Текст книги "Энциклопедия символизма: Живопись, графика и скульптура. Литература. Музыка."

Автор книги: Жан Кассу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

Несколько ключевых слов
Перевод Н. Т. Пахсарьян

Ряд понятий имел особый смысл в период между 1880 и 1900 гг. Цель этого небольшого словника – объяснить их. Мы, разумеется, ограничиваем себя разъяснением исторического смысла понятий и не принимаем во внимание их последующую эволюцию. Поэтому мы опираемся на интерпретацию символистского движения современниками, а не на суждения позднейших критиков.

Декаданс.Еще в XVIII в. во Франции возник писательский спор о декадансе и упадке вкуса. Его породила идея о преимуществе античных образцов перед новыми авторами. Сам Вольтер в своей книге об эпохе Людовика XIV принимает сторону классиков, древних, которые являются источником хорошего вкуса. Впрочем, в письме к Лагарпу 23 апреля 1770 г. он пишет: «Дорогое дитя, не надейтесь утвердить хороший вкус. Мы во всех смыслах живем во время самого ужасного упадка».

Утверждение, что Франция вступила в эпоху упадка, стало особо характерным вследствие революции 1789 г. Около 1850 г. возникает множество работ о декадансе и одновременно возникает мода на эпохи декаданса, в частности латинского. Параллельно появились псевдонаучные доказательства того, что современные нации физиологически вырождаются, что современники XIX в. были невротиками. Бодлер, Теофиль Готье, Золя, Гонкуры серьезно утверждают, что декаданс, эта неуравновешенность нервов и чувств, есть следствие эпохи. В «Что я ненавижу» (1866) Золя пишет: «Мой вкус, если хотите, испорчен; я люблю чересчур острые литературные рагу, произведения декаданса, для которых свойственна болезненная чувствительность, а не крепкое здоровье классических эпох. Я принадлежу своему времени». Два года спустя Теофиль Готье в своем предисловии к «Цветам зла» Бодлера характеризует декадентский стиль так: «Сочинитель «Цветов зла» любил то, что неточно называют декадентским стилем и что есть не что иное, как искусство, дошедшее до такой крайней степени зрелости, которой достигают на закате состарившиеся цивилизации: изобретательный, усложненный, ученый стиль, исполненный оттенков и поисков, раздвигающий границы языка, заимствующий из всех технических словарей, берущий краски со всех палитр, ноты со всех клавиатур, с тем чтобы выразить мысль там, где она наиболее неуловима, а формы и контуры наиболее смутны и подвижны, – хрупкие свидетельства невроза, желаний стареющей испорченной страсти, галлюцинации навязчивой идеи, переходящей в безумие».

После поражения 1870 г. ощущение упадка во Франции еще более усилилось. Поль Бурже, в частности, развивает эту идею в нескольких статьях. В «Ревю блё» 6 июня 1885 г. один из критиков констатирует: «Слово «декадент» звучит на страницах Поля Бурже как фанфары, так победно, что это возбудило мое любопытство. Я навел справки и в результате узнал, не без недоумения, что болезни пессимизма подвержены не только несколько эксцентриков. Она грызет и заражает значительную часть нашей молодежи».

Другими словами, в тот момент, когда в 1886 г. Анатоль Байу основывает журнал «Декадент», возникают разговоры о «декадентской школе», понятие декаданса уже широко распространилось. Несколько романов («Сумерки богов» Элемира Буржа, «Наоборот» Гюисманса, «Смертный грех» Жозефена Пеладана) сделали его популярным. То это слово всецело осуждается вследствие связанных с ним аномалий, что делает Макс Нордау в труде, переведенном на французский язык в 1894 г. под названием «Вырождение». То, напротив, пропагандируется и сочувственно воспевается: многочисленные романы (как французские – Поля Адана, Жана Лоррена, Рашильд, так и зарубежные – Оскара Уайлда, Д’Аннунцио) и живописные полотна афишируют все искусственное, психологически изощренное, противоестественное. Отсюда и частный интерес к теме андрогина. Однополая любовь не просто греза и элемент театра идей, но реальное и не скрывавшееся пристрастие эстетов.

Дендизм.Как и снобизм, распространяется во Франции начиная с 1880 г. вследствие англомании. К этому имел отношение Бодлер, который определил дендизм как «бросающее всему вызов кастовое высокомерие». Сыграл важную роль в его распространении и Поль Бурже; с 1880 по 1883 г. он путешествовал по Англии и печатал статьи о своих английских впечатлениях во французских журналах. Дендизм проявился у декадентов в пристрастии к ярким одеждам (бархатные жилеты и красные перчатки Эдуара Дюжардена), во вкусе к редкому и искусственному, в любви к изящным безделушкам. Все это говорило об отвращении ко всему обыденному и естественному. Вот почему эстетика и мораль дендизма предполагают холодную сдержанность и аристократическое презрение. Дендизм исповедует культ искусства и искусственного.

В «Портрете Дориана Грея» Оскар Уайлд описывает денди как человека, презирающего действительность за ее заурядность и влюбленного в Красоту.

Дилетантизм.Дилетант был в моде в конце века: это тот, кто играет с идеями, но не делает своей ни одну из них. В статье, появившейся 15 марта 1882 г. в «Ревю нувель», Поль Бурже констатировал широкое распространение дилетантизма и определил его в следующих выражениях: «Это предрасположенность духа в гораздо большей степени, чем доктрина, что очень умно и соблазнительно: мало-помалу мы пробуем все формы жизни и делаем их своими, не отдаваясь полностью ни одной из них».

Идеализм.Именно «идеалистической» была названа реакция на позитивизм (Огюст Конт, Ипполит Тэн) и натурализм (Золя). Сознание рассматривалось идеалистами как сила, творящая мир. Влияние Шопенгауэра было в этом смысле определяющим. Два направления можно выделить в том, что получило одно имя – «идеализм»: либо это вера в мечту и воображение, и тогда речь идет о декадентстве; либо это создание поверх конкретной реальности мира абстрактных понятий, позволяющих понять сущность действительности, и тогда речь идет о символизме в том виде, в каком его понимает Малларме. Эдуар Дюжарден уточнил, что понимали под идеализмом символисты («Малларме устами одного из своих», 1936): «Внешний мир существует для Малларме только как символ мира идей; действительность предстает перед молодыми людьми (какими мы были в 1885–1886 гг.) только такой, какой ее воспринимает дух. Внешний мир – декорация, которая строится или перестраивается по усмотрению поэта».

Мистицизм.Два последних десятилетия века были отмечены у молодого поколения творческих натур возвратом к сверхприродному, к религиозному беспокойству, что было совершенно не свойственно для парнассцев и натуралистов. В конце века мистицизмом обычно называют, впрочем не вполне определенно, неприятие науки и позитивизма. Душа выходит на первый план, но не в строго религиозном смысле, а, скорее, чтобы обозначить некую глубокую тайну «Я», – что-то неустраняемое Непознаваемое. Тем не менее согласимся, что после 1890 г. этот мистицизм приводит к «поэтической реставрации католицизма» (Шарль Морис) и под его влиянием символисты и декаденты действительно обращаются к католической вере (Гюисманс, Клодель).

Натюризм.Литературное движение, являющееся реакцией против символизма, вдохновителями которого были Морис Ле Блон и Сен-Жорж де Буэлье. Программа этого движения обозначена в серии статей Мориса Ле Блона в «Документах натюризма» (ноябрь 1895 – сентябрь 1896). Со своей стороны Сен-Жорж де Буэлье опубликовал 10 января 1897 г. в «Фигаро» манифест. В целом «напористы» симпатизировали концепциям натуралистов и Золя (Морис Ле Блон, кстати, женился на Дениз Золя), но при этом отдавали предпочтение эмоциональному началу, а не наблюдению. В марте 1897 г. появился журнал «Ревю натюрист». Напористы в каком-то смысле проложили дорогу двум другим движениям: унанимизму и популизму.

Парнас.В 1866 г. издатель Альфред Лемер опубликовал в Париже сборник стихотворений, собравший самых разных поэтов. Он назывался «Современный Парнас». Катюль Мендес многое сделал для создания парнасского объединения. Его основополагающие принципы были заимствованы у Теофиля Готье: строгость форм, имперсональность, религия искусства для искусства. Но только в 1876 г., после третьего сборника «Современного Парнаса», окончательно оформилось парнасское литературное движение. Самые известные его представители – Леконт де Лиль и Жозе Мария де Эредиа. Они проповедовали невозмутимость, культ прошлого, формальное совершенство и отказ от всякой личной эмоции. Некоторые поэты-символисты начинали как парнассцы – например, Верлен (он – один из авторов первого сборника «Современного Парнаса», в котором были собраны современные поэты, вне зависимости от своей творческой ориентации; в нем же, заметим, принял участие и Малларме). В конечном счете символизм пришел к разрыву с парнасской эстетикой: вместо искусства описания он выдвинул на первый план вымысел; вместо имитации застывших форм освободил стих.

Пессимизм.Пессимизм – болезнь молодежи конца века, показатель распространения нигилизма, неверия во что бы то ни было, отрицания веры в саму возможность чего-либо истинного. Такое мировоззрение было следствием войны 1870 г. и поражения Коммуны. Философия Шопенгауэра была в большой моде. В предисловии к своим «Новым эссе», датированном 15 ноября 1885 г., Поль Бурже подчеркивает: «Духовный пессимизм современной молодежи признается сегодня теми же, кого этот дух отрицания и депрессии более всего отталкивает». Слово «депрессия» здесь уместно, поскольку пессимизм приводит к неврастении – болезни, от которой страдает дез Эссент в романе «Наоборот».

Символ.В книге под названием «Происхождение символизма» (1936) Гюстав Кан отмечает: «Более всего о символе говорил именно Малларме, который видел в этом слове эквивалент понятия «синтез» и считал, что символ является живым воплощением синтеза, которое не нуждается в рациональном восприятии». О чем здесь идет речь? О том, что Малларме понимал поэзию как демиургическое действие, направленное не на внешний мир, а на сознание поэта.

Между тем даже в символистской среде слово «символ» в 1885–1900 гг. имело множество значений! В частности, его много раз путали с аллегорией и мифом. Но, по мнению Малларме, их следует различать. Аллегория – это воплощение определенных абстрактных идей, тогда как символ выявляет неясное – он погружается в тайну идеи или в состояние души, которое поэт пытается извлечь из собственных глубин. Альбер Мокель в лекции о символизме в 1927 г. превосходно передал этот подход к символу: «В искусстве письма символ возникает тогда, когда образ или последовательность образов, связь слов, звучание музыки дает нам возможность угадать идею, открыть ее так, как если бы она родилась внутри нас».

Синестезия.Речь идет о перекличке между различными ощущениями, одно из которых вызывает и внушает другое, в процессе становления нового символического видения реальности. Этот высший синтез достижим в поэзии, что составляет философию Бодлера, предложенную им в сонете «Соответствия», одна из строк которого гласит: «Запах, цвет и звук между собой согласны» (пер. В. Микушевича).

Символисты заняты синтезом искусств. За него ратует Рене Гиль. Его эксперименты продолжены в театре (Руанар). Это и тема в романе «Наоборот». Ее ставит не только Бодлер, но и Рембо (сонет «Гласные»). Если писатели-символисты охотно интересовались «цветом звука», то проблема синестезии в живописи эпохи так и осталась освоенной недостаточно: успехов здесь было гораздо меньше, чем неудач.

Снобизм.Тип «сноба» распространяется во Франции начиная с 1880 г. вследствие моды на английское и обозначает того, кто сосредоточен на своем аристократизме и выражает претензию на знание последних новинок. Речь идет, таким образом, о складе ума и манере поведения. В 1884 г. Поль Бурже дал такое определение снобизма: «Это – болезнь тщеславия, которая состоит в исповедовании предрассудка о безусловном значении аристократического происхождения, состояния или славы».

Суггестия(Внушение). Для Малларме это основа символистской эстетики. В 1891 г. он объясняет: «Назвать предмет – значит уничтожить три четверти наслаждения стихотворением, которое создано для постепенного разгадывания, внушить его вот мечта». Два года спустя в книге «Литература сегодняшнего дня» Шарль Морис уточнил, что именно имели в виду поэты-символисты, когда вместо «называния» говорили о «внушении». «Внушение – это язык соответствий, это установление переклички между душой и природой. Речь идет не об отражении вещей, а о проникновении в них и актуализации их собственного голоса. Внушение никогда не безразлично и в сущности всегда ново, ибо выявляет в тех вещах, о которых говорит, тайну, загадку и глубину, – творит иллюзию, что каждый раз мы читаем впервые».

Эстет, эстетизм.Эстетизм «денди» и «снобов» изначально связан с модой на английское. Это – понятие, которое распространилось во Франции в 1885 г. и заменило понятие «декаданс». Эстетизм установил религию Красоты и просуществовал где-то до 1900 г. В своих «Этюдах и портретах» Поль Бурже писал: «Сложить жизнь из впечатлений искусства, и только из них, – такова была в простейшем изложении программа эстетов».

К 1892 г. парижским олицетворением эстетизма стал Оскар Уайлд. В «Ревю блё» Теодор де Визева подчеркивает, что по прибытии в Париж Оскар Уайлд сразу же был воспринят как принц эстетов. И добавляет, что французы «привыкли рассматривать Англию как последнее прибежище элегантности, интеллектуальной утонченности и той меланхолической чувственности, которой обязательно отмечены высшие натуры».

Подобный эстетизм требует материальной независимости и, следовательно, является уделом тех утонченных натур, что обладают определенным состоянием. Для него свойствен примат всего искусственного и показного. По мнению Оскара Уайлда, эстетизм имеет моральное и эстетическое измерение – жизнь должна стать произведением искусства. Итак, если снобизм ограничивает себя лишь поверхностью вещей, то эстетизм предполагает глубокое увлечение, искренность.

Творимая легенда
Послесловие В. М. Толмачёв

Символизм не только еще не изучен, но кажется и не «прочитан». В сущности, не установлено даже, что такое символизм […] Не намечены его хронологические границы: когда начался? когда кончился? По-настоящему мы не знаем даже имен.

Владислав Ходасевич. О символизме (1928)

Перед российскими читателями – сравнительно необычная книга. В характерной для французской восприимчивости манере она названа «энциклопедией». Наверное, точнее было бы сказать, что мы имеем дело с промежуточным жанром. Это одновременно и подобие тематического справочника, иллюстрированного словаря, путеводителя по эпохе и что-то вольное – эссеистическая интерпретация самого разного конкретного материала, объединенного условной темой. Примиряет возможности физики и лирики в «Энциклопедии» синтетичность темы: к концу XX в. символизм, как и сто лет назад, является скорее загадкой и чем-то не вполне проясненным, нежели общедоступной формулой, экспонатом музея культуры.

Казалось бы, о символизме сказано очень много и по ходу столетия не раз возникало впечатление, что символизм «преодолен», каталогизирован, ассимилирован. С одной стороны, это бесспорно и не нуждается в доказательствах. Давно уже нет символизма как такового. Эстетская же имитация его исторической позы и лица (особенно в кинематографе) при всей эффектности не может претендовать на оригинальность. С другой стороны, символизм постепенно укрупнялся: из «эксперимента», «эпатажа», чего-то глубоко личного становился стилем и идеей, из идеи – не знающей точных хронологических рубежей эпохой, из эпохи – знамением переходности культуры, – того, что уже утрачено, но так еще и не обретено. Устойчивость подобной ситуации зиждилась на осознанном или неосознанном переживании разрыва между видимостью и сущностью. Масштаб быт ия, зафиксированный во всем «точном» (от науки до слова), не совпадал с глубинным образом мира, который, все больше сигнализируя о себе, намекал тем самым на шаткость многих кардинальных для прошлого столетия представлений. Отсюда – и представление о гениальной творческой личности, наделенной даром улавливать и актуализовать музыку трагического диссонанса; и идея символа, намекающего на неполноту явленного в ощущениях бытия, и просвечивание метафизического в физическом или бесконечного в конечном; и призыв к обретению «подлинной» реальности, «подлинного» времени. Во всем сомневаясь, все расщепляя, символизм мечтал о цельности, методом проб и ошибок искал непреходящего.

Превращение символизма из историко-литературного явления (коим он был поначалу) в структурное измерение культурологического сдвига – который так, пожалуй, и не получил завершения – во многом определялось его протестом против утилитарного (рационалистическо-позитивистского) представления о художнике. Символизм, словно подводя итоги не только XIX века, но и мировой культуры, настаивал на том, что вырос из рефлексии о пределах искусства, о проекте вечного и даже невозможного, сверхчеловеческого, в творчестве. XX век, разумеется, без труда и порой более чем жестоко опровергал эти претензии, но шло время, острозлободневное, политическое, ангажированное в нем будто отходило в сторону, и вновь, и все более мучительно, модернистски или «постмодернистски», давали о себе знать вопросы, которые, благодаря символистам, составили уже, скорее, не тему, а форму мышления новейшей культуры.

Предлагаемая читателю «Энциклопедия символизма», впервые опубликованная во Франции в 1978 г., дает почувствовать эту нервичность, это напряжение «конца века», ставит проблему видоизменения парадигмы европейских искусств. То, что он претерпел изменение, очевидно: символизм не только утвердил свое представление о творческих приоритетах, что закреплено в современном статусе, скажем, Дебюсси или Рильке, но и сделал попытку благодаря их «обратному» влиянию перестроить всю цепь традиции и заново провел черту, отделяющую «современное» искусство от «архаики». За счет чего авторам «Энциклопедии» удалось наметить все эти измерения символизма?

Прежде всего они намеревались показать предвзятость распространенного взгляда на символизм как совокупность жестких программных требований. В их восприятии символизм стал не столько манифестом, сколько реактивом и катализатором, трагической констатацией об исчерпанности доставшейся ему в наследство традиции и соответственно поиском такого языка творчества, который бы не обслуживал ту или иную идеологию, но решал задачи, органически диктуемые собственной природой. Однако авторы «Энциклопедии», пунктирно наметив лирическую тенденцию символизма – речь идет о максимальном сближении автора (темперамент, бессознательное, идея) и «слова» – и связав его со словом «греза», построили свое издание в первую очередь фактографически.

Ими атрибутирован и сведен вместе богатейший материал (литература, живопись, музыка, драматический и оперный театр, танец, издательское дело). Возникшая как бы в процессе сбора далеко не всегда идентичных фактов, эта иконология впечатляет своей непроизвольной целостностью. Конечно, в частностях с ней можно спорить. Она распространяется не на весь спектр символистской культуры (бросается в глаза отсутствие философских имен), игнорирует то или иное лицо или сочинение, кого-то включает в число символистов произвольно или даже ошибочно. Однако если в «Энциклопедии» и предложена унификация обширного и очень эффектного материала, то это унификация особая. Апеллируя к конкретике (репродукции, описание бродячих мотивов и сюжетов, биографические сведения, критические высказывания современников, позднейших критиков), французские ученые прибегли к системе параллелизмов. Один и тот же образ возникает в серии контекстов (литературном, живописном, музыкальном, эстетическом), благодаря чему уточняется, обрастает подробностями, оценивается по оригинальности и качеству воплощения. Такое расположение разделов и словарных статей оказалось возможным благодаря самим символистам, которых, как известно, влекли к себе синтез искусств (по примеру древнегреческого театра), реализация возможностей одной творческой специализации в другой, а также опыт метаморфозы жизни в творчество. Многочисленные параллели, выявленные «Энциклопедией», позволяют читателю самостоятельно проверить идею как целостности символизма, так и его эпохально выраженного единства в разнообразии.

Другими словами, «Энциклопедия» подталкивает к суждению о том, что в течение определенного времени доминанта европейской культуры и все творческие лица, к ней причастные, не могли не принадлежать символизму. Этот отрезок времени в каждой стране был разным, соотносился с эпохой, как во Франции или России, с поколением, индивидуальной творческой биографией или ее этапом, и даже, при полном отсутствии символистской среды, – с отдельно взятым артефактом, который, будучи исключением из правил в своем национальном окружении, заявлял о себе как о необходимом фрагменте межнационального символистского узора.

Наблюдение о разнообразии символизма и его историческом движении крайне важно. И по сей день сохраняют влиятельность социологические суждения столетней давности, согласно которым символизм тождествен «эстетизму», «мистицизму», «формализму» и т. п., что является по преимуществу отрицательным определением – жестким идеологическим обозначением того, чем искусство быть не должно. Действительно, многие из символистов были по-своему и «эстетами», и «мистиками», и «декадентами» и «гражданами мира». Но так же справедливо и обратное, и уже другие или те же самые символисты ассоциировали свое творчество с «варварством», «атеизмом», «народничеством», «почвенничеством». «Энциклопедия» не берется проследить эти хитросплетения партийного культуртрегерства или разобраться в борьбе самоназываний и позднейших комментариев к ним. Для ее авторов важнее ряд иных обстоятельств. При всей очевидности о них часто забывают. Это относится к тому, что английский символизм отличен от французского и раскрывает себя в поэтике, чье описание по мерке континентальной моды едва ли продуктивно, что символизм 1880-х годов мало похож на символизм 1910-х, что общий символизм Редона лишь условно складывается из не всегда последовательного по стилистике символизма отдельных редоновских полотен, что символизм творчества Рильке – это далеко не символизм Верлена и что, наконец, ключ к языку символизма, скажем в музыке и живописи, должен быть разным. Не приводит ли персонализация символизма, выигрышно подчеркнутая биографически-словарным (а не тематически-проблемным) характером справочника, к непроизвольной апологии «символизма без берегов»?

В известной степени это так. И кого-то способно смутить намерение распознать символиста (хотя бы и временного), предположим, в Мейерхольде. Однако в подобной установке проявилась гибкость составителей словника, которые прекрасно понимают, что имеют дело с переходной эпохой.

Символизм стал не столько доктриной творчества, направившей искусство в определенное русло (в этом случае он не заявил бы о себе как о культурологическом явлении), сколько симптомом того, что канон европейского идеализма по самым разным причинам (главная из которых, на наш взгляд, – секуляризация) претерпевает фундаментальные изменения. Он все менее делается «платоническим» и все более – «кантианским». Претерпевает изменения и язык, он эволюционирует в сторону большей экспрессии, не рассказывает и описывает, но выражает и звучит. Утончается сама ткань творчества, что выносит в его центр, так сказать, не результат, а само стремление к нему, которое, как бы отделяясь от художника, обнаруживает в себе бытие, – «чистый» звук, цвет, тон. Иногда поиск арпиорных форм творчества порывает с «царством феноменов» и ищет свое оправдание в подчеркнуто иррациональном начале – ритме дионисийского «танца», стихийных позывных «вещей самих по себе». Но кем бы ни был символист, «классиком» или «романтиком», всегда он грезит об Идее – о доведении до сознания и превращении в «слово» того, о чем ведает, но при этом как бы не знает. Символистское искусство всегда говорит больше, чем говорит, не вполне знает, о чем говорит. «Человек» и «художник» в нем трагически противостоят друг другу, порождают «любовь-ненависть», трагическую амбивалентность.

Символ в конце XIX в. не что-то внешнее по отношению к творцу, не шифр и не иносказание (наподобие аллегории), как часто ошибочно считают, а сама неуловимая материя творчества, которую символисты считают тождественной самим себе, своей природе, просодии своего ни на что не похожего языка, а оттого пытаются вербализовать (познать, актуализовать) – найти ей рамки, отделить от себя. В этом естественная сложность, но не заумность символизма, который дерзновенно ищет сверхчеловеческого в заведомо человеческом и зрителя (слушателя) втягивает в свой эксперимент.

Итак, символисты заняты произведением, преображением «неживого» в «живое». Более того, не познанное, не отраженное, не преображенное художником не существует – таков эстетический и даже религиозный максимализм символистов, намеренных видеть в творчестве не подневольную «служанку» науки, политики или просвещения, но прежде всего первооснову единственно для себя достоверной реальности – символической реальности, реальности творческого усилия художника.

Нет нужды говорить, что такое отношение к творцу обострило конфликт между классической и неклассической идеей творчества, намеченный еще романтиками. Если художник первой половины девятнадцатого столетия задумывался о свободе творчества в связи с познанием Бога через природу и макрокосма через микрокосм или о создании «человеческой комедии» (которая намекает на высший смысл «комедии Божественной» и мертвость вроде бы живых человеческих душ, утративших онтологическую глубину и ставших чуть ли не «рожами» и марионетками фантасмагорической «ярмарки тщеславий»), чем сохранял риторическую условность искусства, то художник конца века, несмотря на все попытки самоотчуждения и деперсонализации искусства, делает природу личного сознания единственным материалом творчества. Это гарантия лирической «честности», «антибуржуазности» – трагического идеализма. В конечном счете он не признает никакого другого сюжета, кроме «длительности» и «порыва», музыкальное переживание которых отвоевывается у дурной бесконечности.

Иначе говоря, европейский канон классичности, сформировавшийся в результате союза между античным представлением о целостности формы и христианским антропоцентризмом, в эпоху символизма был поставлен под сомнение идеей неклассического искусства. Для нее как своеобразной творческой теории относительности новизна взгляда на предмет, объективированная протяженность эстетического переживания («точка зрения»), намного существеннее его источника. В этом качестве творчество вновь способно становиться аллегоричным и условным (частота обращения к одному и тому же мотиву, что прекрасно показано в «Энциклопедии», поражает!), но тем не менее всегда остается метафорой исключительно личной интонации, познающей свои возможности в отрицании «другого».

Суггестирование в символистской поэзии или «заклинательный» характер символистской музыки намекали на неисчерпаемость вариаций индивидуального опыта («лирики»), становившегося импрессионистическим этюдом, «архетипом» бессознательного, сгустком космической энергии, «криком» вещей, алтарем «новой церковности». Однако всплеск творческой активности, инициированный символизмом, не только подарил Европе ряд выдающихся сочинений, но и оказался опустошительным, привел к «само-поеданию». Скорее всего, об этом двуединстве «силы и слабости» наиболее проницательные умы эпохи хорошо знали, ибо составили представление о «шагреневой коже» не по одному лишь знакомству с Бальзаком…

Так или иначе, но, утратив веру в образ, а точнее, натурализовав его, создав на него пародию, постепенно сведя к «примитиву», неклассическое искусство уже к 1910-м годам усилиями нескольких гениев исчерпало свои, как неожиданно выяснилось, не столь уж и безграничные возможности, и остановилось перед необходимостью разрушительного для собственных заветов самоповторения перед искусом еще недавно презираемого политического ангажемента, перед безумием художника и самой невозможностью слова (молчанием) в условиях распада человечности. Вступление Европы в «великую войну» и десятилетия, за ней последовавшие, лишний раз обратили внимание на то, что «поединок с судьбой» символизмом проигран, а он напоминал о себе появлением ряда творческих «памятников» (как правило, литературных), скорее, по инерции. В то же время это поражение подчеркнуло целостность символизма как эпохи, предполагающей такую концентрацию индивидуального творческого усилия, которая в позднейшем уже никогда не будет достигнута вновь.

Итак, символизм все же не безграничен. Авторы «Энциклопедии» показывают его историческое движение в течение приблизительно пятидесяти лет (1870–1920) разными способами. Хронология символизма для них – это эволюция его крупнейших фигур: Малларме, Метерлинка, Дебюсси. К ним добавляются и опередившие современников «символисты вне символизма» – Бодлер и, главное, Вагнер, музыка которого становится буквально Zeitgeist’oм (духом времени) конца века и в этом качестве не совпадает с музыкой «Тангейзера» или «Летучего голландца» как таковой. Феноменам «вагнеризма», «бодлеризма», «дебюссизма» тесно в сетке координат одной символистской специализации. Генерируемые ими образы, мотивы, фактура письма дают структурное представление об идее, бытие которой последовательно стягивает пространство в диапазоне от По до Валери и Йейтса, от Делакруа, «назорейцев» и прерафаэлитов до Гогена и Мунка, от Вагнера до Шёнберга, от Ибсена до Пиранделло, от Антуана до Мейерхольда.

Закономерно, что основным символистским искусствам посвящено по самостоятельной главе, где представлены не только главные имена, но и описана история того, как символизм, познавая себя и свои творческие возможности, по-новому расставлял акценты в истории европейской культуры и согласно этому масштабу находил себе предшественников («предтеч»). Вместе с тем французские ученые, справедливо исходя из всеобщности символизма, раскрывающейся, скажем, в «вагнеризме», столкнулись с некоторыми сложностями, давая его дифференциацию. Ряд из них им удалось преодолеть. Ради этого они сочли необходимым настаивать на литературоцентричности и франкоцентричности символизма, а также на сложном взаимодействии в символистской культуре некоего ядра, глубинного начала и достаточно свободно взаимодействующих с ним «формализмов». Данная установка преимущественно справедлива. Особая символистская музыкальность – та самая, которая была схвачена гением Вагнера, а позже прославлена Верленом в «Поэтическом искусстве» и Прустом в «Поисках утраченного времени» (описание музыкальной фразы Вентейля), – вряд ли могла быть адекватно обыграна в пластических искусствах.