Текст книги "Повести писателей Латвии"
Автор книги: Зигмунд Скуинь
Соавторы: Андрис Якубан,Мара Свире,Айвар Калве,Харий Галинь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)
Старуха вышла во двор. Из-под липы выпорхнула сойка с кружком колбасы в клюве, экая разбойница!
Уйдет, все добро уйдет и по ветру развеется, когда некому станет его беречь. Из Дагнии с Мартынем хозяев не выйдет, а из лоботряса ихнего – и подавно! Привыкли без живности, без имущества жить. А когда легкий кошелек, и рука легка. Трудно, что ли, было Дагнии еду на кухню занести, нет, оставила птицам на съедение.
Взгляд Мирты скользил по прямоугольнику двора: прямо – хлев и каретный сарай, направо – обе клети, колодец, налево поодаль – банька. Почти шесть десятков лет прямоугольник этот управлял ее жизнью, все тропинки тут ею протоптаны. Сейчас, правда, зарастать стали, затягиваться подорожником да муравой. При взгляде на серые бревенчатые постройки сжималось сердце. Чудно, думала Мирта, вроде теперь, когда отписала дом и судьба его определилась, должно бы прийти облегчение, ан нет, наоборот, тяжесть на сердце растет час от часу, душит, хоть помирай, и все это Мартынь получит на другой же день, как ее не станет.
Мирта вздохнула и принялась носить посуду с едой на кухню и в чулан – не оставлять же на поживу прожорливым сойкам.
Угис встал поздно. В кухонном шкафчике он нашел остатки вчерашних лакомств. Увидев на плите кофейник, вылил себе в чашку сколько там было и принялся в одиночку завтракать. Никто из домашних не показывался, да парень и не задавался вопросом, где они могут быть. Старая тетка его совершенно не интересовала, отец с детства приучил не спрашивать о своих делах; несколько удивило, что матери нет на кухне, в ее теперешнем царстве, где она хозяйничала несравнимо больше, чем дома, в Риге.
Перекусив, Угис пошел в клеть, выкатил старый «Латвелло», но не вскочил на него тут же, как делал всегда по утрам, а вернулся и принялся выбрасывать оттуда сломанные грабли, полиэтиленовые мешки из-под минеральных удобрений, ржавые косы, куски кровельной жести, обрезки досок и всякий другой хлам. Более осторожно поставил поодаль плетеное кресло. Потом разыскал метлу, обмел с кресла пыль и паутину и сел, вытянув длинные ноги. Кресло скрипнуло, но устояло.
– Это еще что такое! Ты что тут делаешь?
Угис не слышал, как подошла тетя, она остановилась у него за спиной и теперь выговаривала так сердито, будто парень не хлам из клети выкинул, а саму постройку снес с лица земли.
– Ишь чего удумал! – начала она было сначала, да голос сорвался.
– А что, я прибираю клеть. Спать тут буду, в комнате мухи кусают.
– Мухи, мухи… – бурчала Мирта. – Все при мухах выросли, а до сих пор не слыхала, чтоб съели кого… Да и сколько уж их осталось-то…
– У моей сестры в Курземе их вовсе нет, – вставила подошедшая Дагния.
– В том краю нелюди одни живут. Охапку сена привезти – двух лошадей запрягают. Я бы такую малость на спине притащила.
Угис вспомнил: точно, в Курземе он катался в двойной упряжке. И еще на мопеде – там в поселке почти у каждого мальчишки «Гауя», «Рига» или «Верховина». И чего родители прилипли к этой тетке и ее хутору! Там, на хуторе Кактыни, намного веселее, колхозный центр совсем рядом. Ну, тут разве что речка, да и то невелика радость – тащиться до нее три километра, особенно в жару.
Угис прислушался:
– …надо будет достать дихлофос и опрыскать, – договорила свое мать.
– Распустились там, в городе-то, – не унималась тетка. – То им крысы, то мухи… Все плохо.
Вот тебе и благодарность! Получили завещание и сразу хозяйничать стали, даже мальчишка везде без спросу лазает. Будто она, Мирта, уже померла! Старой жалко стало себя, своей поспешности, по носу опять заструилась влага – на этот раз горькие слезы досады.
– Угис, сложи все как было, – распорядилась Дагния.
Угис встал, но с места не двинулся.
– И извинись перед тетей!
– Но, мам…
Как она не понимает, что извиняться не за что! Что он такого сделал? Испортил, сломал? В этом хлам-складе давно надо порядок навести. Что с клетью станется, если он там будет спать да иногда посидит в плетеном кресле? Еще хорошо бы столик или хотя бы какой-нибудь ящик, а «Латвелло» в угол можно пристроить…
– Извинись сейчас же!
Ну что ж, раз мать так хочет, Угис, конечно, может извиниться, только тогда уж ноги его в клети не будет. Пусть она хоть потонет в хламе!
– Извините, пожалуйста, – выдавил Угис и, не дождавшись прощения, убежал.
Тетя отметила, что на этот раз Дагния поступила, как матери полагается. Поэтому сразу смягчилась:
– Да я ничего… Только спросить надо было. Старые грабли ведь еще могут пригодиться, ну как наши-то сломаются, где тогда взять, теперь и мастеров таких нет. И доска в хозяйстве завсегда нужна. Пусть мальчишка, если хочет, в другой клети спит, где одежда. Там и постель есть… Постой, ключ дам… Хорошую-то одежду все равно в доме держу – все целее.
Тут Мирта вспомнила, что надо просушить на солнце да проветрить тулуп покойного мужа.
На чердаке было душно, Дагния почувствовала, как платье прилипает к телу. Только бы тетка не надумала перетрясти все свое добро! А его было немало: внизу, в комнатах, три шкафа и комод, тут, на чердаке, два сундука, да в клети небось полно. Только что толку теперь во всем этом богатстве? Хотя домотканые скатерти, полотенца и одеяла теперь особенно в моде.
Хозяйка хутора, немалого роста, суховатая, но стройная для своих восьмидесяти, в чердачной духоте так и хватала ртом воздух. Внушительных размеров нос на этот раз не справлялся со своей задачей.
Отомкнув темно-синий, расписанный блеклыми цветами сундук, старая так прытко подняла крышку, что Дагния и помочь не успела. На внутренней стороне крышки цветы лучше сохранили первоначальные краски. Это были какие-то гибриды розы, тюльпана и подсолнуха, увитые несомненно королевской лилией. Над ними надпись: «ANNO 1877».
– Столетний сундук! Ему место в гостиной! Надо только протереть молоком, чтобы снять следы мух.
– Это зачем же молоком-то? – возразила тетя. – Нешто воды мало?
– Чтобы краску сберечь.
– Эк велика ценность!
– А рядом с сундуком прялку поставить. И кровать, ту, что в клети. Получился бы интерьер в старолатышском стиле.
– Угомонись ты со всякими там терьерами! Круглый стол и кушетку-то куда деть?
– Хоть в клеть перетащить. Этой мебели полно в каждом доме, а вот сундук – это… Я как историк…
– Полно, полно тебе, выдумщица! Старую рухлядь она в комнату поволокет! Пока я жива, пусть уж будет все как есть. Вот помру, тогда хучь барана в дом приводите.
В узком мелком отсеке сундука, где раньше хранили пряжу, нитки да иголки, Дагния увидела стопку открыток, перевязанных розовой атласной лентой. Она протянула руку.
– Можно посмотреть?
И в ответ услышала короткое и суровое: «Нет!»
Потом тетя изменила свое решение:
– Смотри уж. Теперь ни к чему прятать. Пока старый был жив, в мешке с шерстью хранила.
Верхние открытки не привлекли внимания Дагнии – такие продаются в любом киоске, и, надо сказать, отправитель выбрал не самые красивые из них. Отправитель? Почему, собственно? Может, отправительница? Дагния перевернула открытку. «В день рождения счастья желает Альфред Фигол», – было написано там неуверенной старческой рукой. Значит, все-таки отправитель. Дагния представила, как некий старик приходит на маленькую сельскую почту, покупает открытку (выбора, конечно, нет) и пишет…
Открытки уводили в глубь времени. По тому, что и как было на них изображено, можно было угадать эпоху, проследить, как менялись общественные вкусы и возможности полиграфии. Заодно эти послания отображали и жизненный путь того, кто их отправлял.
Вот бледно-фиолетовый гиацинт, заключенный в овал, и надпись типографским шрифтом: «Поздравляю». Дагния посмотрела на обороте: 1975 год.
Цветочная композиция. «Бабье лето». 1974.
Желтые тюльпаны. 1970.
Пестрый букет цветов в хрустальной вазе. «Поздравляем». 1964.
Серов. «Заросший пруд». Цветная репродукция. 1959.
Пурвит. «Весна». 1964. Краски совершенно не соответствуют оригиналу: красное и желтое, синее и белое.
«Рижское взморье» на шершавой послевоенной бумаге. 1949.
Отпечатанный в темно-зеленых тонах вид Гауи – «Blick über Aa». 1943.
Скала Стабурагс – черно-белое фото на картоне кремового цвета. 1939.
«Развалины замка крестоносцев в Кокнесе». 1933.
«Курорт Кемери». 1926.
Красавица с пучком ржи и серпом в руках, называется «Лето». 1923.
«Лунное сияние». Изображение такое темное, что едва можно разглядеть лишь само светило и лунную дорожку через реку. 1922.
Хмельной казачина в широченных белых шароварах крадется к своему куреню. Из-за угла выглядывает жена, пряча за спиной дубинку. Репродукция с картины Пимоненко. 1920.
– Теть Мирт, когда вы вышли замуж?
– На Янов день. Мне шел двадцать пятый год.
– Сейчас вам восемьдесят первый… Значит, в двадцатом!
– Надо сосчитать… Пожалуй, в двадцатом и будет.
Этот Альфред Фигол не был лишен чувства юмора, отметила про себя Дагния, продолжая рассматривать открытки.
Девушка с письмом в тонких пальцах. «Назови мне тот день и тот час…» 1918. Жаль, тот час так и не настал…
Фотомонтаж. В центре обвитый лаврами «военный и морской министр А. Ф. Керенский». Выше: артиллеристы читают в газете о событиях на родине. Внизу солдаты в неуклюжих шинелях машут шапками: «Долой царя! Да здравствует свободная Россия! Ура-а-а!» Семнадцатый, конечно. То ли Фигол хотел просветить Мирту в политическом отношении, то ли другой карточки не нашлось? Сам он, похоже, заблудился в болоте меньшевизма.
Дама благородного происхождения задумчиво стоит у мраморной арки. Он в страстном порыве сжимает нежную ручку возлюбленной.
Вновь репродукция. И. Годварт. «Да или нет?». На обороте русскими буквами: «Вскрыто. Военный цензор № 549. Д. В. О.». Почтовый штемпель «Юрьев. 10.10.17».
«Лунная ночь». В лодке она с распущенными волосами, одна рука в мольбе протянута к небу, другая прижата к сердцу. Он пытается встать, чтобы обнять и успокоить свою даму сердца… 1915.
Пейзаж с четверостишием Карлиса Весминя и в углу:
Не дадим, чтоб повседневность
Дух восторженный сгубила… и т. д.
«Здесь. 11/X 14. В день рождения большого счастья».
В пожеланиях почти ничего не менялось, только почерк с возрастом становился корявее.
– Ну, засунула нос в старые бумаги и никак не вытащит! – проворчала Мирта. – Понесли, что ли, одежу-то на двор!
– Очень интересные открытки, особенно те, что постарше. Мне как историку.
– Одного года мы с ним, вместе конфирмацию проходили, тогда Альфред и стал на меня заглядываться. С тех пор нет дня рождения, чтоб не вспомнил.
– Он вам не нравился?
– Не могу сказать, чтоб не нравился, из хорошего дома, и все при нем… Только ростом небольшой, с меня будет. Мой Ян так куда-а – головы на полторы выше меня был. Уж сама я не из маленьких, а когда с ним танцевала, глаза все в его плечо упирались.
– Так и пританцевали сюда?
– Выходит, так. Фамилия мне сильно не по душе была, да ведь все-то радости в одни руки не заберешь. А там пообвыкла…
– «Фигол» тоже не больно звучная фамилия, – успокоила Дагния.
– Ну что ж, зато без смысла.
– Смысл тут простой – голая фига, что же еще!
– Может, и так, только не каждый додумается. А Леясблуса – она нижняя блоха и есть.
– А он, этот Альфред Фигол, так и не женился?
– Это почему же? Женился. Тут, в Муцупене, километрах в десяти и живет. Бывало, на вечеринках видались, на день поминовения усопших. А теперь оба старые стали, вот уж несколько лет не доводилось встретиться. Но жив еще, если б помер, услыхала бы от кого.
– Интересно, если б вы с ним поженились, как бы жизнь сложилась…
– Я уж по-всякому передумала. Вот шесть лет, как Яна не стало. А Фред жив. Три дочери у него. Кто сам из мужской семьи, у того все дочери нарождаются. У меня сыновья – и, видишь, вот как… были, да нету. Дочери-то никуда бы не делись. Да нешто в молодости об этом кто думает? Бежим за счастьем, а что достанется, не знаем. Нет, нет, ты не думай, мы с Яном хорошо жили. Не сгинь оба сыночка… – Мирта шмыгнула носом. – Ну, бери тулуп-то, ишь твари, одну полу все-таки испоганили! Я полпальтишко захвачу.
Во дворе Дагния развернула тулуп, начала выколачивать и невольно отметила, что дядя Ян и вправду сложения был могучего. Но, пожалуй, Мартынь не мельче. От тулупа шел запах мышиного помета и дубильных веществ. Красно-бурого цвета, хорошей выделки, пуговицы плетеные, кожаные. Если обрезать изгрызенный крысами низ, отличный полушубок выйдет для Мартыня, почти как импортный.
– Всего пару раз и надел его, – пояснила Мирта, видя, что Дагния разглядывает тулуп. – Настоящих-то зим не было, полпальтишком обошелся.
Полупальто никуда не годилось: тяжелое, на вате, верх самодельного сукна, подкладка хоть и шерстяная, но грубая, колючая. Как нарочно, его-то крысы и не тронули. Выходит, они, как и люди, выбирают что получше.
Дагния вынесла и разложила на солнце еще кое-что из одежды покойного хозяина, потом взяла таз, тряпку и полезла на чердак отмывать сундук. Тетя разыскала в клети спасенный от внука обрезок доски, чтоб заложить им выгрызенную крысами дыру на дне сундука.
Когда он был приведен в порядок и вновь наполнен доверху, Мирта, замыкая его, наказала:
– Эти карточки со мной в гроб положи. Чтоб не валялись где попадя. Ключ найдешь вот тут, м-м-хм-хм-м… – Старуха продела ключ в кольцо, которое под фартуком было приколото булавкой к поясу юбки.
После обеда тетя велела «запрячь» Серку, чтобы в честь праздника отвезти на могилу Яна венок из дубовых листьев. Утром они с Дагнией сплели его и положили в погреб, чтоб не завял.
Позеленевшую медную маковку церкви можно было разглядеть уже издалека. Тетя еще помнила времена, когда и вея церковь на горушке была видна; сейчас совсем заросла деревьями; если б не маковка под облака, и узнать бы нельзя было. Старушка утверждала, что крыльцо этой церкви стоит на одной высоте с петухом собора святого Петра в Риге. А колокол – его звон в тихую погоду на семь верст слыхать. Жаль, вздыхала Мирта, до нашего хутора не долетает. Правда, сейчас и службы-то бывают на рождество да на пасху, в утешение себе добавила она, так и ближние не слышат его, звон-то.
– Езжай потише, – предупредила тетя Мартыня у подножия кладбищенского холма. – Тут дорога завсегда дождем размыта. Помню, как-то на спуске мой Ян ненароком возьми да ослабь вожжи. А у Серки был каприз: не держать с горки. Как понесла, нас из телеги и повыкидало. Гедерту, сыночку, два годка ему тогда было, ручонку вышибло.
– Как вышибло? – встревожилась Дагния.
– А так! Пришлось ехать к старой Земитиене, чтоб вправила.
– Вывих, что ли?
– А то что ж?
Осторожно ведя машину в гору, Мартынь вполуха слушал болтовню тети, – нашла что сравнивать! Автомобиль – не кобыла, при хорошем шофере у него капризов не бывает. Разве что по старости…
Остановив машину у кладбищенского вала, Тутер помог тете выбраться. Они направились в дальний угол кладбища. Мирта шла медленно, Мартыня это раздражало. Дагния мимоходом читала надписи на памятниках, даты рождения и смерти, сравнивала возраст мужа и жены, высчитывала, сколько лет жене пришлось вдовствовать, гадала, отчего умерли дети.
– Когда убили моего Майгона, – Мирта судорожно вздохнула, – дьячок боялся место на кладбище давать. Насилу уговорила… в углу похоронили.
Сук старого, кряжистого дуба упирался в полированный обелиск из черного мрамора, на котором золотыми буквами было выгравировано: «Родовая могила хозяев хутора Леясблусас».
Мирта устало опустилась на скамейку, та покачнулась, но устояла. Мартынь протянул руку, чтобы поддержать тетю, однако, если бы скамейка рухнула, он не успел бы уберечь старуху от падения.
– Какой богатый памятник, – не без удивления заметила Дагния.
– За бесценок достался. Как-то после гибели Майгона уж было, но еще при немцах, прямо тут, у могилы, подходит человек и спрашивает, не нужен ли камень. Ну как же не нужен! Потом узнали: с еврейского кладбища тот камень, отдали мы за него не то свинью, не то ведерко масла, не то все сразу, уж не помню теперь.
– Зарастает могила, зарастает и память, – припомнил Мартынь подходящее изречение.
– Ничего не зарастает, – возразила тетя. – Я двадцать рублей в лето плачу, чтоб убирали. Ты погляди, граблями расчищено! Да… Ян поначалу не хотел камень, мол, на чужой могиле стоял. А я говорю, ты не возьмешь, другой возьмет. Старые имена вытравим, новые впишем, а камень, он камень и есть. Неужто мой Майгонис должен лежать, как собака под забором, без памятного знака? Затем ли на свет его народила, воспитывала?..
Мирта опять начала всхлипывать.
Если у жены постоянно глаза на мокром месте, да она целыми днями мелет в таком духе, тут не то что каменную плиту купишь – на стенку полезешь, подумал Мартынь.
Дагния не умела успокоить старую женщину. Но и смотреть на нее было невмоготу. Она поискала, не припрятаны ли за памятником банки для цветов. Банки, слава богу, нашлись.
– Где тут вода?
– Пойдем, я покажу, – с готовностью предложил Мартынь.
Они вышли на широкую тропу, потом свернули на узенькую тропинку, которая, попетляв между могил, терялась в кустарнике. Дагния удивилась, что колодец вырыт так далеко. В зарослях черемухи она увидела ржавый чугунный крест.
– Смотри! Крест.
– Ну и что? Это ведь старое кладбище.
– Постой!
Дагния раздвинула кусты, ногтем слегка расчистила ржавчину. «Лизе Пелтс 1798–1875», – прочла она.
– Ты знаешь в округе кого-нибудь с такой фамилией?
– Нет. Спроси у тети.
Дагнии стало не по себе. Сумрачный кустарник нагонял жуть, особенно при мысли, что каждая пядь земли здесь – чья-то могила.
– Столетнее захоронение!
– Ничего особенного. Тут и старше есть, походи по новому кладбищу около часовни – увидишь. Когда там места не станет, опять здесь будут копать, пока центральная часть зарастет.
– Ты подумай, кладбище будто многоэтажный дом: ведь они лежат один над другим.
– Или наоборот: многоэтажный дом как кладбище, – усмехнулся Мартынь.
– Послушай, успокой ты как-нибудь нашу Помиранцию.
– Как ты сказала – Помиранцию?
– Ну да! Только и слышишь, помирать собирается.
– Помиранция… Надо же! – Мартынь покачал головой, и Дагния не поняла, смеется он или осуждает.
К счастью, когда они вернулись, тетя уже успокоилась. Нагнувшись, она пропалывала на могиле травку.
Дагния поправила в банках пионы. Через пару дней они, конечно, осыплются, но сейчас выглядели живописно, а дубовый венок прикрыл скромный дерн.
– Там, в кустах, на могиле Пликенов, я прячу грабельки, – подсказала тетя.
Дагния навела на желтом песке рисунок елочкой. Вот и все, что живые могли сделать для умерших.
– Ну, спите, спите, родные мои, прибрали мы у вас, – Мирта со вздохом поднялась.
– Эту скамью надо бы выбросить. – Мартынь потрогал спинку. Скамья со скрипом зашаталась. – Однажды как сядешь, так и свалишься.
– Пусть стоит. Теперь уж недолго в ней нужда будет. После меня никто тут сидеть не станет. Хорошо все-таки, что камень есть, хоть сверху никого не положат. Она пропахала через разрисованную елочкой площадку, приложила ладонь к прохладному камню, словно ко лбу близкого, прошептала:
– Ну, ждите. Ждите, скоро уж.
Дагния закусила губу с досады: опять придется граблями ровнять.
– Пойдем, почитаем стишки, – пожелала тетя. – Сейчас хорошие стишки на камнях пишут, раньше не принято было. Да и боялись мы. У сыночка даже имя не указали.
Потом, что-то вспомнив, взглянула на Мартыня.
– Мы тогда большую площадь закупили, думали, у старшего семья будет, так с годами пригодится. Ан нету… А чужого за так впускать тоже не хочется…
– Ну и не пускайте, – Мартынь пожал плечами. И подумал про себя: еще удивительно, как это до сих пор никого не положили. Вообще-то понятно, на сельских кладбищах с местами посвободнее, чем на рижских. Зато уж после тетиной смерти соседи отыщутся в два счета. Место красивое, под дубом, куда лучше, чем в кустах.
Мирта собралась уходить. То ли не понял племянник ее намека, то ли не хотел понять, ну да бог с ним… Недалеко от тропы она увидела новый памятник.
– Это чей же такой?
– «Миерини», – прочла Дагния. – Петер умер в прошлом году, а Лиене, наверное, жива еще.
– Жива, жива! Значит, поставили Петеру памятник! Дочки небось. Они у него ученые. Одна врач, а из младшей ничего путного не вышло – в газеты будто пишет.
– Журналистка?
– Вот-вот, кажись, так. Не простоват ли камень-то? Будто из болота вытащили да сюда поставили. Ни полировки стоящей, ни вида солидного.
– Сейчас так принято: не нарушать естественности формы и фактуры.
– Чего? – не поняла Мирта, но ответа дожидаться не стала. – Прочти стишок.
– А тут нет.
– Вот тебе раз! Камень большой поставили, а на стишок поскупились.
– Все эти стишки звучат довольно… банально.
– Чем говорить, пойдем сходим на могилу Капаркамбаров. Ты увидишь.
Мирта заковыляла по тропинке, Дагния неохотно потащилась вслед, Мартынь остался ждать на тропе.
– Вот прочти-ка, как там сказано, не помню уж!
Память, как родник, напоит,
Будет утро или ночь.
Светлый образ в сердце нашем
Не прогонит время прочь.
– «Светлый образ в сердце нашем…» – с чувством повторила Мирта. – Хорошо ведь.
Дагния не стала спорить. Что старому человеку докажешь?
Тетя пошла дальше.
– Тут где-то должна быть могила Висвалда Лейтана. Прошлым летом на тракторе расшибся.
– Молодой?
– Молодой, в твоих годах. Жена осталась с тремя ребятишками.
– А, вот она!
– Ну-ка, ну-ка!
– «Висвалд Лейтан. 1933–1975».
– А стишок?
Ты рано с солнышком простился,
Моей печали нет конца.
– Вот так. Только у жены, говорят, уж дружок объявился, хи-хи!
Дагния презрительно передернула плечами: ох уж эти провинциальные сплетни! А если правда, тогда зачем выбирать такие претенциозные строчки. Вот и пойми, что заставляет людей помещать эти надписи: любовь или неспокойная совесть. А может быть, они тем самым выражают чувства, которые хотели бы испытывать к ушедшему, желание быть лучше, чем они есть?
В это время подошла Мирта, уткнулась носом в памятник.
– И портрет есть!
– Да, да, – неохотно отвлеклась от своих мыслей Дагния. Ну что за привычка, люди убирали, а она шлепает, будто у себя на кухне. – Поедем домой, – заторопила она. Ей не хотелось, чтобы кто увидел, как они тут наследили.
– Народу как в день поминовения усопших, – выйдя на дорогу и оглянувшись, сказал Мартынь. – А я думал, что сегодня все водку пьют.
– Кто пьет, а кто на кладбище идет, каждому свое, племянничек.
– Да, для каждого контингента свое занятие, – усмехнулась Дагния.
Действительно, по кладбищу сновали, склонялись над могилами одни старушки, изредка можно было видеть молодую женщину, а из мужчин Мартынь, пожалуй, был единственный.
– Чего ты сказала-то? – переспросила Мирта. Прямо беда с этими новыми словами, а молодуха все умничает, лепит их к месту и не к месту.
– Да я согласна с тобой, тетя!
– М-хм-хм-м, – прокряхтела Мирта, хоть и была не совсем довольна: полной-то ясности она так и не добилась.
Какой-то мотоцикл с коляской катил прямо по середине узкого шоссе, не обращая никакого внимания на догонявшие его «Жигули». Мартынь нажал звуковой сигнал. Если каждый будет ездить как ему вздумается, из пробок не вылезешь. Мотоцикл на сигнал не среагировал.
– Глухие там, что ли, и слепые к тому же, – проворчал Тутер и снизил скорость до 90 километров.
Расстояние между ними не уменьшалось, значит, и мотоцикл ехал так же. Висеть на хвосте у какой-то «Явы» было для Мартыня просто оскорбительно, но прибавить газ и обогнать нахала, съехав двумя колесами на придорожный грунт, он все же не решился. Хорошо, что уже почти приехали.
Приближаясь к проселочной дороге, ведущей на хутор Леясблусас, мотоцикл сбавил скорость и замигал лампочкой левого поворота. Про обгон больше нечего было и думать.
Так они и ехали: создавалось впечатление, что мотоцикл на веревочке тянет за собой «Жигули». Мирта нетерпеливо ерзала на своем сиденье, пытаясь угадать, кто бы это мог быть, и своей суетливостью и причитаниями вконец разозлила Мартыня. Он чуть было не выпалил: если она не может усидеть спокойно, пусть вылезает и трусит пешком – может, скорее что узнает.
Мотоцикл остановился посреди двора. Тутер подвел машину к каретному сараю. Он еще не успел вылезти, а мотоциклист уже стоял и оглядывал двор, ожидая, откуда покажется хозяйка, и, похоже, был весьма удивлен, когда в дверях клети увидел высокого мальчишку в джинсах, с растрепанной шевелюрой.
С заднего сиденья слезла обтянутая лыжным костюмом женщина и что-то сказала мужчине. Из коляски выпрыгнула еще одна женщина, сняла каску, скинула куртку и превратилась в стройное существо в джинсовой юбке и белой облегающей блузке. Темные густые волосы на лбу и у висков подстрижены, а с боков и сзади доставали до талии, рассыпались по плечам.
Все это Тутер разглядел, делая вид, что возится с «Жигулями». Тетя, с помощью Дагнии выбравшаяся из машины, уже шла навстречу гостям. Те, в свою очередь, направились к ней: впереди толстушка, потом мужчина и за ним, опустив голову, будто нехотя, брела молодая.
Толстушка бросилась к Мирте на шею, принялась целовать в обе щеки, приговаривая «сколько лет, сколько зим», «кто бы мог подумать», «как хорошо, что жива и здорова» и тому подобное. Тетя выглядела смущенной. Мужчина не дал ей опомниться, схватил за руки, принялся трясти. Передышка наступила благодаря девушке: та остановилась в двух шагах, сделала книксен и сказала: «Здравствуйте!»
Лет восемнадцати, хорошо сложена, ее приседание показалось Тутеру несколько нарочитым.
– Откуда ты, родная? – спросила тетя девушку.
– Из Гулбене.
– А зовут как?
– Ласма.
Тут к Мирте вновь подступила толстушка:
– Неужто не помнишь меня?
– Н-нет, – призналась тетя. И, как бы извиняясь, добавила:
– Глаза у меня слабые стали.
– Так ведь Олита я! Олита.
– Олита… Та самая, что ли? С кем мой старшенький венчался…
– Ну да, невестка твоя! – Слава богу, кажется, дело пошло на лад. – Это мой муж Виктор и дочка Ласма, – представила она.
– Не кричи так, слышать-то я хорошо слышу. Дочка твоя, значит… – Мирта вздохнула. Ну дела, прямо голова кругом: невестка со своим мужем, который ей не сын, и с дочерью, которая ей не внучка. А Гедерта нет на свете, и внуков настоящих нет…
– Ну не плачь, тетя, слезами горю не поможешь, – попытался утешить Мартынь.
– Не будь вас, уж и не знаю… – хлюпала тетя. – Мартыня-то небось помнишь?
– О! – удивилась Олита. – Вы – тот мальчуган?
– Выходит, так, – улыбнулся Тутер, – сейчас всякий сказал бы, что мы ровесники. А в то время между подростком и молодой женщиной была пропасть. – Сейчас могу признаться: вы мне тогда нравились.
– Слышишь, Виктор! У меня объявился поклонник… нежданный-негаданный, – ее глаза загорелись, на лице мелькнул отблеск былой привлекательности.
Но муж не слушал: он разглядывал машину. Вдруг присвистнул:
– Э, да у вас «семьдесят» на заднем стекле! А еще наступали мне на пятки!
Мартынь так и взвился:
– В правилах сказано, что водитель должен держаться правой стороны дороги, а не шпарить посередине.
– Сам правил не соблюдаешь, так не тычь в нос другому! Если я еду на максимально допустимой скорости, никто не должен меня обгонять.
– Нет, вы только посмотрите! – Олита в деланном удивлении всплеснула руками. Она не могла допустить ссоры сразу после знакомства. – Стоит двум мужчинам встретиться, как речь заходит о машинах. А если мы начнем скучать…
– Да, да, пойдемте в дом! – пригласила Дагния.
– Мне бы переодеться, – наклонившись к ее уху, зашептала гостья. – Удобнее было бы надеть брючный костюм, да я подумала, старому человеку это может не понравиться.
Проведя женщину через гостиную, Дагния открыла дверь справа и с холодной вежливостью пригласила: «Пожалуйста!»
На кухне ее ждала тетя.
– Надо скорее стол накрывать! – зашептала она. – Что подавать будем? Смотри, чтоб тарелки не были пустые, вы там, в городе, привыкли по дну размазывать, на деревне так не годится. Чай, не нищие. Яичницу сделай. Пирожков еще много, мясо, колбаса.
– Я вот думаю, не испортилась ли…
– Съедят небось.
– Все-таки обжарю.
– Только хлеб да масло не забудь, без них и стол не стол. А я пойду поговорю с гостями.
Приезжие не гнушались угощением, как и положено здоровым людям, которые целый день провели на свежем воздухе. Правда, к вечеру гости собрались в обратный путь, но Мирта об этом и слышать не хотела: только приехали – и сразу уезжать, нешто в доме места не хватает – вон две комнаты пустуют! Наконец они сдались, и Виктор позволил налить ему. Мирта одним духом проглотила свой бальзам: как не выпить, если гости специально везли, для здоровья, мол, полезно.
Каждое утро по глоточку, проживешь сто лет, наставляла бывшая невестка, и Мирта верила. Ведь Олита милосердной сестрой стала, значит, это все равно что доктор сказал.
Мартынь с трудом отвел взгляд от девушки, сидевшей напротив, он сейчас испытывал то же, что подростком в то далекое лето, когда украдкой наблюдал за Олитой: те же темные волосы, короткая верхняя губа, округлый подбородок и серые глаза. Только мать смотрела в упор, а дочь чаще прятала глаза за ресницами.
Олита отложила вилку и в который раз бросила взгляд туда, где на бревенчатой стене висела ее свадебная фотография. Как хотелось тогда взять ее с собой и как больно было, когда свекровь не позволила, мол, пусть останется – хоть на сына взглянуть. И хорошо, что не позволила. В новой жизни эта фотография бы только мешала, поди, засунула бы ее куда-нибудь или вовсе потеряла. В те дни, когда постепенно таяла вера в возвращение Гедерта, ей и самой умереть хотелось. Но жизнь взяла свое, на вечную верность, пожалуй, только матери способны.
Сидя сейчас в этой комнате, женщина не могла отделаться от страшного ощущения, что время повернуло вспять. Здесь все как тридцать лет назад: те же стулья с высокими прямыми спинками, шкаф, украшенный поверху резьбой, диван с овальным зеркальцем на задней стенке. Зачем вставляли такие зеркальца, непонятно: стоя посмотреть – низковато, сидя – свой затылок все равно не увидишь. Приданое Гедерта. Шкаф, наверное, полон все теми же домоткаными одеялами, полотенцами и простынями. Ну и кусачие были! Она тогда исчесалась вся. Чтоб скорее отмякли, чуть не каждый день стирала да колотила вальком. А свекровь ворчала, что добро портит. Олита посмотрела на бывшую свекровь: живые мощи, и только, а тогда она была статной, проворной и властной. Большой дом, два сына, работящий муж – да, такая женщина могла жить с высоко поднятой головой. Около пятидесяти ей тогда было, орехи грызла – только треск стоял. А теперь ишь: рот ввалился, ни одного зуба. И живет на земле только это старое, изношенное тело, а все остальное погребено вместе с ушедшими. Так ведь пожалуйста – выигрывает «Жигули»! Просто не верилось, пока своими глазами не увидела. Надо же – на переднем сиденье старуха как мумия, а Тутер у нее в шоферах!
