Текст книги "Эссеистика"
Автор книги: Жан Кокто
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)
О чтении
Я не умею ни читать, ни писать. Когда в анкете надо отвечать на этот вопрос, мне хочется ответить «нет».
А кто умеет писать? Писать – значит сражаться с чернилами ради того, чтобы нас, может быть, услышали.
Над текстом мы трудимся либо чересчур, либо недостаточно. Редко когда получается золотая середина, которая хоть и ковыляет, но с известной грацией. То ли дело чтение. Я читаю. Мне кажется, что читаю. Потом, когда перечитываю, замечаю, что не читал вовсе. Это как с письмами. В них находят то, что искали. Успокаиваются. Кладут куда-нибудь. После случайно находят и, перечитывая, обнаруживают, что вроде и не их читали.
То же происходит с книгами. Если они не совпадают с нашим теперешним настроем, мы заключаем, что они плохи. Если они нас раздражают, мы их ругаем, и это, накладываясь на смысл, мешает нам прочесть их непредвзято.
Читатель хочет читать самого себя. Если то, что он читает, вызывает у него одобрение, он думает, что мог бы написать это сам. Он может даже рассердиться на книгу, точно она заняла его место и сказала то, что сам он сказать не сумел, но что наверняка сделал бы лучше.
Чем важнее для нас книга, тем хуже мы ее читаем. Наша сущность просачивается в нее и переосмысливает ее соответственно нашему разумению. Поэтому, если мне хочется почитать и убедить себя, что я это делать умею, я выбираю книги, в которые моя сущность не проникает. В санаториях, где я провел много времени, я читал то, что приносила сиделка или что случайно попадало мне в руки. Это были книги Поля Феваля, Мориса Леблана, Ксавье Леру{44} и бесчисленные приключенческие и детективные истории, превращавшие меня во внимательного и неприхотливого читателя. Зато Рокамболь{45}, месье Лекок{46}, преступление Орсиваля. Фантомас{47}, Шери-Биби{48}, хоть и твердили мне «Ты умеешь читать», а все же говорили на слишком моем языке; в результате я не удержался и стал их переосмысливать, не в силах помешать моему рассудку перекраивать все по своей мерке. Это действительно так; туберкулезник, рассуждающий о книге Томаса Манна «Волшебная гора», обычно говорит: «Эту книгу нельзя понять, если сам не болел туберкулезом». Тем не менее Томас Манн написал ее, не будучи больным и именно для того, чтобы те, кто не болел, поняли это состояние.
Мы все больны и умеем читать лишь те книги, в которых речь идет о нашей болезни. Поэтому книги о любви пользуются таким успехом: каждый уверен, что только он один испытывает это чувство. Каждый думает: «Эта книга будто специально написана для меня. Что могут понять в ней другие?» «Прекрасная книга», – говорит тот или та, на кого обращена любовь и кому любящий, уверенный в ответном чувстве, дает прочесть эту книгу. Но любимый говорит так потому, что любит другого или другую.
Если задуматься, то роль книг, написанных с целью убедить, должна, вероятно, сводиться к тому, чтобы слушать и молча соглашаться. У Бальзака читатель находит свое родное: «Да это же мой дядя, – удивляется он, – а это моя тетка, а вот мой дед; вот госпожа такая-то, а вот ну прямо город, в котором я родился». А что говорит он, читая Достоевского? «Это же моя горячка и моя ярость, о которой окружающие даже не подозревают».
Читатель полагает, что читает. Стекло без амальгамы кажется ему правдивым зеркалом. Он узнает сцены, которые происходят в зазеркалье. До чего они схожи с его мыслями! Как хорошо они оба думают и отражают!
В музеях обязательно найдется несколько картин с историей – я имею в виду, таких, с которыми связаны различные истории и на которые другие картины должны взирать с отвращением (например, «Джоконда», «Равнодушный», «Анжелюс» Милле и другие). Точно так же существуют и книги с историей, их судьба отлична от судьбы других книг, пусть даже те в тысячу раз прекраснее.
К такому типу книг относится «Большой Мольн»{49}. Одна из моих книг, «Ужасные лети», делит с ним эту странную привилегию. Те, кто прочел ее и увидел в ней себя, уже в силу самого факта идентификации себя с моими чернилами стали жертвой сходства, которое теперь они вроде бы должны поддерживать. Результат – искусственно создаваемый беспорядок и умышленное моделирование такого положения вещей, которому оправданием может быть лишь его неосознанность. Я получил несметное количество писем с признаниями типа: «Я – ваша книга» или «Ваша книга – это мы». Война, послевоенное время, относительная несвобода, которые на первый взгляд делают определенный стиль жизни невозможным, нисколько их не смущают.
Я писал эту книгу в клинике Сен-Клу, имея в качестве прототипов моих друзей, брата и сестру. Я думал, они одни так живут. И по той причине, которую я здесь объясняю, я не был готов к подобному эффекту. «Кто в них себя узнает?» – думал я. Уж во всяком случае не те, о ком я пишу, потому что в том и состоит их очарование, что они не ведают, кто они такие. И в самом деле, насколько мне известно, они оказались единственными, кто не признал себя в моих героях. А если существуют где-то такие же, как они, то я все равно ничего о них не узнаю. Моя книга стала молитвенником для мифоманов и тех, кто желает спать наяву.
«Самозванец Тома» – история, но в то же время книга, не создающая историй. В период освобождения с ней едва не произошло то же, что и с «Ужасными детьми». Появились юные фантазеры, начавшие терять голову, переодеваться в чужое платье, менять имя и воображать себя героями. Приятели называли их «самозванцами Тома» и пересказывали мне их подвиги – в том случае, если они сами этого не делали. Но редкий фантазер срастается со своей легендой. Настоящие самозванцы не любят снимать маску. В сущности все просто. Книга либо сразу порождает истории, либо не порождает никогда. У «Самозванца Тома» никогда не будет популярности «Ужасных детей». Что фантазер может сделать из фантазера? Это все равно, как если бы англичанин стал играть роль англичанина.
Смерть Тома де Фонтенуа – из области мифологии. Ребенок, играющий в лошадку, по-настоящему становится лошадкой. Когда же мифоман читает «Ужасных детей», он тоже играет в лошадку – с той разницей, что он только думает, будто он – лошадка.
О чувстве меры
Возможно, я и знаю, насколько могу зайти слишком далеко. Но это то, что называется чувством меры. Я им почти не обладаю. Скорее, у меня есть чувство равновесия, которым я горжусь, потому что оно сродни ловкости лунатика, балансирующего на краю крыши. Едва меня разбудят или сам я проснусь – по глупости, что со мной случается, – как оно пропадает. Только рассказывать я собираюсь совсем не об этом чувстве. Я расскажу о чувстве меры, интригующем меня своей близостью к тем явлениям, о которых я пишу в этой книге, и которые я лишь констатирую, не пытаясь их объяснить. Мир цифр мне чужд. Для меня это мертвый язык, в котором я смыслю не более, чем в иврите. Считаю я на пальцах. Если надо вычислить что-то на бумаге, я теряюсь. Счет вообще выше моего понимания. Меры отмеряются в моем сознании по волшебству. Я никогда не пишу черновиков. Никогда не считаю строчки, ни страницы, ни уж тем более слова. Когда я пишу пьесу, то подчиняюсь рельефу каждого акта. На спуске бывает сложновато. Но слышится щелчок – и я знаю, что это конец. Я никогда еще не задавался вопросом: «Не слишком ли это коротко?» Как есть – так есть. Не мне судить. На поверку все оказывается как надо.
Фильм, чтобы его пустили в прокат, должен быть не короче двух тысяч четырехсот метров. Это неправильная мера. Для жанра новеллы слишком много. Для романа слишком мало. Но это неважно. Мера есть мера. Ее надо соблюдать. Когда я снимал «Красавицу и Чудовище», это было главной заботой нашей постановочной группы: вдруг у меня выйдет слишком коротко? Напрасно я толковал о моих особых методах – мне указывали на цифры, а решают именно они. Фильм получался слишком коротким. Лица – вытягивались. А я продолжал делать свое дело.
Фильм состоит из коротких и длинных эпизодов, как из точек и тире. Такой у него внутренний ритм. Цифрам этот ритм не ведом. Бухгалтерский расчет был, конечно, верен. Мой – тоже[17]17
Действительно ли два и два – четыре? Гюстав де Ротшильд говорил: «Два и два получится двадцать два». А два стула и два яблока в сумме не дают четыре.
[Закрыть]. Когда в последний день я спросил ассистентку, в каком соотношении находятся бумага (это – одно) и реальность (это – совсем другое), то она в изумлении ответила, что я близок к финалу. У меня в запасе оставалось два эпизода. Ничего об этом не зная, я как раз накануне решил снять еще две сцены. Киновремя я не исчерпал, но удлинять фильм мне не хотелось. Потом его резали, кромсали, кроили-перекраивали, клеили-переклеивали – и наконец он набрал-таки свои две тысячи четыреста метров. Ни метром больше, ни метром меньше.
Если я рассказываю эту историю, в которой вроде бы сыграл такую красивую роль, то лишь затем, чтобы показать на живом примере, как все эти происходящие в нас самовычисления в конце концов побеждают арифметику. Поэзия – это те же цифры, алгебра, геометрия, вычисления и доказательства. С той только разницей, что их не видно.
Единственные доказательства, которые могут представить поэты, – это те, что привожу я. Бухгалтерия усматривает тут какую-то дьявольскую хитрость. Инквизиция заставила бы их дорого заплатить за это.
Длинное произведение может оказаться совсем не длинным. Маленькое может оказаться большим, великим. Меры, их определяющие, отмеряются внутри нас. «Адольф»{50} – великая книга. При этом Пруст краток.
У Марселя Пруста на бульваре Османн цифры, которые я противопоставляю математическим выкладкам, становились очевидностью. Их был целый рой. За их работой можно было следить сквозь стеклянную заслонку. Их можно было почти пощупать. Пробковый короб за медной кроватью, уставленный склянками столик, на нем – театрофон (аппарат, позволявший слушать некоторые театральные постановки), стопка школьных тетрадей и на всем – пыль, мех пыли, которую никогда не сметали; люстра, обернутая люстрином, стол черного дерева, на котором в полумраке сгрудились фотографии кокоток, герцогинь, герцогов и ливрейных лакеев из великосветских домов; камин с потускневшим зеркалом, чехлы, чехлы, и снова пыль, запах противоастматических порошков, запах склепа. Эта жюльверновская комната была «Наутилусом», оборудованным сверхчувствительными приборами для подсчета наших цифр, чисел и мер. Казалось, вот-вот появится капитан Немо собственной персоной: Марсель Пруст – тонкий, бескровный, с бородкой мертвого Карно.
Эту черную халифскую бородку Пруст надевал и снимал так же часто, как те чудаки из провинции, что подражают государственным деятелям или дирижерам. Мы знали его с бородой, но видели и без нее, каким представил его Жак-Эмиль Бланш: с орхидеей в петлице и яйцевидным лицом.
Однажды в присутствии моего секретаря, плохо знавшего и самого автора, и его произведения, говорили о Марселе Прусте. «Ваш Пруст, – сказал он вдруг, – напоминает мне брата узницы Пуатье»{51}. Удивительные слова. Они приоткрывают дверь в квартиру на бульваре Османн. Мы вдруг увидели этого брата с огромными блуждающими глазами, с жандармскими усищами, в жестком воротничке и котелке; он входит к своей сестре и провозглашает голосом людоеда, что составляет часть церемониала: «Ох-хо-хо! Дела идут хуже некуда». Должно быть, именно эту фразу, повторенную неоднократно, несчастная дева переделала по прихоти своей фантазии, и она из «de mal en pis» (из плохого в худшее) превратилась в «Малампиа». Как не вспомнить при этом о «доброй славной дремучей глуши» и о «милой уютной пещерке» в наглухо закрытой комнате, где, лежа одетый на своей кровати, в воротничке, галстуке и перчатках, нас принимал Марсель Пруст. Панически страшась малейшего запаха, движения воздуха, приоткрытого окна, солнечного луча, он спрашивал меня: «Дорогой Жан, вы не держали руку дамы, которая касалась бы розы?» – «Нет, Марсель». – «Вы уверены?» И полувсерьез, полушутливо он объяснял мне, что одной фразы из «Пеллеаса»{52} – той, где над морем пробежал ветерок, – было довольно, чтобы вызвать у него приступ астмы.
Неподвижно лежа наискосок, но не среди устричных раковин, подобно узнице, а в саркофаге с обломками душ, пейзажей и всего того, что не нашло применения в Бальбеке, Комбре, Мезеглизе{53}, в графине де Шевинье{54}, графе Греффюле{55}, Хаасе{56} и Робере де Монтескью{57} – он был таким, каким мы увидели его позже, в последний раз: бренное тело, по левую руку от которого, в тетрадях, живут собственной жизнью произведения – как наручные часы продолжают жить на теле погибшего солдата. Лежа так, Марсель Пруст еженощно читал нам «По направлению к Свану».
К тлетворному беспорядку комнаты эти сеансы добавляли хаотическое нагромождение перспектив. Пруст начинал читать с любого места, пугал страницы, нагромождал одно на другое, возвращался к началу, прерывался, чтобы пояснить, что приветственный поклон из первой главы станет понятным в последнем томе, и прыскал со смеха, прикрывшись рукой в перчатке, расплескивая смех по бороде и щекам. «Какая глупость, – повторял он. – Нет, я не буду больше читать. Это такая глупость». Его голос превращался в еле слышный стон, в плаксивую мелодию оправданий, извинений, сожалений. «Это было глупо». Ему было стыдно, что он заставляет нас слушать подобный вздор. «Не следовало это делать. Вообще перечитывать себя невозможно. Не стоило и начинать…» А когда нам удавалось наконец заставить его продолжать, он протягивал руку, вытаскивал наугад какую-нибудь страницу из кипы бумаг, и мы вмиг оказывались у Германтов или Вердюренов. Через пятьдесят строчек история повторялась. Он стонал, прыскал, извинялся, что плохо читает. Иногда он вставал, снимал свою короткую куртку, запускал пальцы в чернильного цвета волосы, которые сам подстригал и которые сзади свисали на крахмальный воротник. Он проходил в туалетную комнату, светившуюся на фоне темной стены бледным светом. Мы видели, как он стоит там без пиджака, в лиловом жилете, облегающем его туловище заводной игрушки, и, держа в одной руке тарелку, а в другой вилку, ест лапшу.
Не ждите, что я последую за Прустом в его ночных странствиях и стану о них рассказывать. Знайте, что происходили они в наемном экипаже мужа Селесты Альбаре{58}, прямо-таки полуночном фиакре Фантомаса. Возвращаясь на рассвете с этих прогулок, кутаясь в шубу с торчащей из кармана бутылкой «Эвиана», мертвенно-бледный, с бурыми кругами под глазами и черной челкой, свисающей на лоб, с расстегнутой пуговицей на одном из ботинков и котелком в руке – вылитый призрак Захер-Мазоха{59}, – Пруст привозил с собой цифры и расчеты, которые давали ему возможность построить у себя в комнате собор или вырастить шиповник.
Среди бела дня фиакр Альбаре имел весьма зловещий вид. Дневные выезды Пруста случались один-два раза в год. Однажды мы поехали вместе. Сначала мы отправились к мадам Эйен повидать Гюстава Моро{60} и его жену, а затем в Лувр – поглядеть «Святого Себастьяна» кисти Мантеньи и «Турецкую баню» Энгра.
Вернемся к мерам. Я так долго задержался на Прусте, потому что он великолепно иллюстрирует мою теорию. На что похожи его рукописи, эти исписанные тетрадные листы, которые все члены «Нувель Ревю Франсез»{61} на улице Мадам реставрировали, разрезали, склеивали и тщились расшифровать? Как явствует из глагола «расшифровать», на цифры.
Складывая, умножая и деля во времени и пространстве, Пруст заканчивает свое произведение очень просто: проверкой с помощью девятки. Он находит изначальные данные своих вычислений. Этим-то он мне и близок.
Его интриги утратили свой шарм, Вердюрены – свою комичность, Шарлюс – трагизм, герцогини – репутацию мадам де Мофриньёз и мадам д’Эспар. Но цифровые построения остались в целости. Лишенные сюжета, они путаются. Становятся самим произведением. Это постамент, на котором не видно памятника.
Сван, Одетта, Жильберта, Альбертина, Ориана, Вентёй, Эльстир, Франсуаза, мадам де Вильпаризи, Шарлюс, Неаполитанская королева, Вердюрены, Коттар, Морель, Рашель, Сен-Лу, Берма{62} – что надо от меня всем этим марионеткам? Я трогаю соединяющий их каркас, шарниры их встреч, изысканное кружево их траекторий. Меня больше поражает сплетение частей этого организма, нежели сплетение чувств; извивы прожилок – скорее, чем плоть. Я гляжу глазами плотника на эшафот короля. Доски мне интереснее казни.
О домах с привидениями
Не всяк хозяин в своем дому. Это так же стихийно, как пожар или ураган. Бывали периоды, когда мой дом меня не принимал. Он отказывался мне помогать. Его стены ничего в себя не вбирали. Им не хватало огромных всполохов пламени, муаровых отблесков воды. Чем сильнее дом меня выталкивал, тем меньше его во мне оставалось. Это отсутствие обмена порождало одноплановость. Ни в доме, ни во мне самом не оставалось места для западни. Нет западни – нет и дичи. Тоска, а не жизнь. Мои друзья это чувствовали. И тоже отодвигались, как стены. Я долго ждал, пока между мной и домом восстановится обмен флюидами, пока наши флюиды не вступят между собой в противоречивое единство, не соединятся в огнеопасную смесь, греющую и озаряющую места, где мы живем. Наши жилища на нас похожи, они возвращают нам то, что мы в них вложили. Это говорящее эхо вынуждает нас к диалогу.
Среди моих домов был один, где больше, чем в других, хозяйничали призраки. Он стоял на улице Виньона, почти на углу площади Мадлен. Квартирка притулилась под крышей и уютом не отличалась. Но там играла зыбь и пылал огонь. Это трудно описать. Пустота этого жилища была обитаема. Мебель, вещи откуда-то появлялись сами. Но их совсем не было видно. Видно было пустоту, чердак пустоты, помойку пустоты, пустоту, полную до краев. Призраки стояли туда в очередь. Толпились, едва помещаясь стоя. Там невозможно было расслабиться и плыть по течению, со всех сторон вас теснили тени. Основная часть этой армии занимала мою спальню. Остальные разбили лагерь в прихожей и даже на лестнице. Не протолкнуться. Лежали штабелями, висели гроздьями. Кто на полу, кто по стенам, кто и вовсе на потолке. Их голоса сливались в тишину. Моим гостям нравилась эта комната. Они не замечали в ней ничего необычного, кроме всего, что в ней было. Это все вызывало у них ощущение комфорта, приглашало сесть, расслабиться, забыть о том, что делается снаружи. Я заботился о своих невидимках. Они тоже мне помогали, подогревали мне драмы до нужной температуры. А драмы там разыгрывались душераздирающие. И пустоту начинало качать так, что приходилось цепляться за попадавшиеся под руку обломки. Но моя армия выходила на рубежи, гасила пламя, затаптывала угли.
И вернувшийся покой был похож на Федру, восседающую в своем кресле.
В этом доме часто звучала песня Марлен Дитрих{63}. Та, что начинается словами «Leben ohne Liebe kannst du nicht»[18]18
Жить без любви ты не можешь (нем.).
[Закрыть].Совсем недавно я ужинал с Дитрих за одним столиком. Я попросил ее спеть эту песню. И она спела. Ресторан превратился в мою комнату. Он опустел, преобразился. И тогда из тени выступили старые призраки. И мертвые восстали из могил.
Кроме моей комнаты, комнаты Пруста и комнаты Пикассо, той, что находилась на улице Шельшер и смотрела сверху на Монпарнасское кладбище (ее пустота была населена множеством вещей и фигур), я знавал и другие зачарованные дома, где наши призраки были бессильны. Те призраки являлись по прихоти владельцев. Та пустота заключала в себе совсем другой тип пустоты: это был страх пустоты и болезненное желание от нее избавиться. Там большое значение придавали обстановке, и необычность тех домов являлась результатом в большей степени присутствия вещей, чем их невидимости.
Хороший вкус не порождает таких монстров. Если бы Эдгару По пришлось завести собственный дом, то он, без сомнения, воздержался бы строить его по типу традиционных коттеджей, а взял бы за образец дом Ашеров.
Уродство ради уродства. Хорошему вкусу, который повергает меня в уныние, я всегда предпочитал вопиющий дурной вкус тех актрис вне сцены, исполнительниц трагического жанра без трагедий, которых физические данные подталкивают к экстравагантности. Это случаи императрицы Елизаветы Австрийской и актрисы Рашель, когда она, будучи тяжело больной, уже не играла. Грезы этих великих женщин, жаждавших драматизма, обрели вещественность, превратились в декорацию. Одна реализовала себя в английской готике, трапециевидных конструкциях, колоннах, гипсовых копиях другая – в гротах и монограммах, в вычурных кроватях и завитках, предвосхитивших стиль модерн и соединивших в любопытном симбиозе Грецию и Синагогу, лик Антиноя и еврейский профиль.
Домом с привидениями владела маркиза Казати{64}. Правда, до маркизы привидения в нем не водились. Прежде это был Розовый дворец графа Робера де Монтескью[19]19
В Везине.
[Закрыть]. Граф де Монтескью и хотел бы привидений. Но он был горделив, требователен, когда речь шла о его правах, и желал, чтобы и Магомет, и его гора – все явились к нему сами. Он искал высочайшего воплощения дурного вкуса, но дурной вкус отвергал его притязания и бежал прочь от сиреневых перчаток графа, его корзинки с гортензиями и таинственно-высокомерного вида. Надеялся ли граф его заманить или отдавал себе отчет, что его усилия тщетны? Умер он в горечи, и дом отошел к маркизе.
Луиза Казати когда-то была брюнеткой. Длинная, костлявая, застенчивая, с огромными глазами и торчащими вперед лошадиными зубами, она ничем не походила на идеал итальянской красоты того времени. Казати не нравилась. Она удивляла.
Однажды она решила довести свой типаж до крайности. Речь шла уже не о том, чтобы нравиться, не нравиться или удивлять. Она должна была поразить. Из своей комнаты она вышла, как из актерской уборной. Волосы у нее были рыжие. Извивающиеся пряди змеились вокруг нарисованного лица Горгоны. Ее глаза и зубастый рот, размалеванные черной и красной краской, притягивали взоры мужчин, заставляя их забыть о других губах и глазах. А так как и глаза, и рот у нее были красивы, мужчины это заметили. Они не говорили уже: «Она ничего собой не представляет». Они говорили: «Как жаль, что такая красивая женщина так себя вымазала».
Полагаю, что и платья ее были предметом тщательного обдумывания. Зная свое сходство с Изис Казати, чье изображение украшало один из залов Розового Дворца, – мы видели его в 1945-м у Хосе-Марии Серта – она выходила к гостям, задрапированная золотой тканью.
Не могу не вспомнить Жоржетту Леблан{65} с ее золотыми шлейфами и длиннополыми накидками, штурмующую на велосипеде, вслед за Морисом Метерлинком{66}, склоны холмов. Простодушные, отчаянные, невероятные женщины, до чего вы любили золото в своих нарядах. Вы тратили на них все до последнего су.
Выйдя из своей уборной, маркиза Казати сорвала аплодисменты, какими сопровождается обычно выход на сцену знаменитой трагической актрисы. Дальше надо было играть. А пьесы не было. В том-то и заключалась ее трагедия, потому дом ее и стал обителью привидений. Надо было любой ценой заполнить пустоту, ежеминутно поднимать и опускать занавес над какой-нибудь диковинкой, будь то рог единорога, разряженные обезьяны, заводной тиф или живой удав. Но обезьяны заболевали туберкулезом. Рог покрывался пылью. Заводного тигра сжирала моль. А удав сдох. Эта скорбная свалка была вызывающе несмешной. Для смешного там не оставалось места. Смешное водилось у графа де Монтескью. Колоритность все же дорого стоит, даже в легкомысленном мире. Монтескью коллекционировал колоритность других, но и тут ошибался в выборе. Как не вспомнить финальную сцену из «Златоокой девушки»{67}? Подобно маркизе де Сан Реаль, маркиза Казати, проливая кровь вещей и животных, жертв своей грезы, красила себя черным и красным, меняла облик, но, в сущности, не могла ничего изменить.
Пусть эти строки послужат ей во славу. Я предчувствую, что где бы она ни оказалась, она повсюду будет носить с собой воткнутый между лопаток нож императрицы Елизаветы.
Для того, чтобы в дом явились призраки, нужна одержимость идеей, «ангажированность». Маркиза была «ангажирована» на свой манер. Граф де Монтескью – нет. Хотя ангажированность может существовать на всех ступенях лестницы. Сверху донизу.
Сартр затронул серьезный вопрос. Только почему он ограничился видимой ангажированностью? Невидимая затягивает сильнее. Не будем брать в расчет поэтов: если они и встают на чью-либо сторону, то непременно с расчетом проиграть. Мои недруги утверждают, что я ангажирован свободой – она-де увлекает меня на сомнительные дорожки. Знаю я, что у них на уме. Опиум, обыски и все такое. Но только при чем тут опиум и обыски? Наша ангажированность – внутренняя. Она состоит в том, чтобы не давать себе никаких поблажек.
В Вильфранше был зачарованный отель – «Hotel Welcome». По правде говоря, привидениями в нем были мы, потому как ничто другое его к зачарованности не предрасполагало. Там была, разумеется, крытая улица. Были укрепления Вобана{68} и казарма, которая по вечерам казалась обрывком абсурдного, феерического сна. Слева, как и полагается, была Ницца, справа – Монте-Карло; их угрюмая архитектура. Но сам «Hotel Welcome» был премилый и с виду ничего необычного не предвещал. Комнаты были выкрашены эмалевой краской. Фасад, поверх обманных рельефов на итальянский манер, был густо замазан желтым. В заливе скучали эскадры. На солнце дремали или чинили свои сети рыбаки.
Все началось с Фрэнсиса Роуза. Его мать была ясновидящей. В столовой она вставала из-за стола, подходила к какому-нибудь господину или даме и предсказывала будущее. Она носила холщовые платья с нарисованными рукой Фрэнсиса цветами. Фрэнсису должно было исполниться семнадцать. С этого праздничного ужина все и началось. На торце стола мне поставили кресло красного бархата, а перед моей тарелкой водрузили бюст Данте. Леди Роуз пригласила одних лишь английских военных с женами. Около восьми часов на склоне между городом и портом показалась странная процессия. В венке из роз, Фрэнсис вел под руку мадам Айседору Дункан, облаченную в греческую тунику. Она была невероятно толста и навеселе. Ее сопровождали какая-то американка, пианист и еще несколько человек, прихваченных по дороге. Гости были ошарашены, сама леди Роуз кипела гневом. Процессия ввалилась в залу, рыбаки прилипли к стеклам, Айседора бросилась меня целовать, а Фрэнсис стал хвастаться перед всеми своим венком. Вот так начался этот праздничный ужин. Гости молчали, как каменные истуканы. Айседора хохотала и валилась на Фрэнсиса. Затем она встала и потащила его в оконный проем. Тогда капитан Уильямс, друг семейства Роуз, шагнул вперед. У него было обыкновение извлекать из-под свитера и из рукавов голубей и кроликов. Пил он по-черному. Полагаю, что в тот вечер он сильно напился. В руках у него была трость. Он пересек залу, подошел к окну и, заорав зычным голосом: «А ну-ка, старуха, оставь парня в покое!», обрушил свою палку на голову танцовщицы. Та грохнулась в обморок. Вот с этого удара тростью все и началось. Наши комнаты стали, как в «Крови поэта», театральными ложами, из которых мы наблюдали сражение между моряками французских, английских и американских армий. В этом отеле жили также Кристиан Берар{69}, Жорж Гюнье{70}, Гленуэй Весткотт, Мэри Баттс{71}, Монро Уилер{72}, Филипп Лассель. Мы рисовали, сочиняли, ходили друг к другу в гости. Нас начала связывать новая, рождавшаяся мифология, вылившаяся в «Орфея». Стравинский жил в Мон-Бороне. Я носил ему туда латинские тексты для оратории «Oedipus Rex». По мере их поступления он писал музыку. Наш отель начали посещать призраки: они являлись, когда им вздумается, и наблюдали за нами. С собой они приносили драматизм, опьянение и священный огонь.
Мне рассказали, что теперь от «Hotel Welcome» остались одни стены. Это окончательная победа пустоты. Возможно, его отстроят заново. Но путешественникам следует соблюдать осторожность. Призракам не страшны бомбы. Этот отель зачарован.
