Текст книги "Эссеистика"
Автор книги: Жан Кокто
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)
Опиум становится трагедией, когда он затрагивает нервные центры, управляющие душой. До этого он является противоядием, удовольствием, высшим отдохновением.
Опаснее всего курить, борясь с душевным разладом, поскольку тогда сложно подойти к опиуму, как положено подходить к наркотику: словно к хищникам, то есть без тени страха.
* * *
Однажды, когда, практически выздоровев, я попробовал немного разобраться с неизученной проблемой опиума вместе с доктором З., более способным, чем другие, преодолеть некоторые стереотипы, доктор Х. (из поколения великих скептиков) спросил у моей сиделки, можно ли ко мне зайти. «Он с доктором З., – ответила она. – Ну, хорошо, поскольку они беседуют о литературе, я подожду. Я в ней не силен».
* * *
Моя сиделка (бретонка) сказала: «Не надо обижаться на Деву Марию за то, что она обманула Господа. Ведь он воевал с иудеями и все время оставлял ее дома одну».
* * *
Еще одна милая сиделка, солдатская вдова, приехала откуда-то с севера. За столом напарницы спросили ее о немецкой оккупации. Сидят, кофе прихлебывают, ждут страшных историй.
«Очень они были славные, – ответила вдова, – делились хлебом с моим сыночком, а когда кто-нибудь из них недостаточно вежлив мы не осмеливались жаловаться в Комендатуру, потому что их всех тогда жестоко наказывали. Если они приставали к женщине, их привязывали к дереву на два дня».
Такой ответ сидящим за столом не понравился. Подозрительную вдову прозвали «Немчурой». Она рыдала и потихоньку изменяла воспоминания, добавляя в них ужасы. Ей хотелось жить.
* * *
Графиня Г., немка шведских кровей, занимала угловую палату. Мне были видны ее окна. Сиделки обратились к заведующей, чтобы вдова-бретонка не обслуживала графиню. «Она заодно с Немчурой: они могут сговориться!»
* * *
В то утро, когда хоронили Фоша, графиня, по обыкновению, открыла окно, «Она на нас плюет» – заявил персонал.
* * *
Южное крыло бывшего особняка Поццо ди Борго было построено в 1914 году немецким медико-санитарным предприятием. Стены, к сожалению, были картонными. Когда в них вбивали гвоздь, вся палата рушилась. Моя сиделка показывает на три террасы для солнечных ванн: «Вот ведь дьявольское отродье, понастроили тут плацдармов, чтобы бомбы на Париж сбрасывать».
* * *
Пока я рисую, дежурная пишет своему брату: «Пользуюсь минутой, когда мой больной успокоился, чтобы тебе написать»… Она произносит «кюис» (бедра) вместо «кьес» (беруши). Мадемуазель А. не засыпает без «бедер» в ушах.
Обратите внимание, что в палату никого не пускают, что нервнобольного, полусумасшедшего, которого должны отвлекать, запирают наедине с сиделкой на целые месяцы. Главный врач заходит на минутку. Если у больного все в порядке, он прописывает то же лечение. Если больному плохо, врач убегает. Психиатр, работающий при клинике, молодой, приятный, живой. Он не может не понравиться. Если он приятный, то когда он надолго у вас задерживается неприятный главврач, который заходит на десять минут обижается.
К любому больному направляют первую попавшуюся сиделку, хотя выбор сиделки для нервнобольных очень важен. Кое-кто кривится: если еще и такими мелочами заниматься… К нервнобольным относятся как к привередам. От них скрывают состав лекарств, с ними ограничено общение. Их врач не должен быть гуманным. Врач, который разговаривает, общается с больным, не воспринимается всерьез. «Да, он речист, но когда мне очень плохо, я вызову другого доктора». Психология – враг медицины. Вместо того, чтобы обсуждать вопрос опиума, волнующий больного, от проблемы уходят. Настоящий врач в палате не задерживается: он скрывает свои особые приемы, поскольку их просто не существует. Подобный метод развращает больных. Внимательный, человечный врач им подозрителен. Доктор М. убил всю мою семью и лечил моего брата со сломанным носом от рожистого воспаления. Зато его редингот и форма черепа внушали уверенность.
* * *
Опиум передается в течение веков, словно королевский эталон. Елене были известны эталоны, столь же забытые, что и секреты великих пирамид. Постепенно раскрываются и те, и другие. Ронсар пробовал мак{181} во всех видах и повествует в одном из стихотворений о своих неудачных опытах. Он познакомился с еще одной Еленой и разучился готовить мак.
* * *
Я не тот, кто после дезинтоксикации гордится затраченными усилиями. Я стыжусь, что меня выгнали из общества, где здоровье сравнимо с отвратительными кинолентами, в которых министры открывают новый памятник.
* * *
Тяжело ощущать, что после многих неудач ты меняешься под воздействием опиума; тяжело понимать, что этот ковер-самолет существует, но ты больше на нем не полетишь; как приятно было его покупать у китайцев на грязной улочке, завешенной бельем, – будто в Багдаде у халифа; как приятно было поспешно возвращаться в гостиничный номер с колоннами, где останавливались Жорж Санд и Шопен, чтобы пробовать опиум, разворачивать его, ложиться на него, распахивать окно, выходящее в порт и отправляться в путь. Видимо, это было слишком приятно.
* * *
Курильщик сливается с предметами, его окружающими. Сигарета и пальцы выпадают у него из рук.
* * *
Курильщик все время на покатом склоне. Невозможно удержать рассудок наверху. Одиннадцать часов вечера. Пятиминутная затяжка потом смотришь на часы и видишь, что уже пять часов утра.
* * *
Тысячу раз курильщик должен возвращаться к своей исходной точке, подобно яйцу на краю желоба. Внезапный малейший шум – и яйцо выбрасывается потоком воды.
* * *
Серое и коричневое вещества отлично сочетаются. Оптимизм курильщика не похож на оптимизм алкоголика: он воспроизводит оптимизм здорового человека.
* * *
Пикассо говорил мне: «Запах опиума – самый умный на всем белом свете». С ним можно было бы сравнить только запах цирка или морского порта.
Неочищенный опиум. Если класть его не в металлический ящичек, а в простую коробку, черная змея незамедлительно выползет наружу. Учтите, она залезает на стены, спускается по ступенькам на нижние этажи, огибает углы, ползает по коридору, двору, потолку и вскоре оборачивается вокруг шеи полицейского.
* * *
Называть опиум наркотиком, все равно, что путать шампанское с анисовкой.
* * *
В моей палате лежал офицер морского флота, лечивший три тела и менявший ноги, когда ему вздумается.
Когда я рисовал, сиделка говорила: «Я вас боюсь, у вас лицо убийцы».
Я не хотел бы, чтобы меня застали за письмом. Рисовал я постоянно. Для меня писать – значит рисовать, закручивать линии так, чтобы они превращались в письмо, либо раскручивать их так, чтобы письмо превращалось в рисунок. Больше мне ничего не надо. Я пишу, стараясь точно обрисовать силуэт какой-нибудь мысли или действия. По сути, очерчивая призраки, находя контуры пустоты, я рисую.
* * *
Осветить тайну (темная, таинственная тайна – плеоназм) значит придать ей чистоту. Meine Nacht ist Licht…[35]35
Моя ночь есть свет… (нем.).
[Закрыть]
* * *
Создавать – значит уничтожать вокруг себя все, что мешает устремиться во время в чьем-либо образе, причем этот образ – лишь уловка, чтобы стать видимым после смерти.
Неожиданности божьего суда
Девочка украла вишни. Потом всю жизнь она пытается искупить свою вину в молитвах. Наконец богобоязненная женщина умирает. Господь: «Я забираю вас на небеса, потому что вы украли вишни».
* * *
История о смоковнице, у которой голодный Иисус попросил еще незрелых плодов, а потом покарал.
Иисус обречен на смерть, ему осталось несколько дней. Он молчит, он сосредоточен на немногих оставшихся деяниях. Он поражает громом ни в чем не повинное дерево, от которого он требует невозможного, и это следует понимать как одно из деяний, которые кажутся непонятными, потому что они слишком конкретны. Его поступок не имеет ничего общего с нелепым увеселением царей.
Пора покончить с легендой об опиумных видениях. Опиум питает полусон. Он убаюкивает чувства, возбуждает сердце и облегчает разум.
Я не вижу в нем никаких богопротивных достоинств, если не использовать его для опьянения, как любое другое средство. Единственный его недостаток – неизбежное заболевание. Впрочем, люди иногда умирают и в церкви.
Если от церкви к Богу – прямая дорога, я бы посоветовал идти в церковь Шабли – в Рождественскую ночь там никого нет.
Изыски моего пера. Смутные изгибы предназначенья
Чистый разум не способен ни начаться, ни кончиться. Он никогда не изменяется, а, значит, падение ангелов немыслимо. То есть, оно не имеет смысла, поскольку напоминает обратную съемку в кино. Дьявол, в некотором роде заключает в себе недостатки Бога. Без дьявола Бог был бы негуманным
* * *
Существуют дьяволы Сен-Сюльпис.
* * *
Мне странно, что де Квинси говорит о своих прогулках и оперных спектаклях{182}, поскольку достаточно лишь сменить позу, изменить освещение, как внушительное выстроенное спокойствие будет порушено.
Курить вдвоем – чересчур. Курить втроем – сложно. Курить вчетвером – невозможно.
* * *
Письма вызывают у меня отвращение, и мне захотелось зайти за границы писем и прожить свое произведение. В итоге произведение пожирает меня, оно обрело жизнь, а я умираю. В конечном счете, произведения делятся на две категории: на оживляющие и убивающие.
Однажды один наш писатель, которого я упрекаю в том, что он пишет книги, пользующиеся успехом, но никогда не описывает себя, подвел меня к зеркалу. «Я хочу быть сильным, – сказал он. – Посмотрите на себя. Я хочу есть. Я хочу путешествовать. Я хочу жить. Я не желаю превратиться в перьевую ручку».
Мыслящий тростник! Страдающий тростнике! Кровоточащий тростник! Ну вот, я и пришел к мрачному умозаключению: если не хочешь превратиться в литератора становишься перьевой ручкой.
* * *
Вечером обычные нервнобольные утихают. Нервнобольные опиоманы – заводятся.
Тут мне годится любая книга, которая перепадает от сиделок. Прочел «Сын д’Артаньяна» Поля Феваля. Атос и сын д’Артаньяна неожиданно сталкиваются лицом к лицу. Я расплакался. И мне совершенно не стыдно. Потом обнаружил фразу: «Окровавленное лицо было покрыто черной бархатной маской» и проч.
Неужели Барон де Сувре, после всех сражений и купаний, все еще в маске? Разумеется. Сувре носит черную бархатную маску. Таков его персонаж. В этом секрет величия Фантомаса. Авторы эпопей не стесняются измышлять события и даты, следуя Гомеру, с его географией и превращениями.
Лечить надо не от опиума, а от ума. С 1924 года у меня остались только то, что я создал в заключении.
* * *
В книгах должны быть пламя и тень. Тени меняются местами. В шестнадцать лет мы проглатываем «Дориана Грея». Потом книга начинает вызывать смех. Мне случалось ее перечитывать, обнаруживать очень красивые тени (например, эпизод с братом Сибиллы Вейн) и тогда я понимал, насколько мы ошибались. В некоторых книгах тени неподвижны; они пляшут на месте: «Молли Фландерс», «Манон Леско», «Пан», «Пармская обитель», «Блеск и нищета куртизанок», «Гэндзи»{183}.
Официальные критики твердили в один голос, что «Самозванец Тома» рассказывает о придуманной войне, и что ясно видно, будто я там не был. Однако в книге нет ни единого пейзажа, которого я не видел бы, и не единой сцены, которой я не прожил. Подзаголовок: у истории два прочтения.
Они считают снег, лежащий на земле под ногами Тома, и нахлынувшие видения пошлым дурновкусием. Фронтовику обидно.
Я ушел с войны, когда однажды ночью в Ньюпорте я понял, что мне это нравится. Мне стало противно. Я позабыл о ненависти, правосудии и прочем вздоре. Я увлекся друзьями, опасностями, неожиданностями, прострацией. Сразу после сделанного открытия я постарался уехать, сказавшись больным. Я хранил это в тайне, как лети, затеявшие игру.
* * *
Нам, поэтам, свойственна мания истины, мы стремимся в подробностях поведать то, что нас поразило. «Вас уже вполне достаточно!» – извечная похвала нашей точности.
По восторженному недоверию к нашей точности, с которой мы описываем повседневные, доступные всем зрелища, можно представить, насколько честность наших отчетов вызывает доверие к тому, что можем увидеть только мы.
Поэт не требует восхищения, он хочет, чтобы ему верили.
* * *
То, чему не верят, остается орнаментом.
* * *
Красота медленно спешит. Она сбивает с толку сплавом несоединимого. Шаг назад – и нечеловеческая смесь приобретает видимость чего-то человеческого, становится возможной и благородной. Из-за подобного компромисса публика считает, что слышит и видит классиков.
* * *
Медленная быстрота опиума. Под действием опиума в нас происходят явления, посылаемые искусством извне.
Курильщик иногда преображается в произведение искусства. Причем произведение неоспоримое, совершенное, поскольку преходящее, без формы и без судей.
* * *
Какими бы не были индивидуализм одиночество, сдержанность, аристократизм, роскошь и чудовищность произведения искусства, оно, тем не менее, социально, оно способно тронуть человека, взволновать, духовно и материально обогатить широкую публику.
У гедониста пропадает потребность самовыражения и общения с внешним миром.
Он не стремится создать произведение искусства, но пытается стать самым неведомым, самым эгоистичным шедевром.
Сказать курильщику в состоянии эйфории, что он опустился, все равно, что сказать куску мрамора, что его испортил Микеланджело, холсту – что его заляпал Рафаэль, бумаге – что ее измарал Шекспир, тишине – что ее нарушил Бах.
Нет более чистого шедевра, чем курильщик опиума. Совершенно естественно, что общество, ратующее за раздел имущества, осуждает курильщика как невидимую красоту, даже не пытающуюся себя продать.
* * *
Художник, с радостью рисующий деревья, превращается в дерево.
В ветвях заложен естественный наркотик. Обманщик Тома, умирает как ребенок, который заигравшись в лошадку, стал лошадью.
Все дети наделены феерической способностью превращаться в кого угодно. У поэтов детство затянулось, и они очень страдают, что потеряли этот дар. Возможно, это одна из причин, побуждающая поэта курить опиум.
* * *
Вспомнился один эпизод. Когда после процесса над Сати, отправившего открытки оскорбительного содержания, я принялся «насильственно угрожать адвокату, находящемуся при исполнении полномочий», я ни секунды не думал о последствиях своего поступка. Я повиновался чувствам. Мы целиком отдаемся настоящему моменту. Наша психика сжимается и превращается в точку. Без прошлого и будущего.
Меня мучают прошлое и будущее, любое действие под влиянием страсти – на счету. Впрочем, опиум смешивает прошлое с будущим и лепит некое общее настоящее, обратное страсти.
Спиртное вызывает приступы безумия.
Опиум вызывает приступы мудрости.
* * *
СОБАКИ. Сати хотел устроить театр для собак. Занавес поднимается. Сцена представляет собой кость.
* * *
В Англии недавно сняли фильм для собак. Сто пятьдесят приглашенных псов набросились на экран и порвали его в клочки. («Нью-Йорк Таймс»).
* * *
Однажды, будучи на улице Лабрюйера в доме 45 у дедушки, не переносившего собак и обожавшего порядок, я пошел выгуливать полуторагодовалого фокстерьера (мне было тогда четырнадцать), которого домочадцы с трудом терпели. Спустившись в вестибюль по мраморным ступенькам, мой фокс вдруг изогнулся дугой и облегчился. Я побежал к нему и замахнулся. Зрачки несчастного животного расширились от ужаса: он слопал собственную кучу и встал на задние лапки.
* * *
В пять часов в клинике старому умирающему бульдогу вкалывают смертельную дозу морфия. Час спустя он играет в саду, скачет, катается клубком. На следующий день, ровно в пять он скребется под дверью врача и просит его уколоть.
* * *
Пес мадам С. в Грассе влюбился в сучку, принадлежавшую Мари С., живущей в нескольких километрах. Пес дожидался поезда, вскакивал в тамбур и проделывал то же самое на пути обратно.
* * *
На бульваре мадам А. Д. купила крошечную собачку. Дома она опустила песика на пол и пошла за водой, чтобы его напоить. Вернувшись, она увидела собаку, висящую на бортике коробки. Это оказалась крыса в собачьей шкуре: от ярости она умудрилась отгрызть фальшивые лапки.
* * *
Герцог де Л. платил слугам замка, чтобы они лечили старого пуделя. Однажды герцог вернулся домой раньше обычного и увидел бегущего палевого пса, за которым волочилась шкура белого пуделя. В течение трех месяцев прислуга оборачивала собаку в шкуру дохлой собаки.
* * *
Полностью излечившийся курильщик, снова начавший курить, не испытывает недомоганий, как в первый раз. Помимо алкалоидов и привычки, существует некий дух опиума, особая неощутимая привычка, сохраняющаяся, несмотря на перестройку всего организма. Не следует принимать этот дух за сожаление опиомана, вернувшегося к нормальной жизни, хотя в этом сожалении есть доля зова. От умершего наркотика остается призрак. В определенные часы он бродит по дому.
* * *
Вылечившийся опиоман хранит в себе бессознательные механизмы защиты против яда. Если он принимается за старое, эти механизмы срабатывают и заставляют его принимать дозы более сильные, чем во время первой интоксикации.
* * *
Опиум – как время года. Курильщик больше не страдает от перемены погоды. Он никогда не простужается. Он страдает лишь от перемены наркотика, дозы, часов приема, от всего, что влияет на барометр опиума.
У опиума свои простуды, ознобы и жар, и они не соответствуют обычному холоду и жару.
* * *
Врачи хотят, чтобы опиум нас ослаблял и лишал нас шкалы ценностей. Однако если опиум и выбивает у нас из-под ног старую систему ценностей, он выстраивает другую, гораздо более высокую и изысканную.
* * *
(1930). Нельзя сказать, что опиум, освобождая от всякого сексуального влечения, истощает курильщика, поскольку он не только не лишает потенции, но заменяет относительно грубое влечение совершенно особым возвышенным влечением, неведомым организму с обычной сексуальностью.
Например, определенный тип сознания, несмотря ни на что, будет носиться в воздухе, привлекать, распознаваться через века и искусства и будет преследовать эту трансцендентную, невежественную сексуальность как определенный человеческий тип, невзирая на понятия пола и социальных границ (Даржелос, Агата, звезды и боксеры в комнате Поля).
* * *
Опиум завораживает всех животных. Курильщикам в колониях известно, насколько опасна его притягательность для хищников и рептилий.
Мухи вьются вокруг блюда и грезят, саламандры замирают на потолке над лампой, приклеившись коротенькими лапками в ожидании своего часа, мыши подходят на близкое расстояние и грызут дросс. Я уже не говорю о собаках и обезьянах, отравленных вместе с хозяевами.
В Марселе у аннамитов, где для курения используются подручные средства, чтобы ввести в заблуждение полицию (газовые трубы, сувенирная бутылочка от бенедиктина с проделанной в ней дырочкой, шляпные булавки), впавшие в состояние экстаза тараканы и пауки ходят кругами.
ГОРЕМЫКА. ТУСКЛАЯ ЛИЧНОСТЬ Клеймо, которое нередко ставится газетчиками или полицейскими на тех, кого мы любим, кем мы восхищаемся, кого мы чтим, например, на Леонардо да Винчи.
Но есть и особое высшее клеймо посвященных. Юные аннамиты теперь больше не курят. В Индокитае больше не курят. На корабле курят только в книжках.
Когда я слышу подобные фразы, я закрываю глаза и снова представляю мальчиков-боев, дежурящих на Х. – одном из самых больших теплоходов, курсировавших по маршруту Марсель-Сайгон. Х. стоял в ожидании груза. Офицер интендантской службы, курильщик и мой приятель, предложил некую авантюру. В одиннадцать часов вечера мы прошли мимо безлюдных доков и вскарабкались по трапу на палубу. Мы должны были во всю прыть бежать за нашим проводником, но так, чтобы не пересечь ни одной окружности. Мы перепрыгивали через свернутые кабели, огибали колонны и греческие храмы, пересекали городские площади, лабиринты машин, света и тени. Когда мы залезали не в те люки и сворачивали не в те коридоры, несчастный проводник был в растерянности, но в конце концов донесшийся до нас сильный необычный запах вывел нас всех на правильную дорогу.
Представьте огромные спальные вагоны, четыре-пять отделений, где шестьдесят боев курят на деревянных нарах. Посередине каждого отделения – длинный стол. На этих столах раздеваются опоздавшие, будто разрезанные надвое плоским неподвижным облаком, горизонтально разделившим комнату пополам. Натянув веревки и по обычаю развесив на них свое белье, они нежно потирает плечо.
Светильниками служат ночники над которыми потрескивает наркотик. Тела сплетаются. Никто нам не удивляется, мы никого не раздражаем тем, что устраиваемся там, где уже ни для кого нет места, и застываем в позе охотничьих псов, опершись затылком о скамеечки. Наша суета никак не тревожит одного из боев, спящего со мной лицом к лицу. Он содрогнулся от какого-то кошмара и погрузился в сон, который навалился на него, войдя через открытый рот, широкие ноздри, оттопыренные уши. Его опухшая физиономия напряжена, словно сжатый кулак, он весь в поту, вертится с боку на бок и рвет свои шелковые лохмотья. Такое ощущение, что достаточно сделать надрез, и его кошмар улетучится. Его гримасы поразительно контрастируют с растительным спокойствием остальных, спокойствием, мне что-то очень напоминающим… Но что? На досках лежат скрюченные тела, скелет, выступающий под бледной кожей – лишь тонкий остов сна. На самом деле, юные курильщики напомнили мне изогнувшиеся на красной равнине Прованса оливковые деревья, чья серебристая крона облаком повисла в воздухе.
В этом положении я почти уверен, что только концентрация глубинной легкости позволяет громадному пароходу держаться на воде.
* * *
Я предполагал вести записи по мере того, как проходило мое лечение в клинике, и, главное, противоречить самому себе, чтобы следить за каждым этапом. Важно говорить об опиуме без стеснения, без литературных описаний и без особых знаний медицины.
Специалистам, видимо, неведома пропасть, разделяющая опиомана от прочих жертв интоксикации этот наркотик от остальных прочих.
Я не собираюсь защищать этот наркотик, я пытаюсь различить что-то в полной темноте, коснуться запретных тем, взглянуть прямо в лицо проблемам, к которым подходили лишь со стороны.
Предполагаю, что новое поколение медиков начинает сбрасывать это иго, протестовать против смехотворных предрассудков и идти в ногу со временем.
Странная вещь. Наша физическая сущность мирится с докторами, похожими на актеров, с которыми не может смириться наша моральная сущность. Лечиться у Зима{184}, Эннера{185}, Жана Экара{186}!
Интересно, найдет ли молодежь активный метод дезинтоксикации (поскольку сейчас применяют пассивный) или диету, позволяющую совладать с пользой мака?
На медицинском факультете ненавидят интуицию и риск. Там практикующих врачей, но забывают, что они рождаются благодаря открытиям, которые сразу наталкиваются на скепсис – худшее проявление лени…
Некоторые возражают и считают, что у искусства и науки – разные пути. Это неверно.
* * *
Нормальный в сексуальном отношении человек способен заниматься любовью неважно с кем или даже с чем, поскольку биологический инстинкт действует вслепую и как попало. Этим объясняются свободные, считающиеся порочными, нравы простолюдинов и в особенности моряков. Важен сам акт совокупления. Скотину мало волнуют предшествующие ему обстоятельства. Я не говорю здесь о любви.
Порок начинается с выбора. В зависимости от наследственности, ума и нервной усталости субъекта этот выбор становится утонченным, а затем необъяснимым, смешным или преступным.
* * *
Мать, утверждающая: «Мой сын женится только на блондинке», не догадывается, что своей фразой отражает один из самых запутанных сексуальных клубков. Травести, смешение полов, терзания животными, цепями, оскорблениями.
