обратно в ящик письменного стола, насмешливо поглядывая на капитана яхты.
– Кроме шуб и одежек на свете есть и другие ценности…
– Какие именно?
– Духовные, – вот этого Юрису и не следовало произносить, так как для Майи упоминание о духовных ценностях представлялось величайшей ложью на свете.
– Что-то я не заметила ни одной духовной ценности. Каждый день перед открытием у дверей стоит целая толпа. Чего им надо? Духовных ценностей? Каждую ночь я вижу во сне миллионы физиономий, и все они лезут ко мне: девушка, будьте добры, покажите, достаньте, я вам заплачу сверх, только достаньте. У вас нет? У меня нет! Каждое утро я иду на работу и наивно надеюсь, в магазине будет тихо и спокойно, никто не придет. Какое там, у двери уже толпа! Ваш дружок Янка Коцынь один из этой жуткой толпы, вот и все. Его больше нет, во всяком случае, одним меньше, и слава богу! – Майя встала и вышла, оставив Юриса одного, чтобы он остался со своими делами и не мешал ей сознательно трудиться.
Юрис стал ждать, когда придет младший лейтенант, так что не уходил. Он уже привык, что в последнее время их пути то и дело скрещиваются. За окном был виден людный магазин. Люди толкались, продавщицы были усталые, так как день уже близился к концу, и действительно можно было сказать, что уж никак не за духовными ценностями и высокими идеалами все здесь толпятся, толкаются, продираются и стоят в очереди.
Если бы сейчас пришел младший лейтенант, Юрис непременно сказал бы ему, что и Майя способна на какую-нибудь гнусность по отношению к Янке Коцыню. А почему бы и нет?
Так как в магазине что-то не видно было никого в темных очках и при светлых усиках, Юрису Страуме ничего не оставалось, как только уйти. И не оставалось ничего иного, как засвистеть все то же танго, которое когда-то называлось «Уход колдуньи», так как в нем хоть можно было что-то почувствовать от тех духовных ценностей, которыми забиты библиотеки, музеи, концертные залы, вся та жизнь, к которой он стремился все эти тридцать лет и которая выглядела теперь как нереальный сон, как это самое танго.
XXXVIII
Мать Янки Коцыня Ливия Коцынь жила в чудесном районе. Вокруг день и ночь дымили фабричные трубы. Самая высокая – мясокомбината. Немножко пониже – молочного комбината. Потом – чулочной фабрики, парфюмерного завода, радиозавода, обувной фабрики. Залюбуешься, как здорово работают.
Соседи ее об этом районе были иного мнения: слишком шумно, по улице день и ночь громыхает трамвай, нет центрального отопления, нет зеленых насаждений, детского сада, магазина. Все, при малейшей возможности, норовили убраться из этого района.
Ливия Коцынь была бы довольна своим районом, если бы сюда ко всему еще сунули аэродром с ревущими самолетами, если бы разобрали все печи и зимой пришлось бы мерзнуть, потому что в каком-нибудь другом районе она бы определенно пропала. Чего она там не видала? Здесь же рай земной. С мясокомбината приносят мясо, люди с молочного комбината снабжают маслом и сметаной. Чулочная фабрика поставляет чулки. Парфюмерный завод – духи. Радиозавод – транзисторы. С обувной фабрики несут обувь. Успевай только отоваривать сама: обувщику дай мясо, чулочнику – масло, радиотехникам – чулки. И так далее и тому подобное, чем не жизнь, живи – не тужи.
Она бы и впрямь могла и дальше жить здесь как у Христа за пазухой, если бы не пропал вдруг ее сын Янка и если бы ею не начала интересоваться милиция.
Как раз в обеденный перерыв на чулочной фабрике в дверь кто-то позвонил, и она сквозь глазок увидела, что звонит чистый и аккуратный молодой человек, похожий на того, который приносит спирт с мясокомбината. И тут на нее нашло какое-то затмение, она отперла дверь и пригласила войти.
Чисто одетый и приятный молодой человек не принес никакой продукции и даже не собирался ее ничем снабжать! Он только назвался школьным другом Янки. Учился классом ниже. Зовут Юрис Страуме. Очень хотел бы Янку повидать, не знает ли она что-нибудь о нем и не знает ли, нет ли у него врагов и недоброжелателей.
Сам он выглядел не хуже любого врага и недоброжелателя. И что это он с таким ужасом смотрел на все полки, на масло, мясо, чулки, обувь, магнитофоны? И зачем ему надо было так дотошно выпытывать о ее сыне? Нет уж, никакой он Янке не друг. Так просто поболтать норовит. А может, она чувствует себя одинокой? Даже милиция не обещает ей найти труп ее сына. Даже все знакомые гадалки не могут сказать, где ее сын.
Зачем это надо школьному другу, который при этом учился классом ниже, являться к ней, да еще выражать сочувствие? Зачем?
Нет, этот Юрис Страуме крепко ей помог, так ничего и не вызнав. Теперь остается только ждать милиции в форме, а потом и «воронка» у двери.
И сразу вдруг новые районы показались Ливии Коцынь не такими уж плохими. Ванна. Центральное отопление. Только бы вот заводы поближе. Так скучно без индустриального пейзажа.
Как же проживут любимые фабрики без Ливии Коцынь? Как чулочники разживутся маслом? Обувщики грудинкой? Молочники обувью? Колбасники хорошими транзисторами? Радиотехники духами? Кто же продаст теперь по дешевке чистый медицинский спирт?! Просто страх подумать.
Ливия Коцынь разлила по своей любимой квартире весь спирт, который у нее был. Еще простилась любящим взглядом с усердно дымящими и столь дорогими сердцу трубами, взяла то, что может унести старый и слабый человек, хотела было уже поднести огонь, но потом включила магнитофон, чтобы соседи думали, что она никуда не уходила, и ничего худого на нее не подумали.
Магнитофон врубил отрывное танго, прямо как кулаком в глаз засветил. Она прибавила мощности на всю катушку, чтобы веселее было, и бросила на пол спичку, хорошенько закрыла дверь в свою квартиру и тихонечко побрела в какой-нибудь новый и современный жилой район.
XXXIX
Двери готической, красного кирпича церкви были широко распахнуты, и в них показалась торжественная свадебная процессия. Посаженые отец и мать выглядели очень довольными, а жених и невеста весьма смущенными. Какой-то родственник деловито стал всех фотографировать, свадебная процессия застыла, дабы увековечиться в этот незабываемый момент.
В открытой двери появился священник и взглянул на только что обвенчанных. Тщедушная, – согбенная годами старушка плотно закрыла двери, ей было очень тяжело возиться с тяжелыми церковными дверями; но представитель бога на земле и не думал ей помочь. Он только смотрел на свадебных гостей, вероятно думая о своих священнических делах.
– Сфотографировались, и хватит. Через полчаса надо быть в загсе! – посаженый отец торопливо стал подталкивать обвенчанных к белоснежному «хорьху», где за рулем сидел Эдмунд.
Неподалеку от церкви стояла афишная тумба, афиши на которой внимательно изучал младший лейтенант. Он был уже без темных очков, только поглаживал светлые усики и внимательно вчитывался в афиши.
Подошел и Юрис, в руках у него были цветы, он увидел младшего лейтенанта и белоснежный «хорьх» с Эдмундом за рулем. Все происходящее было ясно Юрису, он расположился рядом с младшим лейтенантом и стал так же старательно изучать афиши.
– В кино надо бы сходить, – сказал младший лейтенант, увидев Юриса Страуме.
Он выглядел смущенным и озадаченным.
Но Юрис многозначительно указал на белоснежный «хорьх» и Эдмунда за рулем. Эдмунд тронул с места, но, увидев, что Юрис смотрит на них, затормозил у самой афишной тумбы.
– Я сейчас, – сказал Эдмунд, вылез из машины и подошел к Юрису.
Оставшиеся в машине использовали это «сейчас» весьма практически.
– Отдайте кольца, чтобы в загсе было что опять надеть. – Посаженый отец уже держал раскрытой коробочку, собираясь уложить туда кольца.
Жених и невеста стали стаскивать кольца. Дело оказалось нелегким, пришлось попотеть.
– И зачем вам понадобился этот цирк с церковью? Никто же из нас в бога не верит! Неудобно перед священником, – жених наконец стащил кольцо и отдал его.
– А тебе-то что? Сделал ребенка – будь добр – женись! А где жить будем? У твоей мамы? Семь квадратных метров! Спасибо! Теперь хоть будет что вспомнить! – невеста тоже стащила кольцо и отдала посаженому отцу. Тот вложил оба кольца в коробку и захлопнул ее.
Эдмунд стоял, засунув руки в карманы. Так было надежнее. Хотя проще всего съездить раз-другой по физии владельца яхты, а не терять время на болтовню.
– Честное слово, не помню, куда девался этот жуткий нож. Что ты все за нами следишь да подглядываешь! – сказал он, медленно выговаривая каждое слово, точно тяжкий воз тащил.
– Просто я хочу сходить в кино, – ответил Юрис и продолжал изучать афиши.
– Кино! Майя пришла с работы совсем ошалелая. Ты же ее бог знает о чем расспрашивал и в чем обвинял!
Разговор этот стал все больше интересовать младшего лейтенанта. Он даже надел свои темные очки.
– Я просто хочу понять, – честно признался Юрис.
– Что понять?
– Как нормальные люди становятся преступниками.
– Чего ты городишь? Уж мы-то с женой честные люди. Такие честные, что у нас никогда нет денег. Мне даже тошно, до чего мы честные. Другие за такой вот свадебный транспорт берут пятьдесят, а то и все сто, а я только двадцать пять рублей. Всего лишь. Мне просто неудобно просить больше. Мне стыдно перед всеми знакомыми, перед собой стыдно, перед женой, что я так мало требую! – Эдмунд выглядел особенно свирепым тогда, когда стал обвинять в своих бедах других. Он еще не привык это делать.
– Может быть, этот стыд и есть начало всего?
Эдмунд был слишком возбужден, чтобы произнести что-то связное, свадебные гости выжидающе на него смотрели, посаженый отец показывал на часы, поэтому Эдмунд махнул рукой – что с дураком разговаривать, пошел к своей машине, и вскоре вся кавалькада уехала, трепеща лентами и бантами, в загс.
– Самое страшное то, что Эдмунд мог бы сделать с Янкой что-нибудь нехорошее, – виновато сказал Юрис младшему лейтенанту, который уже не изучал афиши.
– Сколько вам лет? – спросил младший лейтенант.
– Тридцать.
– А говорите так, будто вам пятнадцать, – он снял темные очки и ушел, чрезвычайно довольный собой, настолько довольный, что даже мурлыкал про себя танго. Все его напевают, а он что, хуже?
XL
На фоне покатых и острых крыш Старой Риги, между ее высоких и почернелых труб, на окне чердачной комнатки Лины в молочной бутылке стояли цветы, которые Юрис держал в руках, разговаривая с Эдмундом и младшим лейтенантом.
Стена над постелью Лины вся была обклеена обложками разных иностранных журналов мод, киноактерами в мужественных позах, обольстительными актрисами и яркой рекламой галантерейных принадлежностей.
Лина и Юрис лежали, крепко обнявшись. Она положила голову на его руки, а Юрис крепко обнял ее за плечи.
Они ни о чем не говорили, только Лина пальцем водила по его лицу, будто желая его нарисовать, будто желая его запомнить на вечные времена.
Крутилась пластинка на проигрывателе, само собой понятно, что звучало танго, которое они уже когда-то танцевали. Паул Вышегор-Потрясайтис пел, как будто еще был жив.
– Ты что-то хочешь сказать?
– А я знаю, что ты хочешь сказать.
– Ну, что?
– Ты будешь меня уговаривать, чтобы я познакомилась с твоими родителями, – Лина сказала это и закрыла глаза, лежа неподвижно, как скульптура.
– Да, сгоняем к моему отцу, он человек покладистый.
– Ха!
Юрис так и не смог понять, что означает это ее «ха!». Что-то очень уж насмешливо, очень отчетливо.
Пластинка кончилась, щелкнул автоматический выключатель, и Паул Вышегор-Потрясайтис на какое-то время смолк.
Зато у другой стены начал сипеть и свистеть водопроводный кран.
– Что это еще за психологическая атака? – Юрис встал и попытался привернуть кран, но кран упрямо продолжал сипеть и свистеть.
– В следующем квартале обещали дать воду, – объяснила Лина.
– А где же ты в этом квартале умываешься?
– На работе. По субботам хожу в баню. Иногда часов в двенадцать ночи вода появляется. Даже в домоуправлении удивляются.
– А вид у тебя из окна очень красивый.
– Вот и любуйся. Пока я оденусь.
Юрис стоял у окна и смотрел на острые и угловатые крыши Старой Риги, на почерневшие за долгие годы трубы. Лина вновь разрешила Паулу Вышегор-Потрясайтису петь свое танго, исполненное счастья, светлых надежд и только в дальних далях способное растаять танго.
XLI
Черная «Волга» проехала через лес, покатила по берегу красивого озера, и вот уже в лесной излучине показались деревенские домики.
Жилой дом, длинный и приникший к земле. Крыша хлева совсем просела. Старая женщина чинила крышу новыми и ослепительно белыми пластинами драни.
На дворе вперемешку с курами и собакой играли дощечками трое ребятишек. Им было весело, так как они играли в войну, теннис, хоккей, кто во что горазд.
– Вот мое имение, – сообщила Лина и внимательно вгляделась в Юриса.
– Воды, во всяком случае, хватает. На крыше твоя мама?
– Да. А эти ребятишки на дворе – мои дети. Все трое. И каждый от другого мужа. И еще было пятеро, которые говорили: я тебя люблю на всю жизнь, непоправимо и неотвратимо! Какой длины оказалась эта жизнь, ты сам видишь. Откуда мне, деревенской девчонке, которая в городе всему верила, было об этом знать? И что тебе еще обо мне интересно? Почему ты теперь не говоришь, что любишь меня и будешь любить всю жизнь? Непоправимо и неотвратимо!
Ребятишки уже оставили свои дощечки, кур и собаку и побежали к черной «Волге», смотреть, на какой машине приехала мама.
Юрис ни о чем не спрашивал Лину, он даже не знал, что сказать. Она смотрела на него, точно впервые увидев.
– Спасибо, шеф, что подвез, – Лина вылезла из «Волги» и с силой захлопнула дверцу. И пошла к своим ребятам.
Юрису было просто страшно вылезать из машины. Он остался сидеть за рулем, не зная, что же делать. И все смотрел на длинный и приземистый сельский дом, на Лину, которая здоровалась с ребятишками и с собакой. Он ждал, когда Лина на него оглянется, а она уходила все дальше в глубину своего двора.
Юрис хотел вспомнить танго, чтобы танго вновь его выручило, но голова была пустая, мелодия исчезла, он не мог даже вспомнить названия этого танго.
XLII
Во Дворце спорта на льду уже тренировались хоккеисты. Резиновыми постромками они были прикреплены к борту, на спине свинцовый груз. Рывком они скользили от борта, но резиновые постромки не пускали.
Отец Юриса стоял за бортиком с микрофоном в руке и время от времени бросал хоккеистам ободряющее словцо. Рядом, как обычно, стояла спортивная сумка. Время от времени он доставал бутылку молока или лекарство.
– Может, хватит? – опасливо спросил второй тренер.
– Ребята только втягиваются, – отмахнулся отец.
Юрис присел неподалеку от отца, ожидая, когда тренировка кончится.
Хоккеисты вовсю рвались от борта, но резиновые постромки оттаскивали их обратно.
– Раз ты пришел во время тренировки, у тебя капитальные неприятности, – отец поглядел на сына и огорчился, что из него так и не вышел настоящий мужчина, а получилась какая-то размазня.
– Да просто так, мимоходом, – глухо ответил Юрис, ему страшно нужно было с кем-то поговорить, так почему этим «кем-то» не может быть отец?
– Может, хватит? Послезавтра все же первая игра, – не унимался второй тренер.
– Ничего, ничего. Я только немного прилягу. Опять желудок. – Отец скривился от сильной боли и постоял так какое-то время.
– Сведите вы все же отца к врачу! – сказал второй тренер Юрису.
– Послезавтра первая игра! Продолжайте разминку! – отец мужественно преодолел боль, взял Юриса под руку, и они ушли.
Хоккеисты все так же рвались от борта, пот лился по ним ручьем, резиновые постромки все никак не могли лопнуть, и по всем репродукторам Дворца спорта гремело танго, прелестное, всем известное, под которое можно только жить безбрежно, кружить безмятежно.
XLIII
У отца Юриса во Дворце спорта была служебная комната со столом, стульями, диванчиком и графиком спортивного режима на стене.
Юрис сидел на диванчике, понурив голову, а отец расхаживал взад и вперед.
– Может быть, все же приляжешь? (Отец не ответил.) Иначе я позову врача! Позвоню в «Скорую помощь»!
– Катись ты со своими врачами! Опять неудачно влюбился? Или все из-за милиции переживаешь? Сегодня мне позвонили, что завтра твое дело передают в хорошие руки. Не вешай голову!
Юрис сидел на отцовском диванчике с таким видом, будто по нему только что проехал каток для асфальта.
– Любви больше нет, есть только родственные связи. Ничего возвышенного и благородного больше нет! – чуть не выкрикнул Юрис, но отец выслушал его спокойно и даже с улыбкой.
– Ого-го! Ты хочешь, чтобы я сказал тебе что-нибудь успокаивающее. Ну уж нет. Не будь ты мой сын, может быть, я и сказал бы что-нибудь. Только мой опыт вряд ли тебе подойдет. Решительно не подойдет. Ты действительно думаешь, что я постоянно пью молоко и лекарства только потому, что у меня худо с желудком? Но что будет, если я хоть один день буду здоров? Я даже своих хоккеистов вряд ли заставлю работать до седьмого пота. Они, вроде тебя, жаждут мыслить и соображать. Так же повсюду усматривают существенные проблемы – то есть неспособность сделать что-то толково. А если я тяжело болен и все же ни на шаг не отхожу от них, это уже образец героизма. Достойный подражания. Как же иначе еще подвигнуть на что-то высшее, на героические победы? (В дверь постучали, и стук этот вызвал восторг у отца.) Вот, вот, они уже стучат. (Он растянулся на диванчике, изнемогая от болезни.) Кто-то же должен приносить себя в жертву, чтобы добиться нужного, чтобы потом газеты писали, что они герои… (В дверь по-прежнему стучали. Уже неотступно.) Войдите!
Отец умирающим голосом разрешил войти, выпил лекарство и распростерся – сама беспомощность.
– Входите! – громко крикнул Юрис, и в открытой двери возник младший лейтенант.
Он внимательно осмотрел обоих Страуме, как отца, так и сына. Потом победно засвистел танго, сулящее только счастье, только блаженство, только победу, на зависть радостное, восхитительно идиотское танго.
XLIV
Белая «Волга» резко затормозила на том самом месте, где когда-то стоял белоснежный «хорьх».
Майор Григалис взглянул на часы. И младший лейтенант взглянул на часы.
По шоссе к ним шел какой-то человек. В правой руке у него покачивался портфель. Это был тот самый человек, который ранним утром, насвистывая танго, появился дома.
Милиционеры проследили, как он прошел мимо машины, свернул с дороги, ушел по тропинке через поле к железнодорожной станции.
Юрис вопросительно взглянул на своих спутников, и младший лейтенант не выдержал, развернул сверток, который все время держал, словно какую-то драгоценность, на коленях, и извлек оттуда туфли.
– Даже и не знает, что завтра вновь увидит свои туфли.
– Это туфли Янки Коцыня! – уставился Юрис. – Я сам их выловил из воды!
– Если бы кто-то из вас, молодые люди, был главным дирижером семи женских сводных хоров в разных концах республики, вы бы тоже не могли припомнить, где остались ваши туфли, – с достоинством произнес майор.
Они вылезли из машины, захлопнули дверцу, оставив сидеть шофера, и медленно пошли к недалекому домику на краю шоссе, к тому самому домику, в окно которого выпрыгнул Янка Коцынь, где он впервые услышал предвещающее роковое счастье и гнусное несчастье танго.
XLV
Майор позвонил, и спустя минуту дверь открылась. Дверь открыла хорошенькая и молодая женщина.
– Здравствуйте! Вот мы и прибыли. Доставили ваши туфли.
– Здравствуйте, здравствуйте. Проходите! На этот раз вас трое? – женщина держалась очень приветливо, говорила она певучим грудным голосом.
Гостей провели в подобие гостиной, где все сияло чистотой, на окнах шторы, в вазах цветы, каждая мелочь говорила о хозяйственности, вкусе и чувстве красоты.
– Поджидая вас, я испекла пирожки.
– Вот это уж лишнее.
Домашняя атмосфера, хорошенькая хозяйка превратили майора в галантного кавалера, его почти стокилограммовая фигура обрела вдруг гибкость, он нежно и приветливо улыбался, чувствовал себя как дома. Такой добродушный дядюшка, который навестил давно не виданных родственников.
– Просто неудобно вас обременять. – Младший лейтенант пытался вторить манерам своего прямого начальника.
– Ой! Я же забыла положить вилки и ножи! – вдруг всполошилась женщина и побежала на кухню, но младший лейтенант остановил ее:
– Не трудитесь напрасно. Нож у нас есть свой.
Он достал из кармана нож Юриса, заставил выскочить блестящий клинок и полюбовался выложенной цветными стеклышками рукояткой.
– А я-то его все время искал! – удивился Юрис.
– Неужели? Я нашел его на одном острове посреди реки. Он лежал в траве. Только с помощью миноискателя, – младший лейтенант даже не хвастал, просто в присущей отличникам манере отвечал заданный урок. Что из того, что его никто не любит? А он взял и сделал.
– Орел. А с виду и не скажешь, – похвалил своего товарища майор и нетерпеливо взглянул на часы.
И младший лейтенант нетерпеливо взглянул на часы, и оба выглянули в окно.
И все остальные стали смотреть в окно.
В огороде возле птичьего пугала стоял Янка. Одет он был в заграничные джинсы и яркую рубашку. Он старательно обряжал птичье пугало: надел котелок, штаны и фрак.
– Вот видите, как все благополучно кончилось, – майор ликовал, как мальчишка. – А вы так волновались. И папаша ваш волновался. И все так благополучно разрешилось. Стоило ли так страшно переживать? Ну, не стоило же!
Янка Коцынь уже подошел к домику и открыл окно:
– А, они уже здесь! И даже господин капитан яхты! Сколько лет, сколько зим. Что ты все это время поделывал?
Пугало стояло в огороде вполне прилично облаченное и, как положено пугалам, чистенько трепыхалось на ветру.
Все чувствовали такое облегчение, все были так счастливы, словно уносимые в божественном танго. Не было уже ни боли, ни подозрений, ни сладости, танго всех унесло на сотню километров от земли, и на землю уже никто не хотел вернуться.
XLVI
По изумительно белой и поэтической березовой роще шли Янка и Юрис. Оба в черных костюмах, оба при темных галстуках, волосы тщательно причесанные.
Кое-где стволы были обвязаны лиловыми креповыми бумажными ленточками. Янка срывал их с берез и наматывал на палец.
– А мне все же кажется, что ты не вполне в уме, – не успокаивался Юрис.
– Вполне возможно, – согласился Янка.
– Ты только подумай, сколько людей все эти дни занимались тобой. Пока эти туфли нашли своего настоящего хозяина. Сам майор Григалис вел следствие. Вертолеты, спасательные суда и даже…
Янка знай себе срывал с деревьев бумажные ленты.
– А я просил об этом? Почему каждый не может жить, как он хочет? И что я такого дурного сделал? Пока ты с таким шиком танцевал танго, мне все надоело. Сколько можно заниматься собой и своими болячками! Надоест же. А раз надоело, поди и вешайся, потому что жить, когда все надоело, никакого смысла нет. И вот пока ты танцевал, мне вся эта компания так обрыдла, что осталось только научиться плавать. Ты же сам велел. И что ты думаешь, доплыл до рыбачьего поселка, прямо туда, где живут жены рыбаков. Такого со мной еще не бывало. Ты же газеты читаешь, знаешь, как им тяжело, пока мужья по полгода в море болтаются! В газетах пишут, что и в том они нуждаются, и в этом, и в пятом-десятом. А я как раз единственный, кто практически что-то делает и может помочь во всех их бедах. Так что понимаешь, почему я так задержался.
Янка уже намотал на руку большущий клуб креповых лент, когда они вышли к строению в псевдонародном духе с крутой крышей и резными в псевдонародном духе балкончиками, где находилась финская баня, где было все, чтобы вновь зазвучало танго, единственное настоящее, единственное правильное танго.
XLVII
И внутри финская баня была сооружена в псевдо-латышском стиле. Балки, подсвечники и конечно же камин. Чтобы впечатление было полностью как в этнографическом музее, в большом помещении под крышей, на чердаке, стоял хорошо видный гроб, который в старину хозяева запасали для себя загодя, а зимой хранили в нем яблоки. Разумеется, в финской бане этот гроб служил весьма своеобразным и даже удачным декоративным элементом.
В большом помещении деловито и умело хозяйничал седой старичок банщик. Он вставлял в подсвечники новые свечи и был рад с кем-нибудь поговорить.
– Размяли ноги?
– Даже есть захотели, – подтвердил Юрис.
– С ума сошел! Шашлык жарить еще рано! Первым делом – мои похороны, и только потом шашлык, – Янка пока что не шел ни на какие гастрономические оргии.
– Баню тоже топить? Или так повеселитесь? – спросил банщик.
– А как же без баньки? Как я могу пойти в царство небесное немытый? – для Янки Коцыня, на то он и Янка Коцынь, всегда все было ясно. – Стало быть, так: ты всех встречаешь, я спрячусь наверху, когда начнете оплакивать мою гибель, я спущусь, мы все обрадуемся и начнем жарить шашлык. Э, нет! Лучше, если я буду лежать в гробу! У, потрясно!
Но банщику эта искрометная идея показалась не особенно оригинальной, он и не такое видывал.
– На той неделе одна компания играла тут в прятки, один спрятался в гробу, и его до утра не могли найти. Заснул.
– Вечным сном? – спросил Янка, уже взбираясь на чердак к гробу.
– Нет, проснулся все же, – банщику очень не понравилось, что гроб понадобился, вниз-то втроем тащить, а наверх ему одному, но урезонить Янку уже не было возможности.
– Только осторожней. Это будет номер высшего класса. Будет что вспомнить! – восторгу Янки не было предела. – Как на острове все были на меня злы! А за что? Вот я и хочу поглядеть, как они поплачут! И как потом засмеются от радости. Почему не доставить людям радость!
Юрис и банщик стали гадать, куда этот гроб поставить, Янка уже слез и продолжал командовать дальше:
– Ставьте на эти табуретки, ничего что скрипят, выдержат. Я легкий!
Поставили гроб на табуретки и поняли, что наконец-то это будет то еще танго, спятить можно, какое танго.
На двор въехал белоснежный «хорьх». Эдмунд за рулем. Рядом с ним Майя. Сзади Антония, Лина и Рихард. Все в черном, как положено на похоронах. У всех цветы и венки. Торжественные лица. Как принято на похоронах. Ни один еще не предчувствует, что предстоит танго, от которого спятить можно, неповторимое танго.
XLVIII
Янка уже устроился в гробу. Так попробовал и так.
– Табуретки скрипят, но я буду лежать спокойно, не дыша.
Банщик стоял у окна и глядел на приехавших.
– Вот такая же машина была у мужа любовницы директора завода Эренпрейса, у Паула Вышегор-Потрясайтиса. Когда я без работы был, он разрешил мне пыль с нее вытирать. На это я семью кормил.
– Еще старинным пологом накрой. Теперь ни одни похороны без таких пологов не бывают, – все не унимался Янка.
Юрис накрыл его, все было готово для никогда больше не повторимого танго, всем танго танго.
Янка лежал в гробу, аккуратно сложив руки на груди, и делал вид, что сладко спит. Тут он заметил, что вокруг руки у него намотан клубок лиловых лент, но было уже поздно, больше нельзя было шевелиться, так как дверь открылась.
Вошедшие медленно пригляделись и поняли, что Янка действительно мертв, и всем стало грустно. С почтением возложили ко гробу венки и отступили на несколько шагов.
– Я пошел баню топить. Заодно и помоетесь, – заявил банщик и исчез за дверкой, где была раздевалка и парилка. Это бесцеремонное поведение задело прибывших, и они стали перешептываться.
– Впервые вижу, чтобы похороны устраивались в финской бане. Интересно, – сказала Майя.
– Совсем как живой. Наверное, потому, что очень молод, – сказала Лина.
– Как бы то ни было, а покрывало в народном духе очень со вкусом. Я бы такое хотела, – сказала Антония.
У Рихарда был при себе фотоаппарат, и он несколько раз сверкнул вспышкой.
– Мы что, одни будем? – спросил Эдмунд.
– Ни одного родственника не вижу, – встревожилась Майя.
Перешептывались они еле слышно, чуть шевеля губами, все смотрели на Юриса, который стоял в головах и не знал, что ему делать.
– Священника, наверное, не будет, – сказала уже явно недовольная происходящим Антония.
Юрис, услышав это, поднял голову и внимательно оглядел всех.
– В подобные минуты мы обычно молчим и думаем, кто мы такие. Мы уже привыкли к смертям, даже к тому, что в мировых войнах гибнут миллионы, но ведь гибель одного человека может служить предупреждением. Яниса Коцыня мы все встретили в то утро, когда он был обряжен птичьим пугалом. И кажется, он был пугалом куда меньше, чем все мы, вместе взятые, так как мы только и способны вспоминать рассказанный им анекдот. И жизнь человека имеет всего лишь ценность анекдота.
